Ястреб забирался под самые облака. Со страшной высоты слышался слабый писк уносимого в небо зайца.
«Что же там с Минихом? Почему отступил?..»
Босые ноги солдат ступали через камни раскаленные, через лужи поноса, через трупы лошадей и верблюдов, замученных в артиллерийской упряжи. Мухи густо облипали живых и мертвых. Коляску Миниха трясло и бултыхало на рытвинах бездорожья татарского. Закрыв глаза, с пулей во рту, фельдмаршал жаждал уснуть.
Возле него, держа на сердце тряпку мокрую, изнывал пастор… Люди иногаа ложились на землю, в тоске смертной закрывали глаза. На последних милях пути в степи бросали умирать не только солдат, но и офицеров. Лишь 17 июля примчался адъютант, горланя издалека:
– Пере-е-еко-оп!..
И город этот, грязный и блошливый, вдруг показался райским убежищем для солдат великого похода. Входили в улочки, средь строений глиняных, с радостью: отсюда, казалось, и до России уже рукой подать. Радовались сухарям, скопленным в Перекопе:
– Ржаные, господи… даже не верится! Миних армию довел. Дотащил. И был мрачен:
– Не этого я ждал, и не этого ждут в Петербурге. Как я теперь отлаюсь от попреков при дворе?.. Нет ли ошибки в расчетах наших?
Манштейн, обхватив голбву, сидел над списками армии:
– Ошибки нет, ваше сиятельство. Под легендарным жезлом своим вы из Крыма вывели всего лишь половину тех войск, которые недавно в Крым вводили.
– Но убито и в полон татарами взято всего лишь две тысячи моих солдат. Неужели остальные просто умерли?.. Кто виноват?..
«И хотя я, – записывал Манштейн, – большой почитатель графа Миниха, однако я не могу вполне оправдать его ошибки в эту кампанию, стоившую России 30 000 человек… Миних часто без надобности изнурял солдат своих».
Курьерская почта заработала снова, и Миних узнал, что Ласси взял Азов, а генерал Леонтьев отобрал у турок крепость Кинбурн. Оба они справились с цитаделями вражескими, имея неслыханно ничтожные потери в людях своих. И это малость окрылило Миниха.
– Велико счастье мне выпало, – говорил он Мартенсу, – что Густав Левенвольде, мой враг жестокий, сдох уже! А то бы мне отчет суровый держать за потери свои. Меня б сожрали эти господа! А ныне граф Бирен ко мне не придирчив.
Даже ласков… Эй, кстати, позовите-ка сюда принца Гессен-Гомбургского!
Явился тот на зов фельдмаршала.
– Высокий принц, – сказал ему Миних, – я не стану спрашивать, зачем вы смуту сеяли в войсках противу моей досточтимой особы, которая при всех дворах мира столь прославлена. Но зачем вы письменно жаловались на меня графу Бирену?
– Я? На вас? – возмутился принц. – Позвольте, граф, я благородный человек и никогда бы не позволил…
– Вы благородный? Как это приятно. – Миних бровями двинул. – Так, значит, не писали в Петербург, что я дурак пьяный? Что я давно уже спятил? Что я гарем таскаю в обозе армии? Что я в безумии своем войска гублю напрасно?
– Как вы могли подумать! – огорчился принц. Миних из портфеля извлек письма принца к Бирену:
– Вот ваши пакости! Конечно, спору нет, вы очень благородный человек. Но обер-камергер императрицы нашей Бирен благородней вас оказался. И все ваши пасквили на меня мне же и переслал… Что скажете теперь, принц благородный?
– Скажу, что вы невежа.
– Немного вы сказали… Я в Гессене бывал не раз, – упивался Миних в издевательствах. – Хороший городок. Покладисты там девки. И пиво там варил» умеют. И надо ж так – не повезло всем гессенским на принца! Ступайте прочь, навоз в ботфортах лакированных!
Ночью Миних получил письмо из столицы – прямо из Кабинета императрицы.
Накрыл его ладонью и сказал Мартенсу:
– Даже не распечатав, заведомо знаю, о чем тут писано. Ругают меня за то, что к Перекопу армию вернул… А разве я виноват?
Генерал-провиантмейстера, князя Никиту Трубецкого, он изрядно отколотил в шатре своем – при свидетелях.
– Вор! Вор! – кричал фельдмаршал, свалив князя на ковры и топча его ногами. – Мира постыдись… Ты жену слушайся, благо она умней тебя, дурака. А теперь встань… Анна Даниловна породит вскорости, так я тебя, сукина сына, в генерал-лейтенанты жалую. Что рот раскрыл? Кланяйся…
Князь Никита кланялся. Так и жили. Война затянулась, и каждый год Анна Даниловна исправно по младенцу приноси» будет. Миних был мужчина в соку, еще крепкий. И князь Никита оттого-то быстро в чинах повышался… Эхма!
Ласси вызвали в Петербург, императрица ему заявила:
– Очумел, что ли, Миних мой? Из Бахчисарая обратно приехал на Перекопь…
Видана ли где ретирада постыдная? Ныне я по Воинской коллегии желаю охулить его. А тебя прошу осуждать Миниха… Ну?
Фельдмаршал поклонился Анне Иоанновне:
– Судьею Минихуя не стану, матушка. Нет, уволь старика. Еще не ясно, как бы я поступил, в Бахчисарае на месте Миниховом, окажись. А ежели честны будем, то признать надобно, что Миних войско между Сциллою и Харибдой протащил и цел остался…
Анна Иоанновна руками развела:
– Бахчисарая в карман мне не положил он. А половину армии угробил по болезням да по нужде бесхлебной… – Открыла табакерку, взяла понюшку табаку:
– Нюхни и ты! От Крыма мне и польза вся, что Миних табачку прислал с осьмушку.
И смех, и грех! Презентовал, как дуру деревенскую. Суди его за ретираду эту!
Ласси твердо отказался прокурорствовать и намекнул:
– Выход есть для России: снова Крым брать.
– А ежели я тебя попрошу взять его? Возьмешь? Ласси коротко подумал, тряхнул буклями паричка:
– Возьму!
– А удержишь ли Крым за мной? Без промедления отвечал Ласси:
– Нет!
– И ты не способен? – поразилась императрица.
– Россия, – внушал ей фельдмаршал, – еще не созрела до того, чтобы Крым в своих руках удержать. Причин тому немало, а главная – удаленность крымская от магазинов воинских и беспредельность степей, нас от Крыма отделяющих…
Миних уже разводил свою армию по квартирам на Украине.
Войска усталые растянули вдоль нижнего течения Днепра – по городкам, станицам, хуторам. Солдатам было наказано всю зиму трудиться: чтобы льда на Днепре не было! Как появится лед – сразу пешнями его дробить. Это для той цели, дабы татары на правобережье не смогли конницей перескочить. Труд великий, непостижимый – такую речищу, как Днепр, до самой весны содержать безледной…
Но только пригрелись на винтер-квартирах, как ворвались на Украину татары.
Атаман казачий Федька Краснощеков двое суток подряд (без отдыха!) скакал напересечку «поганцам». И на рассвете дня третьего, когда кони уже спотыкались в разбеге, казаки с калмыками настигли татар в гиблой местности, что зовется Буераки Волчьи. Вот там и стали их бить. И сеча была яростна, как никогда.
Всех татар побили. Из неволи выручили три тысячи женок и детишек, взятых в полон татарами на хуторах украинских… Миниха этот набег татарский застиг перед самым отъездом в Петербург:
– Гидра опять воскресла! Или напрасно я Бахчисарай сжег? Офицеры армейские здраво рассуждали:
– Сколь ни ходи войною на Крым, а нам, русским, все равно не бывать покойну, покуда весь Крым вконец не покорим. И воевать еще детям и внукам нашим, а земля Крымская должна русской губернией стать… Вот тогда у рубежей тихо станется!
***
Миниха в столице встретили неласково. Спрашивали в Кабинете, куда он тридцать тысяч душ людских задевал, ежели их в списках убитых не обозначено?
«Ладно, – негодовал Миних, – только бы до императрицы добраться… отобьюсь!» Встретились они, и на попреки Анны Иоанновны зарычал фельдмаршал:
– Да это не я – это Ласси виноват во всем! Кабы не он, тугодумец такой, я бы из Крыма не ушел. Пока он до Азова добрался, пока под Азовом с турками канители разводил…
И свалил всю вину на Ласси – безответного.
– Ты, матушка, сама ведаешь, твой Миних прям и честен, оттого тебе с ним и хорошо. Два фельдмаршала у тебякак-нибудь поладим. А вот третьего не надобно… Убери ты из армии моей принца Гессен-Гомбургского, чтобы не грыз темя каждому!
– Без принца нельзя, – возразила царица. – Титул его высокий большую честь армии российской оказывает.
– Ну, ладно, – покривился Миних. – Коли нельзя без принца, так дай мне другого… хотя бы жениха этого – принца Антона!
Миних перескочил на темы амурные, – легко, будто играючи. И так зашугил императрицу фривольностями, что она все попреки забыла.
– Фельдмаршал ты мой любезный, говори, чем наградить мне тебя за поход крымский и мучения твои?
– Да ничего мне, матушка, от тебя не надобно. Мне бы только свет очей твоих видеть. Вдохнуть то, что ты выдохнешь…
– Нет, ты проси, проси! – настаивала императрица. Миних долго жался, потолки узорные разглядывая.
– Вижу, – сказал, что не уйти мне от тебя пустому. Ладно! Чтобы тебя не обидеть, согласен принять в свое владение поместья украинские, которые ране Вейсбаху принадлежали… Бедняга-то умер! – всхлипнул Миних. – А именья его в казну перевели… Дай!: Анна Иоанновна прикинула: «Ой, как велики те поместья
, у которых в одной руке вирши духовные о любви к ближнему, а в другой – плетка-семихвостка…
Как только Феофана не стало, по России легкий трепет прошел: это забились сердца замученных им и вздохнули колодники в «мешках» тюрем монастырских:
– Сдох зверь ненасытный! Теперь нам легше станетсяГорой лежали неповершенные дела по инквизиции духовной. Куда их деть? На больших телегах привезли их в Тайную канцелярию. Да, наворотил покойничек… Ушаков велел телеги на двор завезти.
– Сам-то крышкой накрылся, – сказал Ушаков, – а нам теперь не ешь, не пей, чужой навоз раскалывай… Ванюшка! – позвал он Топильского. – Ты все эти дела единым махом в ажур приведи…
Ванька Топильский был на расправу скорым:
– Андрей Иваныч, я все духовные дела разгреб. Утомился с ними. Иных людишек и на волю отпустил, сердце-то, чай, не каменное.
– Милосердие – это хорошо, – похвалил его Ушаков. – Ты у меня мастак, Ванька. Зри в оба! По слухам придворным, я так ведаю, что ныне государыня наша, голубка ясная, к Дмитрию Голицыну подбирается… Зажился старичок на этом свете. Пора уж ему… Ты зри!
Поздно вечером в кабинет начальника Тайной розыскных дел канцелярии втерся бочком славный юноша – собою приглядный, ухоженный.
– Теплов я, сын истопника владыки синодского… Не пригожусь ли по делам вашим тайным? Может, чей разговор подслушать надобно? Или к персоне подозрительной в дружбу войти? Я бы это смог… А сколь жалованье у вас? Много ль положите?
Выяснилось, что Гриша Теплов – художник. Но парсуны писать не брался!
Виньеточки рисовал нарядные. Родословные древеса развешивал по стенам домов боярских. С того и жил. Понятно, нуждался. Деньги всегда нужны молодому человеку.
По льду на лошадках Соймонов в начале 1737 года отбыл в Кронштадтскую крепость жалованье флотскому офицерству произвесть. Опушенный красивым инеем, под берегом Котлина застыл корабль с несуразным именем «Петр I и II», а командовал кораблем этим Петр Дефремери… На казнь смертную осужден, он от смерти с помощью Соймонова был избавлен.
– Мне и теперь, – рассказывал он адмиралу, – ходу в карьер совсем нет. Политика наша Франции бережется, а посему меня, как француза, даже в море не отпускают.
Федор Иванович ему деньги отсчитал, поздравил – событие в жизни человека, когда один раз в году жалованье выдали. Дефремери по этому случаю графин с вином на столе водрузил.
– Мой тост двойной будет – за Францию, которая дала мне жизнь, и за Россию, которой я шестнадцатый год служу. Выпили. Копчушки астраханские – на закуску.
– Оно и ладно, – сказал Соймонов, жуя. – Каждый раз, как в тарань зубами вцепишься, сразу Каспий поминаетсяПомнишь, Петрушка, как хорошо было нам на Дербент плавать? Молоды былиДефремери поник головой:
– Сломалась моя жизнь после сдачи корвета «Митау». Друзья все пропали… во льдах! Где Овцын Митька? Где Харитоша Лаптев?
– Не печалься, – утешал его адмирал. – Я тебе так посоветую: езжай-ка ты под Азов, в Донскую флотилию, которой Бредаль командует. Бредаль – вояка славный, сам из норвежцев, я ему напишу о тебе. Он примет. И будешь ты, воюя, при нужных делах состоять.
– А разве война походом-на Бахчисарай не кончилась?
– Миних растревожил гнездо осиное, теперь татарва жалит нас. А на войне ты себя побереги. Не ядром пугаю. Заразы бойся – чумыВ чине капитана III ранга Дефремери отъехал на Азовское море. В пути он не был одинок: часто встречались санки с офицерами армейскими и флотскими – все поспешали на юг, в разлив близкой весны, и было ясно: до победы еще далеко…
Ехали! Ехали! Ехали!
Кто на войну едет? Конечно, больше молодежь.
Глава 13
Ну и вызвездило сегодня… Вот это ночь так ночь! Струится мороз под копытами, режут снег полозья санные.
Приятный брег! Любезная страна! Где свой Нева поток стремит к пучине. О! прежде дебрь, се коль населена! Мы град в тебе престольный видим ныне…
Ровно в полночь сменяются караулы империи Российской. Вершатся салюты у полковых знамен, возле судебных зерцал и казенных печатей, над ящиками с деньгами. Зорко берегутся от гнева простонародного дворцы царские, дома вельможные, здания посольские.
Всюду кордегардии. Гауптвахты. Мосты. Шлагбаумы… В коридоре пред спальней царицы офицер выкрикнул:
– Стой! Замри!
А впереди еще целая ночь. До утра стоять здесь. Мимо часовых, после проигрыша в карты счастливчику Рейнгольду Левенвольде, волоча на себе чудовищные пудовые робы, императрица протиснулась в двери опочивальни. Караулу пожелала басом:
– Спокойной вам ночи, охранители мои!
Быстрым шагом, ни на кого не глядя, в мысли тайные погружен, сиятельный граф Бирен пронырнул в спальню к царице. Дверь закрылась за ним, любимый арап Анны Иоанновны надел белую чалму с аграфом алмазным, встал у порога… Во дворце – тишина.
А утром Анна Иоанновна наказала:
– Людей из кавалергардии послать на дом князю Дмитрию Голицыну – станет ли князь волноваться? И что он, князь Голицын, сказывать при аресте станет, о том никому не объявлять, а мне дословно рапортовать… Ясно?
Старик был болен – его из постели вытащили. Допрос вели во дворце Зимнем, близ самой спальни императрицы, и она, пред судьями не показываясь, из-за ширм потаенно слушала, о чем говорят… Вышний суд все подряд в одну кучу свалил: кляузы Антиоха Кантемира, отлынивание Голицына от службы под видом болезни-хирагры, донос чиновника Перова и… гордыню!
– Не залепляйте глаза мне, – отвечал Дмитрий Михайлович. – Не проще ль будет прямо сказать: судим тебя князь, за то, что в смутный год тридцатый желал ты республики аристократической!
В конце допроса ему подсунули листы для подписи, но хирагра старая мешала князю, он брата Мишу позвал, тот за него расписывался, а князь Дмитрий Михайлович при этом Ушакову сказал:
– Ежели б для пользы отечества Российска сам сатана из пекла ко мне явился, я б советы его мудрые тоже принял… Ушаков сунул руку под парик, скреб себе лысину:
– А повторить, князь, слова сии смог бы?
– Отчего же и нет? – И князь повторил (а Ушаков записал).
Записав же, он сразу императрицу в спальне ее навестил:
– Ваше величество! Голицын уже сатану в помощь призывал!
– Это в дому-то моем? Видать, ему вышний суд империи не страшен. Тогда учнем судить его Генеральным собранием…
Генеральное собрание – из самых знатных вельмож. За председателя в нем князь Атексей Михайлович Черкасский. Приговор над стариком начинался восхвалением гениальной мудрости царицы Анны Иоанновны, причем всесудьи вставали из кресел и, обратясь к иконам, благодарили царицу за «матерное» охранение законного правосудия в государстве… Сатану тоже не забыли – о нечистой силе в последнем § 13 было помянуто (в таких словах: «…еще и злее того яд тот изблевал»).
Суд творился с пяти часов утра, еще под покровом ночи, а в восемь утра уже все было оформлено указом.
«И хотя он, князь Дмитрий, – указывала Анна Иоанновна, – смертной казни достоин, однакож Мы, Наше Императорское Величество, по Высочайшему Нашему милосердию, казнить его, князь Дмитрия, не указали; а вместо смертной казни послать его в Шлютельбург…»
После чего осужденному сказали:
– Ступай домой и жди смиренноДома у Голицына отобрали все кавалерии орденские и шпагу; бумаги опечатали, караул приставили при капрале и при сержанте; больной старец начал сборы недолгие в тюрьму Шлиссельбурга.
– Там как раз ныне фельдмаршал князь Василий Долгорукий сиживает, чаю, Емеля, с ним мне скуплю не будет…
Емельян Семенов помогал ему вещи укладывать. Голицын брал в крепость кружку, ложку, солонку, «кастрюлик с крышечкой», сковородку, вертел, два костыля инвалидных, порты байковые, колпак на голову, рубаху из шерсти и куль муки ржаной… Говорил:
– Хорошо, что дети мои взрослы – не малыми покидаю их. А ты, Емеля, за книгами моими присматривай… не дай им пропасть!
Явился в дом Ушаков ддя конфирмации, увидел книги:
– Макиавеллия гнусного или Юстия Липсия нету ли?
– Многое ты понимаешь в них! Конечно, есть.
– Книги эти опасные, их ведено по империи сыскивать. Снял он с полки один из томов, листанул – стихи.
– Не вредно ли? – обратился к секретарю Семенову. Это были сатиры Боккалини, и Емельян выкрутился:
– Да нет. Тут песенки разные… о любви галантной. Из Тайной канцелярии снарядили целый обоз с командой воинской, чтобы забрать книги из подмосковного села Архангельское. Голицына стали увозить в Шлиссельбург; слезно простился старик с братцем Мишею, расцеловался с Емелею, дворня князя пришла в покои к нему, мужики и бабы кланялись в ноги «страдальцу».
– Лошади стынут, пошли, – тянули Голицына на улицу. Дмитрий Михайлович стражей от себя отстранил:
– Я еще не прощался… с книгами!
И перед шкафами книжными опустился старый книгочей на колени, словно перед иконами святыми. Приник к полу и разрыдался:
– Друзья мои, прощайте. Вы мне счастье дали! Его подхватили, рыдающего, и поволокли в сани. Императрице было доложено, что Голицын перед дорогою в Шлиссельбург не иконам, а книгам молился. Те книги надо проверить – не сатанинские ли?
Караул при доме Голицына снят не был. Сержант регимента Семеновкого, Атешка Дурново, пошел в место нужное. В дыру зловонную напоследки заглянул и увидел, что средь дерьма бумаги лежат.
Не погнушался гвардеец – достал!
Эти письма, невзирая на запах отчаянный, сама императрица читала. Писал их Сенька Нарышкин, который в эмиграции под именем Тенкин затаился от гнева божьего. Особых секретов Анна Иоанновна не выведала, но зато пронюхала, что цесаревна Елизавета была тайно обручена с этим самым Сенькой.
– Во блуд-то где… Ай-ай, ну и девка!
Звали Тредиаковского к царице, явился он-в робости.
– Ты почто якшался с Сенькой Нарышкиным?
– Ваше величество, беден я… на дому его жил, от стола его кормился. А за это обучал его на флейте танцы наигрывать.
– Пошел вон… лоботряс!
На пламени свечи Анна спалила письма парижские.
– Ищите далее, – повелела. – А сержанта Атешку Дурново за проворство похвальное трактую я десятью рублями…
Емельян Семенов (в камзоле голубом, в парике с короткими буклями, перо за ухом, а пальцы в чернилах) по дому хаживал. Губы кусал. Думал, как бы спасти что от сыщиков? Когда инквизиторы давали ему бумаги подписывать, Емеля подмахивал их не гражданской скорописью, а полууставом древним. Это – от ума!
Пусть лучше сочтут его за человека, старины держащегося, нежели примут за гражданина времени нового… Когда караул устал, приобыкся к дому, стал Емельян Семенов жечь письма из портфеля княжеского. Лучина уже разгорелась в печи, пламя охватывало пачки голицынских документов. Но тут вбежал сержант Алешка Дурново и заорал:
– Ага-а… попались!
Руки себе спалил, но письма из пламени выхватил. Семеновым сразу заинтересовался Андрей Иванович Ушаков:
– Человек приметный. Хитрый. А с лица благоприятен… Библиотека князя Голицына задавала всем работы тогда. Ванька Топильский в книгах не разбирался.
Сунулись за помощью в Иностранную коллегию, но Остерман ответ дал, что его чиновники «показанных языков не знают». Выручил всех академик Христиан Гросс:
– Дайте-ка сюда… О-о, да тут пометки на латыни! Семеному пришлось сознаться: это мои пометки, Ушаков бомбой, арапа отшвырнув, вломился в комнаты императрицы:
– Матушка, новое злоумышление открыл я.
– Нс пугай ты меня, Андрей Иваныч, что там?
– Выяснил я ныне, что вся дворня князя Голицына грамотна, в чем злодейский умысел усмотреть мочно. Пишут же мужики не коряво, а даже лепо. Мало того, иные из крепостных галанский, шпанский, свейский и французский языки ведают.
А один из дворни князя, некий Емелька Семенов сын… ой, страшно сказать, матушка!
– Да не томи, Андрей Иваныч… говори.
– Латынь знает, – сообщил Ушаков, глаза округлив.
– Латынь? – Царицу даже пошатнуло. – Это на што же мужику по-латинянски знать? Добрые люди того сторонятся, а он…
Ушаков арестовал Емельяна, начал с ним по-хорошему:
– Ты вот что, парень, скажи мне по совести, зачем господин твой бывший, князь Дмитрий, дворню языкам обучал?
– Сам князь Голицын, – пояснил Семенов, – языков иноземных ни единого не ведал. Но книга зарубежные читать желал. И вот крепостных обучал чрез учителей, дабы они переводили ему с книг.
– А ты в каком ныне состоянии пребываешь?
– Был в крепостных. Сейчас вольноотпущенный. Сочтя меня за человека образованного, князь Голицын отпустил на волю меня, ибо стыдно стало ему грамотного в рабстве содержать.
– А зачем тебе, Емеля, грамотность понадобилась?
– Не хочу псом помереть, – дерзко отвечал Семенов. – А человеку, ежели он человек, а не скотина худая, многое знать свойственно.
– Подозрительно рассуждаешь, – прищурился УшаковАнна Иоанновна так рассудила:
– Всех из дворни Голицына, которые грамоте обучены, бить кнутом нещадно. А того молодца, что латынь ведает, пытать!
Семенова ввели в камеру для пыток. Горел там огонь. Палач вращал на пламени щипцы с длинными ручками. Тень дыбы запечатлелась кривою тенью на кирпичной стене, заляпанной пятнами крови.
– Огнем тебя умучать ведено, – сообщил Ушаков. Палачи сорвали с Вмели одежду, и он спросил:
– Хотел бы знать – в чем вина моя?
Великий инквизитор империи Российской хихикнул:
– К тому и приставлены мы здесь, чтобы вины сыскивать. – Он велел палачам выйти и сказал Семенову наедине:
– Вот, Емеля, пропадешь ты здесь. А ведь я большой человек в государстве… могу своей волей тебя от пытки освободить. И даже… даже в люди тебя выведу! Ко мне, – сообщил доверительно, – в службу тайную всякая гнида лезет, принять просится. Ученые же люди не идут. А мне такие, как ты, разумные да язычные, тоже надобны. Хошь, приму?
Семенов молчал. Ушаков бросил ему одежду:
– Закинься! Не стой голым… Эх, Емеля, Емеля! Ты думаешь, зверь я? Да нет, милый. Это я сейчас Ушаков, которого все дрожат. А ране… как вспомню, плачу. В лаптях, голодный, всеми затертый. Ох, настрадался я. И каторги хлебнул. Да, Емеля, все было. Я ведь людей жалею, как не жалеть их, подлых? Ну? – спросил. – Идешь ко мне? И сразу кафтан получишь при шпаге. Соглашайся, сынок… Сам простой человек, до всего дошел, я простых людей-то люблю!
– Нет, – ответил ему Семенов.
– Не горячись. Раскинь умом. Я спасенье тебе предлагаю. За един годок службы у меня ты на всю жизнь сытым будешь.
– Не надо. Лучше пытайте.
– А ежели я тебя уничтожу? – спросил Ушаков вкрадчиво.
– Все смертны. Кто раньше. Кто позже. Андрей Иванович указал секретарю на огонь:
– Да ведь смерть-то для тебя непроста будет… Не бахвалься! Сунь-ка для начала руку туда – жарко ли?
Семенов вдруг шагнул и руку на пламя горна водрузил.
– Да погоди, дурень… Я пошутил. Сядь! – Ушаков сказал потом, с укоризною головой покачивая:
– Отчего ты мук не боишься?
– Оттого, что у всех людей тело душой управляет. А мой дух столь закачен в упражнениях умственных, что он у меня в подчинении состоит. И с телом слабым, что хочет, то и творит!
– Ну, ладно, – призадумался инквизитор. – Посмотрим теперь, как ты сумеешь тело свое душе подчинить…
На пытках Семенов молчал. Ему подсовывали шифры тайные, в доме найденные, – он говорил, что «забыл за давностью». Нитки тянулись далеко – от Парижа до Березова, но секретарь ничего не выдал. Его оставили «для передыху», а затем приговорили ехать к армии, где и служить «до скончанию века».
– Вот и ладно, – ободрился он. – В армии сгожусь… Его привели в канцелярию, а там Ванька Топильский как раз выпускал под расписку на волю доносчика – Перова:
– Напиши здесь так: мол, дерзать более я не стану.
– Да не дерзал я, – отвечал Перов. – Где уж нам!
– Дерзал или не дерзал – это дело десятое. Но существует у нас форма законная, чтобы человек, от нас уходя, поклялся, что он «дерзать более не станет»… Пиши!
С улыбкою наблюдал за ними измученный Семенов.
– Много ты, тля, получил с доноса своего? – шепнул он Перову. – Ты же не только людей погубил… ты библиотеку погубил!
А всю дворню князя Голицына избили кнутами: и велено было людям ученость свою «предать забвению». Что знал – забудь.
Не было тогда на Руси таких прекрасных жемчужин, как библиотека князя Дмитрия Михайловича Голицына. В громадных сундуках привезли ее под конвоем из села Архангельского, кучей свалили в сырых подвалах Канцелярии от конфискации. Напрасно Академия наук взывала к Ушакову и к самой царице – ученым ни единой книжечки так и не дали!
А в подвал тот проникли два могучих вора…
Первым залез чуда охотник до чтения Артемий Волынский, таскал он из подвала к себе на Мойку книги связками. Жадно хватал редчайшие уникумы (иногда рукописные). Политика и ситуации ее, схожие с нынешними на Руси, – вот что занимало его. Волынский жаждал из книг открыть тайну непостижимую – что будет дальше?
С факелом в руке в подвале появился и Бирен:
– А-а, друг Волынский, ты, кажется, меня опередилРазграбили они книгохранилище Голицына, изъяв из него все самое ценное
. Остальное же растащили по своим закутам сошки помельче их, побоязливей. Анна Иоанновна не была умна. Но даже ее скудного ума хватило, чтобы понять одну истину:
– Иногда книгу важней уничтожить, нежели человека…
Глава 14
Всю зиму страдала земля Украинская, земдя прирубежная. Сколько ни трудились гарнизоны армейские, Днепр было не обколоть ото лада пешнями. Мороз крепчал, беря реку в полон естественный. А по ночам – через лед! – татары набегали на Украину, чтобы в отмщение за Бахчисарай кого убить, кого пленить петлей аркана…
Да, год предстоял тяжелый. Австрия вмешалась в войну, но от этого никому на Руси легче не будет. Турки уже подготовились: громадная армия янычар кишмя кишела в плавнях Дуная.
Слава и богатство Минихом уже сысканы; украинские поместья, подаренные ему царицей, были колоссальны. Нужен трезвый расчет: «Я свое уже получил, могу и в канцелярии теперь посидеть…»
С этим Миних вручил Анне Иоанновне рапорт об отставке.
– Негоже то, – рассудила императрица, – чтобы главный мой командир во время войны, когда насущные службы от него всеми ждутся, уволен был от полков своих… Абшида, хоть умри, не дам!
Напрасно Миних стал ссылаться на имена великих полководцев, которые среди войны чистую отставку получали; имена Монтекуккули, Шуленбурга и Кенигсека не произвели на царицу впечатления.
– Нет уж, – сказала. – Взялся за гуж, не говори, что не дюж!
Стали совещаться, что в кампанию 1737 года делать. Договорились в Кабинете так: на Крым пойдет Ласси с армией, генеральные же силы с Минихом во главе возьмут Очаков.
– Там и Бессарабия недалече, – приосанился Миних. А сам думал: «Ежели мне короны украинской не добыть, буду стараться Валашское царство устроить и попрошу валашскую корону для себя». Правда, на эту же корону зарился из Лондона князь Антиох Кантемир, но Миних рассчитывал его оттолкнуть. В эти сладостные грезы о коронах вонзился скрипучий голос Остермана:
– Не забывайте, что отныне мы состоим в комплоте воинском с венцами. А император Карл желает, чтобы мы армию свою послали прямо на Хотин и далее – до Буковины… там нужна армия!
Фельдмаршал встал. Грузный кулак Миниха обрушился на столик перед императрицей. А столик был слабенький – ножки треснули, все бумаги и чернила полетели на пол.
– Не сметь слушаться австрияков! – забушевал Миних. Анна Иоанновна даже уши себе захлопнула:
– Ой, как ты кричишь, фельдмаршал…
– А я говорю, матушка: не слушаться их, подлых! Вена опять солдата нашего себе подчинить желает. Император цесарский единой дворни имеет столько, что, вооружи ее, и можно Азов брать. За цесарцев Россия уже не раз кости свои по Европе раскидывала… Я буду кричать, матушка! Вена для себя Боснии ищет, для того и солдата русского просит, а мы Австрии служить не нанимались…
Остерман притих, боясь Миниха во гневе. Дядька он здоровенный, сгоряча еще тяпнет жезлом по черепу – никакой парик не спасет. Анна Иоанновна долго крестилась на парсуну Тимофея Архипыча (юродивого), а рядом висел портрет графа Плело (поэта французского). Отмолясь, она воспрянула.
– Фельдмаршал прав, – заявила, косо глянув на Остермана. – Уж давно мне в уши дудят, что ты, Андрей Иваныч, на подношения от венского двора живешь, да не верила я. А ныне сомневаюсь: может, и есть грех за тобой?.. Пущай, – провозгласила она, – австрияки сами тесто себе месят, а у нас русская квашня взопрела…