Донской епископат отреагировал на требование государственной власти в духе митрополита Вениамина. Епископ Ростовский и Таганрогский Арсений (Смоленец) получил патриаршее воззвание, осуждавшее насильственное изъятие ценностей. Один из экземпляров он перенаправил митрополиту Донскому Митрофану, чтобы узнать его мнение о документе и дальнейших действиях в связи с ним. Как пояснял позже епископ Арсений на одном из судов, вызвало возражение не само изъятие, – то, что Церковь должна пожертвовать имеющиеся у неё ценности, лично он считал в тот момент необходимым и неизбежным, – а методы его проведения: церковные предметы не должны изыматься лицами, не принадлежащими к духовному званию: "С этим религиозное сознание не может мириться", – заявил епископ[5]. Стремясь избежать столкновений на почве неисполнения декрета и уберечь паству от расправы над ней, митрополит Донской Митрофан (Симашкевич) и викарий Донской епархии епископ Аксайский Митрофан (Гринев) решили воззвание Патриарха не оглашать[6]. 20 и 21 мая 1922 года на допросах в Донском ГПУ митрополит Митрофан (Симашкевич) пояснял и оправдывал свою позицию, а также указывал причины, не позволившие ему обнародовать патриаршее воззвание. Он утверждал, что получил этот документ не по официальным церковным каналам, отсутствовал указ Патриарха, что давало повод, по словам донского митрополита, сомневаться в его подлинности. К тому же он счёл, что распространение воззвания будет выглядеть в глазах властей противозаконным деянием и может вызвать их негативную реакцию[7]. В ДОГПУ зафиксировали следующие показания митрополита: "Является ли изъятие церковных ценностей святотатством,... можно сказать, что святотатством будет являться то, если священник или мирянин отдаёт собственными руками не превращённый в слиток священный предмет, если же он превратит целый священный предмет собственными руками в слиток, т.е. из священной чаши сделает лом, то это передав вам не в виде чаши, он святотатство не совершает. В канонах говорится, что золотой или серебряный сосуд не может быть присвоен на своё употребление. Вообще, таких предметов, которые нельзя пожертвовать без ущерба нет, это только необходимо считаться со всенародным мнением. По моему мнению, патриарх Тихон [в] своём послании недосказал, я уверен, что ни один священник, ни один мирянин верующий освящённый предмет, не обративши его в слиток, не отдал бы собственными руками"[8].
Митрополит Митрофан выпустил своё послание к духовенству и верующим, призвав их к пожертвованию всех церковных ценностей, независимо от их назначения. Но в случае с освящёнными предметами необходимым условием было превращения их в слитки. О своём решении митрополит доложил Патриарху, направив ему на одобрение текст послания, но ответа от Патриарха не последовало[9]. К 9 апреля Патриарх Тихон составил проект обращения к епархиальным архиереям о недопущении кровопролития при изъятии церковных ценностей. Он осудил активное противодействие представителям власти при изъятии со стороны мирян, которые, несомненно, были побуждаемы к этому ревностью о храме Божием, но тем не менее имели неверное, по мысли Патриарха, представление о способах выражения этой ревности, принимавшей вид насилия. Патриарх осудил также антисемитские выступления как противные духу христианского учения[10].
Организацию помощи голодающим в Донской епархии начали ещё в августе 1921 года, когда Патриарх объявил о создании церковного комитета помощи голодающим Поволжья и началась организация его структурных единиц в провинции. В Новочеркасске, Ростове и Нахичевани-на-Дону также был организован сбор пожертвований по церквам. Организация помощи была одобрена Донским ЧК, высказавшим даже благодарность представителям Церкви[11]. Первоначально "деньги потекли рекой", но вскоре в народе появились сомнения в том, что деньги доходят до голодающих Поволжья[12]. Об этом написал священник Алексей Трефильев в статье, опубликованной 26 января 1922 года в газете "Советский Юг". Она была снабжена комментарием, в котором отразилась болезненная реакция власти на подобные свидетельства народного недоверия. Священник писал, что как раз в это время на ростовский вокзал стали прибывать дети из голодающих районов Поволжья, которых матери в отчаянии сажали на поезда в поисках спасения. Здесь же, на вокзале, они умирали от голодной смерти. Ростовский комитет решил треть суммы фонда, предназначенного для голодающих Поволжья, направить на помощь детям, голодающим на ростовском вокзале. Но из-за ЧК, которая очевидно контролировала сбор средств, духовенство долго на это не решалось. Отец Алексей Трефильев писал, что в среде духовенства возникли опасения: "А как посмотрят на наши "затеи" советские власти? Что скажет всемогущая, всезнающая и вездесущая чека?" Он уверял, что Церковь в деле помощи голодающим вполне может действовать совместно с властью, нужно только разрушить стену недоверия со стороны советской власти. Но партийное руководство страны отвергало всякую возможность сотрудничества. В ответ на статью отца Алексея Трефильева было опубликовано "Открытое письмо гражданину Трефильеву", автор которого обрушился с оголтелой критикой на всё православное духовенство, утверждая, что оно не желает помогать голодающим и оказывать помощь советской власти из-за якобы имеющейся "брезгливости духовенства к голодным и несчастным"[13]. Особое возмущение вызвал намек священника на замешанность ЧК. Автор "открытого письма", конечно, отрицал, что органы ВЧК имеют к этому делу какое-либо отношение, и что вообще подобный контроль входит в задачи ЧК. Так в ростовской прессе ещё до подписания декрета началась антицерковная кампания.
4 марта 1922 г. Президиум Донского областного исполнительного комитета утвердил состав комиссии по изъятию церковных ценностей в Донской области под председательством члена ВЦИК Александра Муралова[14]. 9 марта Комиссия созвала совещание совместно с представителями основных конфессий Ростова-на-Дону. От православного духовенства участвовал благочинный церквей Ростова и Нахичевани-на-Дону протоиерей Константин Молчанов; присутствовали представители армянского духовенства и иудейской общины. В протоколе совещания было зафиксировано, что все его участники якобы взяли на себя обязательство разъяснить верующим необходимость передачи церковного имущества в помощь голодающим[15]. Но в протоколе не был зафиксирован протест священника Константина Молчанова, который отметил, что декрет об изъятии затрагивает интересы верующих, духовенство по совести не может ему подчиниться, однако он должен быть исполнен; ручаться же за то, что ростовское духовенство исполнит просьбу власти о проповедях за изъятие, нельзя[16]. В тот же день отец Константин Молчанов провел в Никольском храме Ростова-на-Дону собрание благочиния, на котором состоялась выработка позиции ростовского духовенства в кампании по изъятию церковных ценностей. Благочинный изложил требование местной власти к духовенству: прочесть декрет и побудить верующих проповедью к полной и добровольной сдаче ценностей. Требовалось разъяснить в храмах с амвонов, что церковные ценности - народное достояние и Церковь должна отдать их 13 миллионам голодающих, что это не противоречит ни вере, ни установлениям Церкви[17]. Ростовское духовенство оказалось в трудном положении. С одной стороны, Патриарх Тихон в обращении к пастве от 28 февраля 1922 года осудил участие духовенства в изъятии, да и вряд ли кто мог сочувственно относиться к разграблению церквей. С другой стороны, декрет был государственным законом, неисполнение которого ставило духовенство в положение правонарушителей со всеми вытекающими отсюда последствиями, делало его уязвимым для обвинений в контрреволюции. Власть оказывала давление на духовенство, требуя от него воздействовать на паству и погасить сопротивление. Отказ мог быть истолкован (и в действительности так и истолковывался в ходе дальнейших процессов) как противодействие распоряжениям государственной власти. Епископ Арсений предложил было духовенству полностью устраниться от участия в изъятии, но потом изменил своё решение и утвердил предложение: "Декрет прочесть без облачения и слова не говорить". Декрет должен был читаться после богослужения священником, который в этот день не служил, а если в храме один священник, то диаконом, также без облачения. Решение позволяло формально исполнить требования власти, но не агитировать, ни за, ни против изъятия. На суде над епископом Арсением протоиерей Константин Молчанов пояснял позицию духовенства тем, что "слово могло вызвать спор между прихожанами – противниками и сочувствующими изъятию", а также невмешательством Церкви в политические дела государства вследствие отделения Церкви от государства. Опасения были не напрасны. В это время у Льва Троцкого созрел план организации обновленческого раскола, пусковым механизмом которого должен был послужить вопрос об отношении к изъятию церковных ценностей: "Так как вопрос острый, – писал Троцкий в Политбюро 12 марта 1922 года, – то и раскол на этой почве может и должен принять очень острый характер, и той части духовенства, которая выскажется за изъятие и поможет изъятию уже возврата назад к клике патриарха Тихона не будет"[18]. Обновленцы согласно этой программе должны были выступить активными сторонниками изъятия. Агитация ростовского духовенства за изъятие поставила бы его в один ряд с обновленцами, могла вызвать сумятицу и не только бы породила волнения среди прихожан, но и подорвала бы их доверие к духовенству. Сам епископ Арсений так излагал свою точку зрения: "Проповеди эти могли вызвать возмущение верующих... Я был даже против чтения декрета об изъятии в церкви... ибо в церкви, отделённой от государства, должно читаться только то, что исходит от души, а не от разума"[19]. Священник Николай Феодосьев в ходе того же судебного процесса свидетельствовал о мотивах решения епископа Арсения: "Епископ говорил, что не хотел бы, чтобы кто-либо из духовенства погиб и потому следует подготовить ценности к изъятию, а самому держаться в стороне"[20].