Подошли остальные, и разговор прервался. Но в сердце девушки всё ещё звучали слова и печальный голос юноши. А он в самом потаённом местечке своего сердца сокрыл драгоценное воспоминание о чистосердечном сострадании девушки.
В радостном настроении маленькая компания распрощалась и разошлась. В Горке ждал их посланец с телеграммой, адресованной Коримскому: «Если возможно, приезжайте все в Орлов. Если всем невозможно, пусть приедет Маргита ночным поездом. Николай Орловский».
— В Орлов? Что это значит? — воскликнул Адам.
— Не с дедушкой ли что-нибудь случилось? — забеспокоилась Маргита.
Коримский ещё раз внимательно прочитал телеграмму. Никто не обращал внимания на юношу, который прижал руку к сердцу, С поникшей головой он вышел из салона. В спальне Маргиты он бросился на колени, и, уткнувшись лицом в подушки, тихо зарыдал.
«Она уже там, матушка моя. И если нас всех зовут, значит, она близка к смерти. О, я это чувствовал сегодня весь день. Нас всех: отца, меня, Маргиту просят прийти. Что на земле не могло жить в мире и согласии, смерть соединит. Но вечен ли будет этот союз? Ах, я должен убедиться, в Господе ли она умрёт. Как бы меня здесь не оставили! О, Господь мой! Если отец мой мне не позволяет жить для Тебя, то дай мне умереть вместе с матерью?»
— Никуша, что ты здесь делаешь? — услышал он вдруг над собой голос сестры.
Нежная рука обвила его шею.
— Ты плачешь? Отчего? Что с тобой случилось?
Юноша вскочил и заключил свою сестру в объятия. Слёзы блестели ещё в его глазах.
— Маргита, нас зовут к маме, она смертельно больна.
— К кому?.. ~ переспросила Маргита, бледнея.
— К маме.
— Никуша, как она может быть в Орлове?
— Маргита, разве у неё там нет отца? Разве там нет места для неё? О, дедушка добр! Он взял её к себе из той комнатки. Ты знаешь, Маргита, тот домик на Орловском переулке, где проводятся собрания? В том доме находилась наша Мать. Сегодня уже третий день, как она там лежит тяжело больная. За ней ухаживает
— пани X. и Мирослав.
И ты это знал, Никуша? Кто это тебе сказал? Почему я ничего не знаю об этом? Такого не может быть!.. Пан Райнер её так любит! Он этого никогда не допустил бы! Ты, наверное, ошибаешься?..
— Я не ошибаюсь. Первого мая утром я её сам там видел. Мирослав привёл меня к ней, потому что она из-за меня оставила курорт, где лечилась. Она хотела убедиться в том, что она слышала, и так как у неё не было никого, к кому она могла бы обратиться, она сама отправилась в Орлов. Но там она никого не застала и оставаться там не могла. Мирослав нашёл её на скамье возле того домика и позаботился о ней. Если бы не он, я не знаю, что бы с ней случилось! Он привёл меня к ней, и мы примирились. Можешь себе представить, каково мне было, когда мне пришлось оставить её там в таком состоянии? Нет, ты этого представить себе не можешь! Мирослав обещал мне позвать дедушку, если он не найдёт барона Райнера, так как неизвестно было, где он находится.
Но это только в том случае, если матери будет очень плохо. Теперь Он его позвал, а дедушка зовёт нас всех к себе.
— Ах, Никуша! — Маргита прильнула к своему брату. — Но зачем зовут туда нашего отца?
— «Если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный». Как всякий человек, так и наш отец не безгрешен, и это последняя возможность для него простить. чтобы и он мог быть прощён.
Удивлённо Маргита смотрела в серьёзное, почти строгое лицо своего брата. Значит всё, что он говорил, было правдой. Но кто бы об этом сообщил дорогому отцу? И если он узнает, пойдёт ли к ней?
Однако ему ничего не пришлось объяснять. Когда они через сколько секунд вошли в салон, то услышали голос отца:
— Маргите надо идти, если дело так обстоит. Но я не понимаю, зачем подвергать Николая опасности возбуждения. До сих пор пани Райнер без него обходилась, значит, и теперь обойдётся. Вы, Аурелий, как врач, наверное, не посоветуете посылать его?
— Верно, — сказал Адам, — мы вдвоём пойдём и этого достаточво. Я там распоряжусь обо всём.
— Подожди, Адам! — воскликнул вдруг Николай. — Я думаю, мы все пойдём!
— Никуша, — проговорил Коримский, отступая. — Ты об этом знаешь?
— Я знаю, отец, что Иисус Христос говорит: «Мирись с соперником твоим скорее, пока ты ещё на пути с ним, чтобы соперник не отдал тебя судье». Моя мать теперь предстанет пред Судьёй, и она не должна обвинять нас перед Ним в том, что мы с ней не примирились. Мы все пойдём; прошу тебя, Адам, распорядись, но поскорее. Время не терпит.
Адам, удивлённо смотревший на своего двоюродного брата, глянул потом в побледневшее, застывшее лицо дяди. Их глаза встретились, и Коримский кивнул ему.
Прежде, чем слуги что-то поняли, Горка опустела. Что случилось, отчего господа такими расстроенными уехали в Орлов? Что их там ожидало?
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Наверное ещё ни одному человеку не казался таким долгим путь, как пану Николаю это небольшое расстояние от М. до Подграда.
И возможно ещё ни один врач не ждал с таким нетерпением прихода родственников его пациента, как доктор Раушер в тот воскресный день в домике пани X.
Наконец послышались шаги. Дверь отворилась, и провизор вежливо и учтиво пропустил благородного старика, которому пришлось нагнуться, чтобы войти в комнату.
— Ваша милость, какой неожиданный и печальный случай! — начал доктор, встречая его.
Но пан Николай его не слышал. Он устремился к постели больной. Когда он наконец увидел больное своё дитя, подобное сломанному цветку, он сложил руки, опустив седую голову на грудь, и крупные слёзы покатились по его щекам.
— Прошу, ваша милость, садитесь, — прозвучал рядом с ним тихий мягкий голос, который ему на станции передал ужасное известие таким бережным образом, что оно ему едва причинило боль.
Старик послушался. Опустив голову, он плакал. Он не думал о том, что кто-то может наблюдать за ним, хотя и не знал, что его уже оставили наедине с единственной любимой дочерью, которую когда-то жестоко выгнал из своего дома, заперев за ней дверь.
Он посмотрел в её лицо. Да, это была она. Те же тонкие, гордые черты, белый высокий лоб, благородное очертание губ. Невозможно было вообразить, что уже сорок лет — и каких лет! — пролетело над этим столь дорогим ему существом.
Она спала так тихо, как спала обычно, когда он вечерами дома заходил к ней посмотреть на неё. Но ведь то было дома, а сейчас...
Он поднял голову, огляделся в низенькой, бедной комнатке, в сердце у него в груди содрогнулось. Затем он посмотрел на неслышно вошедших людей. Доктор смущённо теребил свою бороду, в дверь как раз входила молодая скромная девушка с чашкой для умывания и с полотенцем. У ног больной стоял провизор Коримского.
И среди этих людей лежала без признаков жизни его гордая, привыкшая к роскоши, дочь. Здесь, среди этих людей, оказавших ей и ему милосердие, в этой убогой хижине, он должен был её найти! Однако он пришёл, чтобы взять её с собой.
— Пан доктор, — сказал он тихо, — можно ли перевезти мою дочь?
— Вообще-то можно, только не знаю, каким образом.
— Как так? — спросил старик испуганно.
— Не хотелось бы вам говорить, что госпожа очень слаба...
Посадить её в экипаж невозможно. Может быть, уложить её на подушках в большую крестьянскую телегу? Если бы до Т. было ближе, можно было запросить носилки, но они прибудут только завтра, когда транспортировка вряд ли будет возможна.
— На крестьянской телеге? — старик энергично потряс головой. — Как можно её в ней перевезти?
— Позвольте, пан доктор, — вмешался Урзин, — доктор Лермонтов заказал носилки для Никуши, но они не понадобились. Я велел их принести. Они очень удобные. Может быть, мы просто понесём госпожу?
Доктор удовлетворённо посмотрел на молодого провизора.
Избавившись от этой заботы, пан Николай снова наклонился к своей дочери и, гладя её прозрачные руки, со слезами на глазах тихо повторил:
— Ему они не понадобились; теперь тебя, моя роза, понесут на них.
— Вот и носилки, — сказал врач, — но кто понесёт баронессу?
Послать за слугами из Орлова уже поздно.
— И о носильщиках Господь позаботился, — ответил провизор.
— В помещении рядом собрались мои друзья. Я попрошу их, и они это сделают не только с радостью, но и будут молчать об этом.
Доктор пожал руку молодому человеку.
Послеобеденный час библейского разбора был в этот день очень коротким. Не спели ни одной песни, разобрали только один стих и помолились. Собравшиеся знали, что рядом лежит больная женщина, которую после собрания нужно унести. Куда
— это знали только мужчины, которым пан Урзин предложил послужить бедной женщине из любви к Господу, на что они с радостью согласились. Между тем пан Николай узнал, у кого, собственно, его дочь нашла пристанище у её бывшей няни. И он был доволен, что внучка этой женщины ухаживала за ней. Но он узнал также, как неутомимо провизор день и ночь заботился о больной.
Не только доктор, но и пан Николай желали бы, чтобы больная очнулась в Орлове. Только не здесь, не на носилках! Как бы она расстроилась при виде этой убогости вокруг! Довольно того, что ей так долго пришлось здесь быть!
Это желание исполнилось. Больная не очнулась, когда её клали на носилки. Она не знала, как её понесли и как в Орлове уложили в постель, где она когда-то в полузабытьи не раз мечтала о своём будущем рядом с любимым, и позже столько ночей проплакала от дикой боли над разбитым своим счастьем.
Ах, не было никого, кто той счастливой невесте рассказал бы о вечном счастье в объятиях Небесного Жениха! И не было никого, кто отчаявшейся молодой женщине указал бы путь к доброму Другу всех несчастных, у Которого можно найти вечную Истину. На заре жизни она, как бабочка, выпорхнула в мир, а потом её челнок без штурмана и штурвала оказался во власти бушующего житейского моря.
— Под отцовским кровом покоилась теперь несчастная жертва суеты этого мира. Она была женой двух мужей. Но кто из принадлежащих Христу мог бросить в неё камень так, чтобы этот камень не попал во всё христианское общество, которое подобные связи разрешает и благословляет? Кто может утверждать, что брак Манфреда Коримского и Наталии Орловской, соединённый нерасторжимыми узами через сына и дочь, разрушен тем, что Наталия ушла и заявила, что больше не вернётся, — если даже мирские и церковные власти за деньги расторгли этот брак? И кто может утверждать, что эта связь Наталии Коримской с бароном Райнером, если она даже была узаконена всеми церемониями лютеранской церкви, действительно оправдана перед Богом при жизни Манфреда Коримского? А если нет? Если бы Райнер перед глазами всего общества ввёл Наталию Коримскую в свой дом и жил бы с ней незаконным браком, это общество его рано или поздно осудило бы. Но раз церковь благословила их грех, то они перед миром считались праведными. Но не перед Господом...
Да, если бы кто-нибудь бросил камень в Наталию Орловскую, он поразил бы всё так называемое «христианское общество».
Проходил час за часом, а глаза женщины всё ещё были закрыты. Дыхание её было таким слабым, что она казалась уже неживой. Наконец, в тот момент, когда пан Николай нагнулся к ней, глаза её открылись.
Некоторое время они смотрели прямо, а потом взор их стал блуждать по хорошо знакомой комнате, пока не остановился на лице старика.
— Значит, я всё же дома, — прошептала она слабым голосом. — Это не сон. Ты меня взял домой, дорогой отец, и дашь своей бедной Наталии умереть под родным кровом, не правда ли? Ах, она так долго блуждала по чужбине!.. Я благодарю тебя!
— Наталия, роза моя, что ты говоришь? Не умирать, а жить ты будешь у своего отца! — возразил ей отец со слезами на глазах.
Ему было больно слышать такие слова от неё, и всё же в них было что-то хорошее, необычное, говорившее о чём-то далёком и высоком.
— Жить? Для меня нет больше жизни на этой земле! Дай мне руку, отец... Вот так. — Она прильнула к ней губами. — А теперь прости всё своей заблудшей дочери.
— Дитя моё, не надо, я тебя прощу! Не ты у меня, а я у тебя должен просить прощения. Если бы не моя жестокость, всего этого не случилось бы с тобой.
— Не вини себя, отец, потому что я была не менее жестока. Мы оба были на неверном пути и погибли! Ах, отец! Всё пропало: жизнь, время, силы — всё на земле пропало! Невинность и чистота, семейное счастье — всё! Я стояла перед Господом с пустыми руками, и Он меня принял. Он указал мне на крест, на котором был Он, мой Спаситель, и Он смыл всю мою вину Своей кровью. Не смотри на меня так, отец, не думай, что я в бреду. У меня жар прошёл. Поверь, нет другого посредника — ни на небе, ни на земле — между нами и Богом, кроме Того, распятого на кресте Иисуса Христа. Теперь у меня есть Спаситель, Который меня никогда не предаст и Которому я буду верна. Отец Небесный дал мне Своего Сына, и я Его приняла в конце моей жизни. Это сокровище я могла бы иметь всю свою жизнь, с Ним я была бы счастлива. Отец, прими Иисуса Христа! Без Него нет спасения! Я не могу тебе лучше об этом сказать. Сорок лет я прожила, двум церквам принадлежала, но никто мне Истины не сказал. Я теперь не знаю ничего, кроме того, что «Так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную». Я не могу тебе этого объяснить, отец, но я знаю, что мне оказано милосердие и что с меня снята тяжесть моей вины. Бог меня простил, Иисус Христос меня принял... Я знаю, что спасена. Я почти ничего не знаю о новой Родине, но я знаю, что войду в неё, так же точно, как я сейчас здесь, дома. Ах, отец, подумай о словах твоей заблудшей, но спасённой, умирающей дочери! «Сын Человеческий пришёл взыскать погибшее»...
Сердце пана Николая сжалось. Из уст дочери он словно слышал голос Божий.
— Скажи мне, что я должен сделать, чтобы и: мне найти Христа?
Но глаза женщины снова закрылись. Она как бы собиралась с силами. Только через некоторое время она их снова открыла.
— Я очень слаба и несведуща. Спроси тех, которые уже давно со Христом. А теперь, отец, у меня к тебе большая просьба: позови моих детей, и его тоже.
— Кого, дорогая моя?
— Коримского.
— Может быть, Райнера? — осмелился старик возразить дрожащим голосом.
— О, он и так придёт. Он придёт проститься со мной! Отец, он всегда был добр ко мне. Бережно на руках он носил меня по жизни; я этого не заслуживала. Однако это был грех.
Её губы болезненно дрогнули.
— В чём был грех, дитя моё?
— В том, что я вышла за него замуж. Для меня было бы лучше никогда не родиться. Но нет, я больше не буду отчаиваться. Иисус Христос омыл меня и от этого великого греха.
В комнате стало тихо.
— Отец, — шепнула она через некоторое время, — ты исполнишь мою просьбу?
— Сейчас, дитя моё, я их позову, — ответил старик. — о неужели ты хочешь, чтобы и он пришёл?
— Да, я этого хочу. Мы должны поговорить. Мы должны простить и примириться друг с другом.
Пан Николай написал депешу и отправил её, но в своей подавленной душе он не верил, что кто-нибудь, кроме Маргиты, придёт.
Утомлённая разговорами, больная снова заснула. Доктор, пришедший с деканом Юрецким, нашёл её спящей.
— Мне кажется, что ей немного лучше, — сказал врач, — а вы не думаете известить пани Маргиту?
— Я уже послал телеграмму.
— Уже? Жаль! Я подумал, что было бы неплохо позвать и доктора Лермонтова.
— И его я тоже позвал.
— Ну, тогда всё в порядке.
— Ах, что я слышу!.. — заговорил декан Юрецкий. — Ваша бедная заблудшая дочь вернулась под кров отца! О, если бы она вернулась так же в лоно своей святой церкви! Я верю, что святая Матерь Божия просила бы за неё до тех пор, пока она ей не вернула бы своё сердце; и она позволит нам ещё и поговорить с ней о спасении её души.
Декан Юрецкий удивился, что его слова вызвали на лице пана Николая горькую усмешку.
— Моя дочь очень слаба, ваше преосвященство, вряд ли с ней можно будет поговорить.
— Aх, было бы очень жаль! Подумайте, ваша милость, если случится худшее, что тогда? Если она не вернётся в лоно церкви, если не будет возможности причастить её, то вашей милости пришлось бы хоронить свою дочь в нашем католическом городке при помощи евангелического пастора и в неосвящённой земле Ибо мы для неё, заблудшей и сознательно ушедшей из нашей церкви и нераскаявшейся, ничего не сможем сделать. Ах, как я сожалею, — замечая бледность пана Николая, продолжал декан, что мне приходится говорить эти слова и трогать раны вашего сердца! Но только любовь и забота о спасении души этой женщины и о вашем утешении принуждают меня к этому. Следует ещё учесть, что если она к нам вернётся, всё может исправиться. Святым причащением и молитвами мы избавим её от ада, куда она из-за своего вторичного брака должна попасть. И если мать к нам вернётся, это будет хорошим примером для дочери, и она исправит свою вину перед ней!
Ах, что творилось от этих слов в душе старика! В его ушах всё ещё звучали слова дочери: «Я знаю, что я пойду домой»
«Она твёрдо верила, что пойдёт к своему Отцу Небесному, а не в ад. А если она ошибается? — думал пан Николай — Какое это мог бы вымолить! Ведь католики молиться за неё не станут, так как она оставила их церковь, а лютеране не верят, что из ада можно кого-нибудь спасти. «Мне всё прощено», — сказала она. Возможно ли это? Должно быть так, ибо умирающие не ошибаются.
Но всё-таки, уходить в вечность без святого причастия и соборования...
Как он мог, будучи строгим католиком, позвать в свой дом лютеранского пастора! Ах, как хорошо было бы, если бы она всё же вернулась в католическую церковь! Хотя бы ради Маргиты!»
Декан Юрецкий заметил борьбу в душе пана Николая и не ошибся в своих ожиданиях.
— Моя дочь только что задремала, я пойду посмотрю. Когда она проснётся, я вас позову. Но сначала нужно её к этому подготовить.
— Конечно, конечно, ваша милость!
В спальне пан Николай нашёл только Анечку. Она подавала больной лекарство. Врач в другой комнате прилёг на диван, у него болела голова. Он хотел остаться в Орлове до утра — так малы были его надежды... Значит, пану Орловскому никто не мешал поговорить с дочерью. Но когда он теперь стоял у её постели, все силы оставили его.
— Что ты, отец? — спросила вдруг больная и тем самым дала ему возможность начать разговор.
И хотя ему это было невыразимо трудно, пан Николай сказал, что декан Юрецкий пришёл и хотел бы с ней побеседовать.
— Декан Юрецкий? — переспросила она, будто она уже забыла друга своего отца.
Старик напомнил ей о нём, и когда он её ещё раз несмело спросил, можно ли декану зайти к ней, она кивнула головой и закрыла глаза.
Декан не ожидал, что его так скоро позовут. Он сразу не нашёлся, что сказать, потому что изменённые черты лица Наталии Орловской смутили его. Однако, начав говорить, его уста исторгли целый поток уговоров и объяснений. Он старался убедить больную, что лишь в католической церкви можно обрести спасение, потому что эта церковь и после смерти при помощи святых может спасти душу из ада. Она также может содействовать через святого Петра, через заступничество святого Иосифа перед Царицей Небесной — Девой Марией. Он дал ей понять, что Матерь Божия за неё, заблудшую дочь, ещё в её последний час может просить Своего Сына, даже если она долгие годы отворачивалась от Неё, и что церковь, являющаяся видимой матерью души на земле, готова принять свою кающуюся дочь и через святое причастие и соборование может примирить её с Богом.
Больная не давала ответа, а только странным взглядом смотрела то на отца, то на священника, который продолжал:
— Какой ужасной может быть кончина для души и для родных! нельзя будет даже похоронить по-христиански в освящённой земле...
При этих словах на лице больной появилась улыбка. Но когда декан упомянул ошибочное воспитание дочери и её скорое возвращение в лоно церкви, к которой она, собственно, принадлежала, и как желательно было бы, чтобы мать стала для неё хорошим примером, она вздрогнула. Тень страдания легла на её лицо.
Умоляюще она протянула руку к отцу, будто хотела сказать: «Не мучьте меня больше!». Затем она закрыла глаза. Однако на настоятельный вопрос декана, каков будет её ответ, она их снова открыла и ясным взглядом, посмотрев в лицо священника, сказала:
— Если бы я выздоровела, я со своим настоящим убеждением никогда не вернулась бы в католическую церковь, а тем более сейчас. Я не нуждаюсь в посредничестве святых. Единственный мой Посредник — Иисус Христос, других я не знаю. Прощение грехов, которое мне не могла дать никакая церковь, я получила сегодня. Господь ради заслуг Своего Сына из милости принял меня, несчастную. Из ада возврата нет. Я ада не страшусь, ибо у меня есть защитник — Иисус Христос, Оп сохранит меня от него. Что я упустила в воспитании моей Маргиты, я исправить уже не в состоянии; это я предоставлю Ему. Если Он меня нашёл, то найдёт и её. Когда меня не станет, отец, отдайте тело моё Райнеру, я ему принадлежала. Он позаботится о том, чтобы и для несчастной Наталии Орловской нашлось местечко в земле. Ах, если вы в жизни не заботились обо мне, — обратилась она к декану, — если вы вместо того, чтобы указать мне верный путь ко спасению, завели меня в заблуждение, то оставьте меня теперь в покое. Благодарите Господа, что Он ещё в последний мой час сжалился надо мной; ибо за мою погибель и вы были бы в ответе перед судом Христа...
Дальше она говорить не могла, она потеряла сознание.
— Я, право, не знаю, ваша милость, — сказал врач с возмущением, — как вы с деканом так бессовестно можете отравлять последние мгновения жизни бедной баронессы! Лучше бы она осталась у няни X., там по крайней мере ей было спокойно.
Но пан Николай едва слышал слова доктора. Признание дочери потрясло его.
— Она в полном заблуждении, — заключил декан, — здесь мне делать больше нечего.
Старик понял, что декан прав: больше делать с ней было нечего. Его дочь стала лютеранкой, и не только для того, чтобы выйти замуж за Райнера, как он считал до сих пор, — ах нет, она всем сердцем отвергала святую римскую церковь и её средства спасения. Она стала убеждённой протестанткой. Она была в заблуждении, это он знал. Однако как человек в свой смертный час может быть таким счастливым и смелым в заблуждении? Как могла она, такая страстная натура, с таким детским доверием приблизиться к ГОСПОДУ и связать с Ним все свои надежды? Как могла она, грешница, отказаться от дсех средств спасения я осмелиться обратиться к Самому Христу? О, бедное моё дитя!
Как врач и предполагал, больная оставалась продолжительное время без сознания. На вопрос Анечки, придёт ли больная ещё раз в себя, он определённого ответа дать не мог.
Девушка почти желала, чтобы свидетельства больной были её последними словами. Анечка больше не сомневалась в готовности её предстать перед Христом. Она знала, что написано: «Если устами твоими будешь исповедовать Иисуса Господом и сердцем твоим веровать, что Бог воскресил Его из мёртвых, то спасёшься».
Больная дала чудное свидетельство об Истине. Все свои надежды она возложила на Того, Который сказал: «Кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и я пред Отцом Моим Небесным». Она была готова войти в обитель, которую Сам Сын Божий приготовил для неё своими страданиями, смертью Своей, кровью Своего сердца...
Она-то была готова, но человек, который вдруг, к удивлению всех присутствовавших, склонился над больной, не был готов отпустить её.
— Наталия, моя Наталия!.. — воскликнул он с болью в душе. — Наконец я тебя нашёл! Но как и где? Ах, дорогая моя жена, посмотри же на меня, открой глаза! Хотя я этого и не достоин — я должен был тебя раньше найти — это верно. Она меня не слышит и не видит ах!..
Мужчина целовал её лоб, руки и губы. Присутствовавшие знали, кто был этот незаметно и внезапно появившийся здесь человек. Его отчаяние и боль заставила их отступить и оставить его наедине с больной.
Наконец доктор решился подойти к склонившемуся в отчаянии у постели больной барону Райнеру.
— Прошу вас, пан барон, не отчаивайтесь так, этим вы ей не поможете; встаньте, прошу вас!
Человек вздрогнул и, подняв голову, посмотрел врачу в дицо.
— Вы врач?
— Да.
Барон подал ему руку.
— Скажите мне правду, но только правду: что вы думаете о состоянии моей жены?
Нелегко было, глядя в его печальные глаза, сказать ему правду.
— К сожалению, я должен сказать, что пани баронесса опасно больна.
— Почему вы не говорите мне полной правды, что надежды на выздоровление нет?
— спросил он с внешним спокойствием.
— Врач до конца должен надеяться.
Барон его не слышал. Он видел только свою несчастную жену.
— Приветствую вас, барон Райнер, — раздался немного неуверенный голос пана Николая.
«Он меня любил и был всегда добр ко мне...», — звучал в ушах старика голос дочери.
Барон вздрогнув, повернулся. Представлять их друг другу не требовалось: Райнер знал, что впервые предстал перед отцом любимой жены, не захотевшим жить под одной крышей с разведённой дочерью.
— Извините меня, ваша милость, что неожиданные обстоятельства заставили меня переступить порог вашего дома. Но я пришёл только для того, чтобы забрать мою жену.
— О чём вы говорите, барон? — возразил старик испуганно. — Неужели вы хотите забрать у меня Наталию, и именно теперь, когда она так слаба?
— Неужели ваша милость предполагает, что я дам ей умереть здесь, где ей раньше не было места? О, нет! Я знаю, что рискую всем, но лучше пусть она умрёт у меня на руках в дороге, чем в Орлове!
— О, будьте милосердны, барон! Зачем вы напоминаете мне об этом? — застонал старик. — Оставьте её мне, прошу вас!..
— Пан барон, транспортировать её действительно невозможно, — вмешался доктор. — Подождите хотя бы до следующего утра.
— Я её и завтра утром не отдам, — защищался старик.. — Не забывайте, она хоть и ваша жена, но у меня на неё больше прав — она моя дочь.
— О, когда я женился на Наталии, у неё никого не было. Я никогда не слышал, чтобы отец её интересовался ею. Я помню только, как он потребовал свою внучку. В письме к своей внучке он писал, что у него есть дочь, которая живёт с неким Райнером, в доме которого, однако, не место для Маргиты. Вот этот Райнер и не может ни часа оставаться в Орлове, но без своей жены он не уйдёт. Живая или мёртвая — она принадлежит ему.
— Простите меня, барон Райнер, я вас тогда зря обидел, — начал своё извинение пан Николай, краснея. — Простите меня ради Наталии и останьтесь с ней в Орлове, принесите ей эту жертву.
Ах, пан Николай забыл, кого он ещё позвал в Орлов и кого он теперь задерживал. Вдруг доктор сказал:
— Пани баронесса приходит в себя!
В один миг всё было забыто. Барон уже склонился у постели своей жены и согревал её руки своими губами. Она медленно открыла глаза, и взор её, подобный заходящему солнцу, остановился на лице мужа.
— Наталия, дорогая!
— Наконец-то ты пришёл, — произнесла она, слабо улыбаясь.
— Пришёл,.. но в каком состоянии я тебя нахожу! Ах, зачем ты это сделала?..
— Прости! Я думала, что у меня достаточно сил и не хотела причинить тебе боли, — говорила она так тихо, что только он один мог её понять. Доктор с Анечкой вышли; один пан Николай сидел согнувшись в кресле, печально глядя в пустоту. — Я хотела сделать это тайно, но у меня не хватило сил вернуться в лечебницу. Не сердись на меня — он мой первенец; я любила его невыразимо. Ах, прости меня!
— Мне нечего прощать тебе, дорогая, скорее я у тебя должен просить прощения! — возразил он.
— О, дай мне высказать всю правду. Я обманывала тебя и себя, принуждая себя любить тебя. Но сердцу не прикажешь. Я любила тебя как брата, друга и благодетеля в одном лице. Но то, что я считала умершим, уходя от Коримского, умрёт только вместе сомной. Любить моё сердце могло только один раз... Прости меня! Я старалась забыть его и осчастливить тебя, но только сильно страдала от того, что мне это не удавалось. В твоём присутствии я забывалась, но ты часто уходил и оставлял меня одну с моим прошлым. Я так слаба. Я должна бы ещё у тебя просить прощения, но у меня нет больше сил. Если ты меня можешь простить, то прижми мою голову к своей груди.
Она закрыла глаза. Он сделал так, как она просила. То, что она ему сейчас сказала, он давно чувствовал, однако подтверждение из её уст его тяжело ранило. Он знал, что она очень старалась, не считаясь с собой, сделать его счастливым. Упрекнуть он её ни в чём не мог; нет, даже прощать ей было нечего. Сердце любить не заставишь...
Он привлёк её к себе и поцеловал в бледный, холодный лоб.
Она с благодарностью посмотрела на него.
— Ты простил меня? О, я тебя благодарю! Поверь, что мне теперь, когда я осознала свою греховность, стало очень больно за тебя — благородного, доброго, правдивого, безупречного, — на которого из-за связи с разведённой женщиной упала тень, а я тебя ещё и обманывала! Теперь мне ещё пришлось убедиться, что Коримский мне никогда не изменял. Я не имела права оставить его с сыном, это мой грех. А тем, что при его жизни я отдала тебе свою руку, я нарушила брачную верность и совершила тот грех, в котором обвиняла его. Ах, мне невыразимо жаль, что ты, такой благородный, через меня вступил в греховную связь.
Он спрятал своё лицо в её пышных волосах, которые, как золотое покрывало, рассыпались по подушке. Он забыл, что они были не одни. Когда через некоторое время он поднял голову и увидел, что в комнате больше никого не было, он вздохнул.