Он кивнул с умным видом.
– Насчет святого?
Я чуть не пролила чай.
– Да, – ответила я. – На самом деле так и есть. Откуда ты знаешь?
– Мистер Ридли-Скотт разговаривает с Бенсоном в воздухе.
– Прошу прощения?
– В воздухе, – повторил он, взмахивая рукой. – Мистер Ридли-Смит разговаривает с Бенсоном.
– Ясно, – произнесла я, хотя мне совершенно ничего не было ясно.
– Святого нельзя тревожить! – сказал он неожиданно громким сердитым голосом, и я поняла, что он копирует своего отца.
– Почему? – спросила я.
Он не ответил и уставился на потолок.
– Ш-ш-ш! – произнес он.
Мои уши уже уловили изменение в звуках комнаты, как будто она внезапно увеличилась в размерах. Слышалось гудение, шипение…
– Отторино Респиги, – из ниоткуда объявил унылый замогильный голос. – «Пинии и фонтаны Рима».
Эти слова были произнесены без всякого выражения, как будто говоривший человек утомился дышать. Еще он неправильно произнес фамилию Респиги.
Потом раздались треск и скрип иголки по желобкам крутящейся граммофонной пластинки.
Зазвучала музыка с металлическим призвуком. Я определила ее источник – зарешеченное отверстие высоко в стене.
– Откуда… – заговорила я, но он сразу же остановил меня, подняв руку.
– Слушай! – сказал он, поднеся палец ко рту.
Вероятно, должно быть еще одно объяснение, подумала я. В доме явно кто-то есть. Унылый голос не принадлежал комментатору «Би-Би-Си», и он явно не звучал как голос члена городского магистрата и канцлера.
Что, если он застигнет меня тут?
«Пинии и фонтаны Рима» продолжали звучать, сопровождая мои бурные мысли драматическим саундтреком.
Кто запер этого несчастного на втором этаже? И почему? Почему они заставляют его слушать музыку через спрятанный громкоговоритель? Кто такой Бенсон? Почему святого нельзя тревожить?
|
|
– Что говорил этот Бенсон? – спросила я, но мои слова опять были встречены пальцем у губ и настойчивым «ш-ш-ш».
Почему бы не помочь этому человеку совершить побег? – подумала я. Просто проведу его через две двери, вниз по лестнице, через вестибюль и наружу. Посажу его на «Глэдис», позволю обнять меня за талию и понесусь вниз с горы в Незер-Уолси, а потом, стоя на педалях, прокачу нас до Бишоп-Лейси. Отвезу его в дом викария и…
«Постой-ка, – заговорил голос в моей голове. – Дверь в эту комнату была заперта. Это он впустил тебя».
Кто же из нас пленник в таком случае?
Если вторую дверь можно открыть изнутри, в чем причина? Не впускать кого-то?
Можно ли наружную дверь тоже открыть изнутри? Есть ли там засов? Я не заметила. Она определенно не была заперта. Вероятно, Бенсон, или кому там принадлежит этот лишенный тела голос, случайно оставил ее незапертой.
Две двери, два замка: один открытый, второй закрытый.
Все равно, что загадка в «Ежегоднике для девочек».[32]
Я размышляла на эту тему, когда музыка смолкла.
– Музыка учит. Музыка усмиряет дикого зверя, – произнес мой хозяин (или тюремщик?), и мне снова показалась, что он кого-то копирует.
Не успела я задать вопрос, как снова заговорил бестелесный голос, перекрывая гудение и потрескивание в громкоговорителе:
– Петр Ильич Чайковский, – сказал он. – Увертюра к «Лебединому озеру».
Послышался приглушенный треск, как будто кто-то уронил в соседней комнате что-то фарфоровое.
– Продолжаем, – скомандовал голос, и воцарилось неловкое молчание. Наконец он произнес уныло: – Франц Шуберт, «Смерть и дева».
|
|
Иголка снова опустилась на желобки пластинки, и из решетки громкоговорителя напряженно вырвались звуки струнного квартета.
«Смерть и дева?» – подумала я. Может, это предупреждение?
В какой дурдом я угодила?
Мой хозяин сейчас сидел совершенно спокойно, полностью погрузившись в музыку, закрыв глаза и сложив руки на коленях, и его губы беззвучно шептали слова.
С его слабым слухом маловероятно, что он разберет едва уловимые звуки, заглушаемые к тому же, благодаря Францу Шуберту, музыкой. Пока тень от меня не упадет на его лицо, я буду в безопасности. Я медленно поднялась на ноги и с леденящей медлительностью двинулась по комнате, обходя его справа и сзади, чтобы не оказаться между ним и окном.
Дойдя до комода, я открыла обложку старой черной Библии.
Аллилуйя!
Как я и надеялась, на первой странице, словно лианы в джунглях, извивались ветви семейного древа Ридли-Смитов. В самом низу под «Рождениями» была запись:
Вивиан Джойес Ридли-Смит. 1 января 1904 года.
Вивиан. Так вот как его зовут. Ему сорок семь лет.
Я закрыла Библию, и тут мои пальцы скользнули по острому краешку. Между двумя следующими страницами было что-то заложено.
Конверт. Я вытянула его.
Спереди летящим и явно женским почерком было написано: «Дражайшему Джослину».
Должно быть, это что-то из старых времен, из семейных бумаг. Но кто такой Джослин, адресат?
Почтового штампа не было, а значит, и даты на конверте тоже. Должно быть, его просто принесли.
|
|
Я поднесла конверт к лицу, втянула воздух носом, и мое сердце покрылось коркой льда, когда мои ноздри наполнил аромат маленьких голубых цветов, горных лугов и льда.
«Миратрикс»!
Духи Харриет!
Я часто чувствовала этот запах в ее будуаре. Он был знаком мне, как мои пять пальцев.
Неуклюжими пальцами я открыла конверт и извлекла один лист бумаги.
«Дражайший Джослин» – так начиналось письмо.
Джослин?
И тут до меня дошло. Конечно же! Джослин, Джосс – это производное от Джойес.
Прозвище. Имя, которым его называли только члены семьи и ближайшие друзья, или, может быть, только Харриет.
Дражайший Джослин,
Я уезжаю на некоторое время и не смогу навещать тебя. Мне будет не хватать наших совместных чтений, и я надеюсь, что ты продолжишь читать без меня. Помни, что я тебе говорила: книги заставляют душу летать.
Твой друг,
X.
P. S. Сожги после прочтения.
Как ни странно, только сейчас я узнала почерк Харриет.
Внезапно мои руки затрепетали, как листья на ветру. Моя мать написала эту записку, перед тем как отправиться в свое последнее путешествие.
Я убрала записку обратно в конверт и вернула его на место в Библию.
В мое сознание медленно снова вплывала музыка, звуки струнных инструментов, исполняющих трагическую мелодию.
«Смерть и дева».
Джослин продолжал внимательно слушать с закрытыми глазами.
Как часто Харриет навещала его здесь? – подумала я. Как она умудрялась пробраться сквозь все эти двери, как минимум две из которых были заперты?
Возможно, одиннадцать или двенадцать лет назад все было иначе. Возможно, как и Букшоу, когда-то Богмор-холл был счастливым местом.
Но почему-то я в этом сомневалась. Это место выглядело так, как я воображала покинутый зал суда: холодное, пустое, источающее запах приговора и последнего узника, которого уволокли исполнять наказание.
Если не считать Джослина, разумеется. Такое ощущение, будто он приговорен к жизни.
Я задумалась, какое ужасное существование, должно быть, он влачит, когда мой разум начал посылать мне срочные сообщения: что-то о двойных дверях. О чем речь?
Замки! Если Бенсон, или кто там тюремщик Джослина, действительно забыл запереть наружную дверь и по какой-то причине вернется, я тоже окажусь под замком.
Мне надо убраться отсюда как можно скорее! Все идеи насчет того, чтобы расспросить Джослина о его отце или Харриет, или о святом, которого не должно тревожить, придется отложить на другой день.
Пока он остается в своем музыкально-инструментальном пузыре, я тихо уйду незамеченной.
Я прикинула маршрут и начала медленно двигаться к двери. Я была уже на полпути к выходу, когда музыка закончилась.
Джослин слегка наклонил голову вправо, потом влево. Встал из кресла и повернулся кругом в тот момент, когда я коснулась дверной ручки.
Его глаза встретились с моими, лицо ничего не выражало. Невозможно было понять, о чем он думает.
Я не знаю, что заставило меня это сделать, должно быть, какие-то глубины памяти, но я, даже не думая, поднесла три пальца к губам и послала ему воздушный поцелуй.
И вышла из комнаты.
Я снова оказалась в маленькой прихожей, пыльные портьеры скользнули по моему лицу, будто паутина какого-то мерзкого огромного паука. Я пробралась сквозь них и отодвинула засов наружной двери. Все-таки здесь есть замок.
Однако стоп!
Что, если Бенсон сидит в засаде по ту сторону? Поймать нарушителя на месте преступления – это очко в его пользу.
Не приближаясь вплотную к глазку, я медленно повела головой из стороны в сторону, осматривая внешнее помещение постепенно, ярд за ярдом.
Пусто.
Я приоткрыла дверь и уже ступила наружу, когда услышала звуки шагов. Секунду спустя через перила я увидела голову. Голова была странно знакомой.
Кто-то поднимается по ступенькам! Мужчина.
Прятаться некуда. Поздно.
Хорошо, что я не закрыла дверь за собой. Я нырнула обратно в прихожую и тихо задвинула засов.
Он меня видел?
Я не могла вернуться в комнату Джослина, внутренняя дверь за мной закрылась. Я застряла в темном душном пространстве между двумя дверями, оказавшись в ловушке заплесневелых бархатных портьер.
В замке заскрежетал ключ.
Пыль скреблась в моем носу, словно черный перец, вызывая нестерпимое желание чихнуть.
Я зажала нос большим и указательным пальцами и попыталась дышать ртом, одновременно забившись в угол сбоку от двери, съежившись и изо всех сил пытаясь максимально уменьшиться в размерах.
Дверь открылась, придавив меня к стене и выжимая воздух из моих легких.
Возникла пауза, потом донесся звук ключа, открывающего второй замок.
Еще чуть-чуть – и я задохнусь!
Потом неожиданно давление ослабло, и наружная дверь закрылась.
Теперь я была заперта в этом отсеке вместе с мужчиной. Он был так близко, что я чувствовала его дыхание. Оно пахло табаком и копченой рыбой.
Послышались шаркающие шаги, и портьеры заколыхались.
– Открой-ка дверь! – громко позвал он, чуть ли не крича мне прямо в ухо. – Я с подносом.
Раздались глухие удары, как будто он стучал носком ботинка во внутреннюю дверь.
Казалось, что прошла целая вечность, пока засов, наконец, отодвинули.
– Бенсон? – спросил через дверь голос Джослина.
– А кто еще, по-твоему, это может быть? – проворчал мужчина. – Король Сиамский?
Потом он исчез, и я осталась одна в душном отсеке.
Я сосчитала до трех и отодвинула засов наружной двери, оставив ее приоткрытой, когда вышла на лестницу.
Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать: я неслась по ступенькам вниз с такой скоростью, будто за моей спиной лаяли гончие ада. Я считала пролетающие подо мной ступеньки. Вот я уже достигла лестничного пролета. Двадцать два, двадцать три, двадцать четыре – по две за один раз – двадцать шесть. Через вестибюль и во двор, и только там, как мне показалось, я перевела дыхание.
«Глэдис» стояла на том же месте, Эсмеральда долбила клювом пол клетки, погруженная в свои мысли.
Уезжая, я рискнула бросить взгляд через плечо на верхние окна. Они были пусты.
Никакого лица в окне. Ни Джослина, ни, слава богу, Бенсона.
Где-то я его уже видела…
Проблема в том, что я никак не могла вспомнить, где именно.
Солнце почти село на западе, когда я подъехала к Букшоу.
Отец, ясное дело, будет в ярости. Он требовал, чтобы все мы, без исключения, ни под какими предлогами не опаздывали на ужин, куда требовалось являться прилично одетыми. Теперь же из-за моего запаздывания («запаздывание» – одно из тех длиннющих слов, которыми Даффи любит в меня швыряться) миссис Мюллет придется задержаться, и отец, который отчаянно пытается сократить издержки, уменьшая ее рабочие часы, вынужден будет заплатить ей за переработку.
Но не успела я добраться до ворот Малфорда, как поняла, что дела плохи. На дороге у поворота толпились люди.
Несчастный случай?
Я набрала такую скорость, что мне пришлось тормозить двумя ручными тормозами и уйти вбок с разворотом, чтобы ни в кого не въехать.
Продолжая сидеть верхом на «Глэдис» и поставив ноги на землю, я подобралась ближе. Не могу поверить своим глазам.
Неровным полукругом стояли отец, Фели, Даффи, Доггер и миссис Мюллет. Никто из них и глазом не повел в мою сторону.
Их внимание было сосредоточено на мужчине с водянистыми глазами навыкате, одетом в куртку, которая была ему мала, с тесным целлулоидным воротничком. Он вколачивал в землю табличку.
ПРОДАЕТСЯ – гласили жуткие черные буквы.
БУМ! БУМ! БУМ! – звучал молоток, и каждый удар пронзал мне сердце насквозь.
Букшоу продается! Не могу поверить!
Конечно, были угрозы, и отец уже предупреждал нас, что он проигрывает свою продолжительную битву с государственным департаментом, который он как-то поименовал «Пиявками Его Величества». Но мы как-то всегда справлялись; что-то всегда подворачивалось.
Например, лишь несколько месяцев назад в нашей библиотеке обнаружилось первое издание «Ромео и Джульетты» Шекспира, но поскольку на его титульном листе сплелись инициалы отца и Харриет – в память о его ухаживаниях – отец отказался с ним расстаться.
Актер Десмонд Дункан осаждал его предложениями, одно другого безумнее, но отец отвергал их. Потом Дункан заручился поддержкой Британского музея, и отцу предложили столько, что за эти деньги, вероятно, можно было бы купить весь Стратфорд-на-Эйвоне до последнего лебедя.
Но отец был непоколебим.
А теперь вот до чего дошло.
Временами мне хотелось встряхнуть отца, схватить его за лацканы пиджака и трясти, пока перья не полетят, а потом прокричать в лицо: «Ты – упрямый глупец!»
Однако через некоторое время разум возвращался в мою бурлящую голову, и я понимала, до чего же мы с ним похожи и что именно этим отец больше всего меня и злил, тем, что вел себя точно так же, как и я.
Возможно, это глупо, но так оно и есть.
И вот мы стоим на дороге, словно неотесанная деревенщина на ярмарке, и глазеем, как незнакомец вколачивает табличку в землю наших предков.
Только увидев всю свою семью в полном составе здесь, у ворот Малфорда, находящихся достаточно далеко от дома, и поняв, что они пришли сюда, чтобы собственными глазами увидеть, как судебный пристав на законных основаниях отбирает у нас Букшоу, нашу землю, я вдруг остро осознала всю серьезность ситуации.
В первый раз на моей памяти мы действительно были вместе.
И вот мы стоим, де Люсы, мрачные, как смерть, а на нас смотрят едва сдерживающийся Доггер и плачущая миссис Мюллет.
– Это неправильно, – пробормотала она, покачивая головой. – Это совсем неправильно.
Кроме нее, больше никто не промолвил ни слова.
Спустя некоторое время отец медленно двинулся в сторону дома, следом пошли Фели, Даффи и Доггер.
Бейлиф, закончив свою работу, отряхнул ладони и бросил молоток в багажник грязной «англии»,[33] припаркованной на обочине. Через несколько минут он уехал.
Мы с миссис Мюллет, молча, стояли в сгущающихся сумерках.
– Твой ужин в теплой духовке, дорогуша, – сказала она, отвернулась и медленно побрела по направлению к Бишоп-Лейси.
Позже, когда я устроилась у себя в спальне среди подушек, неохотно жуя и время от времени бросая консервированные горошины на пол Эсмеральде, в дверь легонько постучали.
Это был Доггер.
– Я принес немного хлеба и воды для вашей подруги, – сказал он, ставя на пол две миски, которые принес с собой.
– Ее зовут Эсмеральда, – объяснила я. – Ее собирались зарезать.
С Доггером нет нужды в продолжительных подробных объяснениях. Он все понимает так быстро и легко, как будто читает мысли.
– Прекрасный образчик орпингтона,[34] – заметил он, бросив ей хлебную крошку. – Не так ли, Эсмеральда?
Эсмеральда атаковала крошку, и та исчезла. Доггер бросил ей еще.
– Она не будет есть, – сказала я. – Я пыталась угостить ее кукурузой.
– Может, она наседка, – произнес Доггер. – Некоторые разновидности кур весной к этому особенно склонны.
– Что значит наседка? – поинтересовалась я. Никогда не слышала это слово.
– Это значит, что она вспыльчива и хочет сидеть в гнезде, – объяснил Доггер.
– Как отец! – выпалила я. Не смогла удержаться.
Доггер бросил Эсмеральде еще кусок хлеба.
– Очень мощная порода, эти орпингтоны, – сказал он, – британская, говорят, королева их очень любит. Она держит целый курятник в Виндзорском замке, насколько я знаю.
– Может быть, мы могли бы разводить цыплят в Букшоу? – меня вдруг обуяло вдохновение. – Мы бы могли поставить несколько клеток в каретном сарае и продавать яйца на рынке в Мальден-Фенвике. Это было бы весьма забавно.
– Я боюсь, что одними цыплятами мы не обойдемся, – ответил Доггер с глубоким вздохом, помолчал и спустя целую вечность добавил: – Нет, цыплятами мы точно не обойдемся.
– Но что делать? – спросила я.
– Молиться, мисс Флавия. Вот и все, что нам осталось.
– Хорошая идея. Я помолюсь сегодня перед сном, чтобы никто не заметил табличку «Продается». А утром первым делом пойду и порублю ее на щепки.
– Это не поможет, – сказал Доггер. – Уведомление появится во всех газетах.
– Возможно, если помолиться святому Танкреду… – начала я, и в моем мозгу забурлили идеи. – В конце концов, он наш покровитель. Как думаешь, нам не повредит то, что мы не англикане?
– Нет, – ответил Доггер. – Во времена Танкреда не было англиканской церкви. Он был самым настоящим римским католиком.
– Ты уверен? – уточнила я.
– Вполне.
– Тогда дело в шляпе. Я буду там, когда его склеп откроют, и помолюсь за Букшоу до того, как кто-то еще успеет встрять со своей просьбой.
В мои мысли раздражающим диссонансом вторглись воспоминания о склепе и мертвом мистере Колликуте.
Прошлой ночью я проспала возможность вернуться на кладбище и исследовать туннель, соединяющий церковь и могилу Кассандры Коттлстоун.
Интересно, теперь уже слишком поздно? Полиция уже нашла этот подземный ход? Или они его просмотрели в своих стремлениях скорее отыскать убийцу?
Есть только один способ узнать.
– Спокойной ночи, Доггер, – сказала я, изобразив зевок. – Лягу спать, чтобы пораньше проснуться.
Вот только я не сказала, насколько рано собираюсь встать.
В четверть третьего утра дорога представляла собой полосу лунного света, точно как в балладе мистера Нойеса «Разбойник». В своем длинном темном пальто, в котором мне приходится ходить в церковь зимой, я и сама бы сошла за разбойника, вот только сейчас я ехала на велосипеде и не собиралась помереть как собака на дороге.
«Одевайся потеплее», – вечно твердит миссис Мюллет, и на сей раз я последовала ее совету. В теплых коричневых колготках и шерстяном свитере под воскресным пальто мне было тепло, как под одеялом, и я была идеально оснащена для спуска в подземный мир.
Прохладный ветерок раннего утра дунул мне в лицо, и прямо передо мной дорогу низко перелетела сова на охоте. Я хотела было прокричать «Яру!», но не отважилась. Никогда не знаешь, кто может услышать тебя в темноте.
Я вытащила фонарик из кармана и провела опыт. Вместо того чтобы светить на дорогу и выдать свое присутствие на мили вокруг, я сунула фонарь линзой себе в рот и нажала кнопку. В результате мои надутые щеки начали источать густой красный свет. Сработало.
Любому, кто не спит в этот уединенный час, например, браконьерам, будет казаться, что над дорогой в Бишоп-Лейси парит жуткая тыква-черепушка с черными глазами и головой, освещенной изнутри неземным огнем.
Я покрутила головой из стороны в сторону и осветила канавы.
Пойдут легенды. «Охотник из ада», – будут шептать люди своим детям, рассказывая, что слышали даже цокот копыт призрачной лошади. И велят не воровать конфеты и не лгать.
Хотя мне нравилось сочинять подобные истории, в глубине души я знала, что таким образом просто отгоняю страх.
Кто знает, что за ужасы я обнаружу в этом сыром подземном туннеле за церковью? Меня не столько беспокоили мысли о вампирах и духах, как знание того, что убийца до сих пор в Бишоп-Лейси.
В этот ранний час на месте преступления не будет полиции, никто не спасет меня, если я там застряну.
Церковное кладбище, когда я на него приехала, выглядело щекочущей нервы иллюстрацией из готических романов Даффи: провалившиеся тени, надгробья, напоминающие сломанные зубы, и повсюду этот потусторонний могильный мох, едва заметно светившийся несвежим зеленовато-голубым светом в холодном мерцании почти полной мартовской луны.
Я припарковала «Глэдис» у северной стороны гробницы Кассандры Коттлстоун и похлопала ее по кожаному седлу. Серебряный блеск ручек ее руля напомнил мне об испуганной лошади, показывающей белки глаз.
– Присматривай за окрестностями, – прошептала я. – Скоро вернусь.
Могильный холм и брезент выглядели точно так же, как и в прошлый раз. Насколько я могла разглядеть в лунном свете, новых отпечатков ног не было; никаких свежих следов служебных сапог.
Пока что все хорошо, – подумала я.
Я пробралась под брезент, поболтала ногами в воздухе пару секунд – и скользнула в склеп.
Как и в прошлый раз, мой нос сразу же пронзила вонь, но теперь я решила мысленно от нее отключиться.
Оставалась небольшая вероятность, что мой фонарь заметят, поэтому я его выключила и сосредоточила внимание на тяжелой деревянной двери.
Я захватила одну из самых своих любимых отмычек; брекеты, которые я испортила прошлым летом, использовав их по тому же назначению в Грейминстерской школе. Они и согнутая вилка для солений – о которой, надеюсь, никто никогда не вспомнит – вот и все, что нужно человеку, чтобы открыть практически любой замок в христианском мире.
Проблема заключалась в том, что замок проржавел. Он не мог сильно окислиться, подумала я, поскольку, если моя теория верна, его использовали не далее чем шесть недель назад. Тем не менее, чертова штука не поддавалась.
И где я найду приличную смазку на дне вонючей могилы в полтретьего утра?
Не успела я задуматься об этом, как ответ пришел сам.
Есть ненасыщенный углеводород с молекулярной формулой C30P50 и несимпатичным названием «сквален», который содержится в дрожжах, оливковом масле, икре, печени некоторых акул и коже человеческого носа.
Из-за чрезвычайно высокой вязкости его используют часовщики для смазывания шестеренок, дворецкие для полировки черного дерева, взломщики для смазывания револьверов и курильщики для ухода за любимыми трубками.
Старый добрый привычный жир на носу – чтобы открыть старый добрый привычный врезной замок.
Сама дверь была сделана из прочных планок, и я могла разглядеть отметины стамески, с помощью которой грубо врезали замок. Обычный замок с язычком, открывается самым простым ключом с плоской бородкой.
Плевое дело.
Я провела ногтем большого пальца по крыльям носа и вытерла жирный осадок об один конец исковерканных брекетов. Зажав фонарь между плечом и подбородком, я вставила изогнутый конец проволоки в замочную скважину и елозила им туда-сюда, пока не пришла к выводу, что внутренности замка смазаны достаточно.
Потом я подцепила проволокой язычок, отжала его и – резко повернула.
Сначала ничего… Упирается. А потом – радостный щелк!
Я повернула ручку, и дверь распахнулась с замогильным стоном.
Я переступила грубый деревянный порог и вошла в туннель.
Сырой и едкий – вот два слова, лучше всего описывающие запах этого места. Сейчас я находилась в пяти-шести футах под землей, и с этой точки туннель уходил еще ниже в сторону церкви. Кто бы его ни выкопал, я полагаю, он хотел обойти неприятное содержимое церковного кладбища.
Медленно продвигаясь по туннелю, я прекрасно понимала, что в земле над моей головой и по обе стороны от меня лежит все, что осталось от мертвецов Бишоп-Лейси, в течение столетий их частицы просочились в рыхлую землю.
Внезапно в моей памяти всплыла одна проповедь викария – о том, что мы все – глина, а Господь – наш гончар: урок, который только сейчас здесь, на церковном кладбище, стал особенно понятным. Повсюду, куда я обращала взгляд, виднелись останки тел, будто обломки кухонной посуды, блестевшие белизной в свете моего фонаря.
Зрелище не менее поразительное, чем любая трехмерная геологическая выставка в Музее науки.
Держись, Флавия, – подумала я. – Не время предаваться размышлениям о чудесах разложения.
Я медленно продвигалась по туннелю, с каждым шагом погружаясь все глубже и глубже под землю. Здесь расстояние казалось куда большим, чем наверху на кладбище. Сейчас я наверняка должна уже добраться до фундамента церкви.
Может быть, туннель ведет не в церковь, возможно, он идет в совсем другом направлении.
Но нет, я иду по прямой, по крайней мере, насколько я могу это определить.
Теперь пол туннеля начал подниматься, и довольно круто. Впереди показалось что-то вроде каменной арки.
И еще одна запертая дверь.
Этот замок был старее первого и еще хуже поддавался отмычке. Механизм более массивный, тяжелый, тугой, и почти не поддавался проволоке моих брекетов.
Я поздравила себя, что на всякий пожарный прихватила вилку.
Еще немного сквалена с моего носа, чуток работы по смазыванию замка с помощью проволоки, парочка ловких движений столовым прибором и – вуаля! – замок открыт, дверь распахнута.
Я вышла из туннеля.
Теперь я оказалась в низком каменном помещении – это явно часть склепа.
Железные подсвечники на стенах некогда служили для того, чтобы держать факелы: изрядных размеров пятна черной копоти на потолке, которым, вероятно, были сотни лет, демонстрировали, что когда-то здесь пылали огни.
Стены были испещрены именами и инициалами: Д. К., Р. О.; Плейфейр, Мадригол, Уэнлок – некоторые из них являлись предками семей, до сих пор обитавших в Бишоп-Лейси.
Но имя де Люсов здесь не встречалось.
В задней части помещения было то, что я сначала приняла за дыру: прямоугольник мрака примерно в пяти футах над полом. Я посветила туда фонарем, но ничего не увидела. Не хватало роста.
К счастью, кто-то соорудил прямо под отверстием импровизированную подставку из обломков гранита – вероятно, от старых надгробий.
И без отпечатков ног, повсюду видневшихся в пыли, было ясно, что это отверстие использовали совсем недавно.
Я забралась наверх и всмотрелась внутрь. Следующее помещение оказалось удивительно большим.
Подтянувшись на руках в темноту, я поползла дальше на четвереньках. На секунду мне вспомнился Говард Картер,[35] пробирающийся по лабиринтам коридоров в пирамидах.
Разве он умер не от того, что проигнорировал проклятие?
В тесном каменном коридоре я слышала стук собственного сердца.
Танк-ред, Танк-ред, Танк-ред, Танк-ред…
Интересно, святой, как Шекспир, не наложил ли проклятие на свою гробницу? «И проклят – тронувший мой прах»[36] и так далее.
Вот что случилось с бедным мистером Колликутом?
Маловероятно. Даже если духи мертвых могут убивать, сомневаюсь, что они в состоянии натянуть противогаз на лицо жертвы.
При мысли о мистере Колликуте по моему телу пробежала дрожь. Если моя теория верна, то его протащили, живого или мертвого, по этому самому туннелю.
Я сделала мысленную заметку – надо помолиться о нем хорошенько в пасхальное воскресенье.
И тут довольно резко узкий тесный проход разветвился, и я обнаружила, что смотрю прямо в просторный зал. Как и в предыдущей комнате, кто-то очень кстати свалил обломки камней прямо под отверстием, и я смогла с легкостью слезть на покрытый булыжниками пол.
На этом коридор заканчивался: конец.
Я медленно провела фонарем по помещению, но кроме имен и инициалов, выцарапанных в каменных стенах, ничего не обнаружила.
Пусто.
Пусто, только пара железных кронштейнов торчит из стены.
Две рукоятки воткнуты в противоположные стороны одного камня: явно для того, чтобы передвигать его.
Быстрый осмотр подтвердил мою правоту: тонкая, как лезвие бритвы, щель проходила над верхней частью камня и по бокам. В отличие от других камней в стене этот хоть и был подогнан идеально, не был закреплен известковым раствором.
Значит, его можно вытащить.
Ощупывая щель, я почувствовала кончиками пальцев сквозняк – тот же самый сквозняк, уверена, который я ощутила тогда в склепе.
Если не ошибаюсь, я сейчас прямо за стеной того помещения, где спрятали тело мистера Колликута.
Сначала до меня донеслось лишь легкое колебание воздуха. Острый слух, унаследованный мной от Харриет, воспринимал неразличимые поначалу звуки, почти молчание.
Только когда я осознала, что что-то слышу, звук окончательно оформился.
Кто-то разговаривал.
Голос напоминал жужжание мухи в бутылке – глухой тоненький звук, поднимавшийся и падавший… поднимавшийся и падавший.
Я не могла разобрать слова, только интонацию.
Первой моей реакцией было выключить фонарь.
Я осталась в темноте.
Но сразу же увидела, что в щели сочится свет.
Видели ли они луч моего фонаря? Маловероятно: они находятся в гробнице, освещенной целым рядом ламп. Вряд ли мой луч света был заметен на их фоне.