Д. И. Писарев
Евгений Онегин
Д. И. Писарев. Литературно-критические статьи. Избранные
Вступительная статья, комментарии, примечания и редакция Н. Ф.
Бельчикова
Государственное издательство "Художественная литература", М., 1940
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
I
"Онегин, - говорит Белинский, - есть самое задушевное произведение
Пушкина, самое любимое дитя его фантазии, и можно указать слишком на
немногие творения, в которых личность поэта отразилась бы с такой полнотой,
светло и ясно, как отразилась в "Онегине" личность Пушкина. Здесь вся жизнь,
вся душа, вся любовь его; здесь его чувства, понятия, идеалы. Оценить такое
произведение - значит оценить самого поэта во всем объеме его творческой
деятельности" (Соч. Белинского, т. VIII, стр. 509). Действительно, "Онегин"
серьезнее всех произведений Пушкина; в этом романе поэт становится лицом к
лицу с современной действительностью, старается вдуматься в нее как можно
глубже и, по крайней мере, не истощает своей фантазии в эффектных, но
совершенно бесплодных изображениях младых черкешенок, влюбленных ханов,
высоконравственных цыган и неправдоподобно гнусных изменников, которые
"неведают святыни и не помнят благостыни".
Если творческая деятельность Пушкина дает какие-нибудь ответы на те
вопросы, которые ставит действительная жизнь, то, без сомнения, этих ответов
мы должны искать в "Евгении Онегине". К разбору "Онегина" Белинский
приступал с благоговением и, как он сам сознается, н_е б_е_з
н_е_к_о_т_о_р_о_й р_о_б_о_с_т_и. Об "Онегине" Белинский написал две большие
статьи; он говорит, что "эта поэма имеет для нас, русских, огромное
историческое и общественное значение" и что "в ней Пушкин является
представителем пробудившегося общественного самосознания".
Посмотрим, насколько самый роман оправдывает и объясняет собою все эти
восторги нашего гениального критика. Прежде всего надо решить вопрос: что за
человек сам Евгений Онегин? Белинский определяет Онегина так: "Онегин -
добрый малый, но при этом недюжинный человек. Он не годится в гении, не
лезет в великие люди, но бездеятельность и пошлость жизни душат его; он даже
не знает, что ему надо, чего ему хочется; но он знает и очень хорошо знает,
что ему не надо, что ему не хочется того, чем так довольна, так счастлива
самолюбивая посредственность" (стр. 546, 547). Сам Пушкин относится к своему
герою с уважением и любовью:
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий охлажденный ум.
Я был озлоблен, он - угрюм;
Страстей игру мы знали оба:
Томила жизнь обоих нас;
В обоих сердца жар погас,
Обоих ожидала злоба
Слепой Фортуны и людей
На самом утре наших дней.
Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней.
Тому уж нет очарований,
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
Все это часто придает
Большую прелесть разговору.
Если бы Онегин расправился так бойко с одними русскими книгами, то в
словах поэта (можно было бы видеть злую, но справедливую сатиру на нашу
тогдашнюю вялую и ничтожную литературу. Но, к сожалению, мы знаем
доподлинно, из других мест романа, что Онегин умел читать всякие книжки, и
французские, и немецкие (Гердера), и английские (Гиббона и Байрона), и даже
итальянские (Манзони). В его распоряжении находилась вся европейская
литература XVIII века, а он сумел только задернуть полку с книгами траурной
тафтой. Пушкин, повидимому, желал показать, что проницательный ум и
неукротимый дух Онегина ничем не могут удовлетвориться и ищут такого
совершенства, которого даже и на свете не бывает. Но показал он совсем не
то. Он показал одно из двух: или то, что Онегин не умел себе выбрать хороших
книг, или то, что Онегин не умел оценить и полюбить тех мыслителей, с
которыми он познакомился. По всей вероятности, Онегина постигли обе эти
неудачи, то есть и выбор книг был неудовлетворителен, и понимание было из
рук вон плохо. Онегин, вероятно, накупил себе всякой всячины, начал глотать
одну книгу за другой без цели, без системы, без руководящей идеи, почти
ничего не понял, почти ничего не запомнил и бросил, наконец, это бестолковое
чтение, убедивши себя в том, что он превзошел всю человеческую науку, что
все мыслители - дурачье и что всех их надо повесить на одну осину. Это
отрицание, конечно, очень отважно и очень беспощадно, но оно, кроме того,
чрезвычайно смешно и для отрицаемых предметов совершенно безвредно. Когда
человек отрицает решительно все, то это значит, что он не отрицает ровно
ничего и что он даже ничего не знает и не понимает. Если этим легким делом
сплошного отрицания занимается не ребенок, а взрослый человек, то можно даже
смело утверждать, что этот бойкий господин одарен таким неподвижным и
ленивым умом, который никогда не усвоит себе и не поймет ни одной дельной
мысли. Онегин расправляется с книгами так, как он расправился выше с
балетами Дидло и как он в III главе будет расправляться с глупой луной и с
глупым небосклоном. Он произносит резкую фразу, которую доверчивые люди
принимают за смелую мысль. Враждебное столкновение его с_ книгами составляет
в его жизни последнюю попытку отыскать себе труд. После этой попытки Онегин
и Пушкин окончательно убеждаются в том, что для высших натур не существует в
жизни увлекательного труда и что чем человек умнее, тем больше он должен
скучать. Сваливать таким образом всякую вину на роковые законы природы,
конечно, очень удобно и даже лестно для тех людей, которые не привыкли и не
умеют размышлять и которые посредством этого сваливания могут без дальнейших
хлопот перечислить себя из тунеядцев в высшие натуры. У Пушкина особенно
развита эта замашка выдумывать законы природы и ставить эти выдуманные
законы, как границу, за которую не может проникнуть никакое исследование.
Спрашивается, например, отчего люди скучают? На это можно отвечать: оттого,
что они ничего не делают. А отчего они ничего не делают? Оттого, что за них
работают другие люди. А это отчего происходит? На этот вопрос также можно
отыскать ответ, но только, разумеется, тут придется въехать и в историю, и в
политическую экономию, и в физиологию, и в опытную психологию. Но у Пушкина
дело не доходит даже до второго вопроса. У него сию минуту готов закон
природы. Пушкинский Фауст говорит, например, Мефистофелю: "Мне скучно, бес",
а Мефистофель немедленно объясняет ему, что "таков вам положен предел" и что
"вся тварь разумная скучает". И Фауст доверчиво и даже с некоторым ужасом
выслушивает вздорную болтовню Мефистофеля, а потом для развлечения
приказывает Мефистофелю утопить испанский трехмачтовый корабль, готовый
пристать к берегам Голландии.
Пушкин подружился с Онегиным и признал за ним право презирать людей в
то время, когда Онегин, постигнув суетность науки, задергивал траурной
тафтой полку с книгами. Вслед затем умер отец Онегина, и Евгений предоставил
наследство кредиторам, -
Большой потери в том не видя.
Иль предузнав издалека
Кончину дяди-старика.
Действительно, дядя вскоре занемогает, и
Прочтя печальное посланье,
Евгений тотчас на свиданье
Стремглав по почте поскакал,
И уж заранее зевал,
Приготовляясь, денег ради,
На вздохи, скуку и обман.
О предстоящих занятиях с больным дядей Онегин размышлял так:
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день, и ночь,
Не отходя ни шагу прочь.
Какое низкое коварство -
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же чорт возьмет тебя!
Все это очень естественно и изложено очень хорошими стихами, но все
это, очевидно, совершенно уравнивает Онегина с самыми презренными людьми
презренной толпы. Из-за чего суетятся, сгибаются в дугу, актерствуют и
подличают самые презренные люди? Из-за чего Молчалин ходит на задних
лапках перед Фамусовым и перед всеми его важными гостями? - Из-за
презренного металла, которым поддерживается бренное существование. А ради
чего Онегин скачет с_т_р_е_м_г_л_а_в п_о п_о_ч_т_е и приготовляется к
хождению на задних лапках перед умирающим родственником? - Д_е_н_е_г
р_а_д_и, отвечает Пушкин со свойственной ему откровенностью. Онегин
унижается перед дядей, Молчалин унижается перед начальником; побудительная
причина у обоих одна и та же. С какой же стати Пушкин дает Онегину право
презирать толпу, в которой молчалинство составляет самую темную и грязную
сторону? Если Онегину необходимо упражняться в презрении, то ему следовало
бы начать с самого себя и даже кончить самим собою, то есть сосредоточить
навсегда все свое презрение на собственной личности и оставить толпу в
покое, потому что даже такой мелкий человек толпы, как Молчалин, все-таки
стоит выше блестящего денди Онегина. Молчалин подличает потому, что в
русской жизни господствует, как остроумно заметил Помяловский, своеобразный
экономический закон, вследствие которого человек, дающий работу, считает
себя благодетелем человека, получающего и выполняющего работу. Очень
немногие отрасли труда освободились от господства этого своеобразного
закона, и, разумеется, то поприще, на котором подвизается Молчалин,
относится к числу неосвободившихся отраслей. Подличая перед Фамусовым,
Молчалин добивается только того, чтобы у него не отняли работы и чтобы ему
платили за эту работу хорошие деньги. Разумна ли и полезна ли сама работа -
за это Молчалин не отвечает, потому что не он ее выдумал. Дело Молчалина -
трудиться, и он действительно трудится, и его начальник, Фамусов, сознается,
что Молчалив - деловой человек. Когда же Онегин подличает перед дядей, тогда
он ждет от дяди не работы и не задельной платы, а даровой подачки, что,
конечно, несравненно унизительнее для человеческого достоинства. Онегину
постыл упорный труд, и вследствие этого каждый человек, способный трудиться,
имеет полное и разумное право смотреть на Онегина с презрением, как на
вечного недоросля в умственном и в нравственном отношениях. Получив
наследство, Онегин улучшает положение мужиков: (Глава I. Строфа LIV.)
И, разумеется, хандра стала бегать за ним, "как тень или верная жена".
Многим - в том числе и Пушкину - эта способность скучать всегда и везде
кажется привилегией сильных умом, не способных удовлетворяться тем, что
составляет счастье обыкновенных людей. Пушкин здесь, как и везде, подметил и
обрисовал самый факт совершенно верно; но, чуть только дело доходит до
объяснения представленного факта, Пушкин тотчас впадает в самые грубые
ошибки. Действительно, человек, подобный Онегину, испорченный до мозга
костей систематической праздностью мысли, должен скучать постоянно;
действительно, такой человек должен кидаться с жадностью на всякую новизну и
должен охладевать к ней, как только успеет в нее вглядеться; все это
совершенно верно, но все это доказывает не то, что он слишком много жил,
мыслил и чувствовал, а совсем напротив - то, что он вовсе не мыслил, вовсе
не умеет мыслить, и что все его чувства были всегда так же мелки и ничтожны,
как чувства остроумного джентльмена, завидующего счастливому бревну, на
которое оперлась чья-то хорошенькая ножка. В области мысли Онегин остался
ребенком, несмотря на то, что он соблазнил многих женщин и прочитал много
книжек. Онегин, как десятилетний ребенок, умеет только воспринимать
впечатления и совсем не умеет их перерабатывать. Оттого он и нуждается в
постоянном притоке свежих впечатлений; пока перед его глазами мелькают новые
картинки, невиданные переливы красок, непривычные комбинации линий и теней,
до тех пор он спокоен, не хмурится и не пищит. Ум его по обыкновению
находится в бездействии; наш герой широко раскрывает глаза и через эти
раскрытые форточки совершенно пассивно втягивает в себя впечатления
окружающего мира; когда декорации быстро переменяются, тогда форточки
работают исправно, и пассивное втягивание впечатлений мешает нашему герою
оставаться наедине с самим собою; когда же передвижение декораций
прекращается и когда вследствие этого бесцельное глазение становится
невозможным, тогда хроническое бездействие ума выдвигается на первый план,
Онегин остается наедине с своей умственной нищетой, и, разумеется, ощущение
этой безнадежной нищеты погружает его в то психическое состояние, которое
называется скукой, тоской или хандрой. Все это нисколько не величественно и
нимало не трогательно. Постоянным собеседником и приятелем Онегина,
скучающего в деревне, становится его молодой сосед,
По имени Владимир Ленский,
С душою прямо геттингенской,
Красавец, в полном цвете лет.
Поклонник Канта и поэт.
Он из Германии туманной
Привез учености плоды:
Вольнолюбивые мечты,
Дух пылкий и довольно странный,
Всегда восторженную речь
И кудри черные до плеч.
(Глава II. Строфа VI.)
Плоды учености этого господина были, по всей вероятности, никуда не
годны, потому что этому господину было "без малого осьмнадцать лет", а между
тем он считал уже свое образование оконченным и помышлял только о том, чтобы
поскорее жениться на Ольге Лариной, наплодить побольше детей и написать
побольше стихотворений о романтических розах и о туманной дали. В чем
заключались геттингенские свойства его души и в чем проявлялось его уважение
к Канту, - это остается для нас вечной тайной. О его вольнолюбивых мечтах мы
также ровно ничего не узнаем, потому что во время своих свиданий с Онегиным
геттингенская душа только и делает, что тянет шампанское да врет эротические
глупости. Неотъемлемой собственностью Ленского остаются, таким образом,
длинные черные волосы, (Глава II. Строфа XVI.)
В этих беседах могли бы обнаружиться и особенности геттингенской души и
охлажденности онегинского ума; в этих беседах могли бы обрисоваться со
всех сторон политические, нравственные и всякие другие убеждения Онегина и
Ленского; но, к сожалению, в романе не представлено ни одной такой беседы, и
вследствие этого мы имеем полное право крепко сомневаться в том, имелись ли
у этих двух праздношатающихся джентльменов какие-нибудь убеждения.
Читатели мои, по всей вероятности, знают и помнят очень хорошо, что
Пушкин в "Евгении Онегине" рассуждает чрезвычайно пространно о всевозможных
предметах, очень мало относящихся к делу; тут и дамские ножки, и сравнение
а_и с б_о_р_д_о, и негодование против альбомов петербургских дам, и
соображения о том, что наше северное лето - карикатура южных зим,
воспоминания о садах лицея и многое множество других вставок и украшений. А
между тем, когда нужно решить действительно важный вопрос, когда надо
показать, что у главных действующих лиц были определенные понятия о жизни и
о междучеловеческих отношениях, тогда наш великий поэт отделывается коротким
и совершенно неопределенным намеком на какие-то разнообразные беседы,
которые будто бы рождали споры и влекли к размышлению. Один такой спор,
очевидно, охарактеризовал бы Онегина несравненно полнее, чем десятки очень
милых, но совершенно ненужных подробностей о том, как он играл на биллиарде
тупым кием, как он садился в ванну со льдом, в котором часу он обедал, и так
далее. Ни одного такого спора мы не видим в романе. И это еще не все. Пушкин
упоминает о разнообразных беседах в строфе XVI II главы, а в XV строфе он
сообщает нам такие подробности, которые, быть может, делают величайшую честь
нежности онегинского сердца, но которые в то же время совершенно уничтожают
возможность серьезных споров, влекущих к размышлению:
Поэта пылкий разговор,
И ум, еще в сужденьях зыбкий,
И вечно вдохновенный взор -
Онегину все было ново;
Он охладительное слово
В устах старался удержать
И думал: глупо мне мешать
Его минутному блаженству -
И без меня пора придет;
Пускай покамест он живет
Да верит мира совершенству.
Какой же дельный спор, какой же серьезный обмен мыслей возможен тогда,
когда один из собеседников постоянно старается воздерживаться от
охладительных слов и когда другой собеседник постоянно пылает, то есть
постоянно нуждается в охлаждении? Если мы пересмотрим те предметы разговора,
которые перечислены Пушкиным в XVI строфе, то мы немедленно убедимся в том,
что споры об этих предметах были совершенно невозможны без охладительных
слов со стороны Онегина. Если эти споры действительно влекли к размышлениям,
то они должны были состоять почти исключительно в том, что Ленский
фантазировал и предавался сладостному оптимизму, а Онегин произносил разные
печальные истины и охладительные слова. В самом деле, что их занимало?
Во-первых - п_л_е_м_е_н м_и_н_у_в_ш_и_х д_о_г_о_в_о_р_ы. Хотя это выражение
очень неудачно и неясно, однако, можно понять, что тут дело идет об
исторических вопросах. Ясное дело, что Ленский, как идеалист и как поэт,
должен был строить в области истории разные красивые и трогательные
теодицеи, а Онегин, как скептик, должен был разрушать эти построения
охладительными аргументами. Если даже мы примем слово д_о_г_о_в_о_р_ы в его
точном и буквальном значении, то и тогда спор вряд ли обойдется без
охладительных слов. Об Анталкидовом мире {2} или о договоре Олега с греками
{3} можно, конечно, рассуждать совершенно безопасно и бесприЛюбопытно заметить, что грациозная мягкость изменяет Онегину именно
тогда, когда она была необходима и когда охладительное слово было не только
очень невежливо, но еще кроме того совершенно бесполезно. Вот каким образом
Онегин рассуждает об Ольге, в которую, как ему известно, давно уже влюблен
Ленский:
В чертах у Ольги жизни нет,
Точь-в-точь в Вандиковой Мадонне:
Кругла, красна лицом она,
Как эта глупая луна
На этом глупом небосклоне.
(Глава III. Строфа V.)
Эта тирада, очевидно, было оказана только для того, чтобы полюбоваться
насмешливой холодностью своего взгляда на природу я на жизнь. Ленскому эта
грубая и бестолковая выходка против Ольги показалась очень неприятной, и,
кроме этой, совершенно бесплодной неприятности, ровно ничего не вышло и не
могло выйти из охладительного слова, произнесенного Онегиным ни к селу, ни к
городу, для услаждения собственного слуха. Впрочем, надо и то сказать, что
Ленский сам напрашивается на подобные дерзости: он лезет к Онегину с такими
конфиденциальными разговорами об Ольге, которые совершенно несовместны с
серьезным уважением любящего мужчины к любимой женщине. Он с бокалом
шампанского анализирует Ольгу с пластической точки зрения, и этому занятию
он предается уже после того, как Онегин сравнил эту Ольгу с глупой луной.
Вот его подлинные слова:
Ах, милый, как похорошели
У Ольги плечи, что за грудь!
Что за душа!
(Глава IV. Строфа XLVIII.)
Когда Базаров сказал своему другу несколько слов о плечах женщины,
которую он видел в первый раз, тогда наша критика и наша публика порешили,
что Базаров - ужасный циник. Но если бы критика и публика потрудились
перечитать "Евгения Онегина", то они увидели бы, что идеалист и романтик
Ленский далеко перещеголял материалиста и эмпирика Базарова. Базаров говорил
о незнакомой женщине, Ленский, напротив того, - о той девушке, в которую он
был влюблен с детства; Базаров говорил только о плечах, а Ленский - о плечах
и о груди. Стало быть, упрек в цинизме относится по всем правам к пламенным
идеалистам двадцатых годов, а не к холодным реалистам нашего времени.
Впрочем, это совершенно естественно, потому что, как нам известно даже из
прописей, праздность есть мать всех пороков, а в деле праздности Базарову,
конечно, мудрено тягаться с Онегиным и с Ленским. Праздность Онегина так
колоссальна, что он даже
дома целый день
Один, в расчеты погруженный,
Тупым кием вооруженный,
На биллиарде в два шара
Играет с самого утра.
(Глава IV. Строфа XL1V.)
При таком бездействии мысли вранье на разные темы составляет, конечно,
одно из лучших украшений жизни.
Чтобы дорисовать личность Ленского, надо разобрать его дуэль с
Онегиным. Тут читатель решительно не знает, кому отдать пальму первенства по
части тупоумия - Онегину или Ленскому. Единственное возможное объяснение
этого нелепейшего случая состоит в том, что оба они, Ленский и Онегин,
совершенно ошалели от безделья и от мертвящей скуки. Онегину захотелось
взбесить Ленского и таким образом отмстить ему за то, что у Лариных на
именины Татьяны собралось много гостей, между тем как Ленский говорил
Онегину, что не будет никого из посторонних. Чтобы исполнить свое намерение,
Онегин танцует с Ольгой сначала вальс, потом мазурку, потом котильон. Во
время танцев он,
Наклонясь, ей шепчет нежА весь удар состоял в том, что Ольга не пошла танцовать с ним котильон.
А не пошла она по той законной причине, что ее уже заранее пригласил Онегин.
Легко может быть, что в двадцатых годах действительно существовали такие
чудаки, которые принимали подобные события за жестокие удары. Но в таком
случае надо будет сознаться, что у романтиков двадцатых годов была в голове
своя оригинальная логика, о которой мы в настоящее время не можем составить
себе почти никакого понятия. Кроме того, не мешает заметить, что женам этих
чувствительных и пламенных романтиков было, по всей вероятности, очень
скверно жить на свете.
Трагедия по поводу котильона происходит за неделю с небольшим до срока,
назначенного для свадьбы Ленского, который знал и любил свою невесту с
самого детства. Если Ленский осмеливается оскорблять бессмысленными
подозрениями ту девушку, которую он знает с малых лет, и если эти подозрения
могут возникнуть от каждого взгляда, брошенного Ольгою на постороннего
мужчину, то, спрашивается, когда же и при каких условиях установятся между
мужем и женою разумные отношения, основанные на взаимном доверии? И если о
разумном взгляде на женщину не имеет никакого понятия геттингенская душа,
читающая Шиллера и поклоняющаяся Канту, то, спрашивается, какая же разница
существует между геттингенской душой и душой вятской или симбирской? И что
за охота была Пушкину посылать Ленского в туманную Германию за плодами
учености и за какими-то вольнолюбивыми мечтами, когда этому Ленскому суждено
было только сказать и сделать в романе несколько плоскостей, которым он мог
бы с величайшим удобством научиться не только в своей деревне, но даже и в
какой-нибудь букеевской {7} орде? Что же касается до длинных волос, которые
Ленский, по свидетельству Пушкина, также привез с собою из туманной
Германии, то мне кажется, что они, при тщательном уходе, могли бы вырасти и
в России.
Приехав домой после измены коварной Ольги, Ленский посылает Онегину:
...Приятный, благородный,
Короткий вызов, иль к_а_р_т_е_л_ь.
К сожалению, Пушкин не представляет нам того письма, которое написал по
этому поводу "поклонник Канта и поэт". У Пушкина сказано только, что
Учтиво, с ясностью холодной
Звал друга Ленский на дуэль.
Но так как вызов надо же чем-нибудь мотивировать, то было бы очень
любопытно посмотреть, каким образом Ленский вывернулся из этой задачи, то
есть каким образом он ухитрился писать к Онегину о небывалом оскорблении.
Впрочем, рыбак рыбака видит издалека. Ленский, вероятно, предчувствовал, что
всякая пошлость непременно найдет себе сочувственный отзыв в душе его
бывшего друга и что, следовательно, в сношениях с этим бывшим другом можно
нарушать совершенно безбоязненно все правила обыкновенной человеческой
логики. Ленский, повидимому, понимал, что Онегин, как светский человек, есть
прежде всего машина, которая при известном прикосновении непременно должна
произвести известное движение, хотя бы это движение при данных условиях было
совершенно бессмысленно и даже крайне неуместно. Разумеется, Онегин вполне
оправдывает надежды своего достойного друга. Получивши "приятный,
благородный, короткий вызов", он, как образованный денди, не требует никаких
дальнейших объяснений и отвечает приятно, благородно, коротко, "что он
в_с_е_г_д_а г_о_т_о_в". Секундант Ленского тотчас уезжает, а Онегин,
"наедине с своей душой" начинает соображать, что эта душа наделала премного
глупостей. Онегин недоволен сам собой. Пушкин говорит:
И поделом: в разборе строгом,
На тайный суд себя призвав,
Он обвинял себя во многом: Онегин остается ничтожнейшим пошляком до самого конца своей истории с
Ленским, а Пушкин до самого конца продолжает воспевать его поступки, как
грандиозные и трагические события. Благодаря превосходному рассказу нашего
поэта читатель видит постоянно не внутреннюю дрянность и мелкость
побуждений, а внешнюю красоту и величественность хладнокровного мужества и
безукоризненного джентльменства.
...Хладнокровно,
Еще не целя, два врага
Походкой твердой, тихо, ровно
Четыре перешли шага,
Четыре смертные ступени.
Свой пистолет тогда Евгений,
Не преставая наступать,
Стал первый тихо подымать.
Вот пять шагов еще ступили
И Ленский, жмуря левый глаз,
Стал также целить, но как раз
Онегин выстрелил... Пробили
Часы урочные: поэт
Роняет молча пистолет.
На грудь кладет тихонько руку
И падает.
(Глава VI. Строфы XXX, XXXI)
Господи, как красиво! Люди переходят т_в_е_р_д_о_ю п_о_х_о_д_к_о_й,
т_и_х_о, р_о_в_н_о четыре шага, ч_е_т_ы_р_е с_м_е_р_т_н_ы_е с_т_у_п_е_н_и.
Два человека без всякой надобности идут на смерть и смотрят ей в глаза, не
обнаруживая ни малейшего волнения. Так это красиво и так это старательно
воспето, что читатель, замирая от ужаса и преклоняясь перед доблестями
храбрых героев, даже не осмелится и не сумеет подумать о том, до какой
степени глупо все это происшествие и до какой степени похожи величественные
героя, соблюдающие твердость и тишину походки, на жалких дрессированных
гладиаторов, тративших всю свою энергию на то, чтобы в предсмертных муках
доставить удовольствие зрителям красивой позитурой тела. А между тем, эти
зрители были злейшими врагами гладиаторов, и если бы гладиаторы направили
свою энергию не на красивые позы, а на тупоумных любителей этих поз, то
легко могло бы случиться, что они навсегда избавили бы себя от печальной
необходимости тешить праздных дураков красивыми позами. Надо полагать, что
гладиаторы были очень глупы и что глупость их, к сожалению, не умерла вместе
с ними.
Но, кроме общей гладиаторской глупости, поведение Онегина в сцене дуэли
заключает в себе еще свою собственную, совершенно специальную глупость или
дрянность, которая до сих пор, сколько мне известно, была упущена из виду
самыми внимательными критиками. То обстоятельство, что он принял вызов
Ленского и явился на поединок, еще может быть до некоторой степени
объяснено, - хотя, конечно, не оправдано, - влиянием светских
предрассудков, сделавшихся для Онегина второю природой. Но то
обстоятельство, что он, "всем; сердцем юношу любя" и сознавая себя кругом
виноватым, ц_е_л_и_л в Ленского и убил его, может быть объяснено только или
крайним малодушием, или непостижимым тупоумием. Светский предрассудок
обязывал Онегина итти навстречу опасности, но светский предрассудок
нисколько не запрещал ему выдержать выстрел Ленского и потом разрядить
пистолет на воздух. При таком образе действий и волки были бы сыты, и овцы
были бы целы. Репутация храбрых гладиаторов была бы спасена: Ленский, вполне
удовлетворенный и обезоруженный, пригласил бы Онегина быть шафером на его
свадьбе, а Онегин, сказавший Ольге пошлый мадригал и оказавший себя мячиком
предрассуждений, за все эти продерзости был бы наказан тем неприятным
ощущением, которое доставляет каждому порядочному человеку созерцание
пистолетного дула, направленного прямо на его собственную особу. КТеперь я начинаю разбирать характер Татьяны и ее отношение к Онегину.
Вводя нас в семейство Лариных, Пушкин тотчас старается предрасположить нас в
пользу Татьяны; эта, дескать, старшая, Татьяна, пускай будет интересная
личность, высшая натура и героиня, а та, младшая, Ольга, пускай будет
неинтересная личность, простая натура и пряничная фигурка. Доверчивые
читатели, конечно, тотчас предрасполагаются и начинают смотреть на каждый
поступок и на каждое слово Татьяны совсем иначе, чем как они стали бы
смотреть на такие же поступки и на такие же слова, сделанные и произнесенные
Ольгой. Нельзя же в самом деле. Господин Пушкин изволят быть знаменитым
сочинителем. Стало быть, если господин Пушкин изволят любить и жаловать
Татьяну, то и мы, мелкие читающие люди, обязаны питать к той же Татьяне
нежные и почтительные чувства. Однакоже я попробую отрешиться от этих
предвзятых чувств любви и уважения. Я взгляну на Татьяну, как на совершенно
незнакомую мне девушку, которой ум и характер должны раскрываться предо мною
не в рекомендательных словах автора, а в ее собственных поступках и
разговорах.
Первый поступок Татьяны - ее письмо к Онегину. Поступок очень крупный и
до такой степени выразительный, что в нем сразу раскрывается весь характер
девушки. Надо отдать полную справедливость Пушкину: характер выдержан
превосходно до конца романа; но здесь как и везде, Пушкин понимает
совершенно превратно те явления, которые он рисует совершенно верно.
Представьте себе живописца, который, желая нарисовать цветущего юношу, взял
бы себе в натурщики чахоточного больного на том основании, что у этого
больного играет на щеках очень яркий румянец. Точно так поступает и Пушкин.
В своей Татьяне он рисует с восторгом и с сочувствием такое явление русской
жизни, которое можно и должно рисовать только с глубоким состраданием или с
резкой иронией. Что я не клевещу на Пушкина, приписывая ему восторг и
сочувствие, это я могу доказать многочисленными цитатами. На первый случай
достаточно будет привести XXXI строфу III главы:
Письмо Татьяны предо мною;
Его я свято берегу,
Читаю с тайною тоскою
И начитаться не могу.
Кто ей внушал и эту нежность,
И слов любезную небрежность?
Кто ей внушал умильный вздор,
Безумный сердца разговор
И увлекательный, и вредный?
Я не могу понять. Но вот
Неполный, слабый перевод,
С живой картины список бледный
Или разыгранный "Фрейшиц"
Перстами робких учениц.
Чтобы читатели поняли последнюю фразу, я должен им напомнить, что, как
говорит Пушкин в XXVI строфе, письмо Татьяны было написано по-французски.
Посмотрим теперь, что это за письмо и при каких условиях Татьяна
повествовала необходимость писать к Онегину.
Онегин, во все продолжение романа, был у Лариных три раза. В первый раз
тогда, когда Ленский его представил и тогда их обоих угощали вареньем и
брусничной водой. Во второй раз тогда, когда он получил письмо Татьяны. И в
третий раз на именинах Татьяны. Передавая Онегину приглашение Лариных на
именины, Ленский говорит ему:
А то, мой друг, суди ты сам:
Д_в_а р_а_з_а з_а_г_л_я_н_у_л, а там
Уж к ним и носу не покажешь.
Значит, до именин было действительно т_о_л_ь_к_о д_в_а визита, и мы не
имеем никакой возможности предполагать, чтобы некоторые визиты Онегина были
пройдены молчанием в романе. З начит, Татьяна влюбилась в Онегина с_р_а_з_у и
решилась к нему написать письмо, Онегину представлялась возможность расположить свои отношения к Татьяне
по одному из четырех следующих планов: во-первых, он мог на ней жениться;
во-вторых, он в своем объяснении с ней мог осмеять ее письмо; в-третьих, он
в этом же объяснении мог деликатно отклонить ее любовь, наговоривши ей при
сем удобном случае множество любезностей насчет ее прекрасных качеств;
в-четвертых, он мог поиграть с нею, как кошка играет с мышкою, то есть мог
измучить, обесчестить и потом бросить ее.
Жениться Онегин не хотел, и он сам очень наивно объясняет Татьяне
причину своего нежелания: "Я, сколько ни любил бы вас, привыкнув, разлюблю
тотчас". Соблазнять ее он тоже не желает, отчасти потому, что он не подлец,
а отчасти и потому, что это дело ведет за собою слезы, сцены и множество
неприятных хлопот, особенно когда действующим лицом является такая
энергическая и восторженная девушка, как Татьяна. В онегинские времена
уровень нравственных требований стоял так низко, что Татьяна, вышедши замуж,
в конце романа считает своей обязанностью благодарить Онегина за то, что он
поступил с ней благородно. А все это благородство, которого Татьяна никак не
может забыть, состояло в том, что Онегин не оказался в отношении к ней
вором. Итак, два плана, первый и четвертый - отвергнуты. Второй план для
Онегина неосуществим: осмеять письмо Татьяны он не в состоянии, потому что
он сам, подобно Пушкину, находил это письмо не смешным, а трогательным.
Насмешка показалась бы ему профанацией и жестокостью, потому что ни Онегин,
ни Пушкин не имеют понятия о той высшей и вполне сознательной гуманности,
которая очень часто заставляет мыслящего человека произнести горькое и
оскорбительное слово. Такое слово обожгло бы Татьяну, но оно было бы для нее
несравненно полезнее, чем все сладости, рассыпанные в речи Онегина. Но время
Онегина не было временем той "gottliche Gronheit" {божественной грубости.
Ред.}, которую совершенно справедливо превозносит Берне. Онегин решился
поднести Татьяне золоченую пилюлю, которая не могла подействовать на нее
благотворно именно потому, что она была позолочена. Речь Онегина, занимающая
в романе пять строф, вся целиком, как будто бы нарочно, направлена к тому,
чтобы еще больше закружить и отуманить бедную голову Татьяны. Я,