Кейт Лаумер
Берег динозавров
Стоял тихий летний вечер. Мы с Лизой сидели на крыльце, смотрели на тающие в небе розовые полоски заката и слушали, как в соседнем доме Фред Ханникат снимает газонокосилкой очередной урожай сорняков. Деловито и жизнерадостно застрекотал притаившийся в траве сверчок. Мимо по улице промчалась машина, слабый свет фар разметал в стороны тени, высветил листву платанов, чьи кроны аркой смыкались над мостовой. Где-то радио пело об огнях в гавани.
Тихий, уютный вечер. Мне до смерти не хотелось уходить. Я вздохнул — воздух чуть отдавал дымком сожженных листьев, запахом свежескошенной травы — и встал.
Лиза взглянула на меня. У нее было круглое личико, вздернутый носик, большие, широко расставленные глаза и самая милая улыбка на свете. Даже крошечный шрам на левой щеке только усиливал очарование: тот самый изъян, который делает совершенство пленительным.
— Прогуляюсь-ка я к «Саймону», выпью пивка, — сказал я.
— Ужин будет готов к твоему возвращению, дорогой, — отозвалась она и улыбнулась своей неповторимой улыбкой. — Запеченная свинина и кукурузные початки.
Поднявшись, она прильнула ко мне струящимся движением танцовщицы и коснулась губами уха.
Я спустился по ступенькам, но на дорожке помедлил и обернулся. Лиза стояла в проеме двери, свет из прихожей очерчивал ее тонкий изящный силуэт.
— Возвращайся быстрее, милый, — сказала она, махнула мне рукой и исчезла.
Исчезла навсегда.
Она не знала, что я не вернусь.
Через перекресток прогрохотал трамвай, похожий на большую игрушку с силуэтами голов в маленьких квадратных окнах. Гудели рожки. Мелькали светофоры. Прохожие торопились домой после долгого дня за прилавком, в конторе или на цементном заводе… Я позволил людскому потоку увлечь себя и зашагал наравне со всеми. Этот урок я выучил твердо. Время нельзя ускорить, нельзя замедлить. Иногда от него можно вообще отключиться, но это уже другое.
Размышляя, я через четыре квартала вышел к остановке такси на Делавэр-стрит. Уселся на заднее сиденье «рео», который следовало бы свезти на свалку лет десять назад, и сказал водителю, куда ехать. Он с любопытством взглянул на меня, недоумевая, что может понадобиться в той части города такому приличному молодому человеку, и уже открыл рот, чтобы спросить об этом, но я добавил:
— Уложишься в семь минут — получишь пять долларов.
Парень щелкнул счетчиком и едва не вырвал сцепление, рванув со стоянки. По пути он то и дело посматривал в зеркальце, прикидывая, как бы все-таки подступиться ко мне с вопросом, вертевшимся у него на кончике языка. Однако, заметив в полуквартале неоновые буквы, горящие словно раскаленное железо, я хлопнул его по плечу, сунул деньги и в следующую секунду уже стоял на тротуаре.
Не слишком выделяясь среди окружающих строений, коктейль-бар сохранял претензию на светскость. Пара ступенек вела вниз, и верилось, что когда-то, до введения сухого закона, зал выглядел весьма привлекательно. Стены, облицованные деревянными панелями, не сильно пострадали от времени, разве что почернели от въевшейся пыли. Узорчатый потолок тоже выглядел сносно, но вот по темно-бордовому ковру тянулась широкая вытоптанная дорожка; она вилась, как тропа в джунглях, по всей длине бара и разветвлялась у столиков, теряясь возле ножек стульев. Обтянутые прочной тканью сиденья в кабинках заметно выцвели, на некоторых темнели заплаты. И никто не побеспокоился вымыть кружки, оставленные на дубовых столиках любителями пива. Я занял кабинку в глубине зала, с тусклым модным светильником и репринтом в рамочке на стене, посвященном чьей-то победе в беге с препятствиями в 1810 году. Часы над стойкой бара показывали 19:44.
Я заказал пиво у официантки, чья пора расцвета пришлась примерно на те же годы, что и процветание бара. Она принесла кружку, и я отпил глоток, когда кто-то скользнул на сиденье напротив. Незнакомец пару раз выдохнул, будто только что обежал вокруг стадиона, и поинтересовался: "Не возражаете?" — затем поднял кружку и помахал ею в сторону полупустого зала.
Я воспользовался этим, чтобы рассмотреть соседа. У него было нежное, круглое лицо и бледно-голубые глаза. Голова на гладкой, явно тонковатой шее казалась лысой, оттого что ее покрывал забавный светлый пушок вроде цыплячьего. Одет мой визави был в рубашку-поло, воротник которой был выложен поверх пиджака из плотной шотландки, с подкладными плечами и широкими лацканами. Рука, державшая стакан, выглядела маленькой и холеной, ногти короткие, с безупречным маникюром. На левом указательном пальце — громоздкое золотое кольцо со стеклянным рубином, который по величине сошел бы за пресс-папье. В целом же одет незнакомец был как-то небрежно, словно собирался в спешке, занятый куда более важными мыслями.
— Мне не хотелось бы, чтобы у вас сложилось ложное впечатление, — заговорил мужчина.
Его голос, высокий для мужчины и низковатый для женщины, странно звучал в прокуренном помещении.
— Лишь чрезвычайные обстоятельства заставляют меня обратиться к вам, мистер Рейвел, — продолжал он торопливо, словно опасаясь, как бы его не прервали. — Дело огромной важности… от которого зависит ваше будущее.
Он помедлил, оценивая произведенный эффект: этакая выжидательная пауза, словно от моей реакции зависело, продолжать ему или нет.
Я сказал:
— Будущее, вот как? Не уверен, что оно у меня есть.
Ответ ему понравился, я это заметил по тому, как заблестели его глаза.
— Ну да, — кивнул он, располагаясь поудобнее. — Да, в самом деле. — Он отпил из кружки и поставил ее, перехватил мой взгляд и уставился на меня, едва заметно ухмыляясь. — Но я мог бы добавить, что оно у вас будет… и, может быть, гораздо более величественное, чем прошлое.
— Мы встречались где-нибудь? — осведомился я.
Он отрицательно покачал головой.
— Я понимаю, что сейчас мои слова покажутся вам бессмыслицей… но любое промедление чрезвычайно опасно. Поэтому, прошу вас, выслушайте…
— Я слушаю, мистер… как вы сказали?
— Имя не важно, мистер Рейвел. Я вообще не имею к этому делу никакого отношения… я попросту посланник. Мне поручили войти с вами в контакт и передать определенную информацию.
— Поручили?
Он пожал плечами.
Я перегнулся через стол и схватил его за руку, в которой он держал кружку. Рука была мягкой и гладкой, словно у ребенка. Я слегка надавил. Немного пива выплеснулось на край стола и ему на колени. Он дернулся, намереваясь встать, но я прижал его к сиденью.
— Дайте-ка мне тоже сыграть, — сказал я. — Что, если мы вернемся к тому моменту, где речь шла о поручении? Меня это, знаете ли, заинтриговало. Так кто же считает меня настолько важной особой, что поручает всяким пройдохам совать нос в чужие дела?
Я осклабился. В ответ он тоже изобразил улыбку и напрягся, видимо, отчасти утратив энтузиазм, но не сдаваясь.
— Мистер Рейвел, что бы вы сказали, если бы я сообщил вам о своей принадлежности к секретной организации суперменов?
— А что вы ожидаете в ответ на это услышать?
— Что я не в своем уме, — с готовностью подсказал он. — Вот почему я надеялся обойти этот вопрос и перейти непосредственно к сути дела. Мистер Рейвел, ваша жизнь в опасности.
Я промолчал, и последние слова повисли в воздухе. Он бросил взгляд на часы, надетые на английский манер циферблатом вниз, и продолжал:
— Ровно через одну минуту тридцать секунд сюда войдет человек в черном костюме, с тростью из черного дерева с серебряным набалдашником. Он пройдет к четвертому табурету у стойки, закажет виски, выпьет, повернется, поднимет трость и трижды выстрелит вам в грудь ядовитыми иглами.
Я отпил еще глоток. Пиво было по-настоящему вкусным — одно из утешений в этой жизни.
— Ловко, — сказал я. — И дальше?
Толстячок слегка встревожился:
— Вы шутите, мистер Рейвел? Речь идет о вашей смерти. Здесь. Через несколько секунд!
Он перегнулся через стол и говорил раздраженно, брызгая слюной.
— Ладно, ладно, я все понял, — я вновь поднял кружку. — Только не тратьте столько энергии на воображаемые похороны.
Пришел его черед схватить меня за рукав. Его пухлые пальцы оказались куда более сильными, чем думалось.
— Я вам говорю о том, что непременно случится, и вы должны действовать немедленно, если хотите избежать смерти!
— Ага! И вот тут-то начинается то самое блестящее будущее, о котором вы толковали.
— Мистер Рейвел, вы должны сейчас же уйти отсюда.
Он порылся в кармане пиджака и вытащил карточку с отпечатанным адресом: Колвин-Корт, 356.
— Здание старое, но очень прочное и совсем рядом. Снаружи деревянная лестница, совершенно безопасная. Подниметесь по ней на четвертый этаж. Комната номер девять — в конце коридора. Войдите туда и ждите.
— А зачем мне туда идти? — поинтересовался я и стряхнул с рукава его пальцы.
— Чтобы спасти свою жизнь! — в его голосе зазвучали визгливые нотки, как если бы события развивались не совсем правильно. У меня возникло отчетливое ощущение, что ход событий, рисуемый незнакомцем, может оказаться не самым благоприятным для меня и моего великого будущего.
— Откуда вы узнали мое имя? — спросил я.
— Умоляю вас — время дорого. Почему бы вам просто не довериться мне?
— Это имя — липовое, — сказал я. — Я так назвался вчера продавцу библий. Придумал я его с ходу. Может, вы занимаетесь рэкетом среди разносчиков книг, мистер Как-вас-там?
— Неужели это значит больше, чем ваша жизнь?
— Вы что-то путаете, приятель. Мы с вами торгуемся не о моей жизни, а о вашей.
Выражение искреннего доброжелательства исчезло с его лица. Он еще пытался собраться с духом, когда дверь бара распахнулась и вошел человек в черном плаще, с щегольской черной тростью в руках.
— Вот видите? — шепнул мне через стол новоявленный приятель, словно подсунув порнографическую открытку. — Все как я сказал. Теперь надо действовать быстро, мистер Рейвел, пока он вас не увидел.
— Ваша техника хромает, — заметил я. Он оглядел меня с ног до головы, не сделав и шагу.
Я отпихнул толстяка и выскользнул из кабинки. Человек в черном уже прошел через зал и сел на четвертый табурет, не глядя в мою сторону. Я пробрался между столиками и пристроился у стойки слева от него.
Он не взглянул на меня даже после того, как я ткнул его локтем в бок, а сделал я это несколько сильнее, чем позволяет строгий этикет. Будь у него в кармане пистолет, я бы почувствовал. Трость он зажал между коленями, придерживая рукой за крупный серебряный набалдашник. Я слегка наклонился к нему.
— Будь осторожней, — сказал я в восьми дюймах от уха, — дело накрылось.
Он воспринял известие спокойно. Только медленно повернул голову и уставился на меня. Высокий узкий лоб, впалые щеки; на сероватом лице вокруг ноздрей проступали белые линии. Глаза напоминали маленькие черные камешки.
— Вы это мне? — холодно поинтересовался он, и от его ледяного тона повеяло вечной мерзлотой последней полярной стоянки Скотта.
— Кто этот тип? — спросил я заговорщицки, подразумевая, что ловким мальчикам следует сойтись и поладить по-хорошему.
— Кто?
Никакой оттепели.
— Вон тот галантерейщик с жирными потными руками, — уточнил я. — Мой сосед по столику. Он, кстати, все еще сидит в кабинке, ждет, чем все закончится.
— Вы ошиблись, — отрезал черный человек.
— Не падай духом, — продолжал я. — Каждый может ошибаться. Так почему бы нам не поговорить втроем?
Это его задело. Дернув головой, он соскочил с табурета и подхватил шляпу. Когда он потянулся за тростью, я легко толкнул ее. Трость грохнулась на пол. Я нагнулся за ней и словно бы нечаянно надавил на ее конец каблуком. Внутри что-то треснуло.
— Ох, черт, — сказал я. — Извините.
Я вручил черному трость. Он сгреб ее и удалился в сторону сортира. Я проводил его взглядом, пожалуй, чуть-чуть слишком долгим, но при этом краешком глаза заметил, что мой первый собутыльник скользнул к выходу. Я перехватил его в нескольких ярдах от бара на улице. Он сопротивлялся, но не сильно, как человек, который не желает привлечь внимание прохожих.
— Ну-ка постой! — сказал я. — Представление настолько занимательное, что не терпится узнать продолжение. Так что же дальше?
— Глупец, опасность вовсе не миновала! Я пытался спасти вам жизнь — неужели у вас нет ни капли благодарности?
— Не тебе об этом судить, приятель. Так из-за чего разгорелся сыр-бор? Неужели из-за моего костюма? Деньги? Так их не хватило бы для оплаты такси до Колвин-Корт и обратно. Но, похоже, мне не пришлось бы возвращаться.
— Пустите же! Мы должны уйти с дороги!
Толстяк попытался сбить меня с ног, и я ударил его под ребро. Достаточно резко, чтобы он засопел и обмяк, повиснув на мне как мешок. Я покачнулся. В то же мгновение послышалось глухое "хап!", будто выстрелили из пистолета с глушителем — и в дюйме от уха свистнула пуля. Рядом был портик парадного. Мы покрыли расстояние до него одним прыжком. Толстячок вновь попытался ударить меня под коленку, и мне опять пришлось утихомирить его.
— Не принимай так близко к сердцу, — сказал я. — Пуля меняет дело. Успокойся, отпускаю шею.
Он кое-как кивнул. Это удалось ему с трудом, учитывая положение моего пальца. Я разжал руку. Он шумно задышал и рукой оттянул воротник. Круглое лицо слегка перекосилось, а фарфорово-голубые глаза утратили младенческое простодушие. Тем временем я снял маузер с предохранителя и настроился на продолжение.
Минуты тянулись, словно геологические эпохи.
— Он ушел, — глухо произнес толстяк. — Попытка сорвалась, но они предпримут другую. Вам не удалось избежать развязки, вы просто отсрочили ее.
— Будем живы — не помрем, — отозвался я. — Давай-ка пробовать воду. Ты первый.
Я подтолкнул его дулом в спину. Обошлось без выстрелов. Я рискнул оглядеться: в поле зрения ни одного черного плаща.
— Где твоя машина? — спросил я.
Он кивнул на черный «мармон», припаркованный на другой стороне улицы. Я провел его к автомобилю, подождал, пока он усядется за руль, и забрался на заднее сиденье. Рядом стояли другие машины с тонированными окнами — большое удобство для снайпера. Но никто не выстрелил.
— У тебя тут есть что выпить? — спросил я.
— Что?.. Ах, да… Конечно.
Толстяк старательно скрывал удовлетворение.
Вел он паршиво, как вдова средних лет после шестого занятия: трогал рывком, выскакивал на красный свет — и так через весь город, пока мы не добрались до места. Колвин-Корт оказался засыпанным щебенкой тупиком, который полого поднимался к сплетению телефонных проводов. Высокий и узкий дом четко выделялся на фоне неба, чернея пустыми окнами. Мы свернули на подъездную дорожку из двух полосок потрескавшегося бетона с проросшей посередине травой, обогнули здание и, оставив позади деревянную лестницу, о которой упоминал толстяк, подошли к входу. Дверь шла туговато, но потом распахнулась, и мы ступили на потертый линолеум. Потянуло кислым запахом несвежего капустного супа. По примеру провожатого, я остановился и прислушался к напряженной тишине.
— Не беспокойся, — сказал толстяк, — здесь нет ни души.
Пройдя узким коридором, где я задевал локтями стены, мы миновали тусклое зеркало, подставку для зонтиков и поднялись по лестнице, покрытой черной резиновой дорожкой, прижатой позеленевшими медными штырями. Пол скрипел под ногами. Высокие напольные часы стояли, стрелки показывали десять минут четвертого. Наконец мы вошли в невысокое помещение с коричневыми обоями и темными дверями, которые едва виднелись в бледном свете, сочащемся в зашторенное окно.
Толстяк нашел девятый номер, приложил ухо к двери, затем распахнул ее и подтолкнул меня внутрь.
Я окинул взглядом комнатенку: прочная двуспальная кровать под шелковым пологом, трюмо, стул с прямой спинкой и проволочной подножкой, кресло-качалка, не совсем вписывающееся в обстановку, овальный столик со следами засохшей грязи. В центре потолка — подобие люстры с тремя маленькими лампочками, из которых горела только одна.
— Да-а, апартаменты, — заметил я. — Тебе, видно, туго приходится.
— Просто временное жилище, — отозвался он небрежно. Он предложил мне кресло-качалку, а сам расположился напротив на стуле.
— Так вот, — начал он, соединив кончики пальцев, точно ростовщик, готовящийся сорвать куш и славно нажиться на отчаявшемся просителе. — Теперь, я полагаю, тебе не терпится узнать все о человеке в черном, о том, каким образом мне стало известно…
— Не особенно, — сказал я. — Меня больше интересует, на что ты рассчитывал? Неужели ты и вправду думаешь, что сумеешь выпутаться?
— Боюсь, я не совсем понимаю, — пробормотал он и склонил голову набок.
— Чистая работа, — объяснил я. — В некоторой степени. Ты мне наплел с три короба, и если бы я заглотнул приманку, то человек в черном проткнул бы меня иглой с наркотиком. А если бы я поддался, то с благодарностью пришел бы сюда.
— Так или иначе, но ты все же пришел.
Толстячок расслабился и повел себя наглее.
— Твоя ошибка, — сказал я, — в том, что ты старался учесть слишком много факторов. Так что ты припас на потом для человека в черном?
Лицо его застыло.
— На потом? Когда?
— Как бы там ни было, ты просчитался, — продолжал я. — Ты тоже входил в его планы.
— Тоже?
Он озадаченно наклонился вперед и ловко выхватил странный пистолетик, весь утыканный синими кнопками и рычажками.
— Думаю, тебе лучше все рассказать о себе, Рейвел… или как ты себя называешь.
— Ты ошибаешься, карг, — прошептал я.
На мгновение он застыл. Затем крутанул пальцами, пистолет издал свистящий звук, и в мою грудь полетели стрелы. Я подождал, пока он расстреляет обойму, затем поднял маузер, который сжимал в руке с тех пор, как зашел в комнату, и выстрелил ему под левый глаз.
Его отбросило на спинку стула. Голова запрокинулась, заваливаясь на левое плечо, будто он любовался разводами на потолке. Жирные потные руки судорожно сжались. Он медленно накренился и, наконец, рухнул на пол, как двести фунтов железа.
Чем он, собственно, и был.
Я подошел к двери и прислушался: ни одного подозрительного звука, который указывал бы, что выстрел пробудил чье-то любопытство. Очевидно, в доме никого не было. Не удивительно.
Уложив карга на спину, я вскрыл мозговой блок и извлек запись программы.
В Центре давно заметили, что на театре действий Старой Эры происходит нечто, выходящее за обычные рамки. Но даже Главный Координатор не подозревал о столкновении между оперативниками Третьей и Второй Эры. Запись могла оказаться ключом, в котором так нуждался отдел планирования Нексс-Централа.
Оставалось выполнить профессиональные обязанности. Я подавил желание бросить все и бежать и приступил к работе.
Лента была почти полностью прокручена; это означало, что миссия карга близилась к завершению. Что же, он все-таки отбыл, правда, не совсем в заданном направлении. Я сунул катушку в нагрудный карман рубашки и обыскал карман робота — пусто. Затем раздел его и поискал заводской номер. Нашел на левой ступне.
Осмотр комнаты занял двадцать минут. В люстре вместо как бы перегоревшей лампочки оказался аппарат для чтения мыслей, наведенный на кресло-качалку. Карг изрядно потрудился, чтобы как следует обработать меня, прежде чем убрать. Тщательно фиксируя взглядом каждую мелочь, я покрутился еще несколько минут, перепроверяя уже проверенное, но понял, что тяну время. Я уже сделал то, ради чего пришел сюда. Ход событий более или менее соответствовал плану, разработанному в Нексс-Централе: заманить карга в уединенное место и обезвредить. Этим операция завершалась. Пора возвращаться, писать отчет и продолжать дело переустройства мира. Подойдя к роботу, я нажал кнопку саморазрушения, погасил свет и вышел из комнаты.
Когда я спустился на улицу, мимо, громыхая в ночной тишине, промчалась большая квадратная машина. Как ни странно — ни одного выстрела. Я расстроился. Но какого черта, дело сделано! Пребывание здесь — впрочем как и во всяком другом времени — было приятным. Это задание ничем не отличалось от предыдущих. Я вспомнил о Лизе, ожидающей моего возвращения в маленьком доме, который мы сняли шесть недель назад, после того как провели первые дни нашего медового месяца на Ниагаре. Пожалуй, она уже беспокоится, упрямо подогревает ужин и недоумевает, что могло меня задержать.
— Забудь, — велел я себе. — Сделаешь, как всегда: сунешь голову под мыслефон — и все сотрется. Душа поноет, но ты не будешь знать почему. Такая уж профессия.
Я достал локатор, уточнил место и время нахождения и направился на восток, вниз по склону. Наша с каргом игра в кошки-мышки происходила на нескольких квадратных милях города Буффало, штат Нью-Йорк, в 1936 году по функциональному времени. По данным контроля передвижений я определил, что нахожусь примерно в полутора милях от точки подбора, приблизительно в получасе ходьбы. Я заставил себя ни о чем не думать и одолел расстояние за двадцать минут. Около небольшого сквера датчик показал, что я вошел в радиус действия поля для переброски на темпоральную станцию. Извилистая дорожка провела меня мимо скамьи к густым зарослям можжевельника. Я укрылся в самой гуще — просто на случай, если меня провожал чей-то взгляд, — и набрал код вызова, прижимая язык к фальшивому коренному зубу в нижней челюсти. Я почувствовал, что вхожу в поле подбора. Последовал беззвучный темпоральный взрыв, земля под ногами подпрыгнула…
Я, прищурившись, глядел на ослепительное солнце, заливавшее сиянием Берег Динозавров.
Берег Динозавров получил такое название потому, что, когда тут высадилась первая рекогносцировочная партия, по песчаному пляжу мирно семенил отряд маленьких рептилий, похожих на аллозавров. Это было шестьдесят лет назад, всего через несколько месяцев после решения осуществить проект Чистки Времени.
Этот проект появился вследствие настоятельной необходимости. Первая эра путешествий во времени весьма напоминала расцвет космической эпохи — главным образом хламом, который она оставила после себя. Что касается космических отбросов, то потребовалось с полдюжины катастроф, чтобы убедить власти в необходимости очистить окружающее Землю пространство от накопившихся останков использованной ракетной обшивки, негодных телеметрических устройств и бесхозных ретрансляционных спутников. По ходу дела обнаружилось поразительное количество всякой всячины: глыбы метеоритных осколков и железа, остатки явно земного (возможно, вулканического) происхождения, мумифицированное тело космонавта, потерявшегося на космической прогулке, и энное количество предметов искусственного происхождения, над которыми власти того времени изрядно поломали голову и наконец признали их чем-то вроде пустых бутылок из-под пива, выброшенных Пришельцами.
Это происходило задолго до Прорыва Времени.
Программа Чистки Времени походила на программу очистки космического пространства. Темпоральные экспериментаторы Древней Эры засорили временные пути всем, чем только могли: контейнерами наблюдательных станций, мертвыми телами, брошенным инструментом, оружием и всяким снаряжением — там было даже автоматическое приспособление для рытья шахт, установленное под антарктической ледяной шапкой, которое довело до головной боли не одного исследователя времени Великого Таяния.
Триста лет Нерушимого Мира положили этому конец, и, когда на заре Новой Эры вновь открыли темпоральную переброску, урок учли. Начиная со Второй Программы ввели жесткие правила, исключающие ошибки, допущенные пионерами Первой Программы. Соответственно, Вторая Программа привела к новым ошибкам. Появились карги[1].
Изначально так именовались механизированные люди, получившие особый статус на основании пресловутого Договора об Охране Транспортных Перевозок середины двадцать восьмого столетия. Карги, безжизненные машины, засланные в прошлое из Третьей Эры в ходе осуществления Второй Программы Чистки Времени, предназначались для предотвращения темпоральных последствий Старой Эры, а кроме того — для устранения еще более катастрофических последствий Второй Программы.
Третья Эра признала абсурдность исправления человеческих деяний посредством других человеческих деяний. Были созданы специальные машины для восстановления жизненного равновесия, способные действовать так, что не задевали хрупкие и малопонятные взаимосвязи жизнетворного баланса и восстанавливали целостность Темпорального Ядра.
Во всяком случае, так считалось. За Великим Крушением последовал продолжительный упадок, а потом из руин восстал Нексс-Централ, знаменуя Четвертую Эру. Координаторы Центра поняли ненужность, неуклюжесть предшествующих вторжений и прекрасно осознали, что любая попытка воздействовать на реальность вопреки темпоральной самоорганизации непременно ведет к дальнейшему ослаблению временной структуры.
Латая время, приходится пробивать дыры, а штопая прорехи — готовить почву для новых, еще больших заплат. Процесс развивается в геометрической прогрессии и очень скоро становится неуправляемым.
Единственный выход для Нексс-Централа — устранять исходные причины. Первые временные возмущения, вызванные путешественниками Старой Эры, представляли собой простые беспорядочные нарушения в структуре времени. Позднее экспериментаторы действовали более осмотрительно, ввели правила, количество ограничений росло. Однако первое категорическое запрещение вмешательства во временную структуру вышло слишком поздно. Нам уже пришлось убедиться в том, что плата за веселые пикники в палеозое — темпоральные дискретности, оборванные энтропийные линии и аномалии. Разумеется, Нексс-Централ вырос из традиций прошлого. Поэтому проводился тщательный расчет достаточного воздействия. Для решения задач потребовались соответствующим образом подготовленные кадры.
Моя работа оперативного агента Нексс-Централа как раз и состояла в том, чтобы аннулировать все вмешательства предшествующих программ: хорошие и плохие, конструктивные и ошибочные; дать возможность ранам времени зарубцеваться, дабы древо жизни вновь налилось соками.
Эта была очень достойная профессия, ради которой стоило идти на самопожертвование. Во всяком случае, так было написано в руководстве.
Я шел вдоль берега по мокрому песку, старательно обходя лужи, оставленные отливом.
Прозрачно-голубое море плейстоцена приблизительно за шестьдесят пять миллионов лет до нашей эры вольно простиралось до самого горизонта. Ни парусов, ни пивных банок. Длинные валы Восточного океана, которому в свое время предстояло стать Атлантическим, обрушивались на белый песок с привычным шумом, характерным для любой эпохи. Мерный звук успокаивал, шептал о том, как, в сущности, мало значат для Отца Океана дела человечков, суетящихся на его берегах.
Станция располагалась в четверти мили, сразу за песчаной отмелью, уходящей в море. Она представляла собой невысокое светло-серое сооружение, прилепившееся на песке и окруженное зарослями древовидного папоротника и булавовидного мха — как ради декора, так и с целью маскировки. Теоретически, если дикую жизнь привлечет или испугает элемент, чуждый естественной среде обитания, то не отмеченные У-линии могут войти в вероятностную матрицу и испортить темпоральную карту, на создание которой ушли тысячелетия кропотливого мучительного труда.
Через несколько минут предстояла встреча с Нелом Джардом, Главным Координатором станции. Он выслушает меня, задаст пару вопросов, сунет записи в сейф и предложит выпить. Затем последует быстрое, деловое обсуждение под мыслефоном, которое сотрет в моей памяти все отвлекающие воспоминания, оставшиеся от поездки в двадцатое столетие, особенно о Лизе. После этого я несколько лет буду слоняться по станции с другими отпускниками, пока не подвернется новое задание, не имеющее никаких видимых связей с предыдущим. Я так никогда и не узнаю, почему карга направили в 1936 год, какую сделку он заключил с исполнителем из Третьей Эры, человеком в черном, каким узором вся эта история легла в общую мозаику великой стратегии Нексс-Централа.
Возможно, это к лучшему. Панорама времени огромна, ее переплетения слишком сложны, чтобы охватить их человеческой мыслью. Лучше думать о конкретных вещах, чем загонять сознание в тупик. Но Лиза, Лиза…
Я выкинул мысль о ней из головы (по крайней мере, попытался) и сосредоточился на чисто физических ощущениях: жарко, душно, жужжат насекомые, под ногами песок, по вискам и по спине стекают струйки пота. Не то чтобы все это доставляло удовольствие, но через несколько минут меня ожидали прохладный, свежий воздух, нежная музыка, бодрящая ванна, горячая еда, настоящая воздушная постель…
Спустившись по пологому склону дюны, я вошел через открытые ворота в тень протопальм, где весело смеялись, беседуя о чем-то, двое отпускников. Оба незнакомца подошли ко мне и поздоровались — с тем особенным дружелюбием, которое приобретаешь, проводя жизнь в кратковременных знакомствах. Как обычно, они поинтересовались, трудно ли пришлось на этот раз. Я ответил расхожей, ничего не значащей фразой.
Внутри станции воздух был прохладен и чист — еще стерилен. Стимулирующая ванна вливала бодрость, но я продолжал думать о другой, чугунной ванне, оставшейся в нашем домике.
Последовавший ужин привел бы в восторг любого гурмана: язык рептилии под соусом из гигантских грибов с гарниром из креветок, салат из клубней мха, слоистый горяче-холодный десерт — вершина поварского искусства, которая останется непокоренной в течение шестидесяти пяти миллионов лет, но вряд ли сравнится с охлажденным лимонным тортом с хрустящей пшеничной корочкой, который пекла Лиза. И прекрасная воздушная постель далеко не так мила, как старая прочная кровать с медной рамой, что стояла в знойной спаленке с дубовым полом и примитивными накрахмаленными занавесками, и свернувшаяся клубочком Лиза, прижимавшаяся ко мне…
Джард позволил мне вздремнуть перед тем как вызвать с отчетом. Это был невысокий, утомленный человек лет сорока пяти; выражение его лица говорило о том, что увиденное в жизни не произвело на него особенного впечатления. Он встретил меня обычной снисходительной улыбкой и выслушал доклад, глядя в окно на тот самый пейзаж, которым любовался каждый божий день вот уже пять лет. Я удостоился похвалы за ленту с программой. Обычно загнанным в угол каргам удавалось разрушить себя, что на этот раз предотвратил мой выстрел по вычислительному блоку. Успех с лентой явился результатом тщательно продуманной тонкой игры, в ходе которой мне удалось усыпить подозрения противника и заманить его в ловушку. Весь план строился на тонком расчете, но теперь я чувствовал дьявольскую усталость от сыгранной роли, от всей этой проклятой жизни.
Понятно, что это лишь временный срыв, нервная разрядка после выполнения задания. Как только прочистят память, я избавлюсь от надоедливых мыслей и досадной тоски и, отдохнув несколько дней, снова буду рваться в бой.
По крайней мере, такая надежда была. Почему нет? Не в первый раз.
Однако Джард попросил меня повременить с очисткой памяти, пока он не ознакомится с записями детально. Я хотел запротестовать, но потом согласился, не желая выглядеть нытиком.
Обычный случай невротической сублимации. По крайней мере, я знал термин. Но мои мысли возвращались к Лизе. Думаю, ей понравились бы плоды дэка, исчезнувшего еще в юрском периоде. Представляю, как изменилось бы ее лицо, если бы я притащил домой парочку плодов, завернутых в коричневый бумажный пакет магазина компании ИГА на углу. Я представил, как она очищает их от кожуры и делает фруктовый салат с тертым кокосом и бланшированным миндалем…
В тот день на пляже состоялась вечеринка. Все собрались на белом песке мелководной лагуны, где-то слышались всплески, слишком мощные и громкие для рыбы. На песчаном валу, который усердно стремился превратиться в отмель, рос саговник. Он напоминал бочки из-под пива с цветами по бокам и ветвями наверху. Было одиноко. Компанию мне составляли лишь несколько жалких сосен, а дальше начиналась роща папоротников и побеги булавовидного мха — подобие деревьев. Насекомые не надоедали: несколько неуклюжих, стремительно шныряющих в воздухе рептилий, напоминавших летучих мышей, не давали им разгуляться.
Я сидел на песке и наблюдал за соотечественниками: сильные, здоровые, крепкие мужчины и женщины плескались под защитой звукового экрана, отпугивающего ихтиозавров. Они смеялись и играли в салочки на морском песке, охраняемые часовыми, сидевшими в окопах и следившими за слоняющимися людоедами. Мы развели большой костер из плавника предшествующих геологических эпох, горланили песни всех времен, ели поджаренное мясо малютки стегозавра, пили белое вино, вывезенное из Франции восемнадцатого столетия, и почитали себя творцами мироздания. А я думал о Лизе.
Ночью не спалось. Визит к психологу и очистка памяти намечались на девять утра. Я встал еще до шести. Слегка перекусил, вышел прогуляться, последний раз погрустить о Лизе и поразмышлять о том, не пожертвовали ли мы чем-то главным ради обретения мудрости. На этот вопрос нет ответа, но он помог занять голову, пока я прогуливался вдоль берега. Затем я присел отдохнуть и, глядя в море, прикидывал свои действия на случай нападения со спины, из зарослей, кого-нибудь большого и голодного. Так ничего и не надумал, но особенно не переживал.
"Неверно мыслишь, Рейвел, — упрекнул я себя. — Пора вернуться и прочистить мозги, а то так недолго и шагнуть в транспортную кабину, прыгнуть обратно в 1936 год и выйти в квартале от дома через десять минут после ухода".
Я далеко зашел в своих невеселых раздумьях, как вдруг прогрохотали взрывы.
Любопытно, до чего непоследовательно работает мысль в момент стресса. Я мчался по кромке прибоя, вздымая столбы брызг, и думал: "Не видать мне больше прохладного воздуха, не будет музыки, горячей еды, стимулирующей ванны, воздушной постели…" И не будет Лизы, никогда больше не будет Лизы.
Я срезал по песчаной отмели напрямик, скользя и падая, вскарабкался по склону и, продравшись сквозь заросли невысоких пальм на гребне дюны, посмотрел вниз, на станцию.
Не знаю, что я ожидал увидеть: орудийные выстрелы больше всего напоминали тяжелую артиллерию Старой Эры. В нескольких сотнях ярдов от станции заняла позиции пара громоздких пятидесятитонных машин защитного цвета, на гусеничном ходу, явно боевых. Хотя дымящихся стволов не было видно, отколотая от угла здания глыба безусловно подтверждала наличие пушек, даже без звуков выстрела и вспышки огня на тупом носу ближайшего танка. Другой танк пострадал: одна гусеница повреждена, из щелей сочится дым. Земля слегка вздрогнула: из танка выплеснулся столб пламени. Я кинулся на землю, но успел схлопотать от взрывной волны по ребрам — пинок разъяренного великана.
В себя я пришел уже на бегу. Песок летел из-под ног, в голове гудело. Только в одном я был абсолютно уверен: что бы ни происходило там, внизу, единственная кабина темпоральной переброски по эту сторону плейстоцена находится внутри станции, и чем скорее я к ней подберусь, прежде чем меня прикончат, тем более счастливым прощусь с жизнью.
Никто не обратил на мой спринтерский рывок никакого внимания. Уцелевшая военная машина — Третьей Эры, непроизвольно отметил я, — продвигалась вперед, стреляя на ходу. Наверное, Джарду удалось частично возвести защитный экран: при каждом выстреле над станцией вспыхивала радужная мерцающая корона. Но защита от неуклюжих бронтозавров явно не была рассчитана на артобстрел. Долго ей не выдержать.
Я отогнал эту мысль и рванулся к станции. Впереди вспыхнул огненный клубок, взрывная волна отшвырнула меня, как обрывок бумаги. Я покатился по земле, умоляя Бога отвести случайный выстрел. Наконец мне удалось подняться на ноги. Десять ярдов, как десять миль, отделяли меня от пролома, приветливо зияющего в заплетенной растениями восто