Аще взыду на небо, Ты тамо еси. Аще сниду во ад, тамо еси (Пс. 138:8). Разве Бог находится в аду?
Да. Разве Бог находится в аду? А разве ад находится вне Бога? Разве есть такое место, где нет Бога? Конечно, скажем, какие-нибудь древние греки или какие-нибудь древние славяне, может быть, считали, что есть какой-то структурированный мир — средний мир, высший мир, нижний мир. Как некоторое время язычники думали, далеко не все, но была такая точка зрения.
Но в мире Библии такой структуры нет. В мире Библии Бог есть везде, и вот эти слова из псалма 138-го это и передают. Они как раз это и говорят, что, где бы я ни был, хоть внизу, хоть вверху, даже на самом краю земли или в каком-нибудь состоянии, все равно я всегда найду Тебя. Нет места, где бы Тебя не было. Ты везде сый и вся исполняяй, ну, и все, собственно говоря.
Мы же понимаем, и Господь нам говорит это, что Царствие Божие внутрь вас есть (Лк. 17:21). Ну, и, собственно, отсутствие Царствия Божия тоже внутрь вас есть. То есть, если у нас в сердце Бог, то, стало быть, и Царство Божие. Если Его там нет, то, стало быть, и ад. Вот, собственно говоря, и все.
Ад — это ведь не место, где нет Бога, а состояние, в котором человек Бога как источник жизни не принимает. Он отвергает Бога как источник своего бытия, в нем Бога нет. Он весь окружен Богом, но в нем самом Бога нет, и поэтому он в таком мерзопакостном состоянии.
Сколько бы мы ни рассуждали на эту тему, все рассуждения, это я вам официально заявляю, бессмысленны, потому что слова пусты, слова ничего не передают, когда то состояние, в котором находитесь вы или я, это состояние, скажем так, такое зависшее. То есть, в нем есть и немножко того, и немножко другого. Что, в конце концов, победит, решать будем мы, с кем мы, в конце концов, останемся — с Богом или без Бога, сохраним мы привязанность к нему или нет.
Но состояние, в котором мы находимся, содержит в себе и элементы, помогающие нам понять, что такое ад, и элементы, помогающие понять, что такое Царство Божие. Иногда мы можем почувствовать полноту присутствия Бога в нашей жизни и быть объятыми Его любовью, а иногда можем почувствовать некое преддверие ада, совершенный мрак богооставленности, и понять, как тяжело жить без Бога.
Сам этот опыт нам дается для того, чтобы мы возненавидели второе, испугались второго и прилепились к первому, но начатки и того, и другого в нашей жизни пока есть. Люди святые, которые совершенно перешли по ту сторону разделения, у которых есть только Царство Божие, они не знают, какое оно на самом деле. Та радость, которую они испытывают, ничто в сравнении с тем, что будет на самом деле.
Те люди, которые сегодня живут очень мрачно и очень тяжело, люди накануне самоубийства, люди, сошедшие с ума, люди, которые в страшном отчаянии переживают ужасы своих грехов, понятия не имеют об аде. Это всего лишь прихожая. Сам ад неизмеримо страшнее, ужаснее, так что даже и представить себе они не могут. То состояние, которое они испытывают, далеко не ад, потому что в нем есть маленькие утешения.
Только люди, по откровению свыше пережившие некое состояние, подобное аду, могут о нем судить. Но то, что они пережили, это всего лишь пятая или десятая часть того, что есть ад на самом деле. Поэтому все разговоры о том, как там, в аду, какие там могут быть ощущения, представления, совершенно бессмысленны.
Люди не пугаются. Что бы им ни сказали об аде, они не пугаются, потому что сказать страшно об аде, по-настоящему страшно люди не могут. Никаких образов, никаких картинок, которые могли бы придумать, чтобы описать ужас этого состояния, не существует. Все гораздо страшнее, чем нам сейчас представляется. И, наоборот, так же и про Царство Божие все гораздо превосходнее, чем можем мы себе представить.
Христос отказался описывать нам. Он сказал — просто плач и скрежет зубов. Он не собирается его описывать, и я понимаю, почему. Вот по этой причине люди не испугаются, люди не боятся ничего. Если они попадут туда, они, конечно, поймут весь ужас своего положения, но никогда не захотят из него выбраться, и в этом ужас ада, чего, например, не понимает Алексей Ильич Осипов. В том-то и ужас, что при всей невыносимости тамошних страданий ни за какие видимые и невидимые блага люди не захотят оставить ад.
Вопрос (не слышен)
Какая вам разница? Вы там собираетесь проводить вечность? Вам зачем знать сатанинские дела? Вы разбирайтесь в делах Божиих, ангельских. «Зачем вам знать дела сатанинские?» — я всегда людей спрашиваю. Но у людей страшное любопытство.
Однажды у меня была очень тяжелая рана на руке, она гноилась. Это было очень давно, в 1986-м или 1987 году. Эта рана гноилась, и было очень неприятно, но в институт я ходил, потому что на руке же рана, она не мешает. Мне ее обрабатывали.
И вот девушки говорили: «Покажи, да покажи». Я говорил, что это зрение малоприятное, очень неприятно видеть эту рану, но было такое любопытство. Я тогда был еще маленький, только начинал знакомиться с психологией человека. Я разбинтовал руку, свою рану. Это, правда, было ужасное зрелище. Им стало плохо, я руку забинтовал. Они говорят: «Покажи еще».
Фильмов ужасов тогда еще не показывали, насладить свое желание чем-то таким щокирующим люди не могли. YouTube еще не придумали, телефонов сотовых, чтобы снимать мучения человека, тоже еще не было, и поэтому, видимо, не хватало.
Так вот, теперь я знаю точно это состояние. Один человек его описывает совершенно точно. То, что мы называем любопытством в этом отношении, это просто страшная, невыносимая, неудержимая ничем похоть в отношении того, чем же там занимаются темные силы.
Человек, который смотрит на это, не может оторвать взгляд, потому что сам ужас созрцаемого доставляет ему высочайшее, ни с чем не сопоставимое наслаждение. Оно мучительное, оно разрушительное, но наслаждение — то, чем наслаждается сатана.
Вам зачем это знать? Вы зачем хотите любопытствовать, почему, например, люди занимаются гомосексуализмом, почему кто-то кому-то отрезает голову, почему кто-то все это снимает? Бегите от этого. Вам не нужно это знать. Достаточно того, что есть священники, которым приходится в этом ковыряться. Деваться им некуда, они — как патологоанатомы. Приходится кому-то это делать, но вам-то это зачем?
И вот все время это: «А как там эти бедные, несчастные люди в аду?» В аду нет несчастных людей, объективно нет. Субъективно, да, вы можете их пожалеть, напрасно, но, конечно, можете, потому что вы состоите из того же теста, из которого состоят они. И, скажем, потенция попасть в их сообщество сохраняется у нас, пока мы живы, поэтому, естественно, нам их жалко.
Но, скажем, по-настоящему человеку, познакомившемуся, всерьез встретившемуся с падшим духом или с погибшим человеком, никакой жалости в этом нет. Ну, если совершенно спасающийся человек встречается с совершенно погибшим человеком, никакой жалости при этом не возникает, потому что это практически абсолютное зло.
Например, Исаак Сирин пишет о том, что он способен молиться даже за падших духов. Это только потому, что он их не знает. Он знает их как существ, которые ему мешают молиться. Он знает их как существ, которые, скажем, не являются источником неприятных искушений и переживаний для него. Он не знает их самих по себе, то есть их в их сущности он не знает. слава Богу, он их не знает.
Если бы он их знал, конечно он бы не мог за них молиться, как это и говорит Священное Писание, что за таких нельзя молиться. И то, что нам Церковь свидетельствует, например, по поводу падших, погибших людей, действительно падших и погибших, вот эта категоричность утверждений: нельзя за них молиться — это равно бессмысленно, сколь же и опасно.
Но жалость человека делает для него не только порой, иногда, изредка хорошие вещи. Гораздо чаще жалость делает для человека плохие вещи, потому что жалость содержит в себе всегда некую самость. В жалости людей всегда есть и саможаление тоже. Это всегда некая недоношенность любви, вот так скажем, любовь, которая не стала еще тем, кем она должна стать.
Потому что, если бы жалость определяла бытие Бога, тогда бы мир в его ужасе и кошмаре не кончился никогда. Бог бы просто махнул на всех рукой, задернул бы шторку и отправился к Себе спать, потому что смотреть на все то, что происходит, это же безумно больно, жалко, а сделать ничего не можешь, потому что кого наказывать? Жалко же.
Бесов наказывать жалко, людей несчастных наказывать жалко. Ну, что такое? Ну, всех жалко. А если жалко, то, стало быть, вмешиваться-то какой смысл? Сделать все равно я ничего не могу. Что бы я ни сделал, все равно будут проблемы, будут скорби, будут трудности. Пусть уж живут, как живут. Вот все и жили бы давно, погружаясь постепенно во зло, пока мир не превратился в ад. Ну, и превратится, и что теперь с ним делать — с миром? Наказывать — опять, жалко.
Если бы жалость была состоянием Бога, то мир бы давно превратился в ад. Но Бог любит, и Ему не жалко, именно потому, что Он любит. Хирургу не жалко резать человека, только поэтому он может ему помочь. Мне жалко резать человека, поэтому я не хирург. Полицейскому или какому-нибудь судье, не нашему, а классической эпохи, жалко наказывать человека, поэтому он не может никого наказать, посадить, отчитать и занимает не свое место.
Те судьи, которые реально прославились своей справедливостью, отличались тем, что им было не жалко человека, и поэтому в царстве у них был порядок. Потому что негодяи были там, где им положено быть, а хорошие люди могли спокойно ходить по улицам.
Жалость — это то малодушие, мягкотелое, доброе, мягкое малодушие, которое сковало нас всех, не сегодня, не вчера, а уже много-много-много столетий назад, под маркой разных течений, в том числе либерализма, и в итоге мы живем в мире, который делается все хуже и хуже, а зло становится все сильнее и сильнее.
Вы знаете, наверное, что читается Евангелие в течение поста. Сегодня как раз отрывок читал: если рука твоя соблазняет тебя, отсеки ее и выбрось. Если глаз твой соблазняет тебя, вырви и выбрось его. Где же тут жалость? Нет жалости. И очень много в Евангелии безжалостных речений. Скажем: «Я пришел, и не мир я принес на землю, но меч. Я пришел разделить отца с сыном, невестку со свекровью, брата с братом, сестру с сестрой».
Вот это состояние, что Он пришел разделить. «Кто любит отца и мать своих больше, чем Меня, недостоин Меня». Девы эти несчастные, бедные, которые пришли ко Христу на браки, — выгнал их вон. Они шли, бедолаги, всю жизнь к Нему шли, чтобы войти, на пять минут, на минуту отлучились за маслом, бах — все, не пустил безжалостно.
Слуга, который сберег талант, лелеял его, как зеницу ока, в бумагу, в тряпочку завернул, в сундучок положил, в землю закопал, чтобы только сохранить сокровище ценное, и что получил за это? Тьму кромешную, плач и скрежет зубов. Это же безжалостно! Если бы он потратил эти деньги, так и то же простить можно было, так ведь, по нашей точке зрения. Подумаешь, талант один богатый человек профукал. Ничего же страшного. А ему за это, за то, что сохранил, плач и скрежет зубов.
Человек пришел на брачный пир, потому что позвали. Сам ведь звал-то. Пришел и что получил? Лучше бы сидел где-нибудь под своим забором, сколько ему было велено. Нет, получил плач и скрежет зубов. Ну, как же так? Просто мы все как-то очень легкомысленно относимся к Евангелию. Оно очень легкомысленно нами воспринимается, потому что, на самом деле, там очень много серьезных, очень ранящих, очень непривычных нам вещей.
Вот древние люди, скажем, Анания и Сапфира, согрешили, бедолаги, по сути, с нашей точки зрения, вообще святые люди. Мы-то по сравнению с ними просто ничто, просто червяки дождевые, просто блохи, потому что они-то свое имущество ради Христа продали — все свои квартиры, дачи, машины, все свои шкафы, одежду — все продали, но часть утаили.
То есть продали недвижимости на 15 миллионов вместе с вещами, а миллион на всякий случай, чтобы хоть с голоду перебиться, оставили, а 14 ведь отдали. Кто из нас отдал так? Никто. А им за это что? Тут же убили и унесли обоих. Они всего-то решили слукавить.
Если бы вдруг святой был в такой полноте, сейчас вот присутствовал в ком-то из людей, и стоял бы при храме такой святой человек, так можно было бы при входе похоронную команду и ставить, прямо штабелями всех грузить, и все. Потому что мы все с лукавством ходим, начиная от того, как мы свечки покупаем: «Что ж дорогие такие, а? По 150 рублей, ужас какой! Куплю лучше по 3, по 5 штучек. 3 по 5 рублей не так много».
Но это же лукавство, по сути своей это лукавство. Я думаю, не как бы Богу отдать с избытком, уж тем более все, а как бы сделать так, чтобы Бог меня заметил, но я при этом сильно не пострадал. Это и есть лукавство. Так вот, если бы там стоял апостол Петр, что бы с нами со всеми было там, при входе в церковь? Это если без шуточек.
А где же милосердие, как мы часто думаем? Люди продали на 15 миллионов, из 15 миллионов 14 отдали, 1 утаили и получили сразу смерть. Мы никогда ничего подобного не делали нигде, ходим и думаем: ничего, кум королю, государю дядя. Все, сейчас Бог мне все сделает.
И вот когда говорят про жалость, я нормально к этому относился, пока был нормальным человеком. Но прихожане — они такие безжалостные люди, они все добро из священника вынимают и суют туда то, что у них в душе есть. И когда я увидел на примере исповеди, до чего доводит жалость человека, до каких страшных, омерзительных вещей, меня просто ужас охватил.
Из жалости человек может убить, например, собственного ребенка. А почему нет? Как будто вы не знаете? Даже не знаю, как назвать, чтобы прилично звучало, ну, проходимец этот, который со мной в одной кровати спит, жалко же его. Сказал: «Аборт сделай», — ну, я и сделала. А что? Еще уйдет от меня, я, что, одна буду жить, что ли? Жалко ведь его. Где он будет спать-то потом? Ну, не один сделала, ну, пять. Ну, если жалко человека. Вот же он, куда я его дену теперь, этого проходимца? Поэтому и пришлось сделать.
Человек мать может выгнать из дома, например, ну, потому что муж сказал: «Выбирай, либо я, либо она. Либо я уйду тогда к другой. Ну, жалко. Куда он уйдет, как он без меня будет? А мама что, мама потерпит». А другой, наоборот, говорит: «Я не могу маме отказать». Жена говорит: «Так я уйду», — а он говорит: «Ну, и иди с детьми, а маму мне жалко. Я не могу ее выгнать. Иди на все четыре стороны». — «А где я буду жить?» — «Да какая разница? Мама — это святое, а ты можешь потерпеть».
И все из-за жалости. Из жалости к собаке можно разрушить семью, потому что жалко Бобика, я его на улице нашла, а его никто не любит. И я сказала: «Ну, и убирайтесь все, а я с Бобиком останусь». Квартира-то ее, и она сказала: «Все, уходите все». И все это жалость. Вот если бы я все истории рассказывал, наверняка какая-нибудь и вас бы задела, потому что эта такая распространенная беда — эта жалость.
Матушка на прошлой неделе в садик пришла чуть пораньше дочку забирать, так получилось, воспитательница собирает детей на прогулку. Матушка говорит: «Если бы родители слышали, как она собирает детей на прогулку, все бы своих детей из садика забрали». Но никто не слышал. Дети спокойно собрались и пошли. Никто не пикнул, никто не вякнул. Все тихо, спокойно, за 5 минут оделись и вышли.
Если бы она стала их жалеть, они бы устроили рев, крик, драку, все равно бы никуда не пошли. Сидели бы, и когда пришли бы родители, все бы ревели, все бы кричали: «Заберите нас из садика», — а так все довольные и все радостные пошли гулять.
Но у матушки самой не 20, конечно, но четверо, и она прекрасно понимает эту воспитательницу. Когда создаешь жесткий ритм жизни, когда не реагируешь на писк и визг ребенка, результат становится лучше в итоге. Вопрос не в том, что их кто-то бьет, вопрос в том, что им жестко ставят требования. «Я не могу надеть колготки». — «Надевай, а то останешься здесь», — и все, надевает.
А если ты одной одел колготки, то другая скажет: «А мне одеть колготки?» И парень скажет: «А мне и трусы одеть тоже надо. Чего это я их сам-то надеваю?» И началось: «А мне то оденьте, другое оденьте. А у меня сапожки не так. А это вообще не мои. А я хочу другие сапожки. Позвоните маме, чтобы она принесла. Я в этих не пойду, они уже мокрые», — и все, они бы никогда не вышли.
А жесткость требований, вот эта категоричность императива, что мы идем гулять, без разницы, как, кто и где, хоть в разных сапогах, в синем и зеленом, приводит к тому, что все выходят в своих сапогах. У всех они сухие, у всех обуты на правильную ногу, и все радостные, довольные, без личной депрессии. Ведь невроз именно на этой почве и возникает.
Когда я оканчивал школу в 1985 году, мы сдавали 7 экзаменов. Все сдавали 7 экзаменов, и все их сдали. И, разумеется, был не какой-нибудь ахти класс. Обыкновенный класс обыкновенной советской школы, без каких-то гениальностей. Кто-то сдавал на пятерки, кто-то на тройки, но сдавали все, и ни у кого не было депрессии по поводу подготовки к экзаменам.
А сейчас у них с 4-ко класса развивается невроз — он уже ЕГЭ боится. Родители-то уже давно боятся, еще до рождения сына стали бояться ЕГЭ. Думали, рожать, не рожать, ему же ЕГЭ сдавать. Выдержит, не выдержит, как он будет жить-то? Придется тогда учиться только в техникуме, или еще что-то.
Или с этим вот, прости, Господи, не в хорошем месте помянутым коронавирусом — невроз у всех. Все, людей трясти начинает: «У меня коронавирус». Это невроз, это не коронавирус. Слушайте, мы вообще народ, потомки людей, выигравших войну, вообще о чем?
Ну, в 90-е годы хуже было, что сейчас случилось? По полгода не платили зарплату — люди жили без неврозов. Вставали, шли на работу. Так деньги-то не платят, и что, теперь на работу не ходить, что ли? Пока ходишь на работу, есть шанс, что когда-нибудь их заплатят. А если не ходишь на работу, ничего, как-то выживали, кто как, но люди жили. А у нас чуть что — все, паника, просто паника.
Мне показали ролик, человек инспирировал припадок в метро где-то в Москве, люди кинулись ему помогать. Кто-то сказал: «У него инфекция или вирус», — и людей как ветром сдуло. Это что же такое? А если, правда, вирус, мы как жить-то будем? Ребенка бросим на улице одного? Что с нами происходит? Вот это какая-то жалость, которая привела всех нас к тотальному малодушию. Так государство не строят, детей так не рожают, их так не поднимают. Да мало ли что случится, и что теперь?
Есть такое мультфильм, снятый в советское время, «Детство Ратибора». Неплохой мультик, мне очень нравится. Графика так себе, а содержание замечательное. Там Иван Лапиков озвучивает одну из ролей.
Там такой сюжет есть, ну, понятно, Старая Русь, дохристианская, языческая еще. Хазары периодически прибегают, сжигают и убегают обратно. И вот там идет маленький мальчик и старый-престарый дед. Кто на этого деда смотрит, говорит: «Так он же сейчас упадет в борозде». А здоровый мужик говорит: «Так любому хочется умереть за святым делом».
И он идет, и с ним рядышком идет мальчик, Ратибор. И этот дед, старый, белый, как лунь, сеет рожь, хлеб сеет. И он спрашивает: «А зачем, деда, мы хлеб сеем?» Тот говорит: «Ну, вот, урожай чтобы был, кормить надо, растить надо». Мальчик спрашивает: «А коль хазары придут?» — и дед ему говорит: «Ну, придут, не придут, а ты паши да сей, паши да сей».
Ну, и что? Если бы мы жили в такой невротической реакции, как сейчас, мы бы тогда просто все умерли 23 июня 1941 года. Шансов никаких, надежды никакой. Никто не спасется, все погибнут от голода, в концлагере всех сгноят. Но силы хватало драться, вгрызаться в эту землю, порой мерзлую, выполнять приказы, порой дебильные, и стоять насмерть, веря, что победа будет, и дети мои будут жить.
Я всегда детям в школе рассказываю, студентам в институте рассказываю, растерянность была, конечно. Но где-то уже в октябре 1941 года, то есть немец идет к Москве уже, и как бы катастрофа над Москвой уже нависает, бои за Вязьму уже начались, и, по всей видимости, они будут неудачны, и понятно, что к Москве враги подойдут очень скоро, а защищать-то ее, бедолагу, нечем.
Но, тем не менее, в октябре, не в январе 1941-го, когда можно как-то понять, а в октябре 1941 выходит постановление о том, что дети должны учиться в школе. Страна на грани катастрофы, фронт рушится, Киевский котел уже произошел, на Москву не сегодня, завтра нападут, Ленинград уже практически в блокаде, а страна говорит: «Дети должны учиться. Давайте учителей в школы, детей за парты».
Ну, конечно, дети не хотели учиться, им всем воевать хотелось, но им говорят: «Нет, воевать подождите. Давайте учиться». И вылавливали беспризорников, возвращали их в школы учиться. А это значит, что страна верит, что, сколько бы война ни продлилась, все равно понадобятся образованные люди, все равно нужно их образовать, потому что люди верили в будущее.
Сейчас, похоже, никто не верит, потому что образованные дети никому не нужны. Потому что та система школы, которая сейчас, абсолютно не дает никакого образования. Она помогает или не помогает сдать ЕГЭ — все. Образования она не дает, целостных навыков, умений, стабильных знаний не дает.
Вот вас каждого спроси о чем-нибудь, по крайней мере, 90% из вас помнят элементы школьной программы, которые проходили в 70-е, а кто-то, может, и в 60-е годы. Вы помните эти стихотворения наизусть, вы знаете эти изменения правил русского языка, вы пишете грамотно. Может быть, кто-то из вас даже дискриминант еще найдет.
А наши дети дискриминант даже к ЕГЭ не могут приготовить. У нас был результат, когда я в школе работал, половина 11-классников при контрольном тестировании не смогли справиться с квадратным уравнением. Они не понимают дискриминант, и это в 11-м классе.
Мы предельные функции изучали в 6-м классе. Предельные функции теперь в школе не проходят. Мы пользовались логарифмической линейкой в классе. Меня она просто завораживала — ну, что ж за прибор такой гениальный? Да кто же его придумал? А сейчас ею можно только гвозди забивать, потому что ребенок не понимает, для чего эта штука нужна. А мы делали, мы получали целостное образование, целостное знание о мире, с которым прожили всю жизнь.
Нам говорят: «Вам это не пригодилось». Ну, условно говоря, практически не пригодилось. Но с тем набором знаний по непрофессиональным предметам мы прожили всю жизнь. То есть, если мы, конечно, пошли в университет учиться истории, то мы историю знали лучше, чем в школе. Но если нас угораздило стать, скажем, геологами или металлургами, то с историей, которую мы в школе изучили, мы прожили всю жизнь. С этой географией, с этой биологией, зоологией и прочим мы прожили всю жизнь, это было образование.
Сейчас образования никакого нет, а значит, страна не верит в свое будущее. В этой стране некому будет работать через 20 лет, потому что не останется людей, способных к этим навыкам. Эта страна просто не хочет, чтобы у нее было будущее, раз она так делает.
Я не понимаю, что происходит. В том числе все это тоже приводит к нашим неврозам. Мы не верим, мы боимся, мы паникуем, мы переживаем, у нас тревожное состояние. Это у нас, переживших 90-е годы? Ну, войны, конечно, мы не затронули, но 90-е годы мы пережили. У всех у нас дедушки — ветераны войны. То есть мы, по крайней мере, поколение людей, которые вынесли очень многое.
Мне мама рассказывала, как было работать, скажем, в 60-е годы, каково это было, как она работала. Это было тяжело, физически тяжело, эмоционально тяжело, но никто в петлю не лазил, в депрессию никто не впадал. «Психушки», конечно, существовали, но народу там было значительно меньше, чем сейчас. Да даже болезнь Альцгеймера, как ни странно, была гораздо реже, чем у старого поколения сейчас она встречается.
Вот это все вкупе плохо, а главное — это то, что мы теряем терпение, мы все становимся нетерпеливыми людьми. Не просто неверующими, мы не готовы терпеть ради каких-то трудностей, которые с нами происходят. И вот эта неспособность выносить отказ от терпения и приводит к тому, что мы стали такими неуравновешенными.
Мне вчера рассказывал человек, у которого родственники живут в Америке, там вообще паника просто началась откровенная, как будто война уже идет. Я не понимаю, что происходит, честно сказать. Я неспособен в таких категориях жить. Что бы там ни было, человек должен понимать, что он смертен, более того, что он внезапно смертен. Помните, как Воланд говорил этому Берлиозу — внезапно смертен.
Но это же правда. Каждый человек может погибнуть сегодня, каждый из нас, не от коронавируса, а просто из-за пьяного водителя. Вот сейчас захожу в храм, из храма вылетает, глаза по 5 копеек, какой-то больной человек, кидается на всех, чуть ребенка не избил, но как-то Бог миловал, убежал куда-то в сторону. К девочке какой-то пристал лет 10-ти на пустом месте.
Все это происходит кругом. Человек ходит под смертью. Что, мы собираемся жить вечно в этой жизни? Рано или поздно, нам придется умирать, так или иначе. А люди даже чуму XV века переживали и в панику не впадали, как-то пытались с этим бороться, абсолютно не имея никаких шансов победить, но старались сделать то, что в их силах.
Остаться человеком — вот что важно, всегда и везде остаться человеком. Не в нашей власти продлить нашу жизнь. Господня, Господня исходища смертная (Пс. 67:21). Господь решает, где меня ждет конец. Но мы-то молимся ведь не о том, чтоб нам отсрочили кончину, а о том, чтобы кончина у нас была мирная, чтобы она у нас была человеческая, чтобы не в грехе застала нас смерть, чтобы мы умерли по-человечески, за делом добрым, за делом благим — вот что важно.
Мы об этом просим Бога на Литургии в каждом прошении — тихую, мирную кончину, чтобы в покаянии свои дни скончать. А оттого, что продлится эта жизнь или не продлится — это не мне решать.
На воскресной школе я все время детям говорил: «Ну, война начнется, ядерная война. Что вы должны сделать?» И, в конце концов, за 3 года этих постоянных повторений я добился от них того, что они выучили урок наизусть. И они все, кто был у меня тогда на воскресной школе, знают, что самый лучший вариант для любого христианина — если бомба упадет в тебя. Это идеальный вариант, но так везет немногим.
Если все-таки бомба в тебя не упала, единственное, что тебе нужно сделать, это идти в храм, чтобы смерть тебя нашла в храме, за делом Божиим. Не молиться только, нет. Молиться можно по-разному. В панике: Господи, пронеси меня, дай мне выжить любой ценой среди этого кошмара, чтобы просто пойти и причаститься. И в храм придут все несчастные, обездоленные люди, которым надо помочь, и чтобы за этим делом меня нашла смерть.
Она меня найдет там, потому что радиация — она медленно, но верно убивает, и пусть она меня убьет за делом Божиим, а не спастись любой ценой. И дай Бог, чтобы эта жизнь была короткой, потому что те, кто перенесет эту войну, будут молиться, чтобы горы на них упали, и этот кошмар бы кончился.
Самые несчастные — это те, кто выживут в этой войне, а не те, кто в ней погибнут. А мы с этой заточенностью, чтобы выжить любой ценой, сами себе готовим муку, потому что то, что будет с миром после такой предполагаемой ядерной войны, будет самым страшным кошмаром, который просто ни в одном фильме ужасов показать нельзя.
Это будет ужасно, и лучше достойно и не очень долго мучившись, погибнуть за делом Божиим, если уж не угораздило, как тех на хиросимском мосту, испариться во время взрыва ядерной бомбы, когда человек даже страха и боли — ничего не почувствовал. Он просто мгновенно исчез, то есть даже быстрее, чем мгновенно, не успев даже ужаснуться тому, что с ним произошло.
Поэтому не надо этого бояться. Мы христиане, мы по определению должны научиться не бояться смерти. Я знаю, что это трудно, Сам Христос ее боялся, но мы должны во Христе научиться преодолевать этот животный страх смерти. Потому что, если даже христиане не смогут его победить, на что человечеству надеяться? Кто же тогда устоит в такие страшные минуты, которые когда-то все равно обрушатся на землю? Вот мы должны по-другому относиться. Для нас смерть — приобретение.
Когда мы переступим порог того, что называется смертью, нас встретит там Христос. Почему? Потому что мы в Него верим. Какие бы мы ни были, плохие или хорошие, мы в Него верим, и эта вера дает нам силы знать, что, как бы я ни умер, там меня ждет Христос. Не Страшный суд, а Христос, Который меня встретит и скажет: «Ну, наконец-то ты пришел. Я уже заждался».
И что, ради этого не стоит наплевать иной раз в лицо какой-нибудь смерти, чтобы увидеть тот Лик живой, ярче, радостнее, отраднее, любимее которого для верующего человека нет?