Юрий ОПАЛЕВ
ДАНИЛУШКИНО ДЕРЕВО
Рассказ
Капли жизни
Глухая зимняя ночь стоит на дворе. В звездной небесной глуби средь белесых облаков, словно отлитый из стылого олова, плывет полный круг луны. Колкий, стылый и неживой его свет льется на закоченелую земную твердь. На темной бревенчатой стене часы-ходики мерно и почти беззвучно полнят без устали бегом своих неуловимых секунд вековечную чашу людских судеб… Скоро рассвет.
После мучительной и долгой попытки вновь уснуть Аграфена поднимается с широкой, застланной тулупом лавки, накидывает на себя кацавейку и, двинув скрипучий табурет, зябко ужимается на нем у непотухшей русской печки. Золотеющий жар углей играет причудливыми отсветами на стылых стеклах рам. Через сказочное узорочье изморози видно, как по колкой стерне колючий ветер гонит к далекому займищу вихрящуюся поземку. Линялая бабушкина кацавейка почти не греет, а катаники, пристроенные на приступке, еще не просохли. Задолго до того, как заалеет полоска восхода, надо подживить вновь печь, сварить в чугунке несколько картошин с ломтиками брюквы да насушить на противешке картофельных кожурок. Сын Данилка больно любит их есть в школе на переменке. Ну, а потом – снова на работу – мешки с хлебом грузить. Только бы не опоздать, время-то военное. На дворе стоит лютая зима 1942 года…
Набросив на голову полушалок, Аграфена растворила тяжелую дверь и ступила на стылые плахи санника: «Козлушку надо спасать от стужи, кабы не закоченела, да и корм уж кончается. Вон – всего кучка березовых веников да маленько сена вперемешку с соломой. Меньше литры стала надаивать. А ну, как околеет, как жить-то станем? А впереди – март с колючими отзимками и апрель с разливным половодьем…»
|
|
Статная, молодая Аграфена, сцепив зубы и надрывая жилы, тянет и тянет по перепутьям лихолетья немилосердную ношу неприютной своей судьбы. Как уберечь несмышленыша-сыночка да сестренку его старшую, отосланную на лесоповал, а ведь всего-то ей пятнадцать годочков только минуло. И от мужа Ивана ни словечка, ни весточки. За все время один треугольник почтовый от него только и получили. Писал, что не ранен, не покалечен и воюет вместе с мужиками из соседней деревни. Детишек велел беречь.
Аграфена подкрутила фитиль лампы и, тихо ступая, подошла к рамке с семейными фотографиями. Вот они вместе с Иваном после свадьбы. Он – бравый и русоволосый, с распахнутым воротом, и она – в любимом голубом платье, с озорной искринкой в глазах и необыкновенно счастливая.
Аграфена долго глядит на фотографию и чувствует, как сердце вдруг дрогнуло с тревожным надрывом: «Где же оно сейчас, их семейное счастье? Дождусь ли?». Снова взглянула на фотографию. Мерное время для нее вдруг остановилось и замерло у подножия новой неизведанной и неисповедимой жизни… Она не заметила, как забагровел на востоке край облаков, и печные трубы соседних изб задымили столбами разметанных ветром горьких смоляных дымов.
Огонь в печи снова догорал, и Аграфена двинула ухватом чугунки с кипятком и картошкой. Потом бережно разлила по чашкам молоко. Две чашечки – только и всего, на весь день, и жесткие кусочки хлеба, и несколько картошин. На это надо было жить ей и ее детям, и все силы, весь душевный запал, каждую минуту дня и ночи собственных их жизней отдать тем, кто на фронте приносил великие жертвы во имя Победы. Снова взглянула на спящих детей: «А выдержим ли? Вон какие мордашки худенькие стали – что у младшего Данилушки, что у Марьянки – ровно у лисят каких по весне. И валенки не успели просохнуть – не захворали бы. А на лесоповале-то в лесу – болотина, а не спросит никто, сухой ты или промокший. Им давай кубы выработки и все!»
|
|
Данила, ученик третьего класса, проснулся от звякнувшей печной заслонки:
– Мама, мама, ты опять не спишь? Иди, ляг на мое место на печи, погрейся.
– Нет, Данилушка, какой уж сон. Глянь, светает. Идти мне надо, мешки таскать с хлебом. Погрузим хлебушко-то с бабами, его и повезут на станцию.
– А потом куда?
– Знамо дело куда – на фронт.
– Туда, где папка немца бьет?
– А как же? Туда и отправят, бойцов Красной Армии кормить!
– Узнает ли он, что мука на нашей мельнице молота?
– Обязательно узнает!
– Как, мама, узнает-то? – Данила уже совсем проснулся и с удивлением глядел на мать.
– Вот так и узнает. У нас хлебушко особый. Полюшком нашим родимым пахнет да ромашками на взгорье, да рябиной у ручья. Другого такого, как у нас, хлебушка нет. Папка-то твой его с детства выращивать выучился!
– Мама, ты когда на работу пойдешь, мое молочко выпей, а то как ты мешки-то станешь таскать? А я и хлебца с картошкой поем, мне хватит!
– Ладно, выпью, а ты угрейся-ко опять да поспи маленько, рано еще!
Данилка потянулся, зевнул сладко и запосапывал, чему-то улыбаясь во сне. Аграфена прикрутила фитиль лампы и осторожно поправила у него подушку. Снова надрывная тяжесть тяжелой волной растеклась где-то за грудиной: «Вот Марьянку глупенькую опять обманули на рынке. Послала ее выменять на отцовское полупальто маленько хоть хозяйственного мыла, а ей, ну-ко, подсунули деревянный брусок, сверху обмазанный хозяйственным мылом. Вот бесстыжие-то, мы жилы на работе рвем, робим день и ночь, а они на нас наживаются! – Аграфена утерла слезинки со щек. – Господи, когда же все это кончится? Поскорей бы хоть до тепла дожить, а там болтушку из пистиков, да крапивы, да кислицы наварить можно».
|
|
Погрела ладони о кружку с кипятком. Снова заныла спина – это от вчерашних мешков, которые таскала вместе с бабами на погрузку. Мужиков нету ни одного – всё самим надо делать.
Уроки сорок второго года
Ветер к утру только усилился, и свинцово-серые облака бугристым валом клубились над заснеженными крышами. Надо спешить на работу.
Аграфена торопливо сунула в карман телогрейки теплую картофелину, пару ломотков ссохшегося хлеба и, накинув шаль, тихонько притворила за собой двери.
На окраине улицы в соседнем доме горласто запел петух, и Данила привычно по приступку спустился с печи, быстро поплескал в лицо студеной воды из рукомойника. Начинался новый школьный день. Данила осторожно ленул в миску немного козьего молока и размял в нем картофелину. Вторая – для Марьянки, которая тотчас после него уйдет на лесную делянку.
После еды времени оставалось уже немного, а надо было еще подготовиться к урокам. Взяв ножницы, он настриг из старых газет несколько ровных кусков и сложил их вместе, чтобы получилась тетрадь, надо было перегнуть их пополам. Писать стальными перышками можно было между газетными строками. Настоящих школьных тетрадей не было уже с начала войны. Потом, одолевая стылый ветер и прикрывая озябшие уши, быстро дошел до занесенного снегом школьного крыльца.
Учительница, Евстолия Петровна, поблескивая кругляшками очков, отогревала в пламени свечного огарка собранные с каждой парты чернильницы. С доброй усталой улыбкой она взглянула на собравшихся учеников:
– Здравствуйте, дети. Пальто можете пока не снимать. Печка-то еще не нагрелась. Садитесь. Никто не озяб?
– А у меня руки замерзли и худо ручку держат!
– А у меня – ноги. Валенки-то брат Степка на лесоповал забрал.
Совсем не строгая Евстолия Петровна снова улыбается:
– Вот что: пока чернила отогреваются, погрейтесь в коридоре у печки!
В коридоре истопник и завхоз школы дядька Константин, покалеченный еще на финской войне, снова уложил у печки вязанку дров и открыл дверцу. Полусырые поленья разгорались, стреляя снопами искр, и пелена угарной просини плыла по стылому коридору.
– Грейтесь, грейтесь, огольцы! Скоро и в классах тепло будет, обожди, ужо, огонь-от силу наберет!
Багровеющая полоска зари, между тем, уже растеклась по небосводу светом народившегося нового дня, и в школе начались уроки.
– Дети! Взгляните на доску и хором прочтите написанное там предложение.
Данила, вглядываясь в каждое слово, долго шептал про себя и, наконец, присоединился к общему классному хору:
«…Чужой земли мы не хотим,
но и своей не отдадим!»
– Кто скажет, о чем в этом стихотворении говорится?
В классе на секунду-другую затихли шелест и шепот. Первым поднял руку Данила:
– Чужой земли нам не надо! Гляньте, какие поля да леса у нас широкие – всем хватит. А немец хочет все это у нас отнять. А мой папка и все, кто вместе с ним бьет немцев, эту нашу землю им никогда не отдадут!
Евстолия Петровна подошла к Даниле и обняла его за плечи:
– Скажите, дети, вы все согласны с тем, что сказал Данила?
– Все, все согласны! Правильно он сказал!
– Мой папка тоже немца бьет, только на другом фронте!
– И мой дедушка – тоже!
– Вот почему вся наша страна и живет сейчас по одному для всех закону: «Все для фронта, все для победы!». Вот почему люди из всех сил помогают тем, кто воюет с немцами на фронте.
– А мы-то как можем им помогать, ведь мы – маленькие?
– Своей хорошей учебой, своими полезными делами, понятно вам?
– Да, понятно! А мы и в поле работаем, и на зернотоке!
– Молодцы! Вот это и есть ваша помощь фронту.
Дети военного поколения нашего города жили далеко от войны, но ведь беды и людские бедствия своим зловещим потоком омывали весь лик земли… Ни Аграфена, ни ее дети, младший Данилушка и старшая Марьянка, не знали, да и не могли знать, что главное испытание на крепость духа им еще предстоит пережить, потому как бой с врагом шел смертный, и страна за ценой на победу не стояла…
Между тем, урок в школе продолжался.
– Дети, все ли вы приготовили самодельные тетради, о которых мы говорили?
– Все приготовили, – весело запищали ученики, размахивая самодельными тетрадями.
– Сейчас раскройте их, найдите между газетных строк пробелы побольше, протрите перышки перочистками и перепишите эту фразу с доски в ваши тетради. Не забывайте при письме соблюдать нажим и волосяные линии на буквах!
Данила взглянул на свою соседку по парте. С плеч Майки свешивались задорные косички с бантиками. Она, с высунутым от старания кончиком языка, макнула перо в «чернилку» и старательно заскрипела им между газетных строк. Данила хотел было тоже начать писать, но в животе у него громко забурчало – сильно хотелось есть… Рука сама собой опустилась в холщовую сумку, где лежал учебник по арифметике и притронулась к мешочку с запеченными в печке и подсоленными картофельными очистками. Бантик на мешочке развязался, и по классу загулял аппетитный запах печеной картофельной кожуры. Дети оживленно заводили носами и закрутили головами. Данила незаметно сунул в рот горсточку вкуснейшего лакомства. Соседка Майка с удивлением взглянула на Данилу и тихонько тронула его за рукав:
– Слушай, а у тебя есть еще?
– Есть, есть! – он с оживлением сунул в мешочек руку и бережно протянул Майке целую пригоршню угощения.
– Ой, как вкусно, ой, спасибо тебе!
Евстолия Петровна, сделав вид, что ничего не заметила, с грустной улыбкой наблюдала, как дети под партами горсточка за горсточкой передают друг другу картофельные очистки. Увлеченные, они и не увидели, как по щекам старой учительницы, отвернувшейся к стылому окну, катятся непрошенные слезинки…
Завхоз дядька Константин, брякая медным колокольчиком, прошаркал по коридору. Евстолия Петровна на этот раз строго взглянула на учеников:
– Все написали? Домашнее задание будет такое: в своих букварях вы найдете продолжение этой строки и запишите в своих тетрадях. Не забудьте назвать и автора стихотворения. Урок окончен! Сейчас – большая перемена. Подходите к печке, я налью вам по стакану морковного чая и дам сухариков!
Она, орудуя поварешкой, налила из чугунка каждому ученику бурого морковного чая и поставила на стол миску с ржаными сухариками.
– Кушайте на здоровье! Следующий урок – арифметика.
– А потом – домой?
– Да, потом, после звонка – домой! Как, вкусно?
– Вкусно, спасибо, Евстолия Петровна!
Пока продолжался урок арифметики, к школьному подъезду мужик-возчик подвез на санях кубометра два елового вершинника. Председатель колхоза выполнил просьбу учительницы и доставил к школе дрова с лесной делянки. Заодно прислал и несколько двухручных пил.
Побрякав колокольчиком, дядька Константин предусмотрительно утвердил свою грузную фигуру в школьных дверях и решительно остановил рванувшую домой ребятню:
– Стой, огольцы, стой! Слушай, чего скажу: полешек для печи осталось всего на десять истоплей, а потому надо срочно начать заготовку дров. Видите, дрова привезены во двор? Ну, дак вот: покуда не перепилите долготьё на коротьё – домой не пойдитё!
Он устрашающе выпустил из обеих ноздрей на уныло примолкнувших ребятишек вихрящийся клуб махорочного дыма.
– Мы с Евстолией Петровной станем таскать деревины, а те, которые постарше да поздоровше, пускай кладут их на козлы да пилят на чурки.
– А мы, а мы чего будем делать? – заволновались третьеклашки.
– Самые малые шкеты пускай таскают дрова в колидор и складывают их вдоль стенки. Скорей изладите дело – скорей домой убежите!
Евстолия Петровна помогла девочкам застегнуть верхние пуговки на пальтишках.
– Вот, ребятки, эта ваша работа и будет помощью фронту. Не забыли наш разговор?
Дети враз посерьезнели:
– Нет, не забыли, мы будем хорошо работать!
Ровно за час дрова были распилены и уложены.
Память сердца
Школьники постарше убежали домой сразу же, а в классе Евстолии Петровны малышня замешкалась. Кто рукавичку потерял, у кого пуговка оторвалась, а Данила долго отогревал у печки иззябшиеся руки. Наконец, все собрались идти – на дворе уже начинало темнеть.
– Стойте-ко, стойте-ко! – к ним, прихрамывая, торопился дядька Константин. – Ой, из ума ведь у меня выстегнуло! Во, глядите, для вас сберег! На рынке у торгашей выменял.
Он распахнул платочек, и дети увидели на нем ровно наколотые кусочки сахара-рафинада.
– Угощайтесь, заработали! Дровишки-то, которые вы заготовили, малость подсохнут, их истопим потом. Нам бы до весенних проталинок дотянуть, а там – нешто, можно и без печки!
Данила стал заворачивать свой кусочек сахара в платочек и вдруг увидел, как Майка, с которой он сидел за одной партой, зажав в кулачке сахарок, тихонько и безутешно завсхлипывала:
– Эй, ты чего, а?
– Мамочка моя и сестричка болеют, а сахарок только один, а я хотела их кипяточком сладеньким напоить!
Данила, как и одноклассники его – отчаянные уличные сорванцы, презирал девчоночье общество и считал, что все они – вредные ябеды, которых надо было дергать за бантики и которым надо обязательно ставить кляксы в их самодельных тетрадях. Но сейчас вдруг почувствовал, как и самому ему хочется заплакать. Увидел, как Майка вытирает рукавичкой слезинки, и сердечко его, словно оживающий в тепле воробьишка, радостно дрогнуло. Он решительно достал свой сахар и протянул его Майке:
– На, возьми еще и мой. Это – для твоей мамы.
– И мой возьми, для сестрички!
– И мой тоже!
Ребятишки обступили девочку, протягивая ей угощение:
– Скажи своей маме и сестренке, чтобы они быстрее поправлялись!
Евстолия Петровна широким жестом обняла своих третьеклашек:
– Спасибо, вам, ребятки, за ваше сострадательное сердце, за то, что вы в жестокое, горестное и жертвенное время растете настоящими русскими людьми!
Данила, донельзя уставший и голодный, брел домой, сунув в валенки промокшие рукавицы. Он снова и снова переживал волнующие слова доброй учительницы, и все неискушенное существо его полнилось вековечной для русского человека памятью сердца, благословляющей на любые жертвенные поступки во имя ближнего. Вот почему, шагая домой по неосвещенным улицам, по заснеженной тропинке, ведущей к крыльцу их дома, он был по-настоящему счастлив.
«В год тихо, да в час лихо…»
Данила еще не знал, что мать принесла с работы в платке несколько пригоршней муки, сметенной щетками со стеллажей и весов, на которых взвешивались мешки. Так женщин наградили за ударный труд и досрочную отправку хлеба для фронта. И эти несколько пригоршней перемешанной с пылью муки мама уже превратила в горку ароматных и зарумяненных на нескольких каплях постного масла чудесных оладушек. Такой вкуснятинки они с Марьянкой не пробовали уже с начала войны…
Он открыл дверь, вдохнул аромат теплых олашек, и у него закружилась голова. В русской печи потрескивали догорающие поленья, пахло настоем заваренного в чугунке шиповника и сушеной моркови. В тот вечер за столом в их доме был настоящий праздник! Дети, обмакивая горячие олашки в миску с разведенным козьим молоком, уплетали за обе щеки. Аграфена поглядывала на них, и глаза ее светились материнской радостью. Однако этот праздник длился недолго. Видно, недаром говорят в народе: «В год тихо, да в час лихо!»
Было уже поздно, огонь в печи догорал, и в дверь осторожно, но настойчиво кто-то постучал. Дети испуганно переглянулись, Аграфена накинула на плечи полушалок и подошла к двери:
– Кто там?
– Я, я, Аграфенушка, дядька Никифор из соседней деревни! Вот с войны вернулся и вести к вам привез.
Не помня себя, Аграфена растворила утепленные двери:
– Дядя Никифор! Ты оттуда?
– Оттуда, дочка, оттуда, из самого пекла окаянного!
Он переступил порог, снял с себя линялую фронтовую телогрейку, и Аграфена увидела, как страшно и пусто болтается рукав его левой руки…
– Как же это, дядя Никифор, где же рука-то твоя?
– Там, девонька, там, под огнем осталась! Вчистую списали. Вот и вернулся. Вчера доковылял до своей деревни с вокзала, а сегодня вот до вас дохромал. С твоим Иваном в одной роте воевали. Таиться от тебя не стану. Погиб Иван на моих глазах. Смертью храбрых погиб!
Аграфена обессилено уткнулась лицом во все еще пахнущую горящим железом да горелым хлебом гимнастерку старика с блекло отсвечивающим кружком медали «За боевые заслуги», хрипло и тяжко выдохнула из себя только два слова:
– Не молчи, говори!
– Вы похоронки-то не ждите… Ничего от ево не осталось!
Дядька Никифор извлек откуда-то бутылку с остатками самогонки и зубами вытащил из нее затычку:
– Дай-ко помянем отца-то вашего! Сколь пережили мы с ним вместе, да сколь навидались – не рассказать и не описать! А в тот-от день поутру пошли мы всем батальоном в контратаку. Я ему на ухо-то еще в траншее и ору, мол, ты башку-ту не суй под самый огонь, давай вместе со всеми где-то посередке пойдем, а он меня и слушать не стал. Подтянулся на руках, перевалился за бруствер и пошел в числе первых на пулемет… Ну, а потом и я следом за всеми пошел на ту окраину какой-то спаленной деревни. Хотел было догнать его, и вдруг вижу – на том месте, где он был – столб огня и глыбы земли, и дым, и прах. Я подбежал. Ничего от человека не осталось. Хотел хоть медаль с гимнастерки евонной снять – где там, одни лахтаки да кишки… Чухаться некогда, надо было идти мне вперед вместе с братками! А потом и мне уготовало, уже у самой окраины. Миной пластануло и меня, и еще двоих!
Замершие от жути Данила и Марьянка немигающими и широко распахнутыми глазами глядели на дядьку Никифора, не желая поверить в случившееся. Гость наполнил чашки белесой мутью самогона и снял шапку:
– Он был у нас и добрым, и щедрым. Мы все его шибко уважали! Помянем его по-нашенски, по-русски!
Дядька Никифор встал, глянул на потемневшую от времени икону и широко перекрестился:
– Упокой, Господи, его душу!
Ребята увидели, как мать, накинув на голову платок, тоже тихо перекрестилась. Потом, не морщась, выпила теплую самогонку, в скорбном и тяжком стоне надолго замерла, уткнувшись лицом в упавший с головы платок. Дядька Никифор поднялся и, недолго подумав, заткнул бутылочку и упрятал ее за пазухой. Потом он тихонько вышел. Притихшие ребята так и остались сидеть, прижавшись друг к другу.
…Тягучий мрак ночи растекся под куполом холодного звездного неба. Смертельно утомленная на лесоповале Марьянка, тихо всхлипывая, убрела на свою жесткую лежанку. А Данила никак не мог уснуть. Он чувствовал, как неуемно стучит его маленькое сердце. То остановится в страхе, словно спутанный зверек, то, сбросив с себя невидимые путы, рванет куда-то в безвестную даль жизни. Ему страшно. Холодно. Тоскливо…
Украдкой поглядывая из-за занавески, он видит, как мучается мать. На столе – бабушкина лампадка. Огонек ее трепещет и вздрагивает перед образами и мерцает на бревенчатых стенах, высвечивая причудливые расплывчатые тени. Лицо матери темно и строго. По скорбным полукружьям глаз катятся и катятся слезы.
Скоро рассвет. Марьянка сползает с лежанки и начинает топить печь. Через час она наденет на себя свитерок, выпьет кружку кипятка с морковным настоем, сунет в карман картошку с оставшейся от ужина олашкой и уйдет на весь день валить лес для фронта.
Поклон земле-кормилице
Между тем, круг времен свершил свое вековечное движение, и в урочную пору на закоченевшие просторы пришло вешнее тепло. На проталинах забелели вереницы подснежников, и по иззябшей земле разбежались веселыми зелеными хороводами стебли разнотравья да проклюнувшиеся побеги вкуснейших «пистиков». Козлушка обрадовано бродила по подворью, пощипывая кустики яркой зелени. Весна выдалась дружной, и солнечное тепло щедро ласкало землю, ждущую заботливой хозяйской руки.
Аграфену мучала непроходящая боль в пояснице. «Как-то теперь все обойдется? Кто подсобит? Кто копнет? Кто удобрит? Где взять силы? Глянь-ко вон – у всех беды с охапку, а хорошего – со щепоть. А огородец-то не бросишь, землю-кормилицу не оставишь…»
А Марьянка и Данилушка, не сказав ей ни слова, уже третий день после школы вместе с другими ребятами и взрослыми обрабатывали участок за участком. Ну и что, что нет лошадей? К бороне привязывали концы веревок, клали на нее тяжелую плаху, чтобы, как повествовала бабка Пелагея, «зуб в землю уходил!», потом брались за концы веревок и таскали это окаянное орудие земледелия от межи к меже, пока хватало сил. Ладошки у Данилки сделались красными и распухшими.
Остался необработанным лишь их участок да участок бабки Пелагеи. Бабка Пелагея опоясала себя ремешком, прошептала молитву, вытерла слезящийся глаз и вместе с ребятишками дотащила борону до крайней борозды:
– Слава тебе, Господи, отробилися! Спахали, теперь и сеять можно! Прими поклон наш, матушка-земля!
…Вернувшись с мельницы, Аграфена долго стояла, дыша парным духом поднятой земли, и лицо ее с потемневшими и заострившимися скулами просветлело от такой нежданной радости: видно, не пропало еще их людское счастье…
Живой памятник
Через несколько дней дети отправились на лесную опушку для сбора молодой крапивы, кислицы и съедобных корешков, Данила откопал там молодое деревце тополя и принес его домой. Мать удивилась:
– Марьянка, Данилушка, зачем вы деревце-то от земли отлучили? Оно ведь живое, оно чувствует!
Марьянка подошла к ней и обняла ее:
– Ты не волнуйся, мамочка. Данилка сказал, что мы посадим его в уголке огорода, и оно будет расти высоким и кудрявым. В память о нашем отце-герое!
– Так козлуха-то его сразу же и объест!
– А я его огорожу, поливать буду и ухаживать за ним. И пусть оно растет долго-долго! – улыбнулся Данила.
– Ну, тогда этот тополек мы так и назовем: Данилушкино дерево! – Аграфена крепко прижала к себе своих деток и за долгие месяцы впервые счастливо улыбнулась.
Прошли годы лихой военной недоли. Отшумели шелестом знамен да бравурными маршами годы кумачевых сталинских пятилеток. Под напором времен и стихий покосились ветхие домишки, где прошло детство нашего поколения. Много воды утекло. Мать-земля безгласно и безропотно покрыла прахом добрые имена, события и свершения детей войны, оставив лишь печальную и светлую, и добрую память сердца.
Многие-многие годы над полуразвалившейся кровлей шумит Данилушкино дерево. Из маленького побега, который дети военной поры посадили в память о погибшем на фронте отце, оно стало самым красивым и могучим в городе. Люди, что любовались им и зимой, и летом, не знали, да и не могли знать, что вихрастый и бойкий Данилка и тихая русоволосая сестра его Марьянка живут в далеком сибирском городе вместе с детьми и внуками. Марьянка стала заслуженным врачом, а Данилка – известным и уважаемым архитектором. Каждый год они приезжают в родной город и приходят поклониться единственному живому памятнику отцу.
Старый родительский домишко соседи начали раскатывать на дрова для своей бани, а потому крыши над головой уже не осталось. В дико разросшемся малиннике сохранилась лишь одна старая скамейка. Гости присаживались на нее и, опираясь на тросточки, долго молча вслушивались в оставшийся где-то за кровоточащей гранью веков голос их военного детства. А крона могучего тополя по-отечески заботливо прикрывала их от солнечного зноя да от звенящих своими струями дождей. Вот так и жили они, дети войны, полня жизнь свою единой верой, единой правдой, единой любовью.
Однажды, вернувшись на родину, старики увидели у родного очага другую картину: на их огороде урчал мотором мощный бульдозер, выравнивая днище котлована, а вместо старой скамеечки лежал штабель строительных блоков. Там, где росло Данилушкино дерево, распластав по земле могучие корни, лежал вывороченный пень огромного тополя… И никто не обратил внимания на старика, прикрывающего морщинистыми ладонями горькие неутешные слезы. Его вела под руки седая женщина. Они тихо брели к вокзалу, отправляясь в далекий путь к своему дому.
Верно говорят в народе: «Что было – видели деды, что будет – увидят внуки»…