Над серебряным веком плыл.




 

Акмеизм, к которому обычно относят раннее творчество Ахматовой, был течением, возникшим и культивировавшимся только в России. Это русская ветвь модернизма, обладавшая, на наш взгляд, возможностью большей приближенности к отечественным духовным корням, нежели сосуществовавшие с ней символизм и футуризм.

Однако и в рамках акмеизма Ахматова оставалась самобытной. Уникальный сплав реализма и модернизма возникает в творчестве поэтессы благодаря открытию ею нового ракурса – повествования о любви, жизни, творчестве от имени женщины. «Незанятых» сфер изображения к началу XX века в русской литературе было немного, что ограничивало для художников слова возможность полнокровного художественного самовыражения. Ахматовой посчастливилось «обжить» незанятую территорию (многим поэтам «серебряного века» повезло меньше, им досталась иная ноша: изощряться в поэтике, вести активный и не всегда плодотворный поиск новых форм, совершать маршрут, грубовато, но по сути точно охарактеризованный в советские времена как «80 верст вокруг собственного пупа»), а также обогатить несколько обветшавшую реалистическую поэтику модернистскими новинками.

Среди акмеистов поэтесса была модернистом в наименьшей степени, она чувствовала свою особость и вместе с другим ярчайшим творцом – Осипом Мандельштамом – «бунтовала» против устава «Цеха поэтов» (по своей директивной мощи превзошедшего даже устав Союза писателей СССР), не желая, чтобы ее творчество кем-либо регламентировалось.

«Из ничего не выйдет ничего» (Шекспир), и Ахматова, отдавая себе отчет в неотменимости этой истины, постоянно наращивала свой поэтический арсенал. Ее одаренность позволяла это делать. Локальность «женской» тематики, казавшейся такой необъятной, дает о себе знать, поэтому, помимо любовной лирики, в ахматовском творчестве возникает стержневая для литературы «серебряного века» тема поэта и поэзии. И здесь Ахматова самобытна: творчество для нее соотносится с любовью (подобно тому, как любовь для нее – творчество), а образ поэта связан с любовными и эротическими мотивами. Она верна себе, она всегда женщина.

В стихотворении «Смуглый отрок бродил по аллеям...» (1911 г., цикл «В Царском Селе») неназванное имя Пушкина определяется по ряду характерных примет, к которым отнесены цвет кожи (эпитет «смуглый» коррелирует с другим, частотным, – «темный», несущим в себе оттенок тайны), долгая память потомков («И столетие мы лелеем // Еле слышный шелест шагов» – «бальмонтовское», «елейное» и «шуршащее», двустишие, со звукоподбором, передающим через лепет и шорох листвы бесшумное передвижение гения во времени), а также благоговение и преклонение перед ним, треуголка (для Ахматовой важная деталь, напоминающая не только об аксессуаре экипировки лицеиста начала XX века, но и о наполеоновском головном уборе: пушкинская метафора «поэт – царь» в неявной форме присутствует во многих произведениях поэтессы, где упоминаются цари, царевичи, короли, разного рода правители) и, наконец, «растрепанный», основательно и долго читавшийся многими лицеистами, «том Парни», т. е. «Эротические стихотворения», «Поэтические безделки», «Битва старых и новых богов» – что-нибудь из этого либо все вместе, но в любом случае отрок Пушкин представлен читателем скабрезных сочинений.

Лицезрение царскосельских пейзажей и чтение французской эротики, по версии автора, были существенны для духовного становления величайшего из русских поэтов. Мысль неожиданная и ценная, хотя стихотворение это, вероятно, важнее для понимания творческой эволюции самой поэтессы, нежели Пушкина. Такова Ахматова: ей интересно и важно подчеркнуть свое внутреннее сходство с «солнцем русской поэзии».

В ироническое стихотворение «Земная слава как дым...» (1914 г.) образ Пушкина вводится через фигуру умолчания. Ирония иронией, но какова дерзость: классик назван любовником лирической героини. Какой же светлой и безмятежной должна казаться жизнь, чтобытак легко, с женским кокетством говорить о славе:


Земная слава как дым,

Не этого я просила.

Любовникам всем моим

Я счастие приносила.


Один и сейчас живой,

В свою подругу влюбленный,

И бронзовым стал другой

На площади оснежённой.


Немало проникновенных строк у Ахматовой и об Александре Блоке. Великолепна легкая по интонации, написанная белым стихом зарисовка «Я пришла к поэту в гости...» (1914 г.), афористично позднейшее, 1960-х гг., упоминание о нем: «Трагический тенор эпохи».

Тема поэта и поэзии у Анны Ахматовой раскрывается также через прямые параллели с пушкинским творчеством. У Пушкина – «Царскосельская статуя» (1830 г.), и у Ахматовой – одноименное стихотворение о той же скульптуре, написанное в 1916 г. Поэтесса предстает мастером пейзажной лирики, однако пейзаж у Ахматовой психологизирован и насыщен ассоциациями:


Уже кленовые листы

На пруд слетают лебединый,

И окровавлены листы

Неспешно зреющей рябины...


Обещающая всплеск эмоций восходящая интонация «врезается» во вторую строфу, где речь идет о «метафизической» сопернице, красота которой безупречна (не мог же Пушкин описывать несовершенную красоту), но холодна (безошибочно выбран лучший способ «придраться» к статуе: через «ледяные» эпитеты и «статичные» глаголы – какой пилотаж женской ревности!):


И ослепительно стройна,

Поджав незябнущие ноги,

На камне северном она

Сидит и смотрит на дороги.


«На дороги» – на поэтические судьбы, сверяемые по пушкинской эстетике, в том числе и на творческий путь самой Ахматовой. Энергия первых двух четверостиший настолько мощна и компактна, что вторая половина стихотворения не может соответствовать этому напору, она более иллюстративна. В третьей строфе некоторая эпическая отстраненность, долженствующая произвести впечатление «объективности обвинений», сменяется потенциально более выразительным лирическим «я»:


Я чувствовала смутный страх

Пред этой девушкой воспетой.
^

Играли на ее плечах


Лучи скудеющего света.


Предположение о женской ревности подтверждается, раскрыта и ее причина: статуя предстает не скульптурным изображением, а «девушкой воспетой». Спокойно-описательная интонация, «вялые», с нарочито невыразительной фонетикой эпитеты служат своеобразным трамплином для заключительного взрыва чувств:


И как могла я ей простить

Восторг твоей хвалы влюбленной...

Смотри, ей весело грустить,

Такой нарядно обнаженной.


Четыре односложных слова в первой строке создают впечатление отрывистой, захлебывающейся речи. А два оксюморона в финале стихотворения передают смирение лирической героини со своей участью: не ей, живущей в ХХ веке, а бронзовому изваянию посвятил Пушкин свои бессмертные стихи.

Вот пример уникального подхода к пушкинской теме, когда женское естество автора и лирической героини – как на ладони. Восприятие Пушкина как «забронзовевшего» любовника, на первый взгляд, выглядело абсурдным, однако развитие столь парадоксальной идеи оказалось продуктивным. Сила таланта превратила потенциальную пошлость в поэтическую жемчужину.

Иногда, в поисках новых способов поэтического высказывания, Ахматова идет на интонационное, стилистическое, лексическое сближение (вплоть до подражания) с поэзией Пушкина («Покорно мне воображенье...» (1913 г.), «Последнее письмо» (1913 г.) – стилизация письма Татьяны Онегину, элегические белые стихи, написанные пятистопным ямбом, и т. д.), в котором обретает живительную подпитку своим художественным исканиям. Критики и литературоведы неоднократно отмечали также наполнение зрелой ахматовской лирики реминисценциями и цитатами из поэтов «золотого века».

Ахматова активно экспериментирует с метрикой: помимо пяти классических стихотворных размеров (в различных ритмических вариантах), обращается к дольнику («Настоящую нежность не спутаешь...», «Земная слава как дым...», «Побег» (1914 г.), «Ты всегда таинственный и новый...» (1917 г.) и др.) – изобретению «серебряного века», использовавшемуся также Александром Блоком, Сергеем Есениным, Георгием Ивановым и др. У Ахматовой редка неточная рифма, зато часто используется белый стих («Я пришла к поэту в гости...», «Столько раз я проклинала...» (1915 г.), «Просыпаться на рассвете...» (1917 г.), «И тайную дружбу с высоким...» (1917 г.) и др.). Строфические формы не ограничиваются катреном: можно встретить двустишие («Голос памяти», 1913 г.), экзотическое для русской поэзии трехстишие («Простишь ли мне эти ноябрьские дни?», 1913г.), шестистишие («И через все, и каждый миг...», 1910-е гг.) и т. д., вплоть до сонета («А ты думал – я тоже такая...», 1921 г.).

Расширению творческого диапазона способствуют открытие гражданской тематики (цикл «Июль 1914» (1914 г.), «Когда в тоске самоубийства...» (1917 г.) и др.), воплощение и разработка религиозных мотивов («Утешение» (1914 г.), «Молитва» (1915 г.), «Не хулил меня, не славил...» (1915 г.), «Небо мелкий дождик сеет...» (1916 г.) и др.). В сборнике «Белая стая» намечается переход от описательности к философским обобщениям («Нам свежесть слов и чувства простоту...», 1915 г.), любовное чувство передается в более сдержанных тонах («Все обещало мне его...», 1916 г.), акцент с факта, художественной детали, бытового колорита переносится на психологию («Как белый камень в глубине колодца...», 1916 г.).

После развода с Николаем Гумилевым в 1918 г. брак Анны Ахматовой с Владимиром Шилейко послужил прототипической основой для развития темы сосуществования с мужем-тираном, представленной произведениями, в которых бытовая конкретика служит лишь фоном для углубленного анализа человеческих отношений («Два стихотворения», 1918 г., «О любви твоей загадочной...», 1918 г., «Тебе покорной? Ты сошел с ума!..», 1921 г.).

Явные задатки крупного детского поэта были реализованы Анной Андреевной, к сожалению, лишь в одном (но каком чудесном!) стихотворении «Мурка, не ходи, там сыч...».


^ Навстречу классике

Что способствовало превращению Ахматовой из талантливого стихотворца в великого поэта? В первую очередь ощущение своей причастности к народной судьбе, впервые отчетливо обозначившееся в годы первой мировой войны («Молитва» (1915 г.) и другие стихотворения) и усилившееся в советскую эпоху, а также личностное восприятие и «проживание» православной духовности и тесно связанной с ней русской литературной классики.

Ключевым в человеческой и творческой судьбе Анны Андреевны было также решение остаться в России и вместе с ней пережить трагедиюXX века. Как знать? – не будь этого выбора, и мы, возможно, говорили бы об Ахматовой только как о самобытном поэте-акмеисте (как говорим сегодня о М. Кузмине, М. Зенкевиче, В. Нарбуте) и восхищались бы ее «женской лирикой». Тоже немало. Но Ахматова пошла дальше, сумела стать поэтом иного качества. В тревожные для России годы ее поэзия наполняется историко-культурными реалиями и приобретает классический облик, стихотворная интонация отличается торжественностью, часто используется лексика высокого стиля. Гражданская тема становится ведущей в творчестве поэтессы, но при этом обычно отправной точкой рассуждений по-прежнему выступает какой-нибудь «женский» повод.

Патриотическая лирика Ахматовой с самого начала была связана с проблемой эмиграции, актуальной для интеллигенции предреволюционной и революционной поры. Анны Андреевны сделала свой выбор сразу и навсегда. Первое открытое заявление о невозможности покинуть родину было высказано ею в стихотворении «Когда в тоске самоубийства...»3, в дни тяжелых военных поражений России на фронтах первой мировой. В полном виде стихотворение впервые было напечатано лишь через полвека после написания: советская практика его публикаций и трактовок мотивировалась соображениями идеологической конъюнктуры. Поэтому замалчивалась либо соотносилась с послеоктябрьским периодом дата создания стихотворения, долгое время отсекались, а потом не комментировались две начальные строфы, содержание которых было проникнуто православным духом и давало понять читателю, что лирическая героиня живет в добольшевистской России:


Когда в тоске самоубийства

Народ гостей немецких ждал

И дух суровый византийства

От русской церкви отлетал,


Когда приневская столица,

Забыв величие свое,

Как опьяневшая блудница,

Не знала, кто берет ее…


Эта обрисовка исторического контекста и атмосферы духовного распада, это невероятное придание Петрограду «женского статуса» (двойной трюк: назвать град Петра существительным женского рода и на этом грамматическом основании сравнить его с нетрезвой блудницей), эта пророческая, взлетающая интонация, достигшая обрыва в третьей строфе, с которой длительное время начинались публикации стихотворения в советских изданиях... Интонационная мощь двух первых строф, соединенных запятой, и через запятую же – переход к третьей строфе, для того чтобы энергия стиха, вся весомость его начала, сосредоточенная в распространенных придаточных предложениях, обрушилась на главное. Однако и оно, главное предложение, делит строку пополам, разрывая ее интонационной паузой:


Мне голос был. Он звал утешно,

Он говорил: «Иди сюда,

Оставь свой край глухой и грешный,

Оставь Россию навсегда».


«Мне голос был»... Не информация, не мысль, не слово – голос (женщина не только любит ушами, но ими же воспринимает мир), который к тому же «звал утешно», «говорил: «Иди сюда...», – как много интимного, женского в стихотворении гражданской проблематики. Однако вопреки этим нюансам проявляется твердая воля ахматовской лирической героини:

Но равнодушно и спокойно

Руками я замкнула слух,

Чтоб этой речью недостойной

Не осквернился скорбный дух.

Не правда ли? – характерная для прекрасного пола реакция на «голос»: «руками я замкнула слух», а также притворная невозмутимость: «равнодушно и спокойно». А ведь стихотворение вибрирует и напрягается, волнение лирической героини передается читателю, и самообладание к ней возвращается, преодолевая муки раздумий. Видимо, «голос» принадлежал очень близкому человеку, и драматический выбор между ним и Россией дался лирической героине нелегко. Ни в коем случае не подвергая сомнению патриотизм поэтессы, которая словосочетанием «скорбный дух» передает сопереживание трагедии Отечества, отметим, что, на наш взгляд, лексический состав и интонационная структура стихотворения сигнализируют не только об имеющих первостепенное значение гражданских чувствах, но и о психологическом состоянии покинутой женщины: ты решил покинуть родину, не подумав обо мне, не способной это сделать, а теперь предлагаешь мне торг. Лирическая героиня, в отличие от «приневской столицы», готовой пасть в чужеземные объятия (кажется, в скрытой параллели между героиней и городом – ключ к разгадке «женских» ассоциаций, возникающих вокруг имени Петрограда), помнит о своем величии, немыслимом без России.

Были у Ахматовой и другие подходы к теме родины. Например, без сублимационной подоплеки патриотическое чувство представлено в стихотворении «Петроград 1919», которое возглавляет цикл под красноречивым названием «После всего», свидетельствующем об отношении поэтессы к революционным переменам. В «Петрограде 1919» – одна из первых характеристик советской жизни: одичание, забвение величия России, кровавые будни и – претензия к новой власти, высказанная с обидой:


Никто нам не хотел помочь

За то, что мы остались дома,

За то, что город свой любя,

А не крылатую свободу,
^

Мы сохранили для себя


Его огонь, дворцы и воду.


«Мы» – очевидно, петроградская интеллигенция, отказавшаяся эмигрировать (позже ахматовское «мы» станет всенародным). Здесь – ясное представление о том, что на что меняется: эмиграция поименована «крылатой свободой» – высокие слова, – значит, свое положение при советской власти Ахматова расценивает как несвободное. Православный выбор: Отечество вместо свободы, поскольку свобода не приемлется без Отечества.

До октября 1917 г. поэтесса не знала нужды (не отсюда ли ее «царственность», немыслимая, например, для Ф. М. Достоевского, А. П. Чехова, М. Горького? – ничего, советская власть заставит ее жить «как все»), свои силы отдавала любви и литературе, а новая эпоха принесла ей бытовые проблемы. В 1919 г., получив заработок в виде мешка селедки, Ахматова пошла на базар, где увидела мужичонку, торговавшего тем же товаром. Она хотела попросить его перейти на другое место, уступить женщине, однако, узнав в торговце Мандельштама, вынуждена была искать лучшей доли без его посредничества. Русские поэты и селедка... Сюжет достойнейший для мировой литературы. Петров-Водкин посрамлен дважды: и за «Красного коня», и за пресловутый натюрморт. Вот вам, господа акмеисты, достойный апофеоз эстетизации «вещей»4и подарок от государства рабочих и крестьян!

Не исключено, что в это суровое время мысль об эмиграции посещала Анну Ахматову. В 1919 г. она пишет стихотворение «Чем хуже этот век предшествующих? Разве...», в котором содержится противопоставление жизни «там» и «здесь»:


Еще на западе земное солнце светит,

И кровли городов в его лучах блестят,

А здесь уж белая дома крестами метит

И кличет воронов, и вороны летят.


В России – смерть, взгляд поэтессы невольно обращается на Запад, но этим все и ограничивается. Помыслы об отъезде по-прежнему далеки от воплощения и у нее, и у ее лирической героини.

Бытовые невзгоды и низкий социальный статус политически неангажированной поэзии привели Ахматову к творческому кризису 1919 – 1920 гг. Однако после (но не вследствие) улучшения ее материального положения в начале 1920-х гг. Анна Андреевна пишет много прекрасных стихов, выпускает книги «Подорожник» и «Anno Domini».

Патриотическая лирика поэтессы пополняется великолепным стихотворением «Не с теми я, кто бросил землю...» (1922 г.). В нем содержался завуалированный ответ Артуру Лурье, другу и больше чем другу, уехавшему из России, и открытый — эмигрантам и большевистскому режиму:


Не с теми я, кто бросил землю

На растерзание врагам…


«На растерзание врагам» брошена русская земля эмигрантами. Каким врагам, кто они? На этот вопрос советские интерпретаторы творчества Ахматовой отвечать опасались, а ведь ответ очевиден: большевики терзают Россию, с ней, но во вражеском стане мыслит свое будущее поэтесса. Выбор, достойный восхищения: я лишаю себя любви («Когда в тоске самоубийства...»), свободы («Петроград 1919»), живу среди врагов, но — на родине. И другой тяжкий выбор: противостояние вражьей власти. Обретение собственного духовного пути (вспомним, что даже у таких гигантов, как А. Блок, В. Маяковский, Б. Пастернак и др., были произведения, выражавшие искреннее сочувствие большевизму или надежду на его прогрессивность), несмотря на его крайнюю опасность, придало энергии слову Ахматовой. Ее стих становится афористически емким: «Полынью пахнет хлеб чужой» (библейская мощь!), «Оправдан будет каждый час» (пророчество).

В 1921 г. она создает одно из великих стихотворений русской гражданской лирики, в котором неразрывная слитность поэта, народа и Отечества мотивирована глубинными, архетипическими связями. Картина гибели, голода и разорения не приводит поэтессу к отчаянию, поскольку у нее существует духовная антитеза распаду:


Все расхищено, предано, продано,

Черной смерти мелькало крыло,

Все голодной тоскою изглодано,

Отчего же нам стало светло?


Первые три строки: перечислительная интонация, вначале жесткая фонетика (шестикратно повторенное «р»), затем протяжное, стонущее, трижды ударное «о». И вдруг — интонационный перелом: изумленный вопрос, увиденный свет. Откуда? Почему «нам» (русским, православным) «стало светло», если жизнь в таком упадке? Потому что жива природа:


Днем дыханьями веет вишневыми

Небывалый под городом лес…


Потому что вечны небо и звезды над головой:



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2018-01-08 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: