19 мая 1945.
1 Иисус с помощью лодочника, принявшего Его в свою лодочку, высаживается на пристань у сада Хузы. Садовник уже Его заметил и спешит открыть Ему решетку, закрывающую посторонним доступ в эти владения со стороны озера, высокую и крепкую решетку, которая, однако, спрятана в очень густой и высокой изгороди, с внешней стороны выходящей к озеру и состоящей из лавра и самшита, а с внутренней, обращенной к дому, из роз всевозможных оттенков. Великолепные кусты роз украшают бронзовые кроны лавра и самшита, пробираясь сквозь их сучья и выглядывая с другого бока, или же преодолевая всю эту зеленую преграду и свешиваясь книзу своими цветущими гривами. Лишь в одном месте, на уровне аллеи, обнажается решетка, и именно там она открывается, давая проход тем, кто приходит с озера или идет к озеру.
«Мир этому дому и тебе, Иоханан. Где твоя хозяйка?»
«Там, со своими подругами. Сейчас ее позову. Они ждут Тебя уже третий день, из опасения, что могут опоздать».
Иисус улыбается. Слуга бегом отправляется звать Иоанну. Иисус тем временем медленно шествует по направлению к указанному слугой месту, любуясь великолепным садом, можно сказать, великолепным розарием, устроенным Хузой для своей жены. Розы всех цветов, размеров и видов, ранние и роскошные, уже сияют в этой защищенной бухте. Есть и другие цветущие растения. Но они пока еще не зацвели, и их ничтожно мало в сравнении с количеством роз.
2 Прибегает Иоанна. Она даже не поставила корзинку, наполовину заполненную розами, и не положила ножницы, которыми их срезала, а так и поспешила, вытянув руки, стройная и изящная в своем богатом одеянии из тонкой светло-розовой шерсти, складки которого держатся филигранными пряжками и застежками из серебра, а на тех сияют светлые гранаты. На ее черных вьющихся волосах – диадема в форме митры, тоже из серебра и гранатов, удерживающая вуаль из легчайшего виссона, также розового оттенка, что ниспадает назад, оставляя открытыми ее маленькие уши с висящими в них серьгами, подобными диадеме, и ее смеющееся лицо с тонкой шеей, у основания которой сверкает ожерелье той же работы, что и остальные дорогие украшения.
Она роняет свою корзину у ног Иисуса и встает на колени среди разбросанных роз, чтобы поцеловать Его одежду.
«Мир тебе, Иоанна. Я пришел».
«И я счастлива. Они тоже пришли. О! теперь мне кажется, что я нехорошо поступила, что это затеяла! Как вы будете понимать друг друга? Они совершеннейшие язычницы!» – Иоанна несколько взволнованна.
Иисус с улыбкой кладет ей на голову ладонь: «Не бойся. Мы прекрасно друг друга поймем. И ты прекрасно сделала, что „это затеяла“. Наша встреча будет украшена благом, как твой сад – розами. Теперь собери эти несчастные розы, что ты выронила, и пойдем к твоим подругам».
«О! роз тут полно! Я срывала их, чтобы провести время, и потом мои подруги такие… такие… чувственные… Они любят цветы, словно это… не знаю…»
«А Я тоже их люблю! Видишь, мы уже нашли повод для взаимопонимания между Мной и ими. Давай! Соберем эти пышные розы…» – и Иисус наклоняется, подавая пример.
«Не Ты! Не Ты, Господин! Если Ты правда хочешь, то вот… и готово».
3 Они доходят до беседки, образованной из переплетения разноцветных роз. С порога поглядывают трое римлянок: Плаутина, Валерия и Лидия. Первая и последняя остаются в нерешительности, но Валерия выбегает и кланяется со словами: «Будь здрав, Спаситель моей маленькой Фаусты!»
«Мир и свет тебе и твоим подругам».
Подруги молча кланяются.
Плаутина нам уже знакома. Высокая, внушительная, с великолепными, чуть надменными черными глазами под гладким и белоснежным лбом, с прямым, совершенным носом, с немного пухлым, но хорошо очерченным ртом, округлым выступающим подбородком – она напоминает мне какие-то прекрасные статуи римских императриц. Массивные кольца блестят на ее белоснежных ладонях, и широкие золотые браслеты обхватывают ее руки, в самом деле точеные, у запястья и выше локтя, что выглядит розовато-белым, гладким и безукоризненным, показываясь из-под короткого складчатого рукава.
Лидия, напротив, светловолосая, стройнее и моложе. Она красива не величавой красотой Плаутины, а всей прелестью юной женственности, еще чуть-чуть незрелой. И раз уж мы затронули языческую тему, то можно сказать, что если Плаутина похожа на изваяние императрицы, то Лидия могла бы быть какой-нибудь Дианой или Нимфой с грациозной и скромной внешностью.
Валерия, теперь, когда она не в отчаянии, какой мы видели ее в Кесарии, предстает в своей красоте молодой матери, с округлившимися, но еще очень юношескими формами, со спокойным взглядом счастливой матери, которая кормит своим молоком и видит, как растет ее малышка. Розовая лицом и с каштановыми волосами, она обладает скромной, но очень приятной улыбкой.
У меня ощущение, что эти дамы более низкого положения, нежели Плаутина, на которую они даже смотрят как на какую-то царицу.
4 «Вы занимались цветами? Продолжайте, продолжайте. Мы сможем поговорить, даже пока вы срываете эти изумительные произведения Создателя, какими являются цветы, и пока вы с умением, в котором искусен Рим, расставляете их в этих дорогих чашах, чтобы продлить их жизнь, увы! слишком короткую… Если мы любуемся этим бутоном, что едва раскрылся в улыбке своих желто-розовых лепестков, как нам не сожалеть, видя его умирающим? Но – о! как удивились бы евреи, услышав от Меня такие вещи! Но это потому, что и в таком цветущем создании мы ощущаем нечто, обладающее жизнью. И видеть, как она кончается, нам огорчительно. И все-таки растение мудрее нас. Оно знает, что из каждой раны обрезанного стебля родится новый побег, который станет новой розой. И вот тут наш ум должен уловить поучение и побудить себя перейти от несколько чувственной любви к цветку к более высокой мысли».
«Какой, Учитель?» – вопрошает Плаутина, внимательно слушающая и заинтригованная изящным ходом мысли еврейского Учителя.
«Вот какой. Что подобно этому растению, которое не умирает до тех пор, пока его корень питается из почвы, не умирает оттого, что умирают стебли, таким же образом человечество не умирает оттого, что заканчивается земная жизнь одного существа. Но порождает все новые и новые цветы. И – мысль, еще более высокая, способная подвигнуть нас к славословию нашего Создателя, – и тогда как цветок, умерев, больше не оживает, и это грустно, человек, уснувший последним сном, не мертв, но жив некой более яркой жизнью, заимствуя лучшей частью своего существа вечную жизнь и сияние у Создателя, который его сформировал. 5 Поэтому, Валерия, если бы даже твоя девочка и умерла, ты бы не утратила ее ласку. Твоя душа все время ощущала бы поцелуй твоего ребенка, отделенного, но не забывшего твоей любви. Видишь, как это приятно – обладать верой в вечную жизнь? Где сейчас твоя малышка?»
«В той крытой колыбели. Я и раньше-то с ней никогда не разлучалась, потому что двумя целями моей жизни были любовь к мужу и любовь к дочери. Но теперь, когда я знаю, что значит видеть ее умирающей, я не оставляю ее даже на минуту».
Иисус направляется к скамейке, на которой установлено нечто вроде деревянной колыбели, покрытой богатым покрывалом. Распахивает его и глядит на спящую малышку, которая от более свежего воздуха мягко пробуждается. Ее глазки удивленно открываются, и губки размыкаются в ангельской улыбке, в то время как ее ладошки, сначала сжатые в кулачки, разжимаются, желая ухватиться за волнистые волосы Иисуса, а лепет, похожий на щебетание воробушка, указывает на ее мысленную речь. Наконец трелью раздается великое, универсальное слово: «Мама!».
«Возьми ее, возьми», – говорит Иисус, отодвигаясь, чтобы дать возможность Валерии наклониться над колыбелью.
«Но она будет Тебя беспокоить!.. Сейчас позову служанку, и пусть носит ее по саду».
«Беспокоить? О, нет! От детей никакого беспокойства. Они всегда со Мной дружат».
«У Тебя есть чада или племянники, Учитель?» – интересуется Плаутина, с улыбкой наблюдая, как Иисус поддразнивает малышку, вызывая ее смех.
«У Меня нет ни чад, ни племянников. Но Я люблю детей, как люблю цветы. Ведь они чисты и бесхитростны. Даже так: дай Мне, о женщина, свою малютку. Мне так приятно прижать к сердцу маленького ангела». И Он усаживается вместе с малышкой, которая разглядывает Его и треплет Ему бороду, а потом находит более интересным заняться кистями Его плаща и тесьмой на Его одежде, коим посвящает долгую и таинственную речь.
6 Плаутина говорит: «Наша добрая и умная подруга, одна из немногих, кто не презирает нас и не боится оскверниться от нас, скажет Тебе, что мы имели желание видеть Тебя и послушать, дабы судить о Тебе непосредственно. Ибо Рим не верит басням… почему Ты улыбаешься, Учитель?»
«Потом тебе скажу. Продолжай».
«Ибо Рим не верит басням и старается судить со знанием и по совести, прежде чем осуждать или превозносить. Твой народ превозносит Тебя и клевещет на Тебя в равной мере. Судя по Твоим делам, Тебя надо было бы превозносить. Судя по словам многих евреев – Тебе надо было бы верить гораздо меньше, чем какому-нибудь преступнику. Твои слова необычайны и мудры, как слова философа. Рим питает большую любовь к философским учениям, а… я должна сказать, учения наших современных философов не удовлетворительны, в том числе потому, что не соответствуют их образу жизни».
«Они и не могут иметь образ жизни, соответствующий их учению».
«Потому что они язычники, не так ли?»
«Нет. Потому что они атеисты».
«Атеисты? У них есть свои боги».
«Даже богов у них больше нет, женщина. Я напомню тебе о древних философах, о самых великих. Они тоже были язычники, но, тем не менее, погляди, какую возвышенную жизнь они вели! Вперемешку с заблуждениями, поскольку человек склонен ошибаться. Но когда они оказывались перед лицом самых великих тайн: жизни и смерти; когда они вставали перед дилеммой: честность или бесчестие, добродетель или порок, героизм или малодушие, и рассуждали, что их обращение ко злу обернулось бы злом для отечества и граждан, вот тогда они гигантским усилием воли далеко отбрасывали от себя щупальца этих зловредных полипов и, свободные и святые, были в состоянии устремиться ко Благу любой ценой. А это Благо есть не что иное, как Бог».
7 «Говорят, Ты сам Бог. Это правда?»
«Я Сын истинного Бога, ставший Плотью, оставаясь Богом».
«Но что есть Бог? Величайший из учителей, судя по Тебе».
«Бог – намного больше, чем просто учитель. Не принижайте высочайшую идею Божества до уровня учености».
«Ученость божественна. У нас есть Минерва. Это богиня знания».
«У вас также есть Венера, богиня наслаждения. И вы можете допустить, что некий бог, то есть, нечто превосходящее смертных, обладает, и в превосходной степени, всем тем, что у смертных является гнусностью? Можете думать, что некое вечное существо вечно пребывает в тех мелких, ничтожных, унизительных наслаждениях, что свойственны тем, у кого только час времени? И что в этом оно видит цель своей жизни? И не считаете отвратительным то Небо, что вы называете Олимпом, где бродят самые нездоровые наклонности человеческой природы? Посмотрите ли вы на ваше Небо – и что увидите? Похоть, злодеяния, ненависть, войны, кражи, кутежи, обманы, месть. Хотите ли вы совершить празднества вашим богам, чему предаетесь? Оргиям. Какое служение приносите вы им? Где истинное целомудрие дев, посвященных Весте? На какой божественный закон опираются ваши понтифики, когда вершат суд? Какие слова могут прочесть в полете птиц или в раскате грома ваши авгуры? И какие ответы могут дать вашим гаруспикам кровавые внутренности жертвенных животных? Ты сказала: „Рим не верит басням“. А тогда почему он верит, что двенадцать жалких мужчин, заставляя обходить вокруг пóля свинью, овцу и быка, а после принеся их в жертву, могут вызвать благосклонность Цереры[a], если у вас бесконечное число божеств, которые ненавидят друг друга и которых вы считаете мстительными? Нет. Бог – это нечто совсем другое. Он вечный, единый и духовный».
«Но Ты говоришь, что Ты Бог, а сам телесен».
«На родине божеств есть алтарь без бога. Человеческая мудрость посвятила его неведомому Богу[b]. Потому как мудрецы, настоящие философы, догадывались, что существует нечто помимо этого нелепого сценического действа, созданного для тех неисправимых[c] детей, каковыми являются люди с душой, укутанной в пеленки заблуждения. Если же этим мудрецам – догадавшимся, что есть нечто, кроме этой лживой инсценировки, нечто действительно возвышенное и божественное, сотворившее все, что существует, и от которого происходит все благое, что есть в этом мире – потребовался алтарь для неведомого Бога, в котором они ощущали истинное Божество, как можете вы давать имя богов тому, что богом не является, и утверждать, что знаете то, чего вы в действительности не знаете? Итак, узнайте, что такое Бог, чтобы суметь Его познавать и чтить. 8 Бог есть Тот, кто Своей мыслью создал Всё из Ничего. Может ли вас убедить и удовлетворить басня о камнях, которые превращались в людей?[d] Право же, бывают люди, более жесткие и опасные, нежели камень, и есть камни, что полезнее людей. Но разве не приятнее тебе, Валерия, глядя на эту свою малышку, думать: „Вот живая воля Божия, Им сотворенная и образованная, которую Он наделил следующей жизнью, что не угасает, так что я опять обрету ее, мою маленькую Фаусту, и притом навечно, если поверю в истинного Бога“; вместо того, чтобы утверждать: „Это розовое тело, эти волосы, что тоньше паутинки, эти ясные глазки произошли от камня“? Или же говорить: „Я во всем подобна волчице или кобыле и по-скотски спариваюсь, по-скотски рожаю, по-скотски вскармливаю, и эта дочь – плод моего животного инстинкта, животное, такое же, как я, а завтра умрет она, умру я – и мы будем двумя зловонно разлагающимися трупами, которые никогда больше не увидятся“? Скажи Мне! Какому из двух доводов отдало бы предпочтение твое материнское сердце?»
«Конечно же, не второму, Господин! Если бы я знала, что Фауста не является тем, что может навсегда распасться, моя скорбь во время ее агонии была бы менее беспощадной. Я бы сказала тогда: „Я потеряла жемчужину. Но она все еще существует. И я ее найду“».
«Ты это сказала. 9 Когда Я шел к вам, ваша подруга рассказала Мне, что поражается вашей страсти к цветам. И боялась, что это может Меня шокировать. Однако Я успокоил ее, сказав: „Я тоже их люблю, и поэтому мы наверняка хорошо поймем друг друга“. Но Я хочу побудить вас любить эти цветы так же, как побуждаю Валерию любить свое дитя, о котором она, Я уверен, будет гораздо больше заботиться теперь, когда знает, что у нее есть душа, представляющая собой частицу Бога, заключенную в теле, доставшемся ей от мамы; частицу, которая не умирает и которую ее мама отыщет на Небе, если поверит в истинного Бога[e].
Так и вы. Взгляните на эту роскошную розу. Пурпур, украшающий императорскую одежду, менее великолепен, чем этот лепесток, что не только радует глаз своим цветом, но радует и осязание своей нежностью, а также обоняние – своим ароматом. А посмотрите еще на эту, на эту и на эту. Первая – это кровь, истекшая из сердца, вторая – только что выпавший снег, третья – светлое золото, последняя, кажется, создана вместе с этим нежным детским личиком, что улыбается у Меня на руках. И еще: первая жестко стоит на толстом стебле почти без шипов с красноватой листвой, как будто обрызганной кровью; у второй вдоль стебля – редкие крючки шипов и бледные матовые листья; третья – гибкая, как тростник, и имеет листву мелкую и лощеную, словно зеленый воск; последняя будто преграждает путь к любой атаке на ее розовый венчик, настолько она усыпана шипами. Она похожа на пилку с острейшими зубьями.
Теперь задумайтесь. Кто это создал? Как? Когда? Где? Чем было это место в ночи времен? Ничем. Было бесформенное движение элементов. Бог произнес первое: „Повелеваю“, и элементы разделились, объединившись по родам. И прогремело второе „повелеваю“, и они расположились один в другом: вода посреди земли, или один над другим: воздух и свет над сформировавшейся планетой[f]. Еще одно „повелеваю“ – и появились растения. А затем появились звезды, а затем животные, а потом человек. И чтобы человеку было приятно, Бог этого Своего любимца, словно блестящими игрушками, одарил цветами и светилами, а напоследок преподнес ему радость производить на свет не то, что умирает, а то, что переживает смерть, благодаря Божьему дару, то есть, душе. Эти розы – такое же изволение Отца. Бесконечность Его могущества раскрывается в бесконечности красоты.
10 Моя речь сдержанна, потому что наталкивается на бронзовую преграду ваших верований. Но надеюсь, что для первой встречи мы уже немного друг друга поняли. Пусть ваша душа проработает все то, что Я сказал. Есть ли у вас вопросы? Задавайте. Я здесь, чтобы прояснять их. Не знать не стыдно. Стыдно упорствовать в незнании, когда есть Тот, кто готов прояснить ваши сомнения».
И Иисус, словно бы Он был опытным папашей, выходит из беседки, поддерживая малышку, которая делает свои первые шажочки и хочет пойти к струйке воды, что колеблется в солнечном свете.
11 Дамы остаются на месте, разговаривая между собой вполголоса. А Иоанна, разрываясь между двумя желаниями, стоит на пороге беседки…
Наконец Лидия решается, а вслед за ней остальные, и идет к Иисусу, который смеется, потому что малютка хочет схватить солнечный зайчик, отраженный от воды, а ей удается поймать только свет, и она старается, старается с непрестанным цыплячьим писком на розовых губках.
«Учитель… я не поняла, почему Ты сказал, что наши учителя не могут вести правильный образ жизни, будучи атеистами. Они верят в Олимп. Но все-таки верят…»
«У них это не более, чем видимость веры. До тех пор, пока они действительно верили, как те настоящие мудрецы верили в Того Неведомого, о ком Я тебе говорил, в того Бога, который давал их душам удовлетворение, пусть безымянно, пусть независимо от их желания, пока они обращали свою мысль к этому Существу, намного, намного превосходящему тех жалких богов, полных человеческих проявлений, и притом низменных, какими могло обзавестись язычество, они непременно как-то отражали Бога. Душа – это зеркало, которое отражает, и эхо, которое доносит».
«Что, Учитель?»
«Бога».
«Это великое слово!»
«Это великая истина».
12 Валерия, увлеченная мыслью о бессмертии, спрашивает: «Учитель, объясни мне, где находится душа у моей девочки. Я буду целовать это место, как святилище, и почитать его, поскольку это часть Бога».
«Душа! Она словно этот свет, который твоя Фаустина хочет поймать и не может, ибо он бестелесен. Но он существует. Я, ты, твои подруги – видим его. Равным образом душа видима во всем том, что отличает человека от животного. Когда твоя малышка будет высказывать тебе свои первые мысли, считай, что ее душа раскрывается в этой способности мыслить. Когда она полюбит тебя не инстинктом, но сознательно, считай, что ее душа – это ее любовь. Когда она рядом с тобой будет расти красивой, не столько телом, сколько добродетелью, считай, что ее душа – это ее красота. И почитай не душу, а ее Бога Создателя, Бога, который из каждой доброй души хочет сделать престол».
«Но где же находится эта бестелесная и возвышенная вещь: в сердце? в мозгах?»
«Она во всем, чтó есть человек. Она содержит вас в себе и сама содержится в вас. Когда она вас покидает, вы становитесь трупами. Когда человек, совершая преступление над самим собой, убивает ее, он становится проклятым, навсегда отделенным от Бога».
«Значит, Ты допускаешь, что философ, назвавший нас „бессмертными“, был прав, хотя он и язычник?» – спрашивает Плаутина.
«Я не просто допускаю, а иду дальше. Я заявляю, что это – правило веры. Бессмертие души, то есть, бессмертие высшей части человеческой природы – наиболее неоспоримая и утешительная тайна веры. Именно она уверяет нас в том, откуда мы происходим, куда идем, кто мы такие, и устраняет горечь всякой нашей разлуки».
13 Плаутина глубоко задумывается. Иисус за ней молча наблюдает. Наконец она спрашивает: «А у Тебя есть душа?»
Иисус отвечает: «Несомненно».
«Так Бог Ты или не Бог?»
«Я Бог. Я говорил тебе. Но сейчас Я принял природу Человека. И знаешь, по какой причине? Потому что лишь такой Своей жертвой Я мог разрешить вопросы, непреодолимые для вашего разума, а опровергнув заблуждение и освободив ваш разум, мог освободить также и вашу душу от рабства, суть которого Я тебе пока не могу объяснить. Для того-то Я и заключил Премудрость и Святость в тело. Я рассею Свою Премудрость, как семена по земле и пыльцу по ветру. Моя Святость, словно из разбитой драгоценной амфоры, в час Благодати потечет в мир и освятит людей. Тогда неизвестный Бог станет известным».
«Но Ты уже известен. Кто ставит под сомнение Твою силу или Твою мудрость, тот или злодей или лжец».
«Я известен. Но это только рассвет. Полдень наполнится знанием обо Мне».
«Каким будет Твой полдень? Триумфальным? Я его увижу?»
«Он поистине будет торжеством. И ты на нем будешь. Ибо в тебе есть отвращение к тому, что ты знаешь, и тяга к тому, что тебе неведомо. Твоя душа испытывает голод».
«Это правда! Я испытываю голод по истине».
«Я есть Истина».
«Тогда подари Себя этой голодающей».
«Тебе надо только прийти на Мою трапезу. Мое слово – это хлеб истины».
14 «Но что скажут наши боги, если мы от них откажемся? Не отомстят ли они нам за себя?» – испуганно спрашивает Лидия.
«Женщина, ты когда-нибудь наблюдала туманное утро? Луга теряются в дымке, которая их покрывает. Приходит солнце – и дымка рассеивается, а луга сияют еще краше. Таковы ваши боги, туман бедного человеческого разума, что, не ведая Бога и имея нужду верить, поскольку вера – неизменное и необходимое состояние человека, создал себе этот Олимп, подлинную небылицу. Так и ваши боги при восходе в ваших сердцах Солнца, истинного Бога, рассеются и не смогут навредить. Потому что их нет».
«Нужно будет послушать Тебя еще… не раз… Мы перед лицом совершенно неведомого. Все, что Ты говоришь, необычно».
«Но разве тебе это противно? Ты не в состоянии этого принять?»
Плаутина уверенно отвечает: «Нет. Я чувствую, что горжусь той малостью, которую я теперь знаю и которой не знает Цезарь, больше, нежели моим именем».
«А тогда будь настойчивой. 15 Я оставляю вас со Своим миром».
«Как же? Ты не задержишься, мой Господин?» – Иоанна огорчена.
«Не задержусь. Мне надо многое сделать…»
«О! я хотела было рассказать Тебе о своей боли!»
Иисус, который уже двинулся в путь, раскланявшись с римлянками, оборачивается и говорит: «Пройдись до Моей лодки. Расскажешь Мне о твоей печали».
Иоанна идет и говорит: «Хуза желает отправить меня на некоторое время в Иерусалим, и я от этого печалюсь. Он делает это, так как хочет, чтобы я больше не была взаперти, теперь, когда я здорова…»
«И ты творишь себе ненужные туманы! – Иисус уже стоит одной ногой в лодке. – Если б ты сообразила, что так ты сможешь с большей легкостью принимать Меня и следовать за Мной, то была бы довольна и сказала бы: „Сама Благость это придумала“».
«О!.. это правда, мой Господин! Я и не подумала».
«Вот видишь! Повинуйся, как хорошая жена. Послушание доставит тебе награду принять Меня на предстоящую Пасху и честь быть Моей помощницей в благовестии твоим подругам. Мир да пребудет всегда с тобой!»
Лодка отчаливает, и все заканчивается.
[a] Намек на принятый тогда в Риме обряд очищения, проводимый двенадцатью жрецами и называемый суоветаурилия (suovetaurilia).
[b] См. рассказ о посещении Афин апостолом Павлом (Деян. 17:22-23).
[c] Буквально: вечных
[d] Так повествует греческий миф о Девкалионе и Пирре.
[e] МВ поясняет на полях машинописи: Частицу надо понимать не в смысле помещенного в нас „кусочка Бога“, а в смысле „тронного места“, „седалища“, вселённого или „навеянного“ (от „дыхания жизни“, о котором говорит 7 стих II гл. книги Бытия) Богом, следовательно, чего-то такого, что, происходя от Бога, входит в человека. Это замечание МВ надо иметь в виду всегда, когда в произведении заходит речь о душе как о „части“ или „частице“ Бога.
[f] Еще Пифагор (VI в. до Р. Х.) и Аристарх Самосский (III в. до Р. Х.) считали Землю движущейся по орбите, т.е. планетой.