Сопоставляя отправленный вагон с какими-то важными преступниками со сведениями, данными парикмахером Ивановым, уголовный розыск утвердился окончательно в своей версии о вывозе Царской Семьи и не пытался больше устанавливать факт отправки из Екатеринбурга, приняв то, что имели, как достаточное основание для всей работы только в направлении этой идеи...
Не менее 75% служащих Екатеринбургского железнодорожного узла, восстановленные советским режимом, не пожелали уходить с большевиками и остались у нас на своих прежних должностях. В частности, остался на своей должности и начальник станции Екатеринбург 2-й. Если бы уголовный розыск, в отношении железнодорожных отправок, обратился к железнодорожным служащим и, в частности, к начальнику станции Екатеринбург 2-й, а не к парикмахеру Иванову, то узнал бы от них своевременно, что многие из них следили именно за тем: отправят ли большевики Царскую Семью из города или нет, и незаметно для них такой отправки сделать нельзя было. И так как отправки Царской Семьи не было, не было ее и с промежуточных станций, то стоявшие близко к делу отправки железнодорожники не поверили советскому объявлению о расстреле только одного Царя.
Мало того, 30 октября от спасшегося из Перми из-под расстрела камердинера Алексея Андреевича Волкова уголовный розыск узнал, что в вагоне, под сильной охраной, 20 июля советские власти вывезли из Екатеринбурга в Пермь содержавшихся все время в тюрьме графиню А. В. Гендрикову, Е. А. Шнейдер, его, камердинера Волкова, Княгиню Елену Петровну Сербскую и состоявших при ней членов Сербской миссии.
Тем не менее уголовный розыск продолжает настойчиво отстаивать свою версию и, до взятия генералом Пепеляевым Перми (25 декабря 1918 г.), продолжая свою розыскную работу в этом направлении, опирает ее исключительно на агентурных сведениях. Первые полученные этим путем сведения приводили к тому, что Царскую Семью повезли из Екатеринбурга на Пермь и далее через Москву за границу. Но когда выяснилось, что в Германии Царской Семьи нет, то и в агентурных сведениях изменился маршрут следования, и некоторые указывали на направление Царской Семьи из Москвы на Казань, а другие, не называя пунктов, говорили, что вообще в глубь России. Искусственность этих агентурных сведений не могла оставлять сомнений в их недоброкачественности, но в свое время в разных кругах общества они оставляли нужное впечатление, и до сих пор еще приходится слышать сплошь да рядом, что некоторых Членов Семьи видели там-то, а других там-то. Цель их была определенная — заметать следы правды, основываясь на том, что массы вообще охочи до всевозможных слухов и сплетен.
|
|
Так как эти агентурные сведения не могли быть проверены и подтверждены фактами, то все же версия уголовного розыска не получила в серьезных кругах необходимой реальности и не выходила из области предположений и гаданий. Кроме того, в последнее время работы по этой версии в Екатеринбурге осложнились тем, что руководивший розыском чиновник Кирста подвергся обвинению в некоторых проступках по службе, не связанных с Царским делом, был арестован начальником гарнизона и отчислен от должности. Только после ухода генерала Голицына на фронт генерал Гайда освободил Кирсту, и он снова занялся работой по розыскам, но, по приказанию генерала Гайды, тайно от судебных властей Екатеринбурга.
|
|
25 декабря была взята Пермь, и при сформировании местного военно-контрольного аппарата многие должности в нем были замещены чинами из состава Екатеринбургского уголовного розыска. Ушел туда и Кирста вместе с ближайшими своими сотрудниками по уголовному розыску. Тайное расследование Царского дела продолжалось ими в Перми, причем участие в нем принял самостоятельно товарищ прокурора пермского суда Тихомиров, которого прокурор суда неоднократно предупреждал о необходимости осторожно относиться к тому направлению работы, какое проводилось сыском уголовного розыска.
В Перми работа бывших чинов уголовного розыска получила быстрое развитие, не выходя из рамок все той же основной версии, что Царская Семья была вывезена из Екатеринбурга самими большевиками: появились свидетели, вещественные доказательства. Вместе с тем, в связи со все более устанавливавшимся следственной властью в Екатеринбурге фактом убийства всех Членов Царской Семьи, в версии уголовного розыска стали появляться новые варианты в дальнейшей судьбе Членов Царской Семьи, после вывоза ее из Екатеринбурга.
В общем, к моменту воспрещения уголовному розыску заниматься Царским делом версия, по данным уголовного розыска, вылилась в следующую фабулу:
Некоторое время Царская Семья будто бы проживала в Перми, сначала в бельэтаже одного дома, а затем — в подвальном помещении другого дома. В розыскном деле указывались свидетели, которые якобы видели Семью именно в этом втором помещении, и в качестве вещественного доказательства к делу была приобщена салфетка Дворцового ведомства, поднятая будто бы в комнате, где свидетель видел Великих Княжен. Затем Царская Семья была вывезена в направлении на Вятку и поселена в одной деревне, в 12 верстах от Глазова.
|
|
В этот период Великая Княжна Анастасия Николаевна с Наследником Цесаревичем будто бы отделились от Семьи и некоторое время где-то скрывались. Но однажды, неподалеку от Перми, на правом берегу Камы, в лесу близ железной дороги на Глазов, Великая Княжна наткнулась на красноармейцев, которые, приняв ее за воровку, сильно избили и доставили в Пермь в помещение чрезвычайки. Здесь был вызван доктор Уткин (еврей), который ее осматривал и прописал лекарства. Великая Княжна тайно сообщила ему, что Она дочь Государя — Анастасия. В своем показании доктор подробно описал наружность виденной девушки. На следующий день, когда доктор Уткин хотел снова навестить больную, ему было заявлено, что она умерла. Какой-то еврей показал товарищу прокурора Тихомирову могилу, в которой будто бы большевики похоронили Великую Княжну.
По делу имелся свидетель доктор Уткин и в качестве вещественных доказательств могила и рецепты на лекарства.
Вся эта история, скрывавшаяся от Екатеринбургских следственных властей, рассказывалась с детальными подробностями всем высоким лицам, приезжавшим из тыла и Омска; рассказывалась как факт установленный, опирающийся на живых свидетелей и вещественные доказательства. Благодаря этому, в Омске этой версии если не верили в полной мере, то все же допускали некоторое вероятие, тем более что данные официального следственного производства, которое вел в это время член екатеринбургского суда И. Сергеев, по причинам, о которых будет сказано ниже, не доходили до кого нужно, а если и представлялись, то в общих чертах, как предположения.
Весной 1919 года могила, которую указал какой-то еврей Тихомирову, как место погребения Великой Княжны Анастасии Николаевны, была вскрыта: в ней оказалось 7 мужских трупов и ни одного женского. Рецепты доктора Уткина оказались написанными на старых использованных бланках доктора Иванова, с требованием об отпуске спирта для комиссаров, почему на них и были пометки комиссаров — отпустить немедленно под угрозой расстрела. Обыкновенная салфетка гофмаршальской части, по расследовании, оказалась происхождением из одной конспиративной большевистской квартиры в Перми, которая подвергалась обыску уже при нашей власти в Перми.
Свидетель по делу доктор Уткин был допрошен судебным следователем Соколовым. Сильно нервничая, сбиваясь, он в общем подтвердил свое первоначальное показание, имевшееся в деле уголовного розыска. Тогда ему были предъявлены для опознания три самых позднейших фотографических группы Великих Княжен. На первой были сняты Великие Княжны Ольга, Мария и Анастасия Николаевны; он, всмотревшись, указал на Ольгу Николаевну. Следующая изображала Великих Княжен Ольгу, Татьяну и Марию Николаевен, — он указал на Татьяну Николаевну. Наконец, последняя фотография Великих Княжен Татьяны, Марии и Анастасии Николаевен, — он указал на Марию Николаевну.
Доктор Уткин производил впечатление или действительно ненормального человека, или, на всякий случай, симулировавшего ненормального человека.
На этом работа уголовного розыска была прервана. Ему было воспрещено заниматься розысками по Царскому делу, и все произведенное им расследование по этому делу было отобрано и поступило в дело следователя Соколова.
НАЧАЛО СЛЕДСТВИЯ
С освобождением 25 июля войсками Войцеховского города Екатеринбурга в нем создавалось Правительство, принявшее название “Областного Уральского”. Во главе его стал почтенный, уважаемый уральский старожил и делец Павел Васильевич Иванов, бывший Председатель биржевого комитета в Екатеринбурге, человек умеренно демократических принципов и глубоко честный. Но таких людей уже тогда оставалось немного, и правительственные аппараты, какие и создавались в то время волей или неволей, слагались из тех, которые или прошли через разврат разложения страны Керенской эпохи, или были специальными продуктами ее воспитания. Кроме того, сами условия нарождения тогда власти не обеспечивали от проникновения, даже в ее центральные органы, лиц совершенно низких моральных качеств, но умевших повсюду шуметь и кричать своими якобы высокогуманными, политическими лозунгами и популярными демократическими принципами. В частности, для Уральской правительственной власти положение серьезно осложнялось сильным закулисным влиянием на исполнительную часть работы правительственных органов, собравшихся в Екатеринбурге крайних левых элементов из бывших членов Учредительного Собрания с Черновым, Минором и Вольским во главе, нашедших себе покровительство и заступничество в среде влиятельного тогда чехословацкого национального совета в Екатеринбурге.
При таких условиях воспринятый по наследству от 1917 года общий характер правительственной организации отражался на деятельности и взглядах всех правительственных учреждений, в том числе и на возобновлявшем свою работу Екатеринбургском Окружном Суде. Прежде всего, в каждом мало-мальски серьезном деле обращалось внимание на политическую сторону вопроса: нет ли данных для реакционных начал? Не опасно ли для “завоеваний революции?” Не пища ли для монархических заговоров? И почти все, как в несчастном 1917 году, больше всего боялись показаться ретроградами, реакционерами и особенно монархистами. Это приводило ко взаимному недоверию между служащими одного и того же учреждения, подозрительности друг к другу, к массе, к былым корпорациям, как офицерским, так и к отдельным лицам и деятелям. Одни — скрытностью и замкнутостью, другие — ложной демократичностью, третьи — различными масками всех социально-политических платформ стремились прикрыть свое действительное лицо, свои взгляды, мнения, убеждения и деятельность. Это можно отметить как в отношении отдельных лиц и служащих, так и в отношении целых правительственных учреждений в общем. Так глубоко въелся за год общественно-политический разврат керенщины, и так напуганы были руководившие развратом интеллигентные круги общественности террором черни в 1917 году, по отношению ко всем тем, кого принимали за реакционеров.
Безусловно, и тогда у власти были отдельные люди, не разделявшие этого наследия 1917 года и понимавшие пагубность и узкую односторонность деятелей нашей социальной революции; и уже и тогда вся плеяда наших социалистов достаточно ясно показывала всю свою политическую несостоятельность и неспособность к созидательной работе, а главное, свое полное незнание, непонимание и отчужденность от народной массы. Но общая болезнь была все еще сильна, и отдельные элементы, по крайней мере на первых порах освобождения от советов, не в силах были бороться с общим развалом и болезнью интеллигентно-общественной мысли. Этим отдельным правительственным и общественным лицам приходилось действовать очень осторожно и осмотрительно в проведении каких-либо вопросов, дабы окончательно не провалить дела, если оно носило в глазах правительственной и общественной интеллигенции почему-либо признаки реакционности, политической опасности.
К числу таких дел на Урале было отнесено и дело об убийстве большевиками бывшего Государя Императора. Особая заинтересованность этим событием военного начальства с непосредственным горячим участием в розысках офицерства внушила черновско-минорским кругам серьезные опасения возможности создания на почве этого дела поводов для укрепления среди народных масс и в рядах нарождавшейся молодой армии монархических принципов и тенденций. Через прямых, скрытных или ложных адептов — этих печальных для России и народа политических деятелей — взгляд на значение Царского дела передался и в недра Екатеринбургского окружного суда. Первые исполнители его: следователь Наметкин и член суда Сергеев, независимо от их личных качеств, характеров и политических физиономий, в своей следственной деятельности, безусловно, были под влиянием указанного выше больного политического течения мысли тогдашней гражданской власти и влиявших на нее политических партий бывших учредиловцев.
Временно исполнявший должность прокурора Екатеринбургского окружного суда Кутузов, человек прежнего воспитания и режима, не поддавшийся моральному и умственному разврату революционных принципов 1917 года и не разделявший мнений большинства сослуживцев вновь создавшегося аппарата судебной власти на Урале, посетил лично дом Ипатьева, видел то состояние, в котором он был найден 25 июля, и, как опытный, видавший виды юрист, сразу понял, что помещение, где содержалась Исааком Голощекиным и Янкелем Юровским Царская Семья, носило все признаки преступления, определяемого законом “разграбления после совершенного шайкой убийства хозяев или жителей помещения”. Во всяком случае, для Кутузова не было сомнений, что события в Ипатьевском доме протекли совершенно не так, как их представили советские власти в своем объявлении о расстреле бывшего Царя.
Однако при тогдашнем общем политическом направлении Кутузов не имел еще достаточных данных, кроме личного впечатления, для самостоятельного возбуждения предварительного следственного производства; надо было или ждать появления более реальных поводов, или каким-нибудь путем помочь другим, не гражданско-правительственным деятелям, скорее отыскать такие поводы. Руководясь этим, Кутузов вошел в контакт с Начальником гарнизона генералом Голицыным и, узнав о предположении последнего образовать для расследования специальную офицерскую комиссию полковника Шереховского, предложил пригласить в состав комиссии для технически-юридического руководства следователя по важнейшим делам Екатеринбургского окружного суда Наметкина. Последнего Кутузов знал мало, и особенно как деятеля при тогдашней, общей политической обстановке, а выбрал его, руководствуясь тем званием следователя по важнейшим делам, которое носил Наметкин. Во всяком случае, Кутузов через Наметкина мог рассчитывать быть всегда в курсе событий по делу, в котором для него крылось несомненно преступление.
Но Провидению, видимо, Самому угодно было помочь людям начать приподымать завесу над мрачной тайной, скрывавшейся в стенах дома Ипатьева. Уже 29 июля к Кутузову явился добровольно житель города Екатеринбурга Федор Никитич Горшков, который, со слов своего знакомого, бывшего следователя Михаила Владимировича Томашевского, рассказал историю, помещенную уже выше, о том, что в Ипатьевском доме был расстрелян вовсе не только бывший Государь Император, как объявили о сем советские власти, а была уничтожена вся Царская Семья и содержавшийся с ней доктор Боткин и слуги. Это показание дало повод Кутузову на следующий же день, 30 июля, предложить следователю Наметкину приступить к производству официального предварительного следствия по делу убийства бывшего Государя Императора Николая II, по признакам преступления, предусмотренного 1453 ст. Уложения о наказаниях.
Но и такой осторожный и скромный шаг прокурора Кутузова в этом деле, ограничившегося, дабы не повредить правосудию, возбуждением дела только по 1453 статье, то есть отнесением преступления к разряду подсудных общим судебным учреждениям, был встречен в тогдашних политических группировках и настроениях правительственных учреждений недоброжелательно, с большим несочувствием и подозрительностью к следственному делу “тенденциозного” характера. Политические группы не ограничились только выражением несочувственного отношения, проявившегося в том, что за все время существования “Областного Уральского” Правительства никто из его членов ни разу не поинтересовался этим делом, но и не замедлили оказать свое непосредственное влияние на самое производство предварительного следствия, дабы, хотя этим путем, ограничить, по их мнению, вредное влияние, которое Царское дело могло оказать на настроение масс и армии. Это вмешательство проявилось по следующему поводу.
С первых дней работы следователя Наметкина прокурор Кутузов увидел полную непригодность его для ведения такого сложного и ответственного дела; Наметкин отличался не только леностью и небрежностью к работе, но просто игнорировал свои прямые обязанности как следователь. Так как других подходящих следователей не было, то Кутузов возбудил вопрос о возложении следственного производства, согласно закону, на одного из членов суда, причем его выбор останавливался на членах суда Михновиче или Плюскове. При предварительных переговорах с председателем суда Глассоном предполагалось окончательно назначить Михновича, опытного бывшего следователя, человека честного и стоявшего вне тогда господствовавших политических течений. Так как по положению избрание для следствия члена суда производится “общим собранием отделений Окружного Суда”, то этим и воспользовались соответственные политические группы для проведения более благоприятного для них — третьего из кандидатов для следствия, Ивана Сергеева, тоже члена суда. 7 августа, неожиданно для прокурора Кутузова и вопреки предварительному соглашению с председателем суда Глассоном, И. А. Сергеев получил наибольшее число голосов, и на него было возложено ведение предварительного следствия по делу об убийстве бывшего Царя.
Вскоре прибыл в Екатеринбург настоящий прокурор суда В. Иорданский, которого Кутузов только замещал, и следственное производство гражданской власти совершенно отделилось от работ по исследованию, ведшихся военными властями. Последние отнеслись почти враждебно к возложению следственного производства на И. А. Сергеева, избранного под влиянием определенных политических течений чертовского направления, и относились с большим предубеждением вообще к личности самого И. А. Сергеева.
Хотя Сергеев в своем прошлом проходил через стаж судебного следователя, но, судя по тому, как он вел порученное ему Царское дело, можно думать, что он никогда в жизни к этой специальной профессии никакого отношения не имел. Остается только предположить, что Сергеев ставленник известных политических течений, противник вообще Царскому делу, относился к нему как к простому исполнению канцелярской работы. Говорят, что теперь он расстрелян большевиками: если это верно, то во всяком случае он расстрелян не за участие в расследовании злодейства Исаака Голощекина, Янкеля Свердлова, Янкеля Юровского и многих иных, перечисленных выше еврейских изуверов по делу убийства Царской Семьи.
Если Наметкин отличался леностью и апатичностью к своим обязанностям, то Сергеев в произведенной работе выказал полное отсутствие самого скромного таланта следователя и абсолютное непонимание следственной профессиональности. Его допросы свидетелей — это запись того, что хотел показать только сам свидетель или преступник; попытки вести допрос по определенной идее, определенному плану, систем дополнительных вопросов — у Сергеева отсутствовали совершенно, или отмечаются в протоколе только постольку, поскольку случайно сам свидетель или преступник давали для этого материал в своем показании. Он совершенно игнорирует методы установления фактов путем исследования, тщательного изучения вещественных доказательств, он просто коллекционируетих, и сами по себе у Сергеева вещественные доказательства не говорят ничего, не помогают установлению фактов преступления, не создают путей для новых следственных изысканий, а являются просто “приложениями” в узком понимании статьи закона.
Сергеев мог бы допрашивать самого Янкеля Юровского и, возможно, выслушав от него всю его биографию, не спросил бы его: а какое ваше отношение было к Екатеринбургской чрезвычайке, и откуда были люди, приведенные вами для внутренней охраны Царской Семьи? Сергеев не ищет раскрыть преступление путем следствия, а только создает следственное “дело”; он ждет, что преступление раскроется когда-нибудь, само по себе, из материалов, которые будут подшиваться к следственному “делу”, узко придерживаясь буквы закона и своеобразно толкуя обязанности и права следователя по закону. Чтобы составить себе представление об отношении Сергеева к возложенному на него следствию, о степени стремления Сергеева раскрыть, установить какие-либо факты преступления, достаточно сравнить его работу, пользуясь хотя бы внешними ее данными, с работой Соколова: допрос камердинера Волкова: у Сергеева 2 печатных на машинке страницы, у Соколова — 27 страниц. Протокол осмотра черновика объявлений о расстреле: у Сергеева — 32 строчки, у Соколова — более 4 страниц и т. п.
Сергеев — сын крещеного еврея. Он не сочувствует изуверской политике и поступкам Бронштейна, Янкеля Свердлова, Исаака Голощекина, евреев Сафарова, Войкова и прочих их единомышленников. Сергеев сторонник евреев Керенских, более умеренных в способах достижения целей, не таких кровожадных. Он выдвинулся в Екатеринбурге, именно в период керенщины, когда уже не работоспособность, трудолюбие и знания имели значение в судебном мире, а слова, речи, политика, митинги, демократические принципы и прочий яд развала минувшего 1917 года. Сергеев и теперь примкнул, по-видимому, опять к тому же лагерю, почему и оказался выбранным для ведения исторического, национального дела. Так характерен этот тип людей нашей революции и так постоянны они в способах проявления демократических принципов, что, будучи назначен для ведения предварительного следствия по делу об убийстве бывшего Государя Императора, Сергеев и здесь не мог отказаться от проявления тех же способов; через прокурора он объявил в газетах, что ведение Царского дела возложено на него — Сергеева, и приглашал всех, знающих что-либо по этому делу, идти к нему для дачи показаний.
Шесть месяцев спустя Сергеев жаловался, что на его газетный вызов никто добровольно не пришел к нему дать свои показания. Он объяснил этим медленность следственного производства и был того мнения, что отсутствие добровольных свидетелей есть следствие общественной косности, с одной стороны, и реакционности военных сфер — с другой. Но в действительности причинами оказались не эти причины, как равно и целью газетной публикации оказался вовсе не вызов добровольцев-свидетелей...
Совершенно верно, что Сергеев не сочувствовал тактике политических целей Бронштейнов, Апфельбаумов, Нахамкесов и прочей плеяды изуверов. Но Сергеев хотя и крещеный, а все же был еврей, еврей по крови, плоти и духу, а потому отказаться от своих соплеменников никак не мог. Он отлично видел, что главарями советской деятельности в Екатеринбурге были: Сафаров, Войков, Поляков, Хотимский, Чуцкаев, Голощекин, Краснов; он знал, что главарями Ипатьевской трагедии являлись: Янкель Юровский, Исаак Голощекин, Янкель Свердлов, и целью его газетного объявления могло быть только одно — предупредить через печать, следствие начато, хотя и он избран вести его, и в его руках оно будет, но все-таки оно начато, а потому принимайте меры... А дальше? Конечно, никто из свидетелей не пойдет добровольно показывать. Да и кто могли быть эти свидетели? Участники преступления рабочие-охранники скрылись, их надо было разыскивать, а в числе добровольцев они, конечно, не могли быть; Исаак Голощекин и Янкель Юровский — в вагоне-салоне в Москву и на них, конечно, Сергеев рассчитывать не мог. Оставался один какой-нибудь забитый, запуганный террором большевиков случайный обыватель, почуявший в новой власти, и даже в объявлении Сергеева, запах знакомой ему, возвратившейся керенщины. Естественно, никто из них пойти не мог и не пошел, еще чего доброго новое начальство за реакционера примет.
А Сергееву только это и надо было — деятельность показана; если не идут — виноваты косные и реакционеры; а пока не будем торопиться, затянем дело.
Конечно, это все мысли, а не материалы. Но мысли, вытекающие из всех бесед с Сергеевым, из всего его безделия и преступного небрежения к важному, порученному следственному производству, которыми пропитано его следственное “Дело”. Шесть месяцев Сергеев тянет следствие, почти не сделав шагу вперед против того, что ему дал военно-уголовный розыск за первые две недели своей полезной работы. Все, что он сделал от себя, — это осмотрел только более тщательно дом Ипатьева, снял фотографии с комнат, вынул из стены и пола куски дерева со следами пуль, допросил поверхностно штук шесть новых, случайных лиц, получил кое-какие документы с телеграфа, и все. Он не углубляется в следствие: не развивает его, не изучает. Вещественные доказательства и вещи Царской Семьи, собранные в Ипатьевском доме, в районе шахты и отобранные у разных лиц, остаются не разобранными, не исследованными и даже не описанными. Он не интересуется сам съездить в Коптяковский лес, проследить следы, посмотреть, что делается у “Ганиной ямы”. Он не вызывает свидетелей, которые указываются материалами уголовного розыска, хотя они тут же в городе. Он ждет и не торопится, главным образом, не торопится. Это так ясно режет глаза из всего его “Дела”.
И чтобы тянуть, у него есть всегда уважительные причины: никто не идет давать показания; средств на организацию розыска нет, а высшее начальство индифферентно и никаких указаний о рамках следствия не дает. Такое отношение было при областном уральском правительстве, такое стало при директории и такое же осталось при омском правительстве.
22 января 1919 года от Сергеева был потребован отчет в его работе. Он сильно заволновался и главным образом потому, что, по существу собственной натуры, он прежде всего хотел себе уяснить, чем руководилась незнакомая ему новая власть, предъявляя это требование: монархическими ли тенденциями или более левыми побуждениями? И как себя держать по отношению к ней. Маленький, худой, с продолговатым, нечистым лицом, торчащими ушами, бегающими бледно-серыми глазами, он старался рассказать как можно больше о своих шагах, работе, затруднениях, местных трениях и, торопясь, пытался ответами предупредить возможные вопросы в духе тех же политических течений, которыми, ему казалось, руководилась новая омская власть. Он производил впечатление умного, но очень “себе на уме” человека.
На основании имевшихся в его распоряжении следственных материалов Сергеев дал совершенно определенный ответ: убиты все Члены Царской Семьи, а не только бывший Государь Император, как оповестили большевики. В этом у него никакого сомнения не было, и оставался только совершенно не выясненным вопрос, что сделали убийцы с телами своих жертв, так как при произведенных розысках тела найдены не были. Он сам указал на то, что главными руководителями преступления считает местных большевистских деятелей, евреев Сафарова, Войкова, Голощекина и Юровского, причем в отношении евреев Сафарова и Войкова добавил, что они из числа тех 30 большевистских главарей, которые были привезены в Смольный институт в запломбированном вагоне. Он категорически стоял только на том, что убийство Царской Семьи является делом исключительно Екатеринбургским и Москва тут ни при чем. “Смешно даже думать иначе”, — говорил он, улыбаясь, не подымая опущенных глаз.
Когда же Сергееву был задан вопрос: почему же Омские власти совершенно не имеют такого твердого убеждения в факте убийства всей Царской Семьи, как определенно докладывает он, следователь, на основании следственных данных, Сергеев заявил, что о причинах такого положения он подаст письменную докладную записку.
Присутствовавший здесь же прокурор Екатеринбургского окружного суда В. Иорданский по уходе Сергеева пояснил, что он, прокурор, по этому делу не видит сочувствия со стороны министра юстиции, так как дважды обращался к нему и ни одного ответа не получил.
Прокурор Омской судебной палаты на основании подробных представлений Иорданского представил министру юстиции Старынкевичу обстоятельный доклад о результатах предварительного следствия. Старынкевич, взглянув на доклад, заявил, что он не имеет времени прочесть такой обширный доклад, и просил составить ему что-нибудь покороче, чтобы он мог прочесть “перед сном”.
Что же касается убийства Царской Семьи, то он, прокурор Иорданский, вполне разделяет взгляд, что преступление было инспирировано по замыслу и руководимо в исполнении нерусскими членами советской власти; что слишком видима в нем посторонняя русскому человеку рука, и особенно рука евреев. “Между тем, — добавил Иорданский, — Сергеев сын крещеного еврея, вследствие чего, оставляя в стороне предъявление ему каких-либо обвинений в ведении следствия, я не могу не отметить, что еврейское происхождение Сергеева неблагоприятно в смысле отношения к нему значительной части Екатеринбургского общества”.
Это заключение прокурора Иорданского служит только подтверждением тех мыслей, которые были высказаны в отношении точки зрения Сергеева на его роль в порученном ему следственном производстве. В отношении продуктивности ведения следствия прокурор Иорданский, конечно, ничего не мог предъявить Сергееву, так как прокурор он являлся сам ответственным, что своевременно не проявил должного наблюдения за работой Сергеева.
Вот что писал Сергеев в своей докладной записке:
“Об учиненном в ночь с 16 на 17 июля 1918 года (нов. ст.) убийства бывшего Императора Николая II население города Екатеринбурга было осведомлено словесным заявлением бывшего военного комиссара Уральской области Голощекина, сделанным в помещении городского театра на устроенном для этой целимитинге.