Значительное место в теории культурологии занимает игровой подход изучения культуры. Культурология ищет ответы на вопрос: «Как в природном мире возник новый феномен – культура?». Одним из таких ответов стала игровая концепция культуры. Человек всегда имел способность и склонность облекать в формы игрового поведения все стороны своей жизни. Игра – прежде всего, свободная деятельность. Все исследователи подчеркивают незаинтересованный характер игры. Раньше, чем изменять окружающую среду, человек сделал это в собственном воображении, в сфере игры.
Игровая концепция культуры целостно была сформулирована нидерландским историком и философом-идеалистом Йоханом Хейзингом в работе «Человек играющий». Она рассматривает игру как первооснову культуры, которая возникает и развертывается в игре, носит игровой характер. Игра – это всеобъемлющий способ человеческой деятельности, универсальная категория человеческого существования. Игра – это не манера жить, а структурная основа человеческих действий. А для того, чтобы игровое содержание культуры было культуросозидающим, оно должно оставаться чистым. Цель игры – в ней самой. Игра сама по себе, в самом начале, лежит вне сферы нравственных норм. Она не может быть ни дурной, ни хорошей. Нравственный, так же как и безнравственный, поступок совершается по тем или иным правилам той или иной игры. В сущности, игра несовместима с насилием. Именно нравственные поступки свидетельствуют о должном соблюдении «правил игры». Ведь нравственность есть не что иное, как укорененная в прошлом традиция. Безнравственность, с данной точки зрения, это намеренно избранное положение «вне игры», т.е. нечто абсурдное по определению.
Говоря об игровом факторе, Й. Хейзинга убедительно показывает его чрезвычайную действенность и чрезвычайную плодотворность при возникновении всех крупных форм общественной жизни. Будучи ее существенным импульсом, игровые состязания, более древние, чем сама культура, исстари наполняли жизнь и, подобно дрожжам, способствовали росту и развитию форм архаической культуры. Культ рос в священной игре. Поэзия родилась в игре и продолжала существовать в игровых формах. Музыка и танец были чистой игрой. Мудрость и знание обретали словесное выражение в освященных обычаем играх, проходивших как состязание. Право выделилось из игр, связанных с жизнью и отношениями людей. Улаживание споров оружием, условности жизни аристократии основывались на игровых формах. Поэтому вывод здесь может быть только один: культура, в ее первоначальных фазах, играется. Она не произрастает из игры, она развертывается в игре и как игра.
Подлинная культура не может существовать без игрового содержания, т.к. культура предполагает определенное самоограничение, определенную способность не воспринимать свои собственные устремления, как нечто предельное и наивысшее, но видеть себя отгороженной некоторыми добровольно приятыми границами. Й. Хейзинга подчеркивает, что культура все еще хочет, чтобы ее «играли», – по взаимному соглашению относительно определенных правил. Тяжело смотреть на все наши деяния с точки зрения игры. В глубочайших недрах человеческого существа что-то словно бы противится этому, но и в драматическом сгущении важнейших моментов жизни человечества все происходящее не выходит за рамки парадигмы игры вообще.
Проблематика игры с особой остротой звучит в наше неспокойное и часто весьма зловещее время. Жизненная необходимость утвердиться, найти точку опоры, когда вокруг рушатся ценности, столь долго казавшиеся незыблемыми, понуждает общество искать поддержку не у лишившихся доверия авторитетов, а у молодежи. Однако в неустойчивые, переходные эпохи резко повышающийся интерес к молодежи приобретает подчас параноидальный характер. Так было с распространением среди советской, а затем и европейской молодежи троцкизма, взращиванием комсомола, появлением гитлерюгенд, хунвэйбинов. На передний план выходят серые однородные массы с их неизменным пристрастием к красному, кровавым потопом смывающие вековые устои этики и культуры. Исследование Й. Хейзинга позволяет отличить «чистую игру», глубоко гуманистическую, от бескультурья и варварства. Раскрытие игровой концепции культуры предполагает, прежде всего, определить, что автор вкладывает в понятие игры, в чем видит ее характер и значение как явления культуры.
В первую очередь, надо сказать, что игра, с точки зрения исследователя, гораздо старше культуры, т.к. уже в наипростейших формах, в том числе и в жизни животных, игра есть нечто большее, чем чисто физиологическое явление, либо физиологически обусловленное психическая реакция. Исследователь указывает, что в игре есть нечто, выходящее за пределы непосредственного стремления к поддержанию жизни.
К определению основных функций игры неоднократно обращались ученые различных специализаций. Можно выделить следующие положения:
- игра – высвобождение избыточной жизненной силы;
- игра – инстинкт подражания;
- игра – удовлетворение потребностей в разрядке;
- игра – упражнение на пороге серьезной деятельности;
- игра учит себя ограничивать;
- игра поддерживает собственную индивидуальность.
Однако Й. Хейзинга находит неудовлетворительными эти объяснения. Психологи и физиологи стремятся проникнуть в суть игры, не проявляя интереса к ее эстетическим особенностям, поэтому изначальные качества игры ускользают от описаний. Всесторонне изучение феномена игры позволило автору выделить следующие ее признаки:
- игра – свободное действие: игра по принуждению не может оставаться игрой;
- игра не есть «обыденная» или «настоящая» жизнь. Игра – это выход из такой жизни в преходящую сферу деятельности с ее собственными устремлениями;
- третий, отличительный признак игры – замкнутость, ограниченность. Она «разыгрывается» в определенных границах места и времени. Ее течение и смысл заключены в ней самой;
- игра устанавливает порядок, она сама есть порядок – и этот порядок непреложен. Эта глубокая связь с идеей порядка есть причина того, почему игра в столь значительной мере лежит в области эстетического. Игра склонна быть красивой;
- следующий признак игры – напряжение. Именно элемент напряжения сообщает игре то или иное эстетическое содержание, ведь напряжение игры подвергает силы игрока испытанию: его физической силы, упорства, изобретательности, мужества, выносливости, а также ду
- в каждой игре – свои правила. Правила игры бесспорны и обязательны, и не подлежат никакому сомнению, ведь стоит какому-либо игроку отойти от правил, и мир игры тот час же разрушится;
- немаловажным признаком игры Й. Хейзинга признает то, что играющие создают новое сообщество – группу, которая сохраняет свой состав и после того, как игра закончилась;
- наконец, последняя отличительная черта игры – ее обособленность, выраженная в таинственности. В подтверждение своей мысли Хейзинга приводит в доказательство игры первобытных народов, например, обряд инициации, окруженный таинственностью, недопущением же
Й. Хейзинга пытается определить границу между священным действием и игрой: игровое настроение по своему типу изменчиво – в любую минуту может вступить в свои права обычная жизнь. Совсем по-другому обстоит дело с настроением священных празднеств, прервать которые нельзя. И все же, священная игра, столь необходимая для блага общества, всегда лишь игра, деятельность которой протекает вне и поверх сферы трезвой обыденной жизни с ее нуждой и серьезностью.
Взаимосвязь игры и культуры, по мнению исследователя, нужно искать в высших формах социальной игры, там, где она проходит в упорядоченных действиях группы или сообщества, или двух групп, противостоящих друг другу. Игра в одиночку плодотворна для культуры лишь в очень ограниченной степени.
Теснейшим образом с игрой связано понятие выигрыша. Выиграть – значит, возвысится в результате игры. Выигравший и в обыденной жизни приобретает славу и почет, и его успех распространяется на всю группу, отождествляющую себя с победителем. Поэтому главное – это сама победа, причем прямая жажда власти не является здесь мотивом. Борются или играют ради чего-то, и в первую очередь – ради возможности наслаждаться победой.
Люди племени делились на две части по признаку пола. Обособление по признаку пола стоит у истоков системы мышления, выражавшей это обособление и конкретно проявлявшееся в разделении на группы юношей и девушек, которые на празднествах в ритуальных формах привлекают друг друга поочередным пением и играми.
Агональную (т.е. состязательную) основу культурной жизни архаических обществ ничто не высвечивает с такой ясностью, как описание обычая индейских племен времен Британской Колумбии, известного в этнологии под названием «потлатч».
Суть его состоит в следующем: устраивается торжественный праздник, на котором одна из двух групп с чрезвычайной пышностью раздаривает дары другой группе, не преследуя никакой иной цели, кроме как доказать этим свое превосходство. Единственно необходимое ответное действие – другая сторона обязана устроить и, по возможности, превзойти соперника. С предметом данного исследования связано все, называемое потлатчем – это выигрыш, главенство, слава, престиж, реванш. Духовная атмосфера, в которой происходит вся эта торжественная церемония, – это атмосфера чести, выставления напоказ бахвальства и вызова. Единственное стремление здесь – престиж своей группы, повышение ранга и превосходство над остальными. Это серьезная игра, порой кровавая, священная игра, и все же это – игра.
При любой системе архаического жизненного уклада на основе воинственной и благородной племенной жизни вырастает идеал рыцарства, будь то у греков, арабов, японцев или христиан эпохи Средневековья. И всегда этот идеал добродетели сохраняет неразрывную связь с признанием и утверждением чести, примитивной и внешне проявленной. Добродетель, честь, благородство и слава попадают в круг состязания, а, следовательно, и в круг игры.
Человек благородного происхождения подтверждает это действенным испытанием силы, ловкости, мужества, остроумия и т.д. Это прославление добродетелей как форма состязания может переходить и в поношение противника. Особые действия имеют при этом, например, жест презрения к неприступной мощи стены вражеской крепости и т.д. Еще один из наиболее ярких примеров – соревнование в учтивости, которое состоит в том, что каждый старается побить противника благородством манер. Состязание в учтивости нигде так не формализовано, как в Китае.
Подробно останавливаясь на значении агонального фактора в греческой культуре, автор приходит к выводу, что все мистическое и магическое, героическое и логическое ищет форму и выражение в благородной игре. Культура берет начало не как игра и не из игры, а в рамках игры. Эти состязательные формы возникают независимо от особенностей религиозных представлений, свойственных тому или иному народу. Готовое объяснение этой однородности лежит в самой человеческой природе, всегда устремленной к высшему, будь это высшее земной славой и превосходством или же преодолением всего земного. Врожденной функцией человека, благодаря которой осуществляется это стремление, и была игра. Из агональной сущности спора проистекает все его последующее развитие, и этот состязательный характер продолжает жить в нем и по сей день. Й. Хейзинга видит взаимосвязь игры и культуры и в агональном характере войны: состязательный момент вступает в действие с той минуты, когда воюющие стороны начинают видеть друг в друге противника, сражающегося за то, на что он имеет право.
В высшей степени состязательный характер носит правовая практика, судопроизводство, независимо от того, какие идеалы положены в основание права. Например, судебный спор сторон для греков – своего рода битва, обусловленная жестокими правилами и протекающей в освященных формах, где две борющиеся стороны взывают к решению третейского судьи.
Как игровое качество, так и качество состязательности (возносимые оба в сферу священного, как того требует для свершения правосудия всякое общество) до сих пор пронизывают самые различные формы правовой жизни:
- всякое место для свершения правосудия – священное место, магический круг, игровое пространство, внутри которого привычное деление людей по рангу временно прекращается, на время они делаются неприкосновенными;
- судьи до сих пор уходят из «обыденной жизни», прежде чем приступить к отправлению правосудия: облачаются в мантию или надевают парик, сам судейский парик есть нечто большее, чем реликт прежнего церемониального облачения. По своей функции он может считат
- в процедуре, разворачиваемой перед лицом судьи, во все времена и при всех обстоятельствах стороны с такой силой, с такой остротой, с такой устремленностью хотят добиться победы, что агональный элемент не может быть исключен ни на мгновение.
Й. Хейзинга делает акцент на том, что взаимосвязь права и игры в архаичной культуре может быть рассмотрена под тремя различными точками зрения:
- судебный процесс как вид азартной игры,
- как состязание,
- как словесный поединок.
Понятия «сражение» и «игра» также нередко сливаются. Всякая схватка, если она ограничивается определенными правилами, имеет формальный признак игры, особо напряженной, решительной, но в то же время и чрезвычайной наглядной. Сражение как одна из функций культуры всегда предполагает наличие ограничительных правил, требует, до известной степени, признания за собой некоторых качеств игры. В архаической, столь романтической – варварской сфере взглядов, кровавая битва, праздничное воинское состязание и пышный турнир, будучи связанный определенными правилами, все вместе воспринимается в рамках первичного представления об игре.
Одной из форм состязания в архаический период культуры является поединок, где личное единоборство может служить оракулом, предвещающим исход будущего сражения. Дуэль в своей сущности – это также ритуальная игровая форма. Место схватки – игровое пространство, равное оружие должно быть тщательно сверено, подается знак к началу и прекращению дуэли, предписывается число выстрелов.
Обычай, проистекающий из отношения к войне как к благородной и честной игре и время от времени появляющийся даже в условиях нынешнего времени, – это обмен любезностями с неприятелями. Договоренность о месте и времени битвы формирует кардинальную черту отношения к войне как к честному состязанию. Архаическое общество очерчивает границы дозволенного, т.е. правила игры, непосредственной для тесного круга своих современников или себе подобных. Но фатальное развитие технических и политических возможностей и выкорчевывание нравственных устоев в новейшее время во всех отношениях сделали бездейственной конструкцию военного права, когда противник признается равной стороной притязающей на честное и почетное обращение. И общество скатывается до уровня еще более низкого, чем архаическая культура.
Так безраздельное насилие снова вступает в «свои права». Отсюда следует важный вывод о том, что без поддержания определенного игрового поведения, культура вообще невозможна. Но и в обществе, одичалом от отказа от правовых норм, агональный инстинкт вовсе не исчезает, ибо он коренится в самой природе человека.
Способы, которыми люди состязаются с друг другом, столь же различны, как и вещи, за которые они борются, и действия, в которых они принимают участие. Состязание может принимать такие формы, как Божий суд, пари, судебное разбирательство, дача обета или разгадывание разгадок. Для раннего человека что-то мочь или сметь – означает власть, а что-то знать – волшебную власть. По сути, для него всякое определенное сведение священно, это есть тайное и колдовское знание.
На священных празднествах люди состязались в этом звании, ибо выговариваемое слово воздействовало на весь миропорядок. Состязание в сакральном знании укоренены в глубинах культа и являются его существенной составной частью. Вопросы, которые жрецы по очереди или по вызову задают друг другу во время жертвоприношения, в полном смысле слова, загадки, по форме и направленности подобные загадкам, которые задают при совместной игре. Правильное решение лишает силы спрашивающего. На каждый вопрос есть только один ответ. Он может быть найден, если известны правила игры. Поэтому загадка, даже вне своего магического действия, остается агональным элементом социального общения. Последовательные переходы устанавливают связь между священным поединком в загадках о происхождении вещей и состязанием в каверзных вопросах о чести, жизни и благе – с богословско-философским диспутом.
Агональный элемент любомудрия особенно проявляется в том, что древние мыслители были склонны видеть в мировом процессе вечную борьбу изначальных противоположностей, которые были заложены в существо всех вещей, как это запечатлено в китайском противопоставлении «ян» и «инь».
Последовательность основных стадий развития философии можно отметить в общих чертах так: в глубокой древности она берет начало в священной игре в загадки и в словопрения, выполняет функцию праздничного развлечения. Сакральная сторона вырастает в глубокую философскую Упанишад и досократиков, игровая сторона – в деятельность софистов. При этом философия развивалась и в сниженной форме: как словопрение, игра ума, софистика и риторика. Делая экскурс в историю философской мысли, Й. Хейзинга везде отмечает склонность философии к полемике, а полемическое неотделимо от агонального.
Вопрос о взаимосвязи игры и поэзии является центральной темой рассуждения о связи между игрой и культурой. Поэзия вступает в игру в некоем собственном мире, где дух творит для себя, где вещи имеют иное лицо, чем в «обыденной жизни», и где их связывают между собой не логические, а совсем иные связи. Поэзия никогда не была совершенно серьезной. Для понимания поэзии нужно облечь себя душой ребенка, и мудрость ребенка поставить выше мудрости взрослого.
Поэзия в своей первой функции фактора ранней культуры рождается в игре и как игра. Это священная игра, но и в своей причастности к святости она постоянно остается на грани развлечения, шутки, фривольности. Ничто не могло быть более питательной почвой для взрыва поэтических чувств, чем радостные празднества сближения полов при чествовании весны или других важнейших событий в жизни племени.
Язык поэзии отличается от обычного языка тем, что он намеренно пользуется особыми образами, которые понятны не каждому. То, что язык поэзии делает с образами, это и есть игра. Именно она располагает их в стилистической упорядоченности, она облекает их тайнами, так что каждый образ (играя) разрешает какую-нибудь загадку.
В архаических культурах поэзия выполняет более широкую жизненную функцию, чем удовлетворение поэтических стремлений. Поэзия тесно связана с воображением, поэтому воображение тоже происходит из игры. Вообразить воспринимаемое в виде живого существа – значит, выразить его на самом первичном уровне. Это происходит, как только возникает потребность сообщить о воспринимаемом кому-то еще. Представление рождается как воображение. По мере же духовного и материального развития культуры она в целом приобретает серьезность.
Внешним признаком глубоко психологической связи игры и искусства является то, что во многих языках исполнение на музыкальных инструментах зовется игрой. Игра лежит вне благоразумия практической жизни, вне сферы необходимости или пользы, то же относится к музыкальным формам и музыкальному выражению. Игра стоится по законам, которые не определяются нормами разума, долга и истины. То же справедливо и для музыки. Действенность ее форм и ее функции определяется нормами, которые никак не соприкасаются ни с логическими понятиями, ни со зрительными или осязаемыми образами.
Связь изобразительного искусства и игры прослеживается в том, что, во-первых, произведения искусства причастны к сакральному миру; а во-вторых, здесь также присутствует состязательный элемент. Взаимосвязь искусства и игры ярко прослеживается в драматургии, кино. Здесь игра возводится в ранг театральных представлений и кинофильмов и сама по себе уже является искусством.
Игровой элемент присутствует на всех этапах развития человечества. В жизни Рима он более ясно раскрывается в выражении «Хлеба и зрелищ!» И религия, и искусство, и литература были призваны уверять, что с Римом все в порядке, его изобилие обеспечено, а победоносная мощь не вызывает сомнений. Об этом говорят горделивые здания, колонны, воздвигнутые в честь побед, триумфальные арки, алтари с их рельефами, стенная роспись в жилищах. Священные и мирские изображения в римском искусстве сливаются воедино. Во всем этом есть некоторая доля несерьезности, желание укрыться в идиллию, чем культура и выдает свой упадок. Ее игровой элемент выступает явно на первый план. Римское общество не могло жить без игр. Они были для него такой же основой существования, как и хлеб. Ведь это были священные игры, и народ имел на них священное право. В итоге жизнь превратилась в протекающую в рамках культуры игру, в которой фактор культа все еще удерживается как форма, но священного там уже не осталось.
Об игровом элементе средневековой культуры Й. Хейзинга рассказывает в работе «Осень средневековья». Средневековый мир полон игры, резвой, необузданной народной игры, полон языческими элементами, которые, утратив сакральное значение, превратились в чисто шуточные обряды, в помпезные и величественные рыцарские игры, утонченную игру куртуазной любви и великое множество иных форм.
В эпоху Ренессанса и Гуманизма духовная атмосфера также была наполнена игрой. Все великолепие Ренессанса – это радостное и торжественное облачение в наряды, порождаемого фантазией идеального прошлого. Ренессанс пробуждал два в высшей степени игровых вида образного воплощения жизни (пастораль и рыцарство) к новой жизни, а именно к жизни в литературе и в празднике.
Гуманисты культивировали четко сформулированные жизненные и духовные идеалы. Они умудрялись даже антично-языческих персонажей и свой язык классицизма сдабривать выражениями христианской веры, внося туда привкус искусственного и не вполне искреннего. Таков Эразм Ротердамский с «Похвалой глупости», а также с его письмами, серьезными научными трудами. Таковы Рабле, Сервантес – везде есть элемент игры, который кажется чуть ли не самой сущностью этих произведений.
Главная игровая составляющая XVII столетия – это барокко. С представлением о нем связывается картина сознательно преувеличенного, намеренного выставляемого напоказ, заведомо надуманного. Формы искусства барокко были и остаются в полном смысле этого слова искусственными. Склонность к утрированию, которая присуща XVII столетию, очевидно, может быть, понята лишь исходя из глубоко игрового содержания самого творческого порыва. Чтобы от всего сердца наслаждаться Рубенсом или Бернини, нужно начать с того, что не воспринимать их формы выражения чересчур «взаправду». Всеохватывающее моделирование жизни, духа и внешнего облика по выкройке барокко находит поистине разительное подтверждение в одежде (парадный мужской костюм, парик).
Еще более живой элемент игры присущ эпохе рококо. Именно там игровые качества расцветают столь пышно, что само определение рококо едва ли может обойтись без прилагательного «игривый». В моде тяготение к красоте с обуревающими людей страстями и чувствами: кокетством, тщеславием, выставлением своих достоинств; в стиле – это тяготение к красоте, выкристаллизовывается в чистом виде. Редко до такой степени сближаются друг с другом стиль и мода, и тем самым игра и искусство, как в рококо. Игровые качества культуры XVIII века ушли гораздо глубже, в искусство управления государством: политика кабинетов, политические интриги и авантюристы – поистине все это никогда еще не было настолько игрой.
Со второй половины XVIII века настроение эпохи рождалось в игре, это справедливо, как для нового классицизма, так и для образов, вдохновлявших романтиков, а факты истории говорят о том, что романтизм родился в игре и из игры. Еще одним подтверждением игрового фактора является направление сентиментализма XVIII века.
В XIX веке буржуазные идеала благополучия стали овладевать духом общества. Переоценка экономического фактора в обществе и духовном состоянии личности была в известном смысле естественным результатом рационализма и утилитаризма. Они убили тайну как таковую и провозгласили человека свободным от вины и греха. Великие течения мысли этого времени почти все были направлены против игрового фактора в общественной жизни. Либерализм, социализм, политический утилитаризм и т.д. – все это виды деятельности, серьезные до последней капли. Общество стало чересчур сознательно воспринимать свои стремления и интересы. Оно полагало, что уже выросло из своих детских одежд, стараясь воплотить в жизнь научные замыслы по достижению собственного земного благополучия.
Й. Хейзинга доказывает, что в современной культуре существует две тенденции: с одной стороны, в случае спорта – это игра, все более жесткая в своей серьезности, но при этом считающаяся игрой; в другом случае – серьезное занятие, вырождающееся в игру, но продолжающееся считаться серьезным. Но оба эти явления объединяет сильное агональное чувство, которое по-прежнему правит миром, хотя и в иных формах, чем раньше (например, коммерческая соревновательность).
Исследователь отмечает, что современная наука, придерживаясь строгих требований точности и любви к истине, относительно мало доступна для игрового подхода и обнаруживает меньше игровых черт, чем в ранние годы ее возникновения или в период её оживления, до XVIII века.
Современную культуру едва ли уже играют, а там, где, кажется, что ее все же играют, эта игра притворна. Современное общество вынуждает все более расширять спектр социальных ролей, которые призван играть человек. Однако он не может выполнять все возложенные на него функции разом, поэтому игра все больше приобретает формы лицемерия.