Замечания о «любви в перенесении»

Всякий начинающий заниматься психоанализом бо­ится сначала трудностей, ожидающих его при толкова­нии мыслей пациента, и задач, возникающих перед ним в связи с воспроизведением вытесненного. Но ему пред­стоит скоро убедиться в незначительности этих трудно­стей и вместо этого понять, что единственные и серьез­ные трудности вытекают из необходимости овладеть пе­ренесением.

Из всевозможных возникающих тут положений оста­новлюсь на одном, резко ограниченном как вследствие ча­стоты его и реального значения, так и вследствие его тео­ретического интереса. Я имею в виду тот случай, когда па­циентка делает совершенно определенные намеки или прямо заявляет, что, как любая смертная женщина, влю­билась в анализирующего ее врача. Такое положение имеет свою как мучительную комическую сторону, так и серь­езную: оно настолько запутано и обусловлено многими причинами, так неизбежно и так трудно разрешимо, что обсуждение его уже давно ответило бы жизненному инте­ресу аналитической техники. Но так как мы сами не всегда свободны от ошибок, по поводу которых смеемся над дру­гими, то не очень-то спешим с выполнением этой задачи. Мы всегда сталкиваемся в этом вопросе с долгом врачеб­ной тайны, без которой невозможно обойтись в жизни, но которая в нашей науке трудно выполнима. Поскольку литература психоанализа имеет отношение и к реальной жизни, здесь возникает неразрешимое противоречие. Недавно я в одном месте пренебрег врачебной тайной и на­мекнул, что такое же положение перенесения задержало развитие психоаналитической терапии в течение первых десяти лет.

Для хорошо воспитанного человека из публики или не­специалиста — таким является идеальный культурный че­ловек по отношению к психоанализу — любовные дела не сравнимы ни с какими другими; они записаны как бы на особом месте, не допускающем никакого другого описа­ния. Если поэтому пациентка влюбилась во врача, то он подумает, что в этом случае для нее возможны только два выхода: более редкий, когда все обстоятельства допускают постоянное законное соединение обоих, и более частый, когда врач и пациентка должны разойтись и начатая рабо­та, имевшая целью исцеление, должна быть оставлена, как нарушенная элементарным событием. Разумеется, мы мыслим и третий исход, который как будто даже совмес­тим с продолжением лечения, — вступление в нелегальные и не рассчитанные на вечность определенные любовные отношения; но этот исход невозможен как благодаря бур­жуазной морали, так и вследствие врачебного достоинст­ва. И все же всякий обращающийся к врачу за помощью будет настаивать, чтобы аналитик его успокоил по воз­можности самым определенным обещанием, что третий исход совершенно исключается.

Вполне очевидно, что точка зрения психоаналитика должна быть совершенно другой.

Допустим случай второго выхода из положения, о ко­тором идет речь. Врач и пациентка расходятся после того, как пациентка влюбилась во врача; лечение прекращается. Но состояние пациентки делает необходимым вторую ана­литическую попытку у другого врача, тут скоро создается такое положение, что больная чувствует, что влюбилась во второго врача, и таким же точно образом; если она и тут порвет и начнет снова, то в третьего и т.д... Этот, несо­мненно, наступающий факт, являющийся, как известно, одним из основных положений аналитической теории, может быть использован двояким образом: в отношении анализирующего врача и в отношении нуждающейся в анализе пациентки. Для врача он имеет значение очень ценного указания и хорошего предупреждения против возможного у него ответного перенесения. Он должен признать, что влюбленность пациентки вызвана аналити­ческим положением и не может быть приписана превос­ходству его особы и что у него нет никакого основания гор­диться таким «завоеванием», как это назвали бы вне ана­лиза. Об этом никогда не мешает напомнить. А для паци­ентки создается альтернатива: или она должна отказаться от психоаналитического лечения, или должна примирить­ся с влюбленностью во врача как с неизбежной участью.

Я не сомневаюсь в том, что родные пациентки решат­ся на первую из двух возможностей, между тем как врач стоит за вторую возможность. Но я думаю, что в этом слу­чае решение не должно быть предоставлено нежной — или, вернее, эгоистически ревнивой — заботливости род­ных. Решающим моментом должны быть интересы боль­ной. А любовь родных не может вылечивать невроз. Пси­хоаналитику незачем навязывать себя, но он может ука­зать, что в некоторых отношениях он незаменим. Те из родных, которые согласны с отношением Толстого к этой проблеме, могут остаться в полном обладании женой или дочерью, но должны постараться примириться с тем, что у них останется невроз и связанное с ним нарушение спо­собности любить. В конце концов, происходит то же са­мое, что при гинекологическом лечении. Впрочем, ревни­вый отец или муж жестоко ошибаются, думая, что пациен­тка избежит влюбленности во врача, если для избавления от ее невроза она приступит по его настоянию к како­му-нибудь другому, не аналитическому лечению. Вся раз­ница состоит лишь втом, что подобная влюбленность, ко­торой предстоит остаться невысказанной и не анализируе­мой, никогда не окажет такого содействия выздоровлению больной, как это заставляет сделать анализ.

Мне известно, что некоторые врачи, применяющие анализ, часто подготавливают пациенток к появлению лю­бовного перенесения и даже приглашают их «постараться только влюбиться во врача, чтобы анализ лучше подвигал­ся вперед». Более бессмысленной техники я не могу себе представить. Этим отнимается у данного явления убедите­льный характер самопроизвольности и создаются трудно­сти, которые нелегко одолеть.

Сначала, правда, не похоже на то, что влюбленность в перенесении может дать что-нибудь полезное для лече­ния. Пациентка, даже самая послушная до того, вдруг ли­шилась понимания и интереса к лечению, не хочет ни слы­шать, ни говорить ни о чем, кроме своей любви, и требует ответной; она отказалась от своих симптомов или не обра­щает внимания на них, она объявляет себя даже здоровой. Вся сцена совершенно меняется, как будто бы игра смени­лась ворвавшейся внезапно действительностью, словно пожар, вспыхнувший во время театрального представле­ния. Кому, как врачу, первый раз приходится переживать подобное, тому нелегко сохранить аналитическое положе­ние и не поддаться ошибке, что лечению действительно пришел конец.

Одумавшись, можно найтись и в этом положении. Первым делом нельзя забывать, что все мешающее про­должению лечения может быть выражением сопротивле­ния. Несомненно, что сопротивление принимает большое участие в возникновении бурных любовных требований. Ведь признаки нежного перенесения были уже давно за­метны у пациентки, и ее послушание, и ее податливость на все объяснения анализа, ее прекрасное понимание и высо­кую интеллигентность, проявляемую ею при этом, прихо­дилось приписать ее направленности по отношению к вра­чу. Вдруг это все как бы унесено ветром. Пациентка пере­стала что бы то ни было понимать, она вся как будто ушла в свою влюбленность, и это превращение выступает в опре­деленный момент, как раз тогда, когда нужно ее заставить сознаться или вспомнить особенно неприятный и вытес­ненный отрывок из ее жизни. Влюбленность была уже ра­ньше, давно, но теперь сопротивление начинает пользова­ться ею, чтобы задержать продолжение лечения, чтобы от­влечь весь интерес от работы и чтобы поставить анализи­рующего врача в положение мучительного смущения.

Если поближе присмотреться, то можно в этом поло­жении заметить также влияние осложняющих мотивов, отчасти присоединяющихся к влюбленности, а отчасти — особых видов выражения сопротивления. К мотивам пер­вого рода относятся стремления пациентки убедиться в своей неотразимости, подорвать авторитет врача, прини­зив его до положения возлюбленного, и всем, что кажется возможным, воспользоваться при любовном удовлетворе­нии. Можно допустить, что сопротивление пользуется объяснением в любви как средством, чтобы испытать строгого аналитика, после чего в случае благосклонного ответа с его стороны он может ожидать, что будет постав­лен на место. Но больше всего получается впечатление, что сопротивление провоцирующему фактору усиливает влюбленность и преувеличивает готовность отдаться, что­бы потом тем настойчивее оправдать действие вытеснения ссылкой на опасность подобной невоздержанности. Все эти надстройки, которые в чистых случаях могут и не быть, были приняты, как известно, Адлером за сущность всего процесса.

Но как должен вести себя аналитик, чтобы не потер­петь неудачи при таком положении, если для него несо­мненно, что лечение необходимо продолжать, несмотря на такое любовное перенесение, а поэтому перешагнуть через него? Нетрудно настоятельной ссылкой на обще­принятую мораль доказать, что аналитик никогда и нико­им образом не должен отвечать на предлагаемую ему неж­ность или принимать ее. Наоборот, он должен считать момент подходящим для того, чтобы отстаивать перед влюбленной женщиной нравственные требования и не­обходимость отказа и добиться от нее, чтобы она прекра­тила свои требования и продолжала аналитическую рабо­ту, преодолев животную часть своего «я». Но я должен ра­зочаровать в подобном ожидании как в первой, так и во второй части. В первой части потому, что я пишу не для клиентов, а для врачей, которым предстоит бороться с тя­желыми трудностями, и, кроме того, еще потому, что в данном случае я могу предписание морали свести к его происхождению, то есть к целесообразности. На этот раз я нахожусь в счастливом положении, имея возможность за­менить требования морали требованиями аналитической техники, не изменяя при этом результатов.

Но еще решительней я откажусь от второй части выше­указанного предположения. Требовать подавления влече­ния отказом от удовлетворения и сублимирования, когда пациентка созналась в своем любовном перенесении, зна­чило бы поступить не аналитически, а бессмысленно. Это было бы то же самое, как если бы искусственными закли­наниями старались вызвать из преисподней духа и затем, ни о чем его не спросив, отправили бы обратно. Ведь в та­ком случае довели бы вытесненное до сознания только для того, чтобы, испугавшись, снова его вытеснить. Нельзя также обманывать себя и относительно успеха такого об­раза действия. Как известно, против страстей мало что сделаешь прекрасными речами. Пациентка почувствует только обиду и не преминет отомстить за нее.

Так же мало могу советовать избрать серединный путь, который иному покажется особенно разумным и который состоит в том, что говоришь, что будто отвеча­ешь на нежные чувства пациентки, избегая при этом вся­ких физических проявлений этой нежности, пока не уда­стся установить спокойные отношения и поднять их на более высокую ступень. На это средство я могу возразить, что психоаналитическое лечение зиждется на правде. В этом заключается значительная доля его воспитательного влияния и этической ценности. Опасно покидать этот фундамент. Кто хорошо освоился с аналитической техни­кой, тот не в состоянии прибегать к неизбежной для врача иной раз лжи и надувательству и обыкновенно выдает себя, если иногда с самыми лучшими намерениями пыта­ется это сделать. Так как от пациента требуется полнейшая правда, то рискуешь всем своим авторитетом, если попа­даешься сам на том, что отступил от правды. Кроме того, попытка пойти навстречу нежным чувствам пациентки не совсем безопасна, невозможно так хорошо владеть собой, чтобы не пойти иной раз вдруг дальше, чем сам того хотел. Я думаю поэтому, что не следует отрицать равнодушия, до которого дошел благодаря своей сдержанности в ответном перенесении.

Я уже намекнул на то, что аналитическая техника воз­лагает на врача обязанность отказать жаждущей любви па­циентке в требуемом удовлетворении. Лечение должно быть проведено в воздержании. Я подразумеваю под этим не только физическое воздержание и лишение всего, чего больной желает, потому что этого не перенес бы никакой пациент. Но я хочу выдвинуть основное положение, что необходимо сохранить у больного потребности сексуаль­ной тоски как силы, побуждающей к работе и изменению, и не допустить того, чтобы они отчасти были успокоены суррогатами. Ведь нельзя предложить больным ничего, кроме суррогатов, так как вследствие своего состояния, пока не устранены вытеснения, больные не способны по­лучить настоящее удовлетворение.

Сознаемся в том, что основное положение, требующее, чтобы аналитическое лечение было проведено в воздержа­нии, гораздо шире рассматриваемого здесь одиночного случая и требует детального обсуждения, чтобы очертить границы его осуществимости. Но мы не хотим этого делать здесь и по возможности будем строго придерживаться того положения, из которого исходили. Что случилось бы, если бы врач поступил иначе и воспользовался бы обоюдной свободой, чтобы ответить на любовь пациентки и удовлет­ворить ее потребности в нежности? Если бы он захотел при этом руководствоваться расчетом, что такими уступками он обеспечит себе влияние над пациенткой и таким обра­зом заставит ее разрешить задачи лечения, то есть навсегда освободит от невроза, то опыт покажет ему, что расчеты его неправильны. Пациентка достигла бы свой цели, а он своей — никогда. Между врачом и пациенткой разыгра­лась бы только сцена, которая описывается в смешном анекдоте о пасторе и страховом агенте. К неверующему и тяжело больному агенту по настоянию родных приглаша­ется благочестивый муж, чтобы перед смертью обратить его в веру. Беседа длится так долго, что у ожидающих род­ных явилась надежда. Наконец открывается дверь из ком­наты больного. Неверующий в веру обращен не был, но пастор ушел застрахованный.

Для пациентки было бы большим триумфом, если бы ее любовные домогательства нашли ответ, но для лечения — полное поражение. Больная достигла бы того, к чему стре­мятся все больные в анализе: что-то совершить, воспроиз­вести что-то в жизни, что она должна была бы только вспомнить, воспроизвести как психический материал и сохранить в психической области. В дальнейшем течении любовной связи она проявила бы все задержки и патологи­ческие реакции своей любовной жизни, но корректура их уже не была бы возможной, и закончила бы мучительное переживание тяжелым раскаянием и большим усилением своей склонности к вытеснению. Любовная связь кладет конец возможности оказать воздействие при помощи ана­литического лечения; соединение обоих — бессмыслица.

Уступка любовным требованиям пациентки, таким об­разом, так же опасна для анализа, как и подавление их. Путь аналитика иной, такой, которому нет примера в реа­льной жизни. Нужно не уклоняться от любовного перене­сения, не отпугивать его и не ставить пациентке препятст­вий в этом отношении; точно так же нужно стойко воздер- живаться от всяких ответных проявлений на него. Нужно крепко держаться любовного перенесения, но относиться к нему как к чему-то нереальному, как к положению, через которое нужно пройти в лечении, которое должно быть сведено к первоначальным источникам своим и которое должно помочь раскрыть сознанию больной самое сокро­венное из ее любовной жизни. Чем больше производишь впечатления, что сам далек от всякого искушения, тем скорее удается извлечь из этого положения все его анали­тическое содержание. Пациентка, сексуальное вытесне­ние которой еще не устранено, а только сдвинуто на зад­ний план, почувствует себя тогда достаточно уверенной, чтобы проявить все условия любви, все фантазии ее сексу­альной тоски, все детальные черты ее влюбленности, и, исходя из них, сама сможет открыть путь к инфантильным основам ее любви.

У одного типа женщин, однако, эта попытка сохранить любовное перенесение для аналитической работы, не удовлетворив его, потерпит неудачу. Это — женщины с элементарной страстностью, не допускающей никаких суррогатов, дети природы, не желающие брать психиче­ское вместо материального, которым, по словам поэта, до­ступны только «логика супа и аргументы галушек». У таких лиц стоишь перед выбором: или проявить ответную лю­бовь, или навлечь на себя всю ненависть отвергнутой жен­щины. Но ни в одном из этих случаев невозможно соблюс­ти интересы лечения. Приходится безуспешно отказаться от лечения и задуматься над вопросом, как возможны сое­динения наклонности к неврозу с такой неукротимой по­требностью в любви.

Способ, как заставить постепенно прийти к аналити­ческому пониманию других, менее активных влюбленных выработался у многих аналитиков одинаковым образом. Прежде всего нужно подчеркнуть очевидное участие со­противления в этой «любви». Действительная влюблен­ность сделала бы пациентку уступчивой, повысила бы ее готовность разрешить проблемы ее случая только потому, что этого требует любимый человек. Такое чувство охотно избрало бы путь к окончанию лечения, чтобы поднять свою цену в глазах врача и подготовить такую реальность, в которой любовь могла бы иметь место. Вместо этого па­циентка оказывается своенравной и непослушной, теряет всякий интерес к лечению и явно показывает отсутствие всякого уважения к глубоко обоснованным убеждениям

врача. Она, следовательно, воспроизводит сопротивление в форме влюбленности и не останавливается перед тем, чтобы поставить врача в положение так называемой «двойной мельницы» (род игры). Потому что, если он от­клонит ее любовь, — что его заставляет делать долг и убеж­дение, — она сможет разыграть отвергнутую и отказаться от лечения у него из чувства мести и огорчения, как теперь это хочет сделать вследствие мнимой влюбленности.

Вторым доказательством, что любовь эта не настоя­щая, может послужить утверждение, что чувство это не имеет ни одной новой черты, вытекающей из настоящего положения, а составлено исключительно из повторений и оттисков прежних, также инфантильных, реакций. Берем на себя обязательство доказать это детальным анализом любовных проявлений пациентки.

Если к этим доказательствам прибавить еще некоторое количество терпения, то большей частью удается преодо­леть трудность положения и продолжать работу с более умеренной или «опрокинутой» влюбленностью с целью открыть инфантильный выбор объекта и окружающие его фантазии. Я, однако, хотел бы критически разобрать дово­ды и обсудить вопрос: говорим ли мы этим пациентке правду или необходимость заставляет нас прибегнуть к по­мощи недомолвок или искажений. Другими словами: дей­ствительно ли нельзя считать реальной влюбленность, проявляющуюся во время аналитического лечения?

Я полагаю, что мы сказали пациентке правду, но не всю, не думая о последствиях. Из наших обоих доводов первый — наиболее сильный. Участие сопротивления в любовном перенесении неоспоримо и очень значительно. Но ведь сопротивление не создало этой любви, оно нахо­дит ее уже готовой, пользуется только ею и преувеличивает ее проявление. И сопротивление также не лишает этого феномена характера чего-то настоящего. Второй наш до­вод — гораздо слабее; несомненно, эта влюбленность представляет собою новое издание старых черт и воспро­изводит инфантильные реакции. Но ведь это существен­ный признак влюбленности. Не бывает влюбленности, не воспроизводящей инфантильный образец; именно то, что составляет навязчивый, напоминающий патологический характер влюбленности, происходит от ее инфантильной обусловленности. Любовное перенесение может быть в известной степени менее свободно, чем бывающее в жиз­ни и называемое нормальным, яснее показывает зависи- мость от инфантильного образца, оказывается менее гиб­ким и изменчивым, но это все и не самое важное.

По чему можно вообще узнать истинность любви? По тому ли, на что она способна, по пригодности ее к дости­жению любовной цели? В этом отношении любовное пе­ренесение не отстает, как кажется, ни от какой другой любви. Получается впечатление, что от нее можно всего добиться.

Итак, резюмируем: нет никакого основания оспари­вать характер настоящей любви у влюбленности, проявля­ющейся во время аналитического лечения. Если она ка­жется так мало нормальной, то это вполне объясняется тем, что и обычная влюбленность, вне аналитического ле­чения, скорее напоминает ненормальные, чем нормаль­ные душевные феномены. Но все же она отличается неко­торыми чертами, укрепляющими за ней особое место. Она, во-первых, вызвана аналитическим положением, во-вторых, усилена сопротивлением, преобладающим в этом положении, и, в-третьих, она в высокой степени не принимает во внимание реальности, она менее умна, ме­ньше задумывается над последствиями, ослепленнее в оценке любимого человека, чем это допустимо в нормаль­ной влюбленности. Но нельзя забывать, что именно эти, отступающие от нормы черты составляют сущность влюб­ленности.

Для поведения врача решающей оказывается первая из трех упомянутых особенностей любовного перенесения. Он вызвал эту влюбленность введением в аналитическое лечение для исцеления невроза; для него она является не­избежным результатом врачебного положения, подобно физическому обнажению больного или сообщению жиз­ненно важной тайны. Отсюда для него несомненно, что он не должен извлекать из нее личных выгод. Готовность па­циентки ничего в этом не меняет, а только взваливает всю ответственность на него. Ведь больная, как он должен знать, не ожидала другого механизма исцеления. После счастливого преодоления всех трудностей она часто созна­ется в своей фантазии, с которой начала лечение: если она будет себя хорошо вести, то под конец получит в награду нежность врача.

Для врача соединяются этические и технические моти­вы, чтобы удержать его от ответной любви; он не должен терять из виду поставленную себе цель, чтобы женщина, ограниченная инфантильной фиксацией в своей спо- собности любить, получила возможность свободно рас­поряжаться этой чрезвычайно ценной и важной функ­цией, не истратив ее во время лечения, а сохранив ее для реальной жизни на тот случай, если бы жизнь после ле­чения предъявила к ней такие требования. Он не должен разыгрывать с ней сцены собачьих гонок, при которых как приз выставляется венок, сплетенный из колбасы, и которые какой-нибудь шутник портит тем, что бросает на ипподром отдельную колбасу. Собаки бросаются на нее и забывают о гонках и о венке, манящем вдаль побе­дителя. Я не стану утверждать, что врачу всегда легко держаться в этих предписанных ему этикой и техникой пределах, в особенности для молодого и свободного еще мужчины такая задача может казаться очень тяжелой. Несомненно, что половая любовь составляет одно из главных содержаний жизни, соединение душевного и физического удовлетворения в любовном наслаждении является самым высшим содержанием ее. Все люди, за исключением немногих чудаков-фанатиков, и устраива­ют соответственно свою жизнь, только в науке стесня­ются это признать. С другой стороны, для мужчины му­чительна роль отвергающего и отказывающего, когда женщина ищет любви, и от благородной женщины, со­знающейся в своей страсти, исходит, несмотря на не­вроз и сопротивление, несравненное очарование. Не грубочувственное требование пациентки составляет ис­кушение, оно действует скорее отталкивающим обра­зом, и нужна большая терпимость, чтобы считаться с этим как с естественным феноменом. Более тонкие и сдержанные проявления желания женщины скорее яв­ляются опасными и могут заставить забыть технику и врачебный долг ради прекрасного переживания.

И все-таки уступка для аналитика исключается. Как высоко он ни ценит любовь, он еще выше должен поста­вить случай, дающий ему возможность поддержать паци­ентку в решающий момент ее жизни. Она должна научить­ся у него преодолению принципа наслаждения, отказу близкого и доступного, но социально недопустимого удовлетворения в пользу более далекого, может быть, во­обще более отдаленного, может быть, вообще не вполне достоверного, но психологически и социально безупреч­ного. Для этого преодоления она должна пройти через са­мые первые периоды ее душевного развития и на этом пути приобрести то увеличение душевной свободы, которой со- знательная душевная деятельность — в систематическом смысле — отличается от бессознательной.

Таким образом, психоаналитическому терапевту при­ходится вести троякую борьбу: с самим собой против сил, старающихся свести его с аналитического уровня; вне ана­лиза против противников, оспаривающих значение сексу­альных влечений и запрещающих ему пользоваться ими в его научной технике; и в анализе против пациентов, кото­рые сначала держат себя как противники, а затем проявля­ют имеющую над ним власть переоценки сексуальной жизни и хотят пленить врача своей неукротимой — в соци­альном отношении — страстностью.

Публика, об отношении которой к психоанализу я гово­рил вначале, воспользуется вышеизложенным о любовном перенесении как предлогом, чтобы обратить внимание света на опасности этой терапевтической методики. Психоанали­тик знает, что работает с самым взрывчатым материалом и что должен соблюдать такую же осторожность и совестли­вость, как химик. Но разве химику запрещались когда-либо работы с нужными благодаря их действию взрывчатыми ве­ществами вследствие связанной с ними опасностью? Заме­чательно, что психоанализу приходится завоевывать все сво­боды, уже давно разрешенные другим видам врачебной дея­тельности. Я не стою за то, чтобы безобидные методы лече­ния были оставлены. Они вполне достаточны для некоторых случаев, и, в конце концов, человеческое общество так же мало нуждается в furor sanandi, как в каком-либо другом фа­натизме. Но мнение, что психоневрозы должны быть устра­няемы при помощи операции с безобидными средствами, объясняется жестокой недооценкой происхождения этих болезней и их практического значения. Нет, во врачебных мероприятиях всегда, наряду с «medicina», останется место и для «ferrum» и для «iguis», а потому останется необходимым и правильный, неослабленный психоанализ, который не бо­ится оперировать с самыми опасными душевными движени­ями и распоряжаться ими для блага больного.