Из практики
Докт. мед. наук, проф. М.Е. Бурно
Психотерапевтическое занятие в группе творческого самовыражения: «О картине А.А. Иванова «Явление Христа народу (Явление Мессии)», опираясь на очерк Тургенева «Поездка в Альбано и Фраскати (воспоминание об А.А. Иванове)» (1861) и работы других авторов».
Это материал для психотерапевтического группового занятия (быть может, для нескольких занятий на эту тему) с довольно тяжёлыми пациентами. Здесь необходимы подробные цитаты, повторения-уточнения с залезанием из одного вопроса в другой, как случается в живой групповой работе. Настоящий материал есть проверенная в течение многих лет серьёзная помощь пациентам в случае неспешного проживания занятий. Это, в основном, разнообразные эндогенно-процессуальные пациенты с хроническими тревожно-депрессивными, депрессивно- апатическими, психастеноподобными расстройствами (с тягостным переживанием своей неполноценности, несостоятельности). В том числе, душевно больные инвалиды. Официальные диагнозы этих пациентов (вместе с соответствующей личностной почвой) даны в конце этого очерка – «Диагностические обозначения…».
Занятие способствует пробуждению или усилению целительной размышляющей одухотворённости, к которой, даже не зная об этом, предрасположены многие из названных выше пациентов. В этой одухотворённости возникает переживание обретения своего смысла, предназначения, своего «я», самособойности, своей личностной ценности, самости. Русское слово «самость» толкуется как «личность, подлинность» (Толковый словарь Даля).
Настоящий материал, как и прежние наши занятия-опыты в таком духе, составлен так, что специалист может что-то из него непосредственно применять в своей работе с пациентами, а что-то держать про себя и творчески преобразовывать, переделывать на свой лад для работы с пациентами.
Это происходило в Вифаваре при Иордане, где
Крестил Иоанн. 29. На другой день видит Иоанн идущего к
Нему Иисуса и говорит: вот Агнец Божий, Который берёт на
себя грех мира; 30. Сей есть, о Котором я сказал: впереди
Меня идёт Муж, Который стал впереди меня, потому что
Он был прежде меня»; 31. Я не знал Его; но для того
Пришёл крестить в воде, чтобы Он явлен был Израилю. 32.
И свидетельствовал Иоанн, говоря: я видел Духа, сходящего
С неба, как голубя, и пребывающего на Нём. 33. Я не знал
Его; но Пославший меня крестить в воде сказал мне: «на
Кого увидишь Духа сходящего и пребывающего на Нём, Тот
Есть крестящий Духом Святым»; 34. И я видел и
Засвидетельствовал, что Сей есть Сын Божий.
(Иоан., гл 1, ст. 28-34)
Когда же крестился весь народ, и Иисус крестившись
Молился, - отверзлось небо, 22. И Дух Святой нисшёл на
Него в Телесном виде, как голубь, и был глас с небес,
глаголющий: Ты Сын Мой возлюбленный; в Тебе Моё
благоволение!
(Лук., гл 3, ст. 21-22)
Александр Андреевич Иванов (1806-1858), русский художник XIX века, писал «Явление Христа народу» в Италии в течение 20 лет (1837-1857).
Поначалу в нескольких словах напоминаю содержание Картины Иванова, опираясь на выше выбранный эпиграф из Евангелия, на основы Христианского Вероучения. Пророк Иоанн Креститель по указанию Бога готовит израильский народ принять Мессию, то есть посланного Богом Его сына, сына Бога – Иисуса Христа. Готовит, предлагая людям покаяться и уже сейчас стараться жить нравственно («у кого две одежды, тот дай неимущему, и у кого есть пища, делай то же» (Лук., гл.3, ст.11)). Готовит крещением, то есть омовением (это символ покаяния). Происходит Богоявление. Когда Иоанн крестит появившегося Иисуса Христа, является гласом с неба Бог-Отец, свидетельствующий, что это Сын Его, и снисходит на Христа Святой Дух в виде голубя, подтверждающий слова Отца. Все три Лица Божества. Это – из «Практической энциклопедии (Православие от А до Я)» Священника Сергия Молоткова (СПб.: Сатисъ, 2003).
Разные люди в толпе на берегу реки Иордан (среди них и сам Художник в образе Странника) по-разному смотрят на приближающегося Христа. Рассматриваем вместе картину.
Современный искусствовед Михаил Михайлович Аллёнов в своей книге-альбоме «Александр Иванов» (М.: Трилистник, 1997) поясняет, что на Картине «в сходном проступает различное до противоположности, а в различном и даже противоположном – сходное (например, фанатизм как на стороне пророка, так и на стороне «оппозиции»)» (с. 6). «Старость слушает (Иоанна Крестителя – М.Б.), тяжестью прошлого увлекаемая в глубь внутренних раздумий, юность жаждет действия и обращена вовне, к грядущему – все юношеские фигуры в картине изображены как бы в лёгком шаге ему навстречу» (с. 6). Вот – сомневающийся. Его сомнение – «рок, проклятие, судьба». Люди на картине «обладают исключительной, чудесной, божественной способностью целиком сливаться со своим характером, доводить его до предела выраженности». «Известная пословица гласит: «посеешь характер – пожнёшь судьбу». Герои картины предаются переживанию происходящего с такой самозабвенной, всепоглащающей внимательностью, будто в эту самую минуту решается их судьба. В этом смысле картина Иванова – это как бы представленная в живописной форме книга человеческих судеб». Эти слова о характерах людей на Картине для нас особенно важны, замечаю для пациентов. Но за этим человеческим взаимонепониманием (полагаю, характерологически жестоким, грозящим безнравственными, греховными издевательствами человека над человеком) – «зеленеющая долина за холмами у подножия хребта, протяжённые линии горной гряды и ясная, глубокая небесна лазурь» (с. 7). Эту «величественную пейзажную панораму» Аллёнов сравнивает с «нимбом», «ореолом», окружающим «одинокого путника» своим «торжественным, невозмутимо-умиротворяющим спокойствием» в противовес «конфликтности человеческого сообщества». За «одиноким путником», Христом, «словно стоит, им и в нём осуществляется заповедь мира и гармонического согласия», которую «хранит природа». (с. 8).
Обычно дефензивные тревожно-депрессивные пациенты чувствуют, что происходящее в этой, по-своему, в общем, как будто бы реалистически написанной картине, отличается от происходящего в реалистических картинах (тоже религиозного содержания) других известных художников (например, Рафаэля, Крамского, Поленова). Тоже, в общем, как будто бы реалистически земная в своём исполнении картина Иванова, однако, не отличается типичной земной реалистичностью. Здесь не излучается телом тёплый естественный свет или душевная агрессивность, тревожная неуверенность и т.д. Картина (как говорят, пишут) трагически напрягает душу, побуждая к философскому размышлению. Трудно душевно оторваться от напряжённо-выразительных характеров, переживаний людей на Картине. Толпа разных людей на берегу Иордана. По-особенному психологически выписаны их характеры. Одни тянутся всем существом своим к Христу, другие равнодушны к Христу. Третьи безнадёжно, брезгливо сомневаются в величии происходящего. И т.д. Но как-то всё это по-особенному. А как это по-особенному? В чём?
Картина чаще считается великой и очень русской, хотя было и немало ругателей её.
Иван Сергеевич Тургенев в очерке, указанном в названии этой работы, рассказывает, как они с писателем Василием Петровичем Боткиным в 1885 г. пригласили 51-летнего Иванова в Италии, за год до его смерти, пообедать с ними в отеле за общим столом. Иванов «испугался и сказал, что его там отравят ядом». Стали его уговаривать.
- Что вы это, любезный Александр Андреевич, как это вам яду дадут за общим столом? Ведь надо целое блюдо отравить. Да и кому нужно вас губить?
- Видно, есть такие люди-с, которым моя жизнь нужна-с. А что насчёт целого блюда… да он мне на тарелку подбросит.
- Кто - он?
- Да гарсон-с, камериере.
- Гарсон?
- Да-с, подкупленый. Вы итальянцев ещё не знаете; это ужасный народ-с, и на это преловкие-с. Возьмёт да из-за бортища фрака – вот эдаким манером щепотку бросит… и никто не заметит! Да меня везде отравливали, куда я ни ездил. Здесь только один честный гарсон-с и есть – в Falcone, в нижней комнате… на того ещё можно пока положиться.
Я хотел было возражать, но Боткин исподтишка толкнул меня коленом.
- Ну, вот что я вам предлагаю, Александр Андреевич, - начал он, - вы приходите завтра к нам обедать как ни в чём не бывало, а мы всякий раз, как наложим тарелки, поменяемся с вами…
На это Иванов согласился, и бледность с лица его сошла, и губы перестали дрожать, и взор успокоился. Мы потом узнали, что он после каждого слишком сытного обеда бежал к себе домой, принимал рвотное, пил молоко… Бедный отшельник! Двадцатилетнее одиночество не обошлось ему даром». (Тургенев И.С. Соч., т.14. Воспоминания, критика и публицистика. – М. – Л.: Наука, 1967, сс. 89-90).
Настоящее описание поведения Иванова (хотя и сделано не психиатром, а внимательным писателем-реалистом), думается, не оставляет сомнений в том, что художник страдал бредом преследования, отравления. Важны клинически и другие наблюдения Тургенева, обнаруживающие некоторую характерную в эндогенно-процессуальном отношении душевную расщеплённость Иванова. В Иванове «было что-то мистическое и детское, мудрое и забавное, всё в одно и то же время; что-то чистое, искреннее и скрытное, даже хитрое. <…> Он внезапно хохотал от самой обыкновенной остроты, удивлялся до онемения самым общепринятым положениям, пугался каждого немного резкого слова <…>, - и вдруг произносил слова, исполненные правды и зрелости, слова, свидетельствовавшие об упорной работе ума замечательного» (сс. 87-88). Телесные диспластические особенности также художественно-клинически выписаны, хотя и с некоторой насмешливостью. «Роста он был небольшого, приземист, плечист, вся его фигура – от бородки клинушком до пухлых, короткопалых ручек и проворных ножек с толстыми икрами – дышала Русью, и ходил он русской походкой» (с. 88).
О душевных расстройствах Иванова, особенно понятных клиницисту, вспоминает и писательница Авдотья Яковлевна Панаева (Головачёва). Иванов в Италии «сделался совершенно нелюдимым и вообразил, что его хотят отравить, закупает себе провизию в разных лавках и сам ходит за водой к фонтану» (с. 214). Появился Иванов, «худой», с «болезненным и мрачным выражением лица, одетый в поношенное платье, <…> имел изнурительный, убитый вид. Он ни слова не произнёс и как будто всё к чему-то прислушивался. Вдруг он быстро встал и торопливо ушёл из комнаты. (Происходит это в комнате брата Художника Сергея Андреевича, архитектора – М.Б.). Его брат, смотря ему вслед, с грустью сказал: «Верно, ему показалось, что кто-то идёт сюда; он избегает приходить ко мне в комнату, даже когда я один, а если придёт, то требует, чтобы никто из знакомых не увидал его. <…>. Слышать не хочет о лечении, уверяет, что он совершенно здоров. <…> Конца, кажется, не будет его поправкам в картине. Несколько дней совершенно доволен своей картиной (с. 215), а потом найдёт у одной фигуры лицо невыразительным, у другой позу нехорошей – впадает в отчаяние, начинает опять делать поправки. В это время боишься ему слово сказать, так он бывает раздражительным» (с.216). Эти, сочувствующие Иванову, воспоминания о нём Тургенева, Панаевой, думается, отчётливо выражают его нездоровую, психотическую, боязнь, расщеплённость-разлаженность. Это для нас важно, чтобы лучше, по-своему, понять Картину и самолечение Художника работой над Картиной.
Далее для нас важно, как относится Тургенев в том же очерке к творчеству Иванова и, прежде всего, к самой знаменитой его картине. Тургенев полагает, что «собственно живописный талант был в нём (А.А. Иванове – М.Б.) слаб и шаток, в чём убедится каждый, кто только захочет внимательно и беспристрастно взглянуть на его произведения, в которых всё есть: и трудолюбие изумительное, и честное стремление к идеалу, и обдуманность – словом, всё, кроме того, что только одно и нужно, а именно творческой мощи, свободного вдохновения. <…> Имей он талант Брюллова, или имей Брюллов душу и сердце Иванова, каких чудес мы были бы свидетелями! Но вышло так, что один их них мог выразить всё, что хотел, да сказать ему было нечего, а другой мог бы сказать многое – да язык его коснел. Один писал трескучие картины с эффектами, но без поэзии и без содержания; другой силился изобразить глубоко захваченную, новую, живую мысль, а исполнение выходило неровное, приблизительное, неживое». Однако всё же Тургенев высоко поднимает Иванова над Брюлловым. «В возможности этого стремления к недосягаемому [у Иванова – М.Б.] есть, конечно, что-то ненормальное, что-то даже трагическое, но если это стремление происходит из источника чистого, оно всё-таки, и не удавшись вполне, не достигнув цели, может принести пользу великую». Тургенев говорит далее о «внутреннем свете, сквозящем в творениях Иванова», «этого труженика и мученика, упавшего на полдороге, обессиленного, неоцененного». Но «он шёл к истине» (сс. 94-96). То есть не полно, не живо рассказывает Иванов своей Картиной о главнейшем для многих людей – о желании жить и не мучиться мыслью о подстерегающих его несчастьях, зле, смерти, как мучился сам несчастный Художник с его бредом преследования и отравления. А Полина Виардо сказала о Картине, что это «уже не чистая и простая живопись, это – философия, поэзия, история, религия» (Примечания к указанному выше тому Тургенева, с. 460). Для Иванова Христос – как будто бы земной, глубоко нравственный, страдающий человек. Так полагал сам Художник. Иванову Христос человечески близок.Иванов сам столько страдает! Эта близость сказывается и в том, что Художник, как передаёт нам Тургенев, грустно «промолвил: «Христос никогда не смеялся»» (с. 88).
Художник, историк искусства Александр Николаевич Бенуа (1870-1960), живший с 1926 г. во Франции, идеолог «Мира искусства», так близко к Тургеневу, одновременно восхищался Ивановым в своей «Истории русской живописи в XIX веке» (М., Республика, 1995) и жалел его за то, что Иванов, этот «пророк, мудрец, мученик и подвижник по натуре, так и не сказал «тех священных слов, которые Иванов собирался и действительно был призван сказать» (с.169). Подобно Тургеневу, он сравнивает Иванова (высшего и прекрасного поэта ») с Брюлловым – «второстепенным, занимательным «писателем »» (с. 153). Но, в сущности, для Бенуа, как и для Тургенева, Иванов упал на полдороге к истине. «Ещё более, нежели отдельные части, общее картины Иванова, - пишет Бенуа,- производит вялое и скучное впечатление» (с. 169).
Для нас особенно важно то, что Бенуа сообщает и об известном ему душевном состоянии, о характерологических особенностях Иванова. «В нём жила детская, ангельская, пытливая душа, настоящая душа пророка, жаждавшая истины и не боявшаяся мученичества» (с. 153). И ёще Бенуа пишет об «унаследованной от отца скромности, доходившей почти до приниженности». А «рядом с ней в нём уже в ранних летах обнаружилась какая-то странная при этих условиях дерзость мысли, основывавшаяся на ощущении, что в глубине души его идёт самостоятельное движение, очень значительная работа». Эту «дерзость» Бенуа считает «несомненной печатью божества», которая «впоследствии всю жизнь спасала его». И, наконец, разгорелся в нём «радостный, божественный огонь», но незадолго до смерти (с. 154). А прежде – «недомыслия», «бесплодная пустыня неверия». Это уже из другой книги А.Н. Бенуа [«Русская школа живописи». – М.: Арт-Родник, 1997. – С. 38]. Ещё из этой книги. «Окончательный душевный разлад чуть было не создали в нём скептические выводы Штрауса (о нём далее. – М.Б.), которыми слишком впечатлительный Иванов увлекался в последние годы». Но «такая глубоко мистическая натура, как Иванов, не могла вдруг утратить свой мистицизм и превратиться в ординарного или, ещё хуже, бестолкового реалиста-прозаика» (с. 58).
«Иванов, - подчёркивает Аллёнов, - предупреждал, что картина его не религиозная, а историческая» (с.5). Христос изображён «вне веры в сверхъестественное», не как богочеловек, не как чудо, пребывающее вне нормы человеческого зрения, не иконно (с неземными измерениями), а общечеловечески. «Ведь общечеловеческое, по определению, есть «общее всем человекам» - норма, правило, а не исключение». Явление Христа в картине – событие, «сообразное естественному ходу вещей», «событие, в своём смысле и значении доступное уразумению «всем человекам» всегда и везде» (с. 4). Мы и сами помним, что иконный Христос, как и всё иконное, изображается иначе, особенно художниками, чувствующими изначальный Дух как подлинную реальность. Изображается изначальный Дух как истинная духовная реальность символами, сновидностями, иконно, но только не земным реалистическим языком. У духовной реальности свои неземные законы: нет перспективы реалистической живописи, параллельные прямые пересекаются, нет земной плоти и т.д. Это мы видим и в акварельных «Библейских эскизах» Иванова, но этого нет в главной его Картине. Картина, как отмечают, сожалея некоторые искусствоведы, необычно, непонятно реалистическая. Скажу яснее: слишком материалистически-реалистическая, углублённо материалистическая до особой даже мертвоватости, тревожно-иссследовательская, глубинно-трагическая. Нет в ней ни спокойного синтонного мягкого тёплого света поленовского христианского реализма («Евангельский круг» Поленова). Нет земного, с напряжёнными жилами, целостного тревожно-трагического страдания Христа, искушаемого бесами, как у астенического Крамского («Христос в пустыне»). Нет и брюлловской холодновато-демонстративной, красивой реалистичности (о картине «Последний день Помпеи», говорили, что люди там умирают, как актёры). В этом отношении картина Брюллова, думается, артистична. Но прекрасно-артистична. Недаром в восторге от неё был и Пушкин и Гоголь. В Картине Иванова - «неживое» и «внутренний свет» (Тургенев, с.96). Неживое, чарующе замедленное по-своему видит в Картине и Аллёнов. «Всякое движение изображается так, что оно останавливается и замирает, как в критической точке движения маятника, где сходятся движение и покой. Вот раб бросился подать одежды господину, но его протянутые руки замерли, не коснувшись их» (с. 4). Что же это такое? Об этом ещё поговорим. А пока важно вспомнить то, что Иванов сказал Тургеневу и Боткину: «воззрение» Штрауса (Давида Фридриха Штрауса (1808-1874), немецкого теолога и философа) «совпало с тем, что он, Иванов, хотел выразить в своей картине» (сс.86-87). Штраус принимал из Христианства только то, что Христос существовал в истории как человек, проповедник, но отвергал евангельскую сверхъестественность Христовых «чудес», считал это, как и «чудеса» других вероучений, мифом, противоречащим науке. И корнями этого мифа полагал чувства верующих [Философский энциклопедический словарь (ред. С.С. Аверинцев, Э.А. Араб-Оглы, Л.Ф. Ильичёв и др. – 2 изд. – М., Сов. энциклопедия, 1989, сс. 752-753]. О Штраусе как предтече материалистов Фейербаха и Маркса см. у Энгельса в известной работе (Энгельс Фридрих. Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии. С прил.: К.Маркс. Тезисы о Фейербахе. – М.: Издательство политической литературы, 1985. – 127 с.). Сам Иванов, как поясняет Аллёнов, называл науку, противоречащую сверхъестественным описаниям, «математикой». Аллёнов приводит важное место из оставшихся в рукописях «философских упражнений» Иванова». «Душа, образованная математически и совершенная в нравственности, есть цель создания мира». Русские же - «народ северный, следовательно способный к обдумыванию строжайшему, нежели пламенные народы Востока, которые только способны говорить вдохновенно, но не приводить ещё в математические формы своего вдохновения… Наше назначение теперь есть науками довести человечество до нравственного совершенства, водворить «золотой век». Итак, историческая жизнь человечества делится на период вдохновений и период разума. В первом господствует религиозное сознание, во втором – научное или, как предпочитает выражаться Иванов, математическое. Современная эпоха - переходная. Ей соответствует «вдохновение, приведённое в математические формы» (Аллёнов, сс. 82-83). ««Золотой век» наступит «после математической (посредством наук) обработки всего, рождённого в период «вдохновений» (а к этому периоду Иванов относит деятельность и слова Христа), «человек будет жить точно так же целый день свой и иметь один закон Разума, одно чувство сердца и не будет разговаривать, а мыслить будет только о том, что было до него, то, как человеческий род шёл к нравственному совершенству. Таким образом он будет только любить, родить детей и им сообщать историю человека, добившегося до нравственного совершенства» (с. 84). Выходит, думается мне (М.Б.), - если всё это, весьма утопическое, относится и к Картине, о которой мы говорим, - выходит, что Христианство необходимо наукой превратить в научное учение о совершенной нравственной жизни и всем людям ему следовать. И когда это совершится, наступит «золотой век». Сам Иванов живёт между «периодом вдохновений» и «золотым веком» («периодом разума») и считает себя «переходным художником» (Аллёнов, с. 99).
Таким образом, Иванов (как он сам говорит) принимает нравственную (общечеловеческую, земную, без евангельской «сверхъестественности», без «чудес») сущность Учения Христа. Сущность эту возможно рассмотреть в известной Нагорной проповеди (Мф. гл 5-7; Лк. гл.6, 17-49). Вот некоторые положения этой нравственной сущности, которые, по-моему, можно считать общечеловеческими, не только религиозными. Мф.: гл.5. «5 Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю». Блаженны – значит, счастливы. «6. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся». «7. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут». «42. Просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отвращайся». Гл.6. «3. У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая». «19. Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкопывают и крадут. 20. Но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляет и где воры не подкопывают и не крадут; 21. Ибо, где сокровище наше, там будет и сердце наше». Думается, последнее можно тоже понимать в общечеловеческом одухотворённом смысле («небо» - это как бы наша душевная, духовная жизнь). Общечеловечески возможно понимать и следующее положение. «24. Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом не радеть. Не можете служить Богу и маммоне». То есть, и богатству. Гл. 7. «3. И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоём глазе не чувствуешь?». «11. Итак во всём, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними; ибо в этом закон и пророки». «15. Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечь ей одежде, а внутри суть волки хищные: 16. По плодам их узн а ете их. Собирают ли с терновника виноград или с репейника смоквы?». Лк. гл.6.: «26. Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо. Ибо так поступали со лжепророками отцы их». «37. Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и прощены будете; 35. Давайте, и дастся вам: мерою доброю, утрясённою, нагнетённою и переполненною отсыплют вам в лоно ваше; ибо, какою мерою мерите, такою же отмерится и вам».
Так был ли Иванов вообще религиозно верующим человеком, христианином, ежели принимал лишь общечеловеческую, земную, нравственность Христа – без святого духа, без «чудес Без вечной жизни души?».
Гоголь, с которым в Италии делился Иванов, тревожась о своей Картине, рассказывает следующее. «Нет, пока в самом художнике не произошло истинное обращенье ко Христу, не изобразить ему того на полотне. Иванов молил Бога о ниспослании ему такого полного обращенья, лил слёзы в тишине, прося у Него же сил исполнить Им же внушённую мысль; а в это время упрекали его в медленности и торопили его! Иванов просил у Бога, чтобы огнём благодати испепелил в нём ту холодную чёрствость, которою теперь страждут многие наилучшие и наидобрейшие люди, и вдохновил бы его так изобразить это обращение, чтобы умилился и нехристианин, взглянувший на его картину; а его в это время укоряли даже знавшие его люди, даже приятели, думая, что он просто ленится, и помышляя сурьёзно о том, нельзя ли голодом и отнятием всех средств заставить его кончить картину» [Гоголь Н.В. Выбранные места из переписки с друзьями // Духовная проза. – М.: Русская книга, 1992. – С. 173]. Стало быть, Иванов не верил в чудеса и просил чуда?
Гоголь, как известно, тоже изображён на Картине. Всё-таки что же это такое? И есть чудеса и нет чудес – всё вместе и без муки противоречия, сомнения. Скажу, забегая вперёд: это, скорее всего, и есть расщеплённость-разлаженность души, открытая более ста лет назад швейцарским психиатром Эугеном Блейлером. Эта расщеплённость-разлаженность сказывается в чуть заметных или очень заметных странностях в поведении человека, но она порою может быть глубоко и по-своему творческой. Это расщеплённо-мозаичный, полифонический характер. Кстати, Тургенев, повторю, говорит о «стремлении (Иванова – М.Б.) к недосягаемому», о стремлении, в котором есть «что-то ненормальное, что-то даже трагическое». Но стремление это «происходит из источника чистого» и «может принести пользу великую», ведь Иванов «шёл к истине» (с. 96). Что есть «истина» в тургеневском понимании? В конце своего очерка Тургенев отмечает, что «здесь не место входить в рассматривание того, в чём собственно состояла мысль Иванова (с. 96).
Михаил Михайлович Аллёнов отвечает на этот вопрос так. «Человек в меняющемся мире – вот её (Картины –М.Б.) главная тема. Человеческое сообщество на рубежах исторических эпох, о которых лишь много позже становится известно, что они были таким рубежом, и переломность которых даёт о себе знать во вдруг становящейся заметной дифференциации и внутренней поляризации внешне похожего – такова её общечеловеческая (философская и психологическая), но одновременно и специально-художественная (композиционная, пластическая и живописная) проблема» (с.8). И ещё Аллёнов уточняет в разделе «Вместо заключения» в своей книге-альбоме, которую всё время цитирую здесь, следующее. Иванов «превратил свою картину в образ вещего зеркала для любого критически-переходного мгновения – символической и исторической неопределённости, когда человек и мироздание оказываются перед лицом свободного решения, перед лицом свободы. Иначе говоря, это была «акция», которая позволила бы всё символическое в картине пережить как историческое, индивидуально-портретное, а всё историческое, что происходило в современной России, увидеть в символической перспективе, которую высвечивала та же картина. Мог ли Иванов, девятнадцатилетним юношей видевший из окон петербургской Академии художеств расстрел мятежных полков на Сенатской площади 14 декабря 1825 года, пропустить такой момент? Тем самым его миссия «переходного художника» была завершена. Он умер спустя полтора месяца после возвращения» (с. 99). Вспомним, Россия была уже «Россией Александра», готовилась к реформам. «Известие о приобретении картины императором Александром II после выставки в Петербурге в 1858 году не застало Иванова в живых» (с. 4). Это размышление глубокого московского искусствоведа, которому будем благодарны за то, что помогает и нам размышлять о творчестве Иванова по-нашему – клинико-психотерапевтически. Особенность нашего размышления состоит в том, чтобы попытаться, сколько возможно, выяснить, как и почему особенности характера, душевного расстройства художника Иванова обнаружили себя, сказались с особой философски-художественной силой – в его творчестве, прежде всего, в этой Картине. И попытаться поразмышлять о том, как именно и почему творчество человека с таким характером, душевным расстройством способно ему психотерапевтически, лечебно вообще, серьёзно помогать.
Вопросы психотерапевта к группе с моими обобщениями,
Заключениями
1. В чём особенности полифонического характера, мироощущения, душевных расстройств художника Иванова?
2. Каким образом такого рода характер, душевные расстройства на его почве, мироощущение сказываются в творчестве? В Картине Иванова?
3. В чём состоит особая ценность дефензивного полифонического художественного творчества для людей, человечества по сей день? В чём особая (в том числе, нравственная) ценность такого рода творчества – для нас на примере Картины Иванова?
4. Как именно лечит (и сегодня) дефензивное полифоническое творчество - на примере Картины Иванова?
1. В чём особенности полифонического характера, мироощущения, душевных расстройств художника Иванова?
Характер Иванова – полифонический. Это шизофренический или родственный шизофреническому здоровый характер. Это характер, проникнутый болезненной или здоровой блейлеровской расщеплённостью (одновременное сосуществование изначально противоположного (не зависящего от настроения, суждений) в душе человека (в его мыслях, чувствах, стремлениях), противоположного, взаимно исключающего друг друга, - с точки зрения здравого смысла). Расщеплённость (схизис) разобщает, складывает характер таким образом, что он несёт в себе несколько движущихся, заслоняющих друг друга, известных характерологических радикалов (психастенический, аутистический и другие). Характер этот (полифонический характер) – есть характер условный (не конституциональный) по причине своей указанной выше природной подвижности, нестойкости («утром я психастеник, к вечеру истерик или авторитарный, эпилептоид», как говорят нередко пациенты). В характере Иванова возможно усмотреть такие характерологические радикалы, как инфантильно-ювенильный, психастенический, раздражительно-астенический, авторитарно-напряжённый, аутистический, синтоннный. В дружеском споре-размышлении в группе творческого самовыражения о характерологических радикалах нельзя забывать о стержне-основе каждого радикала. Например, основа аутистического (шизоидного) радикала – в природном чувстве изначальности духа, то есть природной идеалистичности, которая (вместе с чувством изначальности духа), рано или поздно, даёт себя знать в мироощущении человека. Эта идеалистичность-аутистичность может быть цельной, целостной (в случае аутистического, шизоидного, характера) и расщеплённой, как бы идеалистической, противоречивой, рыхлой, без понимания, чувства своей противоречивости, рыхлости (в случае характера полифонического). Психастенический, авторитарно-напряжённый, синтонный радикалы обычно отличаются природным чувством первичности тела, дышащего духом (одухотворённая материалистичность мироощущения). Но если эти радикалы существуют внутри полифонического характера, то и здесь обнаруживаем расщеплённость, противоречивость радикалов и мироощущения. В живописном творчестве психологически богатого, сложного реалистоподобного полифониста, даже гения, не обнаружим по-земному живых людей. Расщеплённость (схизис) не даёт изобразить живое личностное переживание на холсте, подобное переживаниям изображенных людей у Рембрандта, Крамского, Серова, Моне. Не даёт расщеплённость изобразить духом и типичный шизоидный символ – гармонию (Модильяни, Матисс, Кандинский).Но у полифониста зато есть другое, недоступное «живым» и «символическим» (в узком понимании) изобразителям. Мы к этому сейчас идём на нашем занятии. Природа на картинах полифонистов часто много живее людей особой, космической, живостью (к примеру, картина «Ветка» Иванова). Помним, что и Аллёнов обращает особое внимание на «зеленеющую долину за холмами», на «глубокую небесную лазурь», сравнивая всё это с «нимбом» Христа, Христа, в котором «осуществляется <…> гармоническое согласие», хранимое природой. И тут снова чувствую Космос. Наблюдательный Тургенев, вспомним, рассказывает, что в Иванове «было что-то мистическое и детское, мудрое и забавное, всё в одно и тоже время; что-то чистое, искреннее и скрытное, даже хитрое. <…> Он внезапно хохотал от самой обыкновенной остроты, удивлялся до онемения самым общепринятым положениям, пугался каждого немного резкого слова <…>, и вдруг произносил слова, свидетельствовавшие об упорной работе ума замечательного» (сс. 87-88). Предполагаю, что это живое описание душевной разлаженности-расщеплённости. Напомню, что упомянутое выше «мистическое» (от «мистика») означает веру в непосредственное общение с таинственным, сверхъестественным миром. Иванов полагал, что «сюжет» его Картины «невозможно воспринимать иначе, как внушённый свыше» (Аллёнов, с. 26). И тут же – мироощущенческое созвучие с материалистом Штраусом. Одновременно «материалист» Иванов, как рассказывает Гоголь, молит Бога помочь ему исполнить в Картине внушённую ему Богом мысль. Не могу не доверять Гоголю. Это есть схизис, но и схизис, повторяю, нередко богат своим Творчеством.
Тургенев подмечает у Иванова и «какую-то то суровую, то заискивающую робость», и «мягкую душу» (с. 87). В полифоническом характере Иванова преобладают радикалы, располагающие более к материалистическому мироощущению, нежели к идеалистическому (аутистическому, шизоидному). Видимо, и поэтому Иванов настойчиво пишет свою Картину не как религиозную, а как историческую. Поэтому ему так близок Давид Фридрих Штраус. Вместе с Штраусом Иванов как будто бы не считает истинной духовную реальность, «чудеса Христовы», «сверхъестественное». Вспомним, для него это – «вдохновения» без науки («математики»). И он невольно пишет в Картине реалистическое, даже гиперреалистическое тело человека со всей его телесной мертвоватой сверхвыразительностью. И сам Христос - реалистически написанный земной человек. А Гоголь, ещё повторю, поведал нам, что Иванов со слезами молил Бога, ниспослать ему «истинное обращенье ко Христу», просил помочь ему почувствовать Христа, как Сына Бога, почувствовать Его изначально Духовную, Божественную Ипостась. Что это? Это есть опять упомянутая выше, та самая расщеплённость (схизис), по причине которой без борьбы, независимо от душевного (эмоционального) отношения человека к тому, о чём он думает, что переживает, сосуществуют противоположности, исключающие друг друга с точки зрения здравого смысла. Расщеплённость проникает в полифонический характер, в котором сосуществуют равноголосно, одновременно характерологические радикалы, побуждающие одновременно и к материалистическому, и к идеалистическому мироощущениям. Описавшая впервые для нашего психотерапевтического дела полифонический характер и давшая ему это имя клинический психолог Елена Александровна Добролюбова (работа 1996 г.) так открывает его существо. «В широком смысле – одновременное сосуществование в человеке богатой чувственности (- чувственного склада радикала) и высокой аналитичности (-аналитического склада-радикала), Художника и Учёного. Шизофреническая картина есть образ-понятие, она близка к эмблеме, как бы принадлежит не только к искусству, но и к литературе: в литературе больше обобщения, больше мысли. В узком смысле полифоническая мозаика – одновременное звучание нескольких характерологических радикалов. Художественное полотно создаётся одновременно, например, аутистическим, психастеническим, истерическим, эпитимным радикалами (одного и того же человека). Благодаря наличию, как правило, нескольких реалистических радикалов автор выглядит в философском смысле всё же материалистом, хотя и «странным». В самом узком смысле полифоническая мозаика есть присутствие в один и тот же момент не борющихся друг с другом противоположных состояний, настроений» [Добролюбова Е.А. Полифонический «характер» и Терапия творческим самовыражением // Практическое руководство по Терапии творческим самовыражением / под. ред. М.Е. Бурно, Е.А. Добролюбова. – М.: Академический Проект, ОППЛ, 2003. – С. 312]. Это первое описание Добролюбовой полифонического характера, конечно же, требует сегодня некоторых уточнений. Например, сосуществование «богатой чувственности» и «высокой аналитичности» свойственно и мно