Когда под пером А. С. Пушкина рождалась крылатая строка, исчерпывающе определявшая облик и характер его любимого героя: «Москвич в Гарольдовом плаще», ее создатель, думается, отнюдь не стремился поразить соотечественников бьющей в глаза оригинальностью. Цель его, уместно предположить, была не столь амбициозна, хотя и не менее ответственна: вместить в одно слово превалирующее умонастроение времени, дать ёмкое воплощение мировоззренческой позиции и одновременно — житейской, поведенческой «позе» довольно широкого круга дворянской молодёжи (не только российской, но и европейской), чьё сознание собственной отчуждённости от окружающего отлилось в формы романтического протеста. Самым ярким выразителем этого критического мироощущения явился Байрон, а литературным героем, наиболее полно и законченно воплотившим этот этико-эмоциональный комплекс, — титульный персонаж его обширной, создававшейся на протяжении чуть ли не десятилетия лирической поэмы «Паломничество Чайльд Гарольда» — произведения, которому Байрон обязан был сенсационной международной известностью.
Вместив в себя немало разнообразных событий бурной авторской биографии, эта написанная «спенсеровой строфой» (название данной формы восходит к имени английского поэта елизаветинской эпохи Эдмунда Спенсера, автора нашумевшей в своё время «Королевы фей») поэма путевых впечатлений, родившаяся из опыта поездок молодого Байрона по странам Южной и Юго-Восточной Европы в 1809–1811 гг. и последующей жизни поэта в Швейцарии и Италии (третья и четвёртая песни), в полной мере выразила лирическую мощь и беспрецедентную идейно-тематическую широту поэтического гения Байрона. У ее создателя были все основания в письме к своему другу Джону Хобхаузу, адресату ее посвящения, характеризовать «Паломничество Чайльд Гарольда» как «самое большое, самое богатое мыслями и наиболее широкое по охвату из моих произведений». На десятилетия вперёд став эталоном романтической поэтики в общеевропейском масштабе, она вошла в историю литературы как волнующее, проникновенное свидетельство «о времени и о себе», пережившее ее автора.
Новаторским на фоне современной Байрону английской (и не только английской) поэзии явился не только запечатлённый в «Паломничестве Чайльд Гарольда» взгляд на действительность; принципиально новым было и типично романтическое соотношение главного героя и повествователя, во многих чертах схожих, но, как подчёркивал Байрон в предисловии к первым двум песням (1812) и в дополнении к предисловию (1813), отнюдь не идентичных один другому.
Предвосхищая многих творцов романтической и постромантической ориентации, в частности и в России (скажем, автора «Героя нашего времени» М. Ю. Лермонтова, не говоря уже о Пушкине и его романе «Евгений Онегин»), Байрон констатировал в герое своего произведения болезнь века: «ранняя развращённость сердца и пренебрежение моралью ведут к пресыщенности прошлыми наслаждениями и разочарованию в новых, и красоты природы, и радость путешествий, и вообще все побуждения, за исключением только честолюбия — самого могущественного из всех, потеряны для души, так созданной, или, вернее, ложно направленной». И тем не менее именно этот, во многом несовершенный персонаж оказывается вместилищем сокровенных чаяний и дум необыкновенно проницательного к порокам современников и судящего современность и прошлое с максималистских гуманистических позиций поэта, перед именем которого трепетали ханжи, лицемеры, ревнители официальной нравственности и обыватели не только чопорного Альбиона, но и всей стонавшей под бременем «Священного Союза» монархов и реакционеров Европы. В заключительной песне поэмы это слияние повествователя и его героя достигает апогея, воплощаясь в новое для больших поэтических форм XIX столетия художественное целое. Это целое можно определить как необыкновенно чуткое к конфликтам окружающего мыслящее сознание, которое по справедливости и является главным героем «Паломничества Чайльд Гарольда».
Это сознание не назовёшь иначе как тончайшим сейсмографом действительности; и то, что в глазах непредубеждённого читателя предстаёт как безусловные художественные достоинства взволнованной лирической исповеди, закономерно становится почти непреодолимым препятствием, когда пытаешься «перевести» порхающие байроновские строфы в регистр беспристрастной хроники. Поэма по сути бессюжетна; весь ее повествовательный «зачин» сводится к нескольким, ненароком обронённым, строкам об английском юноше из знатного рода, уже к девятнадцати годам пресытившемся излюбленным набором светских удовольствий, разочаровавшемся в интеллектуальных способностях соотечественников и чарах соотечественниц и — пускающемся путешествовать. В первой песне Чайльд посещает Португалию, Испанию; во второй — Грецию, Албанию, столицу Оcманской империи Стамбул; в третьей, после возвращения и непродолжительного пребывания на родине, — Бельгию, Германию и надолго задерживается в Швейцарии; наконец, четвёртая посвящена путешествию байроновского лирического героя по хранящим следы величественного прошлого городам Италии. И только пристально вглядевшись в то, что выделяет в окружающем, что выхватывает из калейдоскопического разнообразия пейзажей, архитектурных и этнографических красот, бытовых примет, житейских ситуаций цепкий, пронзительный, в полном смысле слова мыслящий взор повествователя, можем мы вынести для себя представление о том, каков в гражданском, философском и чисто человеческом плане этот герой — это байроновское поэтическое «я», которое язык не поворачивается назвать «вторым».
И тогда неожиданно убеждаешься, что пространное, в пять тысяч стихов лирическое повествование «Паломничества Чайльд Гарольда» — в определённом смысле не что иное, как аналог хорошо знакомого нашим современникам текущего обозрения международных событий. Даже сильнее и короче: горячих точек, если не опасаться приевшегося газетного штампа. Но обозрение, как нельзя более чуждое какой бы то ни было сословной, национальной, партийной, конфессиональной предвзятости. Европа, как и ныне, на рубеже третьего тысячелетия, объята пламенем больших и малых военных конфликтов; ее поля усеяны грудами оружия и телами павших. И если Чайльд выступает чуть дистанцированным созерцателем развёртывающихся на его глазах драм и трагедий, то стоящий за его плечами Байрон, напротив, никогда не упускает возможности высказать своё отношение к происходящему, вглядеться в его истоки, осмыслить его уроки на будущее.
Так в Португалии, строгие красоты чьих ландшафтов чаруют пришельца (песнь 1-я). В мясорубке наполеоновских войн эта страна стала разменной монетой в конфликте крупных европейских держав; И у Байрона нет иллюзий по части истинных намерений их правящих кругов, включая те, что определяют внешнюю политику его собственной островной отчизны. Так и в Испании, ослепляющей великолепием красок и фейерверками национального темперамента. Немало прекрасных строк посвящает он легендарной красоте испанок, способных тронуть сердце даже пресыщенного всем на свете Чайльда («Но нет в испанках крови амазонок, / Для чар любви там дева создана»). Но важно, что видит и живописует носительниц этих чар повествователь в ситуации массового общественного подъёма, в атмосфере общенародного сопротивления наполеоновской агрессии: «Любимый ранен — слез она не льёт, / Пал капитан — она ведёт дружину, / Свои бегут — она кричит: вперёд! / И натиск новый смел врагов лавину. / Кто облегчит сражённому кончину? / Кто отомстит, коль лучший воин пал? / Кто мужеством одушевит мужчину? / Все, все она! Когда надменный галл / Пред женщинами столь позорно отступал?»
Так и в стонущей под пятой османской деспотии Греции, чей героический дух поэт старается возродить, напоминая о героях Фермопил и Саламина. Так и в Албании, упорно отстаивающей свою национальную самобытность, пусть даже ценой каждодневного кровопролитного мщения оккупантам, ценой поголовного превращения всего мужского населения в бесстрашных, беспощадных гяуров, грозящих сонному покою турок-поработителей.
Иные интонации появляются на устах Байрона-Гарольда, замедлившего шаг на грандиозном пепелище Европы — Ватерлоо: «Он бил, твой час, — и где ж Величье, Сила? / Все — Власть и Сила — обратилось в дым. / В последний раз, ещё непобедим, / Взлетел орёл — и пал с небес, пронзённый...»
В очередной раз подводя итог парадоксальному жребию Наполеона, поэт убеждается: военное противостояние, принося неисчислимые жертвы народам, не приносит освобождения («То смерть не тирании — лишь тирана»). Трезвы, при всей очевидной «еретичности» для своего времени, и его размышления над озером Леман — прибежищем Жан-Жака Руссо, как и Вольтер, неизменно восхищавшего Байрона (песнь 3-я).
Французские философы, апостолы Свободы, Равенства и Братства, разбудили народ к невиданному бунту. Но всегда ли праведны пути возмездия, и не несёт ли в себе революция роковое семя собственного грядущего поражения? «И страшен след их воли роковой. / Они сорвали с Правды покрывало, / Разрушив ложных представлений строй, / И взорам сокровенное предстало. / Они, смешав Добра и Зла начала, / Все прошлое низвергли. Для чего? / Чтоб новый трон потомство основало. / Чтоб выстроило тюрьмы для него, / И мир опять узрел насилья торжество».
«Так не должно, не может долго длиться!» — восклицает поэт, не утративший веры в исконную идею исторической справедливости.
Дух — единственное, что не вызывает у Байрона сомнения; в тщете и превратностях судеб держав и цивилизаций, он — единственный факел, свету которого можно до конца доверять: «Так будем смело мыслить! Отстоим / Последний форт средь общего паденья. / Пускай хоть ты останешься моим, / Святое право мысли и сужденья, / Ты, божий дар!»
Единственный залог подлинной свободы, он наполняет смыслом бытие; залогом же человеческого бессмертия, по мысли Байрона, становится вдохновенное, одухотворённое творчество. Потому вряд ли случайно апофеозом гарольдовского странствия по миру становится Италия (песнь 4-я) — колыбель общечеловеческой культуры, страна, где красноречиво заявляют о своём величии даже камни гробниц Данте, Петрарки, Тассо, руины римского Форума, Колизея. Униженный удел итальянцев в пору «Священного Союза» становится для повествователя источником незатихающей душевной боли и одновременно — стимулом к действию.
Хорошо известные эпизоды «итальянского периода» биографии Байрона — своего рода закадровый комментарий к заключительной песне поэмы. Сама же поэма, включая и неповторимый облик ее лирического героя, — символ веры автора, завещавшего современникам и потомкам незыблемые принципы своей жизненной философии: «Я изучил наречия другие, / К чужим входил не чужестранцем я. / Кто независим, тот в своей стихии, / В какие ни попал бы он края, — / И меж людей, и там, где нет жилья. / Но я рождён на острове Свободы / И Разума — там родина моя...»
Корсар
Исполненный живописных контрастов колорит «Гяура» отличает и следующее произведение Байрона «восточного» цикла — более обширную по объёму поэму «Корсар», написанную героическими двустишиями. В кратком прозаическом вступлении к поэме, посвящённой собрату автора по перу и единомышленнику Томасу Муру, автор предостерегает против характерного, на его взгляд, порока современной критики — преследовавшей его со времён «Чайльд Гарольда» неправомерной идентификации главных героев — будь то Гяур или кто-либо другой — с создателем произведений. В то же время эпиграф к новой поэме — строка из «Освобождённого Иерусалима» Тассо — акцентирует внутреннюю раздвоенность героя как важнейший эмоциональный лейтмотив повествования.
Действие «Корсара» развёртывается на юге Пелопоннесского полуострова, в порту Корони и затерявшемся на просторах Средиземноморья Пиратском острове. Время действия точно не обозначено, однако нетрудно заключить, что перед читателем — та же эпоха порабощения Греции Османской империей, вступившей в фазу кризиса. Образно-речевые средства, характеризующие персонажей и происходящее, близки к знакомым по «Гяуру», однако новая поэма более компактна по композиции, её фабула детальнее разработана (особенно в том, что касается авантюрного «фона»), а развитие событий и их последовательность — более упорядоченны.
Песнь первая открывается страстной речью, живописующей романтику исполненного риска и тревог пиратского удела. Спаянные чувством боевого товарищества флибустьеры боготворят своего бесстрашного атамана Конрада. Вот и сейчас быстрый бриг под наводящим ужас на всю округу пиратским флагом принёс ободряющую весть: грек-наводчик сообщил, что в ближайшие дни может быть осуществлён набег на город и дворец турецкого наместника Сеида. Привыкшие к странностям характера командира, пираты робеют, застав его погруженным в глубокое раздумье. Следуют несколько строф с подробной характеристикой Конрада («Загадочен и вечно одинок, / Казалось, улыбаться он не мог»), внушающего восхищение героизмом и страх — непредсказуемой импульсивностью ушедшего в себя, изверившегося в иллюзиях («Он средь людей тягчайшую из школ — / Путь разочарования — прошёл») — словом, несущего в себе типичнейшие черты романтического бунтаря-индивидуалиста, чьё сердце согрето одной неукротимой страстью — любовью к Медоре.
Возлюбленная Конрада отвечает ему взаимностью; и одной из самых проникновенных страниц в поэме становится любовная песнь Медоры и сцена прощания героев перед походом. Оставшись одна, она не находит себе места, как всегда тревожась за его жизнь, а он на палубе брига раздаёт поручения команде, полной готовности осуществить дерзкое нападение — и победить.
Песнь вторая переносит нас в пиршественный зал во дворце Сеида. Турки, со своей стороны, давно планируют окончательно очистить морские окрестности от пиратов и заранее делят богатую добычу. Внимание паши привлекает загадочный дервиш в лохмотьях, невесть откуда появившийся на пиру. Тот рассказывает, что был взят в плен неверными и сумел бежать от похитителей, однако наотрез отказывается вкусить роскошных яств, ссылаясь на обет, данный пророку. Заподозрив в нем лазутчика, Сеид приказывает схватить его, и тут незнакомец мгновенно преображается: под смиренным обличием странника скрывался воин в латах и с мечом, разящим наповал. Зал и подходы к нему в мгновение ока переполняются соратниками Конрада; закипает яростный бой: «Дворец в огне, пылает минарет».
Смявший сопротивление турок беспощадный пират являет, однако, неподдельную рыцарственность, когда охватившее дворец пламя перекидывается на женскую половину. Он запрещает собратьям по оружию прибегать к насилию в отношении невольниц паши и сам выносит на руках из огня самую красивую из них — черноокую Гюльнар. Между тем ускользнувший от пиратского клинка в неразберихе побоища Сеид организует свою многочисленную охрану в контратаку, и Конраду приходится доверить Гюльнар и её подруг по несчастью заботам простого турецкого дома, а самому — вступить в неравное противоборство. Вокруг один за другим падают его сражённые товарищи; он же, изрубивший несчётное множество врагов, едва живой попадает в плен.
Решив подвергнуть Конрада пыткам и страшной казни, кровожадный Сеид приказывает поместить его в тесный каземат. Героя не страшат грядущие испытания; перед лицом смерти его тревожит лишь одна мысль: «Как встретит весть Медора, злую весть?» Он засыпает на каменном ложе, а проснувшись, обнаруживает в своей темнице тайком пробравшуюся в узилище черноокую Гюльнар, безраздельно пленённую его мужеством и благородством. Обещая склонить пашу отсрочить готовящуюся казнь, она предлагает помочь корсару бежать. Он колеблется: малодушно бежать от противника — не в его привычках. Но Медора... Выслушав его страстную исповедь, Гюльнар вздыхает: «Увы! Любить свободным лишь дано!»
Песнь третью открывает поэтическое авторское признание в любви Греции («Прекрасный град Афины! Кто закат / Твой дивный видел, тот придёт назад...»), сменяющееся картиной Пиратского острова, где Конрада тщетно ждёт Медора. К берегу причаливает лодка с остатками его отряда, приносящего страшную весть, их предводитель ранен и пленён, флибустьеры единодушно решают любой ценой вызволить Конрада из плена.
Реклама
Тем временем уговоры Гюльнар отсрочить мучительную казнь «Гяура» производят на Сеида неожиданное действие: он подозревает, что любимая невольница неравнодушна к пленнику и замышляет измену. Осыпая девушку угрозами, он выгоняет её из покоев.
Спустя трое суток Гюльнар ещё раз проникает в темницу, где томится Конрад. Оскорблённая тираном, она предлагает узнику свободу и реванш: он должен заколоть пашу в ночной тиши. Пират отшатывается; следует взволнованная исповедь женщины: «Месть деспоту злодейством не зови! / Твой враг презренный должен пасть в крови! / Ты вздрогнул? Да, я стать иной хочу: / Оттолкнута, оскорблена — я мщу! / Я незаслуженно обвинена: / Хоть и рабыня, я была верна!»
«Меч — но не тайный нож!» — таков контраргумент Конрада. Гюльнар исчезает, чтобы появиться на рассвете: она сама свершила месть тирану и подкупила стражу; у побережья их ждёт лодка и лодочник, чтобы доставить на заветный остров.
Герой растерян: в его душе — непримиримый конфликт. Волею обстоятельств он обязан жизнью влюблённой в него женщине, а сам — по-прежнему любит Медору. Подавлена и Гюльнар: в молчании Конрада она читает осуждение свершённому ею злодеянию. Только мимолётное объятие и дружеский поцелуй спасённого ею узника приводят её в чувство.
На острове пираты радостно приветствуют вернувшегося к ним предводителя. Но цена, назначенная провидением за чудесное избавление героя, неимоверна: в башне замка не светится лишь одно окно — окно Медоры. Терзаемый страшным предчувствием, он поднимается по лестнице... Медора мертва.
Скорбь Конрада неизбывна. В уединении он оплакивает подругу, а затем исчезает без следа: «Дней проходит череда, / Нет Конрада, он скрылся навсегда, / И ни один намёк не возвестил, / Где он страдал, где муку схоронил! / Он шайкой был оплакан лишь своей; / Его подругу принял мавзолей... / Он будет жить в преданиях семейств / С одной любовью, с тысячью злодейств». Финал «Корсара», как и «Гяура», оставляет читателя наедине с ощущением не до конца разгаданной загадки, окружающей все существование главного героя.
Каин
Мистерию, действие которой развёртывается в «местности близ рая», открывает сцена вознесения молитвы Иегове. В молении участвует все немногочисленное «человечество»: изгнанные из райских кущ в воздаяние за грех Адам и Ева, их сыновья Каин и Авель, дочери Ада и Селла и дети, зачатые дочерьми Адама от его же сыновей. Против нерассуждающей набожности родителей и брата, покорно приемлющих карающую длань господню, инстинктивно восстаёт Каин, воплощающий собой неустанное вопрошание, сомнение, неугасимое стремление во всем «дойти до самой сути». Он вполне искренен, признаваясь: «Я никогда не мог согласовать / Того, что видел, с тем, что говорят мне». Его не удовлетворяют уклончивые ответы родителей, во всем ссылающихся на Его всеблагие веления: «У них на все вопросы / Один ответ: „Его святая воля, / А он есть благ“. Всесилен, так и благ?»
Адам, Ева и их дети удаляются к дневным трудам. Размышляющий Каин остаётся один. Он чувствует приближение некоего высшего существа, которое «величественней ангелов», которых Каину доводилось видеть в окрестностях рая. Это Люцифер.
В трактовке образа вечного оппонента предвечного, низринутого с небесных высей и обречённого на беспрестанные скитания в пространстве, но несломленного духом, всего отчётливее проявилось дерзновенное новаторство Байрона — художника и мыслителя. В отличие от большинства литераторов, так или иначе касавшихся этой темы, автор мистерии не проявляет ни малейшей предвзятости; в его видении Сатаны нет и тени канонической стереотипности. Симптоматично, что Люцифер Байрона не столько даёт прямые ответы на вопросы, которыми засыпают его Каин и вернувшаяся зачем-то Ада, сколько внушает им мысль об императивной необходимости вечного вопрошания, о спасительности познания как ключа к бессмертию духа. Всем своим поведением он опровергает ходячее представление о себе как низком, корыстном искусителе. И Каин не в силах не поверить ему, когда тот недвусмысленно заявляет: «Ничем, / Помимо правды, я не соблазняю».
Терзаемый проклятыми вопросами о тайне своего существования, о законе смерти и конечности всего сущего, о загадке неведомого, Каин молит пришельца разрешить его сомнения. Тот предлагает ему совершить путешествие во времени и пространстве, обещая Аде, что спустя час или два тот вернётся домой.
Неистощимая по изобретательности романтическая фантазия Байрона находит выражение во втором акте мистерии, развёртывающемся в «бездне пространства». Подобно Данте и Вергилию в «Божественной комедии», только в специфической романтической ритмике и образности, отчасти навеянной величественностью мильтоновской барочной поэтики, они минуют прошедшие и грядущие миры, по сравнению с которыми Земля ничтожней песчинки, а заветный Эдем — меньше булавочной головки. Каину открывается беспредельность пространства и бесконечность времени. Люцифер невозмутимо комментирует: «Есть многое, что никогда не будет / Иметь конца... / Лишь время и пространство неизменны, / Хотя и перемены только праху / Приносят смерть».
На неисчислимом множестве планет, пролетающих перед их взорами, узнает ошеломлённый Каин, есть и свои эдемы, и даже люди «иль существа, что выше их». Но его любопытство неутолимо, и Люцифер показывает ему мрачное царство смерти. «Как величавы тени, что витают / Вокруг меня!» — восклицает Каин, и Сатана открывает ему, что до Адама Землю населяли высшие существа, не похожие на людей, но силою разума намного их превышавшие. Иегова покончил с ними «смешением стихий, преобразивших / Лицо земли». Перед ними проплывают призраки левиафанов и тени существ, которым нет названия. Их зрелище величественно и скорбно, но, по уверению Люцифера, несравнимо с бедами и катастрофами, которые ещё грядут, которым суждено выпасть на долю адамова рода. Каин опечален: он любит Аду, любит Авеля и не в силах смириться с тем, что все они, все сущее подвержено гибели. И он вновь просит Сатану открыть ему тайну смерти. Тот отвечает, что сын Адама пока ещё не в силах постичь её; надо лишь уразуметь, что смерть — врата. «Каин. Но разве смерть их не откроет? /Люцифер. Смерть — / Преддверие. /Каин. Так, значит, смерть приводит / К чему-нибудь разумному! Теперь / Я менее боюсь её».
Каин сознаёт, что его «проводник» по неисчислимым мирам, затерянным во времени и пространстве, не уступает мощью всесильному Иегове. Но разве сам Люцифер — не орудье Божие?
И тут Сатана взрывается. Нет и ещё раз нет: «Он победитель мой, но не владыка... /...Не прекратится / Великая нещадная борьба, / Доколе не погибнет Адонаи / Иль враг его!» И на прощание даёт ему совет: «Один лишь добрый дар / Дало вам древо знания — ваш разум: / Так пусть он не трепещет грозных слов / Тирана, принуждающего верить / Наперекор и чувству и рассудку. / Терпи и мысли — созидай в себе / Мир внутренний, чтоб внешнего не видеть: / Сломи в себе земное естество / И приобщись духовному началу!»
Лишь бессмертие духа способно воспрепятствовать всемогуществу смертного удела, отведённого Иеговой людям, — таков прощальный урок, преподанный герою Сатаной.
Вернувшись к близким, Каин застаёт их за работой: они готовят алтари к жертвоприношению. Но жертвоприношение — знак смирения перед уделом, заранее уготованным и несправедливым; против него-то и восстаёт вся страстная, неукротимая натура Каина: «Я сказал, / Что лучше умереть, чем жить в мученьях / И завещать их детям!»
От него в ужасе отшатывается кроткая, любящая Ада, мать его ребёнка; мягко, но настойчиво понуждает его к совместному принесению жертвы Авель.
И тут впервые напоминает о себе не присутствующий на сцене, но неизменно напоминающий о себе персонаж мистерии — Бог: он благосклонно принимает закланного младшим братом, скотоводом Авелем, агнца и далеко раскидывает по земле плоды — жертву земледельца Каина. Авель невозмутимо советует брату принести на алтарь новые дары вседержателю. «Каин. Так его отрада — / Чад алтарей, дымящихся от крови, / Страдания блеющих маток, муки / Их детищ, умиравших под твоим / Ножом благочестивым! Прочь с дороги!»
Авель стоит на своём, твердя: «Бог мне дороже жизни». В приступе неконтролируемого гнева Каин поражает его в висок головнёй, схваченной с жертвенника.
Авель умирает. На стоны медленно осознающего содеянное старшего сына Адама сбегаются его близкие. Адам растерян; Ева проклинает его. Ада робко пытается защитить брата и супруга. Адам повелевает ему навсегда покинуть эти места.
С Каином остаётся только Ада. Но прежде чем начать влачить мириаду унылых бессчётных дней, братоубийце предстоит пережить ещё одно испытание. С небес спускается ангел Господень и налагает на его чело неизгладимую печать.
Они собираются в нелёгкий путь. Их место — в безрадостной пустыне, «к востоку от рая». Раздавленный своим преступлением Каин не столько выполняет волю отца и Иеговы, сколько сам отмеряет себе кару за грех. Но дух протеста, сомнения, вопрошания не угасает в его душе: «Каин. О, Авель, Авель! /Ада. Мир ему! /Каин. А мне?»
Эти слова завершают пьесу Байрона, трансформировавшего мистерию о смертном грехе в волнующее таинство непримиримого богоборчества.
Исповедь сына века
«Чтобы написать историю своей жизни, надо сначала прожить эту жизнь, поэтому я пишу не о себе» — таковы вступительные слова автора, задумавшего своим рассказом излечиться от «чудовищной нравственной болезни», болезни века, поразившей его современников после Революции 1793 г. и разгрома наполеоновской армии в 1814 году. Для сынов Империи и внуков Революции исчезло прошлое, «им оставалось только настоящее, дух века, ангел сумерек — промежуток между ночью и днём». Исчезла вера во власть божественную и человеческую, жизнь общества стала бесцветна и ничтожна, величайшее лицемерие господствовало в нравах, а молодёжь, обречённую на бездействие, праздность и скуку, охватило разочарование и чувство безнадёжности. На смену отчаянию пришла бесчувственность.
Недуг этот настигает автора повествования и его главного героя, истинного сына века, девятнадцатилетнего Октава де Т., юношу гордого и прямого, исполненного радужных надежд и сердечных порывов. Во время роскошного ужина после маскарада, нагнувшись, чтобы поднять под столом вилку, он видит, что туфелька его возлюбленной покоится на башмаке одного из самых близких его друзей. Взяв в секунданты адвоката Дежене, Октав вызывает соперника на дуэль, получает лёгкое ранение, заболевает лихорадкой и вскоре лишний раз убеждается в вероломстве возлюбленной, разыгравшей перед ним ложное раскаяние.
Лишённый положения в обществе и не имеющий определённых занятий, привыкший, однако, проводить время в праздности и любовных увлечениях, Октав растерян, не знает, как жить дальше. В один из мрачных осенних вечеров адвокат Дежене, человек, который ни во что не верит и ничего не боится, делится с ним своим жизненным кредо: «Любви не существует, совершенства не существует, берите от любви то, что трезвый человек берет от вина...»
Встретив вскоре одну из приятельниц своей бывшей возлюбленной, покинутую любимым, он искренне сопереживает ей, однако вновь сталкивается с чудовищным бесстыдством, когда она пытается его соблазнить. «Нет ничего истинного, кроме распутства, испорченности и лицемерия», — убеждается Октав, стараясь совершенно изменить образ жизни: ездить на загородные прогулки, охотиться, фехтовать. Но безысходная грусть его не оставляет. Он часто проводит ночи под окнами бывшей возлюбленной; встретив однажды пьяного, пытается утолить печаль вином и, отправившись в кабачок, встречает там уличную женщину. Его поражает сходство последней с бывшей возлюбленной, и, украсив свою комнату как для любовного свидания, Октав приводит туда проститутку. «Вот людское счастье, вот труп любви», — думает он.
На следующее утро Дежене и его друзья сообщают Октаву, что у его возлюбленной было три любовника одновременно, о чем известно всему Парижу. Она насмешливо рассказывает посторонним, что Октав по-прежнему её любит и проводит время у её дверей. Так Дежене пытается излечить Октава от любовного недуга. Оскорблённый Октав показывает друзьям проститутку и обещает им никогда с ними более не расставаться. Отныне он прожигает жизнь на балах-маскарадах, в кутежах и игорных домах.
Гостеприимный Дежене собирает в своём загородном доме молодёжь, в том числе и Октава. Однажды ночью к Октаву в комнату входит полураздетая женщина и протягивает ему записку: «Октаву от его друга Дежене с условием отплатить тем же ». Октав понимает, что урок друга, посылающего ему свою любовницу, состоит в том, чтобы никогда не влюбляться.
Вернувшись в Париж, Октав проводит зиму в увеселениях и завоёвывает репутацию заядлого распутника, человека бесчувственного и чёрствого. В это время в его жизни появляются две женщины. Одна из них — молодая бедная швея, которая вскоре бросает Октава. Другая — танцовщица итальянского театра Марко, с которой Октав знакомится на балу и в тот же вечер читает в её спальне письмо, извещающее о смерти её матери.
Неожиданно слуга сообщает Октаву, что его собственный отец находится при смерти. Приехав в деревню недалеко от Парижа, где жил отец, Октав застаёт его мёртвым. «Прощай, сын мой, я люблю тебя и умираю», — читает Октав последние слова отца в его дневнике. Октав поселяется в деревне с преданным слугой Ларивом. В состоянии нравственного опустошения и безразличия ко всему на свете он знакомится с бумагами отца, «истинного праведника, человека без страха и упрёка». Узнав из дневника распорядок дня отца, он собирается следовать ему до малейших деталей.
Как-то раз на вечерней прогулке Октав встречает молодую, просто одетую женщину. Он узнает от Ларива, что это г-жа Пирсон, вдова. В деревне её зовут Бригитта-Роза. Она живёт со своей тётушкой в маленьком домике, ведёт уединённый образ жизни и известна своей благотворительностью. Октав знакомится с ней на ферме, где она ухаживает за больной женщиной, и провожает её домой. Г-жа Пирсон поражает его образованностью, умом и жизнелюбием. Однако он замечает также печать тайного страдания на её лице. В течение трёх месяцев Октав ежедневно видится с г-жой Пирсон, сознаёт, что любит её, но уважение к ней не позволяет ему открыться. Оказавшись однажды ночью в саду Бригитты, он все же признается ей в любви. На следующий день Октав заболевает лихорадкой, получает от Бригитты письмо с просьбой больше с ней не встречаться, а затем узнает, что она уехала к родственникам в город Н. Проболев целую неделю, Октав собирается было выполнить требование Бригитты, но вскоре направляется прямо в Н. Встретившись там с Бригиттой, он вновь говорит ей о своей любви. Вскоре ему удаётся восстановить с ней прежние отношения добрых соседей. Но оба чувствуют, что любовь Октава стоит между ними.
В доме Октава появляется священник Меркансон с известием о болезни Бригитты. В тревоге Октав пытается добиться ответа относительно истинной причины этого визита и явно мнимой болезни. Из письма Бригитты следует, что она опасается сплетен. Октав глубоко страдает. Во время одной из совместных с Бригиттой прогулок верхом он переходит наконец к решительному объяснению и в ответ получает поцелуй.
Вскоре Октав становится любовником г-жи Пирсон, но в его душе происходит перемена. Он чувствует симптомы несчастья, подобные болезни; помня о перенесённых страданиях, вероломстве бывшей возлюбленной, о прежней развращённой среде, о своём презрении к любви и разочаровании, он выдумывает ложные причины для ревности. Его охватывает состояние бездеятельности, он то отравляет ироническими шутками счастливые минуты любви, то предаётся искреннему раскаянию. Октав находится во власти злобных стихий: безумной ревности, изливающейся в упрёках и издёвках, и безудержного желания вышучивать все самое дорогое. Бригитта не упрекает Октава за причиняемые ей страдания и рассказывает ему историю своей жизни. Её обесчестил жених, а затем бежал за границу с другой женщиной. Бригитта поклялась с тех пор, что её страдания не должны повториться, но забыла о клятве, встретив Октава.
В деревне начинаются пересуды о том, что Бригитта погубила себя, связав жизнь с жестоким и опасным человеком. О ней отзываются как о женщине, переставшей считаться с общественным мнением, которую в будущем ожидает заслуженная кара. Сплетни распространяет священник Меркансон. Но Октав и Бригитта решают не обращать внимания на мнение света.
Умирает тётушка Бригитты. Бригитта сжигает старый венок из роз, хранившийся в маленькой часовне. Он символизировал саму Бригитту-Розу, которой больше нет. Октав снова терзает Бригитту подозрениями, она терпит его презрительные замечания и обиды, чередующиеся с исступлёнными восторгами любви.
Однажды Октав натыкается в её комнате на тетрадь с надписью «Моё завещание». Бригитта без горечи и гнева рассказывает о страданиях, перенесённых с момента встречи с Октавом, о не покидающем её чувстве одиночества и желании покончить с собой, приняв яд. Октав решает немедленно уехать: однако они едут вместе, чтобы навсегда распрощаться с прошлым.
Возлюбленные приезжают в Париж, мечтая отправиться в дальнее путешествие. При мысли о скором отъезде их ссоры и огорчения прекращаются. Однажды их навещает молодой человек, который привозит Бригитте письма из города Н. от единственных оставшихся в живых родственников. В то время когда все уже готово к отъезду в Швейцарию, Бригитта плачет, но упорно хранит молчание. Октав теряется в догадках о причинах неожиданной перемены её настроения. В театре он случайно встречает молодого человека, привозившего Бригитте письма, но тот намеренно избегает разговора. Бригитта нехотя показывает Октаву одно из писем, в котором родственники, считающие её навеки опозоренной, призывают её вернуться домой.
Октав разыскивает молодого человека, доставившего письма Бригитте. Его зовут Смит, он музыкант, отказавшийся от карьеры и брака по любви ради того, чтобы содержать мать и сестру, занимая незначительную должность. Октав — ровесник Смита, но между ними огромная разница: все существование последнего расчислено в соответствии с размеренным боем часов, а мысли его — забота о благе ближнего. Смит становится частым гостем в доме Октава и Бригитты и обещает предотвратить её скандальный разрыв с родственниками. Октава покидают болезненные подозрения. Ничто более не задерживает его отъезд с Бригиттой, но мешает какое-то извращённое любопытство, проявление рокового инстинкта: он оставляет Бригитту наедине со Смитом, угадывая некую тайну. Чтобы узнать её, Октав проводит эксперимент: готовит лошадей к отъезду и неожиданно сообщает об этом Бригитте. Она соглашается ехать, но не может скрыть тоски. Между ними происходит бурное объяснение. На упрёки и подозрения Октава, желающего раскрыть её тайну, Бригитта отвечает, что она готова скорее умереть, чем расстаться с ним, но не в силах более выносить ярость безумца, толкающего её в могилу. Бригитта в изнеможении засыпает, а Октав понимает, что причинённое им зло непоправимо, что ему следует оставить возлюбленную, дать ей покой.
У постели спящей Бригитты Октав предаётся печальным размышлениям: творить зло — такова роль, предназначенная ему провидением. Возникшая было идея о самоубийстве вскоре сменяется мыслью о том, что Бригитта вскоре будет принадлежать другому. Октав уже готов убить Бригитту, подносит к её груди нож, но его останавливает маленькое распятие из чёрного дерева. Внезапно он испытывает глубокое раскаяние и мысленно возвращается к Богу. «Господи, ты был тут. Ты спас безбожника от преступления. Нас тоже приводят к тебе страдания, и лишь в терновом венце мы приходим поклониться твоему изображению», — думает Октав. На столе Бригитты он находит её прощальное