Сабир ШАРИПОВ
Ассалямагаляйкум, море! Узнаешь ты меня, Салавата сына Юлая, узнаешь…
Не торопись, пообщайся со мной, вот только прислонюсь к холодному серому валуну на берегу. Слушай: сон я видел нынче: кречет в клетке, как беспомощный птенец, жалобно пища, уронил клюв. Пал замертво, распластав свои крылья…Да простит меня Аллах, но я воспринял его как вещий сон, как жестокое напоминание о моей судьбе.
Слышишь, море, как с тоскливым клекотом улетают дикие гуси. Их прощальные клики рвут мне душу, хоть бы они полетели в мои родные края! Проносясь над кручами Урала, они, может, сбросят хотя бы малое перышко — то будет мой привет Родине с чужедальней стороны. Ах, гуси, гуси, беспечные вы души! Взяли бы с собою и меня, исстрадавшегося в изгнании пленника. Как же я тоскую по отчему краю, по окутанным бодрящим кумысным запахом лугам, и по зеленым поймам, где растет звонкий певучий курай! Как же донести до вас щемящее чувство тяги к своей родной земле? Разве что сравнив себя с оленем, который всегда помнит и при надобности неистово ищет свой единственный родной солончак, забыв обо всех опасностях! Возьмите меня с собою — окину разок с высоких небес родные просторы. Мне бы только увидеть и узнать: хозяин ли на своей земле мой гордый башкир.
Уйми же ты свои грозные волны, дружище! А то они, словно набухшие к дождю стремительные тучи, как бы зовут меня на волю. А мои руки закованы в сталь… Смотри: и волны твои непокорные тоже останавливает мощная стена. Говорят, что молодой царь Петр сам первым сбросил громадную каменную глыбу в этот пенный залив. Правда ли это? А сколько же было пригнано со всех краев арестантов и сколько же лет они возводили эту проклятую стену — одному только шайтану известно. Мы были поражены, узнав, что тоже здесь мучились башкирские джигиты - азаматы[1] Батырши[2]. Братья наши, с клейменными, как у нас, лицами и с исполосованными плетьми спинами, страдая от голода, хворей и гнета, померли в безвестности... Многим даже семнадцати лет не было. После долгих расспросов, с великим трудом нашли мы их могилы. Отец прочел над ними заупокойную молитву, чтобы мятежные их души обрели вечный покой. Море, ты свидетель, даже твои волны тогда как бы успокоились, тихо прислушиваясь к священным словам ясина. Да-да, было это двадцать пять лет назад...
Бесспорно, на свободе ли, в неволе или на царском ли престоле — жизнь все равно проходит. Отец мой сошел в могилу позже матушки-императрицы. «Не сдержала своего слова, окаянная», — без особой злости произнес он, услышав весть о ее смерти. Да, ее величество, как говорят, пустила по ветру свое всенародное обещание. Ведь сама же издала фарман- указ о помиловании семей бунтовщиков... А потом упрятала всю родню достопочтимого Пугачева в монастырь, а моих кровиночек, моих детей, раздала офицерам. Не совершила ли, думаю я, матушка-императрица большой грех, обманув своих подданных. О Аллах, где же вы теперь, мои родные, моя доченька?
Свет в очах моих, дочурка Миннияза,
Как будто, к печали: была так нежна...
Генералы на суде называли моего отца Юлая, сына Азналы, «главным смутьяном», а меня - «первым непокорным башкиром». Не знаю, то ли срамили, то ли честь так оказывали. Не удивлюсь, если и уважили. Мы с Канзафар -абызом Усаевым омыли тело отца по-мусульмански, исполнили его последнюю волю. И кандалы сняли. Похоронили на песчаном холме, чуть поодаль от тюрьмы…На днях абыз[3] пошутил в камере: Салават, Иван, говорит, я счастливее вас — на свободе сумел пожить дольше, чем в остроге. Невесело, но посмеялись. Не рождены же мы, чтобы только слезы лить. Ты спрашиваешь, какой Иван? Почиталин, Иван Почиталин, грамотный казак, складно сочинявший от имени Пугача соблазняющие воззвания, мол, башкирам даруются земли, воды, вольный воздух. Постарел он, в последнее время сильно сдал…
Море, внимательный слушатель мой, скажи: верен ли слух, что большинство предателей, выдавших Пугача, отправлено также к твоим берегам? Сыты ли, живы ли они, какая от нас разница, если тоже отлучены от родины. Продажные души своим предательством всегда вызывают отвращение, порой и ненависть, даже у властителей. Что скрывать, дружище-море, земельные наделы в наших краях, немалую денежную мзду получили и старшины, сгубившие меня. Один из них еще в пору своей молодости за пятьдесят целковых помог поймать славного Батыршу. Тебе, должно быть, ведомо: святой имам[4] закрыл навечно свои глаза в неравной схватке в зиндане на одном из островов твоих.
А все же я ни о чем не жалею. Что толку в сожалениях? Если б смог, как в сказке, глотнув живой воды, обернуться снова в молодца - джигита, все равно бы стрелы точил, как отцы и деды учили, на празднествах выходил бы мериться силою с прославленными борцами, на курае бы играл. Ей-богу! Но если бы почувствовал, что мой аргамак[5] на скачках не потянет на байгу[6], я бы повернул его, даже не выходя на майдан.
Что? Тебя интересует, участвовал бы я в смутах или нет? Смотри, отважное море, ведь и твои волны вон грозно шумят, чем-то недовольно вздымаются и громоздятся, так что не задавай подобных кощунственных вопросов. «Бунт, смута» — это казенные слова, отлетевшие из уст правителей, царей, и их челяди. А мужи смелые и достойные так никогда не скажут, для них привычны выражения - «праведный гнев людской» и «борьба за волю». Если бы Емелька снова бросил клич на Яике и взбудоражил своим призывом наши края, я встретил бы его как государя, так же как и при первом свидании, приложив правую руку к своей груди. Оказывая ему почесть, построил бы перед ним тысячи своих азаматов, словно боевые копья застывших в стойке на седлах, и готовых души отдать друг за друга. Жаль, не возвратить никогда тех дней: злодеи в Москве отрубили Пугачау голову. Мне же тоже было суждено повидать этот большой недобрый город. Заодно скажу, на пути к нему, я наблюдал сквозь железные решетки арестантской повозки, проехали множество разных поселений. Из наших башкирских краев целых два месяца добирался обоз – такой огромной оказалась Рэсэй-Россия. Не знаю, со всех окраин доставляли ли побежденных в стольный град для расправы и как часто, но я думаю, что и победителей-правителей когда-то тоже осудят.
...Не бушуй ты, седое море, вздымая волны, и не сыпь свои соленые брызги на мои незажившие раны. Не вноси сумятицу в мои без того путаные мысли! Мне же еще надобно сочинить и отправить через перелетных гусей письмецо - далеко, далеко. Не торопи, ты ведь тоже в этот миг, как я, не свободно. Меня удерживают железные цепи, а тебе поперек – каменистый берег. Потише, море: пока я на берегу, пусть солнце взглянет и вдоволь светит, да и чайки успокоятся. Аль проглотить ли ты меня надумал? Не появись на убогом холме эти могилы без оград и не будь до сей поры со мной отца-соратника и верных сподвижников, пожалуй, я и сам бы давно уже погрузился в твое бездонное холодное лоно. О, нет, нет, прости меня, Аллах, за такие греховные мысли! Тебе, бездушное море, хорошо: ни Аллаха, ни муллы, как говорится. Не реви, как многоголовый разъяренный дракон, все равно ты, море, плещешься под моими ногами. У нас мужчины своими горестями других зря не беспокоят, все в сердце носят. «В сердце джигита вместится даже конь с седлом» - вот так говорит народ. Потому и внемли: я же делюсь с тобой самым сокровенным, о котором даже жене Гульбазир ни разу не обмолвился. Не к лицу мужу жене жаловаться, ведь они рождены для радостей, для любви...
Так слушай же, неуемное море. Когда пал наш боевой стяг, сотни отважных прекрасных мужчин были подвергнуты жестокой порке. Нас, двух именитых вотчинных башкир, было приказано «драть» во всех крепостях и деревнях, где мы когда-то бились особенно отчаянно: отцу -180 ударов, мне -175. Согласно царскому указу каратели согнали отовсюду бедноту; и русские там, и башкиры, и стар, и млад. Окрестные кровопийцы-богачи, затаившие на меня смертельную обиду, тоже собрались и смотрели на это зрелище со злорадством в душе…
Признайся, море, твоя широкая спина получала когда-нибудь удар плети, сплетенных из семи полос, с тяжелым свинцом на конце, хоть единожды испытала неописуемую боль, ослепляющую глаза и отнимающую разум?! Сначала плеть в воздухе извивается как толстенная змея, затем режущим мозги свистом опускается на твой голый позвоночник – жжах!
На Симском заводе полагалось мне 25 ударов, а отцу – 45. - Ну, кому первым? - спросил кат прежде чем, как привязать к пыточной колоде наши голые до пояса тела.
- Бисмилля[7], я пойду, - сказал отец.
- Я! - выступил я вперед. – Ну, начинайте с меня!
Жжах!.. Жжах!..
Заскрипели мои зубы. И тут кто-то в ужасе заголосил. Кажется, это в страхе забилась маленькая, как веретенце, девчушка.
Жжах!..
От жуткой боли я невольно вскрикнул, даже веревки, крепко опутавшие мои руки и ноги, как будто вмиг ослабли.
- А-а-тай!!![8]
- Салават!!!
В устах отца мое имя прозвучало как «держись, сынок, не поддавайся!» И в самом деле, его привычно строгий, в тоже время с любовью и жалостью возглас как бы придал мне сил, вернул мужество. Потом уже никто не слышал от меня ни единого стона, даже когда ставили раскаленным железом клеймо на лоб и скулы. Мало кому нравится, наверное, так живьем истязать человека. Одного рыжеусого солдата самого долго пороли сыромятными ремнями в уфимской тюрьме. Дескать, пожалел, не отрезал наших носов как следует. Жалко было беднягу. И отцу, и мне заново укоротили носы, а на лбу выжгли три буквы: «В», «З» и «Б» - «вор», «злодей» и «бунтовщик».
Помнишь, Балтика, как десять лет назад два чужестранных корабля нагрянули на Рогервик. Каких-то полсотни громил нагло разграбили крепость, даже узники были в ярости. Говорят, здешний трусливый комендант якобы шепнул одуревшему от вина главарю разбойников: «В моем остроге содержатся верные сподвижники Пугачева. Одного из них, Салаватку, доставьте на его родину, там за мешки денег продадите…»
Вот дурень! Позор - хуже смерти, и я еще не сошел с ума, чтобы вернуться домой, как раб для продажи. Да, предали меня свои же, да, попал в плен, да это для воина - все одно что смерть. Однако, лишь у шайтана нет надежды. Ждали мы спасителей, очень ждали, но не с чужих берегов. Особо надеялись на мудрого Кинзю абыза Арасланова[9]. Славные были времена, но почему им - всегда такой конец, как в песне:
Ай, крепки Уральские-то горы,
В ничьей помощи им нет нужды.
Что за напасть: вечные раздоры,
Как спастись от войны, вражды?
Тише, море, уйми свои угрюмые волны. Вот и славно, да и злой ветер поутих. Ба! Гуси опять появились на сероватом горизонте. Они вернулись, они захотели унести печальный мой привет земле предков! А весточка моей любимой жене давно сложилась, и без устали крутится в моей памяти:
«Гюльбазир, милая моя! Передай…» Конечно, она с великой радостью побежит к моей матери, рано поседевшей от горя, которое причинил ей прежде всего я. Если еще жива…Ангел-хранительница моя, святая твоя душа, как бы я хотел, чтобы лучистые глаза высохли от горьких слез и загорелись бы счастьем... «Родная моя женушка! Как у нас положено, режьте нагулявший жир в зеленых травах белый баран и собери родню, помяните светлую память деда Азналы и отца. Укажи первому в округе батыру, будущему народному заступнику, тропку к пещере, где спрятаны мой лук и колчан, боевое седло и сабля с волчьей головой на рукоятке. Любовь моя, ты постоянно снишься мне в зеленом еляне[10] своем. Положи полевые цветы на место юрты, где мы были помолвлены еще в колыбели …»
О море, сумасбродные волны твои напоминают мне растрепанную на ветру гриву моего вороного. Еще мальчишкой, впервые вдоволь поскакав, я упал, но хотя и оглушенный, опять взобрался на коня. Дед мой сказал тогда: удал мой внук, вырастет — сотен богатырей будет стоить. Оправдал ли я его надежд? Знаешь, соколы совсем не учат своих птенцов летать, а сталкивают их с гнезда на скале, едва только окрепнут крылышки: «лети, коль стоящий — быть тебе в небе, нет — прощайся с жизнью». Так воспитывали меня дед и отец. Жаль, не успел передать наши обычаи своим сыновьям.
Несчастен я или счастлив? Счастлив: смог увлечь за собой тысячи воинов и возглавить море войск, на пути сметая вражеские ряды, любил и был любимым. Несчастлив: очень, очень мало глотнул воздух истинной свободы. Хай, опьяняющий миг ураганного броска на врага, когда забывается все на свете! Но настоящий батыр не должен быть газраилом[11], косящий налево-направо вражий стан. Всевластные ханы, главы родов издревле мечтали о спокойной жизни для своих подданных, о сохранении чести и достоинства своего народа, поднимались на борьбу прежде всего против вероломных поработителей. Опасались браться за оружие, потому что знали: это самое крайнее средство, результатом чего может проливаться реки крови. И проливались. На войне без жертв не бывает.
Не рассказать, сколько было спалено зимних и летних кочевий моего народа! Навечно полегло столько мужественных воинов-защитников башкирской земли и под моим руководством, из-за моих решений.. И нестерпимо жжет и жжет мне сердце неисполненная клятва перед их памятью, перед моим народом… Свою боль и тоску я превращаю в слова:
Кусем да Карасакал,
Батырша, Кильмяк, Акай[12] -
Все отважные мужи
В войнах прожили века.
Чтоб не плакал бедный люд,
Я избрал себе их путь,
С воинами выступил,
Волю всем хотел вернуть.
Чтоб мишар, чуваш, башкурт,
Русский и татарин жили,
Не горюя и трудясь,
С верой и в мире были…
Покину этот бренный мир, куда попаду: в рай ли мой путь лежит, в ад ли определят?.. Когда царские служивые меня семь месяцев беспрерывно допрашивали, этот вопрос неотступно сверлил мне мозг, но напрасно. Да простит Аллах, мне услышать бы ответ, но не от ангелов, а от последователей-борцов. Восславят ли, осудят ли, я уверен: суд людской будет справедлив.
Что ты молчишь, море-горюшко мое, тебя накрепко сковало в каменные берега? Сейчас ты мне напоминаешь брошенного ребенка в колыбели, устало всхлипывающего, беспомощного. Не спорю, ты ведь не отвечаешь, и правильно делаешь, ибо выигрывают обычно молчуны. Но знай, я сильнее духом, чем ты.
Не в обиду скажу, море, если на твоем чужом берегу меня одолеет смерть, здесь останутся лишь кости мои, а душа улетит на родину.
...Прощайте, гуси, передайте земле башкирской, что Салават жив.
Море! Непрощаюсь, надеюсь, к тебе я не раз еще приду.
(Перевод с башкирского Назы Ахмадиевой)
[1] Азамат — сводолюбивый воин –борец за народное счастье, последователь, сподвижник
[2] Батырша – один их руководителей башкирского восстания 1755- 1756 гг.
[3] Абыз – просвещенный, ученый человек, общественный деятель.
[4] Имам – высокий духовный сан в исламе
[5] Аргамак – конь воина, батыра
[6] Байга – подарок, приз
[7]Бисмилля – «с именем Аллаха»- выражение, с чего должен начать любое деяние правоверный мусульманин
[8] Атай – отец (по-башкирски)
[9] Кинзя Арсланов – пугачевский полковник, входил в состав Тайного совета Е.Пугачева.
[10] Елян – богато украшенная верхняя одежда башкир
[11] Газраил – ангел смерти
[12] Кусем да Карасакал,,Батырша, Кильмяк, Акай – имена предводителей башкирских восстаний