Деревянная юрта. Буулгааhан

Появление у бурят многостенного сруба было обусловлено рядом причин и, в первую очередь, социально-экономической, связанной с вступлением их в завершающую стадию родового строя, в фазу военной демократии, и переходом к скотоводству. Новые общественные отношения, основанные на частной собственности на скот и имущественном неравенстве, требовали соответствующих изменений в бытовом укладе и материальной культуре населения. Теперь, с интенсификацией скотоводческого хозяйства с его выраженной тенденцией к, увеличению поголовья вообще, его продуктивного стада и молодняка в частности, происходившей в достаточно суровых климатических условиях края, как никогда раньше появилась нужда в особых технологических приемах ведения отрасли. Они заключались не только в переходе к интенсивной подкормке животных зимой, но и в заготовке для них сена и строительстве специальных утепленных помещений.
Причем, заготовка кормов производилась не где попало, а только там, где имелись для этого благоприятные природные факторы, как хороший травостой, питательные растения, близкие и легко доступные источники воды и топлива, неглубокий снежный покров, защищенность местности от господствующих зимних ветров и т. д. Все это имело первостепенное значение в выборе покосных угодий, и, соответственно, мест зимних стоянок. Поэтому запасы сена сосредоточивались на заблаговременно выбранных участках, как правило, расположенных в долинах небольших рек или речек, и преимущественно защищенных горными увалами и лесными массивами. Эти урочища становились затем постоянными зимниками скотоводов, так называемыми убэлжеен. А последние постепенно превращались в улусы — постоянные поселения долговременного пользования, где возводились жилые и хозяйственные постройки капитального типа. Это были, во-первых, деревянные многостенные юрты (булгааhан) и разные животноводческие помещения для скота (хотоны и пр.), во-вторых.
Поскольку родоплеменные традиции сохранялись у бурят до последнего времени, то и некоторые проявления материального быта тех далеких эпох в реликтовом виде имели место у них вплоть до конца XIX — начала XX вв. К числу упомянутых реликтов, безусловно, следует отнести и многостенные срубы. Они, кстати сказать, находят письменное отражение в первых же русских сообщениях начальных десятилетий XVII в. Отписки, скаски, росписи, чертежи, челобитные, расспросные речи и другие источники со всей определенностью показывают наличие у «брацких людей» фундаментальных сооружений в виде многоугольных юрт и четырехугольных клетей.
Любопытны в этом плане сведения из «Росписи» томского казака Ивана Петлина, первым из русских официально посетившего Китай в 1618-1619 годах. В ней говорится, между прочим, о том, что некий Куштак, называемый им «брацким татарином», то есть бурятом, довольно подробно информировал его о Калге (Халха), границах кочевий Алтын-царя, поселениях, образе жизни и торговле сибиряков с иноземными купцами, а также о реках и водных путях Забайкалья и Северо-Восточной Монголии. Рассказывая о реке Обь, Куштак упоминает ее приток Каратал, в верховьях которого «стоят 2 города каменные, да деревни брацкие земли жылые, а на низ пошли улусы кочевные брацкие ж». С Караталом большинство исследователей отождествляет Амур, в названии которого у многих азиатских народов непременно присутствует понятие «Черная река».
Однако по представлению Куштака, верховья Амура включали в себя, помимо неоспоримых Онона и Шилки, еще и Селенгу. В таком случае постоянные поселения, бурят могли находитья как в низовьях Селенги, так и по нижнему течению объединенной системы Онон — Шилка, представляющей верхнюю половину могучей водной артерии Восточной Азии и известной под тремя названиями: Онон, Шилка и Амур.
Действительно, населенные пункты со срубными жилыми постройками, именуемые казаками даурскими городками и улусами, в большом числе встречались не только по указанным рекам, но и по Аргуни и Зее. Более того, они заходили гораздо дальше бассейна Амура, захватывая на севере Еравнинские озера, Ципу и Витим, а на западе — предбайкальское Верхоленье, куда входят северо-западное побережье Байкала и истоки реки Лены. Таким образом, И. Петлин, со слов бурятского информатора Куштака, дает самые ранние русские сведения об оседлых бурятах, четко разграничивая «деревни брацкие жылые» от улусов «кочевных».
Но при этом возникает вопрос: кто такие были дауры? По предположению Г. Н. Румянцева, «даурами эвенки называли бурят». Он считает, что в районе озер Еравны могли жить и хоринцы, и табангуты. Вряд ли с этим можно согласиться. Дело в том, что в первой половине XVII в. и позднее как те, так и другие были чисто кочевыми скотоводами, менявшими места стоянок не реже четырех раз в год. Жилищем для них служили решетчатые юрты и подвижные кибитки на телегах. Деревянных домов, тем более городков и деревень у них вовсе не было.
Тем не менее вопрос о бурятизме дауров имеет под собой достаточные основания. Первое из них — это сходство или, лучше сказать, идентичность языка бурят и дауров. По этому поводу еще в 1641 г. известный казачий предводитель Максим Перфильев писал, что «языц у них (дауров. — В. М.) свой, с якутским и тунгусским языками не сходится». Если он ограничился только констатацией данного факта, то анонимный автор «Чертежа земли Якуцкого города» (конец XVII в.) прямо указывает на то, что в истоках Лены «живут братские люди и даурские. А даурские люди конные, а язык у них братский».
«Даурами, — как пишет Г. Н. Румянцев, — русские служилые люди и тунгусы XVII в. называли не только собственно дауров, но и некоторые другие племена и, в том числе, бурят. Еще сейчас тунгусы называют даурами аларских бурят. Видимо, «даур» для тунгусов XVII в. являлся синонимом этнонима «бурят».
В связи с этим было бы любопытно выяснить, а чем же являлся этноним «даур» для бурят. Ведь слова, образованные на его основе, в топонимике Забайкалья сохраняются до сих пор. Это «Даурия» — названия степи и железнодорожной станции в Читинской области, «Селенгинская Даурия» — обозначение степных пространств на юге Бурятии и др. Так, в народном представлении бурят Адуун Шулууна (Читинская область) он бытует в форме «дахур», как название народа, жившего в далеком прошлом рядом с бурятами. Считается, что дахуры — близкий или родственный им этнос, но не тождественный. И с другой стороны, характер материального производства и бытового уклада дауров. Он должен быть обрисован как скотоводческо-земледельческий и оседлый. Согласно донесениям служилых людей, дауры были скотными людьми, а вдобавок ко всему «хлеб у них и овощи всякие родитца и избы у них по рускому типу». Уже известный нам М. Перфильев со слов тунгусов сообщал, «что живет вверх по Витиму реке даурской князец именем Ботога... на одном месте улусами, а юрты у того князца Ботоги рубленые; а от Ботоги вверх по Витиму реке и до Яравни озера по обе стороны Витима реки даурские конные многие люди...».
Приведенные свидетельства о языке, хозяйственной деятельности и материальной культуре дауров, несомненно, сближают их с бурятами, особенно западными, добайкальскими аборигенами. И вместе с тем они не могут служить окончательным доказательством их абсолютной тождественности с ними. Скорее всего дауры представляли собой отдельную, вполне самостоятельную ветвь северных монгольских племен, фигурирующих в средневековых восточных летописях как «лесные народы». Косвенным подтверждением этому служат генеалогические предания и тотемные призывания бурят, где дауры (не в пример другим племенам и родам) нигде не упоминаются в качестве родственной этнической общности. Более того, они совершенно отсутствуют в них.
В данное время дауры небольшой компактной группой проживают в Северо-Восточном Китае. Туда они переселились в 1654 году из-за притеснений со стороны русских казаков и происков маньчжуров. Заселяют ограниченную территорию по р. Нонни, между населенными пунктами Цицикар и Мохоло. Занимаются земледелием и скотоводством. Язык у них по-прежнему монгольский.
Источники первой половины XVII в. с той же настойчивостью отмечают оседлый характер быта и собственно бурят Предбайкалья, которые, наряду с разведением крупного рогатого скота, лошадей, овец, частично верблюдов и яков, занимались хлебопашеством. Енисейский воевода Андрей Ошанин в 1627 г. писал: «Брацкая земля богата и людей в ней много, а люди седячие (оседлые. — В. М.)... а коней и коров, и овец, и велбудов (верблюды. — В. М.) бесчислено, а хлеб пашют ячмень и гречю». В «Чертежной росписи» верховьев Лены, датируемой 1640-1641 гг., указывается, что, «на усть тое Онги реки (Анга — правый приток Верхней Лены. — В. М.) по обе стороны живут братцкие люди; а хлеб у них родитца просо, и мы того просо, Васька Витязев, Курбатко Иванов с товарищи, у князя Можеуля видели». Здесь же говорится о бурятах — жителях острова Ольхон, у которых «лошадей и всякого скота много, а хлеб у них родитца просо». Далее этот же источник сообщает, что по обе стороны реки Манзурки (левый приток Лены) «сидят по дороге улусы братцкие люди», то есть находятся постоянные поселения бурят. Следовательно, актовые материалы начального периода русского завоевания Прибайкалья однозначно говорят как о наличии здесь местного земледелия, которое своими корнями уходит -в глубокую древность, так и об оседлости коренных жителей края.
Хлебопашество, хотя оно и носило у них ограниченный, чисто потребительский характер с преимущественными посевами крупяных культур (ячмень, просо, греча), тем не менее, некоторые его излишки шли на меновую торговлю с бродячими охотниками тайги — тунгусами. На них обменивали меха, чаще всего собольи шкурки, для уплаты дани острожным чиновникам. Так, в «Чертежной росписи» Лены пишется: «А по Киренге живут многие тунгусы, а ясак государю платят не все, а соболи продают в Браты на животину и на просо».
Служилые люди к описываемому времени достаточно хорошо разбирались в этническом составе, языковых особенностях и хозяйственных приоритетах племен и народностей Восточной Сибири. И, если они о приангарско-ленских бурятах и даурах Предбайкалья, Витима и Еравны говорили как, о людях «седячих» и «скотных», то они, прежде всего, подразумевали под этими терминами оседлых скотоводов с примитивным земледелием. Относительно же забайкальских бурят эти же источники говорят — «брацкие конные люди», относя к ним, по-видимому, хоринцев и родственных им батулинцев. О монголах — «мугалы кочевные люди», а об эвенках — кочующие оленные тунгусы с указанием их родовой принадлежности.
Конечно, «седячесть» бурят в XVII в. была относительной, дающей повод причислять их иногда к категории кочующих братцких людей. И когда казаки называли бурят то «сидячими», то «кочевными» людьми, они сами еще не могли окончательно уяснить для себя действительное положение дел. Это объяснялось тем, что добайкальские буряты, включая островных ольхонских, в то время, как правило, меняли места жительства два раза в год. Зиму проводили в долговременных поселениях (убэлжвен), где имелись прочные деревянные постройки для жилья — многостенные юрты и черные избы, а для содержания скота — утепленные, хлева-сараи, навесы и пр. помещения. Здесь у каждого хозяина или группы родственных семей имелись унавоженные приусадебные луга (утэг), на которых производилась заготовка сена, и общеродовые пастбищные угодья для тебеневки взрослого скота зимой. Возле зимников засевали ячмень, просо, гречиху. С наступлением весны и появлением первой зелени (апрель) буряты вместе со скотом переезжали в летники (зуhалан). В них они проживали до поздней осени, то есть до окончания животноводческого года. Основным жилищем на летних выгонах или, как выражались служилые люди, на «летних жировищах» были войлочные юрты. Использовались они в этом качестве, по крайней мере, до середины XVIII в.
Наличие в Предбайкалье разных видов сезонных жилищ часто приводило русских особенно в первые годы знакомства их с бурятами, к ошибочным высказываниям относительно бытового уклада аборигенов. Если общение представителей двух народов происходило зимой, когда буряты жили в срубных постройках, как и сами пришельцы, у себя на родине, то они наверняка относили их с оседлым народам. В случае же встречи их на летниках, когда аборигены жили в легких переносных юртах, то они, скорее всего, могли восприниматься первопроходцами как кочевые люди. Увидя войлочные юрты и кибитки, русские невольно сравнивали их с однотипными жилищами калмыков, ойратов и многих тюркских народов Сибири, ведших типично кочевой образ жизни. Поэтому они без раздумий причисляли бурят к разряду чистых номадов. Да и упоминания о юртах носят не всегда конкретный характер. Порой из них трудно узнать, о каких юртах идет речь. Вот один из подобных примеров.
Известный казачий атаман пятидесятник Курбат Иванов, впоследствии возведенный в чин сына боярского, зимой 1640-1641 гг. предпринял поход на устье реки Куленги, где столкнулся с князем Чепчугаем и его улусными людьми. «И тот князец Чепчугай, — пишет он, — сел в юртах в осаде и многих служилых людей из юртов поранил, и ево Чепчугая в юртах убили, и многих братцких людей на улусах побили и ясырь — жен их и детей, и скот — взяли, и пошли на отход». Из цитаты совершенно неясно, о каких юртах говорит автор. Но поскольку вооруженная стычка произошла зимой, а севшие в юртах оборонялись против большого по тому времени отряда в 102 человека, оснащенного огнестрельным оружием, постольку указанные юрты не могли быть войлочными. Они, несомненно, являлись срубными, ибо в решетчатых юртах и кибитках практически невозможна какая бы то ни была оборона.
Кстати сказать, буряты при многочисленных вооруженных столкновениях с казаками на протяжении всего XVII в. применяли два оптимальных для себя тактических приема, один из которых как раз и сводился к оборонительным боям. Тот же К. Иванов годом позже сообщал вышестоящей администрации о том, что ольхонские «братцкие люди государю стали непокорны и поставили е нами бой, учали дратися, сели в осаде в каменю». О таких же боях с бурятами, осевшими «на крепких местах в каменных городках», говорится и в «Росписи службам Курбата Иванова» и др. Второй прием заключался в использовании преимуществ конного войска перед пешими отрядами русских. Он основывался на мобильности и скорости бурятских конников, совершавших внезапные налеты на русские дружины в пути их следования или на местах привалов. Стремительная атака степной кавалерии завершилась столь неожиданным ее отходом. Также легко мог уйти от угрожающей опасности и целый улус в составе одного рода или его подразделения. В этом отношении характерен следующий отрывок: «И вечером улусы и братцкие людей подсмотрели сами и изготовились на утро на удар, и к братцким людем ночью весть пала, а скот и живот весь увезли и изпометали избы с войлоки, и мы за ними шли день до вечера. И почали промышленные люди говорить: нам де за конными людьми пешим не уходить». Здесь речь идет о хоринцах, кочевавших по северо-западному побережью Байкала летом 1644 г.
Вообще радиус летних кочевок бурят до прихода к ним пашенных крестьян по существу был неограниченным. Они могли свободно селиться, где заблагорассудится, конечно, при условии незанятости данной местности выходцами из других родов и хорошего травостоя. Так, верхоленские буряты — эхириты иногда совершали очень дальние перекочевки на пастбища, расположенные в угожих местах по северному и северо-восточному берегам Байкала. То же самое делали и другие группы бурят, разумеется, в иных направлениях. Циклические перемещения предбайкальских бурят по строго определенным летникам, по-видимому, были закреплены лишь в начале XVIII в., в связи с дальнейшим усилением крестьянской колонизации. Она привела к некоторым земельным утеснениям и развитию местного земледелия на новой агротехнической основе. Теперь отпала нужда в использовании на летниках войлочных юрт. Для этого гораздо эффективнее стало использование долговечных сооружений в виде шести- и восьмистенных срубов.
Говоря о многостенных сооружениях бурят, нельзя не сказать хотя бы несколько слов об общих истоках деревянного строительства у скотоводов Цент. Азии и Южной Сибири в целом и у монголоязычных народов в частности. Они, как показывают археологические материалы (погребальные камеры и петроглифы) региона, начинаются не позднее начала 1 тыс. до н.э. Известная Боярская писаница на Среднем Енисее дает яркую картину «улуса» ранних кочевников на территории, непосредственно граничащей с «Брацкой землей» На ней воспроизведена повседневная жизнь полукочевых скотоводов, занятых уходом за крупным рогатым скотом, лошадьми, козами и домашними оленями, а также изготовлением мясных и молочных продуктов в больших котлах и бочкообразных сосудах. Но самое любопытное для нас — это изображения срубных жилищ двух—трех типов с двухскатной и конической крышами. Они соответствуют бурятской черной избе (hайтар) и многоугольной юрте. Количество венцов в них (восемь-десять рядов бревен) и конструкция поддерживающих желоба стропил, именуемых курицы, в точности повторяют идентичные элементы предбайкальских срубов. Наряду с ними на писанице показаны какие-то конические жилища, близко напоминающие войлочные юрты. Правда, в отличие от поздних монгольских и тюркских решетчатых кибиток, они имеют развилки наверху, скорее всего, верхние концы двух опорных жердей, поддерживающих кровлю. Таким образом, и направление хозяйственной деятельности енисейцев и их материальная культура весьма близки к материальным проявлениям древних бурят и в целом могут свидетельствовать о быте всех ранних кочевников Центральной Азии, Южной и Юго-Восточной Сибири.
Что касается собственно монгольских племен, мы обнаруживаем у них много данных о непрерывавшейся традиции капитального строительства, по крайней мере, с XII века и по сегодняшний день. В источниках этого периода говорится не только о единичных долговечных строениях из дерева и камня, но и о целых укрепленных поселениях и городках. В «Сокровенном сказании монголов» говорится, например: «Половина меркитского улуса, засев в укреплении Тайхан, не сдавались. Тогда Чингисхан приказал осадить засевших в крепости меркитов». В другом сообщении, имеющемся в «Сборнике летописей» Рашид-ад-дина, указано, что «племя увазмеркит, предводителем которого был Дайр-Усун и которое вторично восстало, пришло в пределы реки Селенги в укрепление Караун-Капчал, там оно и расположилось».
По словам Г. Н. Румянцева, обращавшего самое серьезное внимание вопросам традиционного земледелия и оседлости у монголо-язычных народов средневековья, укрепленные поселения, подобные вышеназванным, были в частности у тайджигутов и борджигинов, к которым принадлежал и сам Чингисхан. Остатки средневековых монгольских городов и поселений обнаружены в местности Сутай на р. Селенге, недалеко от Улан-Удэ, и на территории нынешней Читинской области Кондуйский и Хархиринский городки.
Подробные сведения о монгольских поселениях дает вышеупомянутый Иван Петлин. Он пишет: «А ис щили (ущелье. — В.М.) выедешь в Мугальскую землю, а на выезде ис щели 2 города мугальских каменных... а в одном городе воевода князь Тау-тайша, а в другом городе воевода князь Онбой-тайша. А третий город в Мугальской земле лабинской, каменной же»... И далее: «А города в Мугальское земле деланы на 4 углы, по углам башни; а сысподе у города кладен камень серый, а к, верху кладено кирпичом; а у ворот городовых своды так же, что у руских городов,.. а башня крыта образцами кирпишными. А дворы в Мугальской земле кирпишны, деланы на 4 углы, ограда кругом двора высоко; а на дворех полаты кирпишные, а не высоки; а подволоки у полат выписано травами, красками розными; а украшены полаты розличными краски: не хочется из полаты вон ити».
Как нетрудно установить, русский посланник пишет здесь об укрепленных резиденциях крупных монгольских феодалов, придававших немаловажное значение внешнему и внутреннему оформлению своих дворцовых строений. Кроме городов светских князей, И. Петлин сообщает и о храмах лабинских, дацанах, построенных также из кирпича, «как делают храмы клитчатые». Судя по количеству названных им городов, характеру зданий в них и архитектуре, можно утверждать, что строительное дело в Монголии того периода находилось на очень высоком уровне. Если даже вопрос о чисто монгольском национальном деревянном и каменном зодчестве и не может быть решен до конца, все же остается несомненным фактом то, что монголы были издавна и хорошо знакомы с постоянными поселениями как городского, так и сельского типов. В поселениях сельского типа проживали монголы, основным занятием которых было хлебопашество, огородничество и ремесла. По наблюдениям того же Петлина, «хлеб в Мугальской земле родитца всякой: просо, и пшеница, и овес, и ячмень... А овощи в Мугальской земле всякие... А орют плугом, сохи так же, что у тобольских тотар; а бороны уски, а долги».
В статейном списке Василия Турсково (1681) сообщается о двух небольших «дощаных» городках на речке Битигей и городке Кутухты, расположенном между верхним течением Чикоя и Толы. У него же содержатся сведения еще о двух каких-то постройках Кутухты на берегу Толы. Причем, «основы и связи у тех сараев деревянные, а своя сторону кладено в один кирпич, подзоры решетка деревянные. А кровля — плиты каменные».
В этом же донесении пишется о пашенных мугалах Кутухты, обитающих по реке Битигею.
Намеки на деревянные постройки, в том числе, многоугольные срубы имеются и у самих монголов, в частности, в их благопожеланиях — юроолах. В одном из них мы находим следующие слова:

Здесь, без всякого сомнения, идет речь о восьмиугольной деревянной юрте, поскольку только в ней могли быть восемь стен и толстые колонны, поддерживающие кровлю. В войлочных юртах монголов и бурят никаких столбовых опор никогда не применялось. В пользу нашего предположения свидетельствует еще одно обстоятельство — перекладины из сандалового дерева. Они, как известно, являлись верхней обвязкой четырех вкопанных в землю массивных столбов-колонн.
Таким образом, вопрос об оригинальном фундаментальном строительстве и связанных с ним постоянных поселениях у монголоязычных народов в средние века подкрепляется многочисленными фактами.
У бурят он дополняется и национальными названиями как, самих архитектурных объектов, так и их строительно-конструктивных деталей. Так, рубленые дома, типологически сходные с русской крестьянской избой, на всех западнобурятских говорах, именуются «тура» или «соол», тогда как у забайкальских бурят, приступивших к, деревянному строительству после прихода к ним русских, они носят названия «дулаан гэр» (теплый дом), зэмье (от русского «зимовье») и т.д. Многоугольные юрты у ангаро-ленских аборигенов имеют абстрактное, общеродовое обозначение (булгааhан», включающее в себя все виды бревенчатых строений от четырех до двенадцати стен, тогда как у хоринцев и селенгинцев, у которых вообще не практиковалось многоугольное деревянное строительство, нет и соответствующего ему названия. Но зато у закаменских и тункинских бурят, очевидно, перенявших искусство возведения многогранных сооружений от своих добайкальских соплеменников, бытуют конкретные, видовые их различители, основанные на количестве или общий контур стен. Например, в Закамне говорят, «зургаан ханатай гэр», «найман ханатай гэр», что означает: шестистенный дом, восьмистенный дом. В Тунке, напротив, ограничиваются определением «тухэреэн гэр», соответствующим русскому понятию «круглый дом».
Ц. Б. Цыдендамбаев, исследуя территориальную строительную терминологию в бурятском разговорном языке, приводит несколько типичных примеров неадекватного обозначения одних и тех же элементов деревянного зодчества в добайкальском и забайкальском диалектах Берет он такое понятие, как окно. Оно, оказывается, у западных и восточных бурят имеет совершенно разные графические начертания. В первом случае — это «шагаабар» (от бурятского «шагааха» — заглядывать, выглядывать, смотреть), во втором онгоошхо (от русского «окошко»). Также обстоит дело с обозначениями потолка, пола, угла и т. д. Если у иркутских бурят потолок называется уhээ, то у хоринских бурят он носит заимствованное название потолоог, а пол и угол соответственно оёор — палааха и булан — углуу. «Приведенные здесь четыре слова, — пишет он, — обозначающие части жилого дома, в добайкальских диалектах имеют бурятские соответствия, тогда как в хоринском диалекте они представляют собой заимствования из русского языка». Список различий можно продолжить и дальше, включив сюда также исконно западнобурятские специфические термины, как орой — кровля или крыша, нюрга модон — несущая балка, hуури — фундамент или окладной венец, дэрэ — подставки или стулья под нижние бревна, дан или дэгнэhэн — земляная насыпка на потолке. Для определения частей дверного заполнения применялись отдельные названия, присваевыемые к каждому его элементу. Боковые профилированные стойки — косяки именовались эрхин, нижняя и верхняя колоды соответственно — богоhо и тотого, щеколда — тээг. Но архитектурные элементы многоугольных юрт, по конструкции значительно отличающихся от обычных бревенчатых срубов, носили свои собственные названия. Четыре опорных столба, на которых покоилась кровля, именовались тээнги (тээнди), верхняя квадратная обвязка этих столбов — харааса, длинные доски кровли — эсэгэ, а короткие — дальбага Последний венец юрты, бревна которого были толще остальных, назывался хорёо. Он выдавался далеко наружу и имел особые вырезы (пазы) для вложения в них концов досок крыши. Стык стен и крыши — забаг.
Наиболее употребительными способами рубки углов были хэршээhэн булан и hалаа хэршээhэн, которые по существу ничем не отличались от русских приемов оформления углов в деревянном строительстве. Первый из указанных способов — это широко известный у русских рубка «в чашу», «в обло» или «в крюк», второй — «в лапу».
Бурятские мастера по дереву прекрасно знали все приемы и методы обработки древесины и успешно пользовались ими в плотницких и столярных работах. Они применяли технику поперечной рубки (сабшаха), отески (хайха), расколки (хахалха), пиления (хюреедэхэ), долбления (малтаха или тунхихэ), сверления (нухэлхэ), острожки (шударха или харуулдаха), склеивания (няаха или сабуудаха), разметки (тэмдэглэхэ, эсхэхэ) и т. д. Пользовались разнообразными ручными инструментами. В первую очередь такими, как двуручная пила (хундэлэн хурее или хундэлэн хюрее), ножовка (гар хурее), колун (согдо или сорбогой hухэ), широкий плотницкий топор (тарбагай или сарба hухэ), тесло (ооли hухэ), пазник (ухами), долото (шуушэ или hуушэ), бурав (урэм), рубанок (харуул или шударга), фуганок (ута харуул или ута шударга), отборник (дохолон харуул или дохолон шударга) и др.
Следует особо отметить плотницкие топоры со смещенным в правую сторону обухом, которым обрабатывали внутреннюю сторону венцов сруба. Они применялись мастерами по дереву (модошо дархан) в ту пору, когда рубка углов производилась исключительно способом «в обло» и выравнивание плоскости стен осуществлялось после укладки каждого ряда бревен. В этом случае внутренние углы сооружения приобретали форму так называемой скобы, то есть полукруга, образованного нетесаными концами венцов.
Приведенный далеко неполный перечень технических приемов и инструментов домостроительства бурят говорит о его глубоких народных традициях и весьма ранних истоках. Хотя вопрос о конкретных архитектурных формах и видах жилых построек нам еще предстоит рассмотреть, тем не менее, мы с полным основанием смеем утверждать, что строительное искусство находилось у них на достаточно высоком уровне как до, так и после включения Предбайкалья в состав Русского государства. Нам уже известно, что к приходу русских в Предбайкалье аборигены края жили в деревянных и войлочных юртах. Это подтверждается, как мы видели, разнообразными русскими источниками первой половины XVII в. И, если вопрос о войлочном передвижном жилище ясен: оно представляло обычный для всех монгольских и южнотюркских народов решетчатый цилиндрический каркас, обтянутый войлоком, то значительно сложнее выяснить проблему разновидностей деревянных построек, бытовавших у бурят ко времени первых контактов с русскими казаками.
Судя по всему, на зимниках бурят кроме многоугольных юрт имелись и четырехугольные срубы, напоминающие русские крестьянские избы. Но какое из этих построек появилось у них раньше — обычный сруб или многоугольная юрта? Б. Э. Петри, первым из ученых-бурятоведов обративший внимание на преемственность разных видов жилища у бурят, считал, что прототипом многоугольного сруба явилась войлочная юрта общего монголо-тюркского образца. Причем он опирался на изустные данные знатоков народной старины, утверждавших о том, что в далеком прошлом у них не было деревянных юрт, а были лишь войлочные. Поскольку шести-восьмистенные юрты по своей конфигурации наиболее близки к форме решетчатой, постольку, утверждал Б. Э. Петри, они копируют ее, и как любая копия является вторичной. Такого же мнения придерживался известный знаток жилищ сибирских народов А. А. Попов. Он полагал, что переход предбайкальских бурят к многогранному срубу был обусловлен отсутствием войлока. Однако подобное объяснение вряд ли может быть принято всерьез. Дело в том, что овцеводство у «лесных народов» монголоязычного мира никогда не являлось базой животноводческой отрасли. Оно носило у них ограниченный характер, подчиненный нуждам внутрихозяйственного потребления. Им достаточно было иметь в хозяйстве всего несколько десятков овец, чтобы получать необходимое сырье для одежды, постельных принадлежностей и войлока, в том числе, для покрытия юрт, а также мясо в жаркий период года. Это объяснялось, с одной стороны, неблагоприятными природно-климатическими условиями лесостепей, где для широкого развития овцеводства не хватало летних пастбищ, а зимой слишком глубок был снежный покров. С другой стороны, западные буряты, как давние выходцы из горно-равнинных областей Хангая, Алтая и Саян, традиционно не были связаны с масштабным овцеводством. Но это не значит, что оно всегда имело тенденцию к неуклонному спаду. Напротив, вопреки утверждению А. А. Попова, овцеводство у западных бурят со временем приобретало более широкий размах, о чем говорит хотя бы бесперебойное снабжение местной шерстью Тельминской суконной фабрики Иркутской губернии XVIII-XIX вв. Рост его в указанное время был обусловлен как увеличением объемов заготовки кормов на зиму, так и резким улучшением содержания овец в подкормочный сезон за счет строительства утепленных помещений. И, наконец, он был вызван быстрым превращением его в самую доходную, то есть в товарную часть натурального хозяйства бурят.
Сторонником преемственности одной формы от другой в связи с сокращением овцеводства был Б. Б. Бимбаев. Он писал, «что доказательством того факта, что буряты перешли из степной местности в тайгу Восточной Сибири, может являться стройка иркутскими бурятами деревянной юрты в форме войлочной юрты (круглой восьми- или шестистенной), ибо современная деревянная юрта есть совершившийся еще до завоевания русскими переход от войлочной юрты к деревянным постройкам вследствие сокращения овцеводства в лесных местах Приангарского края». Его точка зрения, как и точка зрения А. А. Попова, представляется малоубедительной. Прежде всего, потому, что на протяжении всего периода обитания бурят в Прибайкалье природные и климатические факторы оставались приблизительно одинаковыми и потому не могущими существенно повлиять на изменение состава домашнего скота. Они, во всяком случае, не могли вызвать «шерстяного голода», как это представляют названные авторы, следовательно, нехватку войлока для решетчатых юрт. Но, тем не менее, они налагали определенный отпечаток на видовой набор животных в хозяйстве прибайкальцев. Здесь издавна приоритет отдавался табунному скотоводству и пастбищно-стойловому разведению крупного рогатого скота как наиболее устойчивой и доходной статье бурятского хозяйства. Он едва ли мог существенно измениться с тех далеких времен, когда племена Прибайкалья, разводящие превосходных лошадей, впервые упоминаются в древневосточных письменных источниках. Поэтому, нам кажется, нет оснований говорить о каком-то катастрофическом падении поголовья овец, способном повлиять на коренное изменение форм жилища. К тому же подобный взгляд противоречил бы исторической действительности: войлочные юрты, как известно, сохранялись у западных бурят почти до конца XVIII в. Даже тогда, когда они окончательно перешли на двухсезонные переезды с постоянных зимников на постоянные летники и обратно, решетчатое жилище еще пользовалось достаточным спросом. Следовательно, переход бурят к деревянным многогранным юртам был обусловлен иными причинами, нежели сокращение овцеводства.
Особого взгляда на данный вопрос придерживался А. Турунов. «Буряты, — считал он, — познакомившись со скотоводством, должны были соответственным образом перестроить свой быт: является потребность отдалиться от лесов и избрать местами для поселений открытые и удобные для пастбища участки. Соответственно перестраивается весь распорядок жизни, меняется внешняя окружающая обстановка; прежние крытые корой и шкурами животных балаганы заменяются теперь войлочными, а затем и деревянными юртами». Таким образом, он рассматривает появление срубных строений у бурят как результат смены их прежней охотничье-собирательской жизни скотоводческой и в связи с ней перемещением их из лесных районов в степные. Его гипотеза прямо противоположна точке зрения А. А. Попова и Б. Б. Бимбаева, склонных видеть в этом процессе сокращение овцеводства, обусловленного переселением бурят из степей в леса.
Разумеется, буряты входили в число «лесных народов», обитавших севернее как от собственно монголов, так и основной массы тюрков, составлявших степные народы. Однако этим определением средневековые писатели пользовались не для характеристики хозяйственно-бытового уклада, а для обозначения места обитания племен, занимавших периферию истинно кочевнического мира. Поэтому и у них в конце I — начале II тыс. н. э. скотоводство являлось основным занятием, сочетающимся с ограниченным земледелием, а охота, и отчасти собирательство имели подобное значение. Занимая промежуточное положение между чистыми номадами и бродячими охотниками тайги, они обладали хорошей возможностью для использования в жилище опыта тех и других. К строительству многогранных юрт они могли перейти не только в подражание войлочному решетчатому жилищу южных скотоводов, но и по образцу конического шалаша северных звероловов и собирателей. Причем, второй из названных путей развития является более вероятным. Он был по существу не заимствованием, а дальнейшим продолжением собственных традиций, связанных с сооружением каркасных построек разных форм и конструкций. Одним из прообразов нового жилища мог быть фундаментальный конический шатер, именуемый западными бурятами урса или урса-гэр. Судя по всему, именно он почти без изменений вошел в архитектуру срубного жилища как его завершающая часть — кровля, в точности повторяя абрис многогранного конуса. В этом же качестве, но гораздо ярче проявляет он себя в войлочной юрте. В последней кровельные шесты (уняа), заменившие жерди урса-гэр, вставляются верхними концами в отверстия дымового круга, играющего здесь роль деревянного обода конического шалаша. Но, как выясняется, решетчатая юр