Когда Раймунд в июне 1149 года пал в бою с Нуреддином, овдовевшая Констанция осталась одна с маленьким ребенком на руках. Но не следует забывать, что Раймунд стал князем Антиохии исключительно благодаря жене. В то время ей, хотя и вдове и матери четверых детей, было всего‑навсего двадцать два года. Княжество нуждалось в сильном правителе, и, стало быть, – надо было снова выдать Констанцию замуж. Ее руки добивались самые знатные бароны и князья, родственники императора Мануила. Она всем отказывала, а в один прекрасный день объявила, что любит неимущего рыцаря, наемного воина по имени Рено Шатильонский и хочет стать его женой. Поднялся страшный шум, возмутились все, как высшая знать королевства, так и антиохийские нотабли, но... Констанция была непреклонна в своем выборе.
Архиепископ взял с тарелки винную ягоду, с явным удовольствием ее съел, отпил немного вина из кубка и продолжил рассказ:
– Я плохо себе представляю, каким он мог стать за шестнадцать лет заточения, к тому же теперь ему должно быть около пятидесяти, но в свое время это действительно был красавец‑мужчина, исполин, чья варварская красота оставляла равнодушной лишь редкую женщину. Констанция, искренне любившая Раймунда де Пуатье, могла сделать его преемником лишь совершенно неотразимого мужчину. Не обращая внимания на крики, она обвенчалась с ним – и вскоре осознала, что поступила безрассудно, поскольку Рено, внезапно возвысившийся из полной безвестности до титула князя Антиохии, совершенно утратил чувство меры. Опьяненный своей только что обретенной властью, он, не теряя ни минуты, решил показать остальным, с кем они имеют дело, и принялся сводить счеты с каждым, кто был настроен против него. Его первой жертвой стал городской патриарх, Эмери де Лимож, старик, конечно, несколько язвительный, однако мудрый и всеми почитаемый. Рено, несмотря на преклонный возраст и немощь Эмери, велел схватить его и привести в крепость, а там приказал отхлестать его до крови, после чего смазать его раны медом и выставить старика нагим и скованным цепями на вершине самой высокой из башен, беззащитного перед палящим солнцем и тучами безжалостных насекомых.
– Какой ужас! – воскликнул Тибо, которому тошно было все это слушать. – Несчастный, конечно же, этого не пережил? Он там и умер?
– Нет. На его счастье, короля Иерусалима, которым был тогда Бодуэн III, дядя нашего князя, очень быстро известили о том, что творится в Антиохии, и он отправил к Рено своего канцлера и епископа Акры, категорически потребовав выдать им узника. Поняв, что может навлечь на себя весьма крупные неприятности, новый князь отпустил старика, и спасители доставили его в Иерусалим – в состоянии, разумеется, самом плачевном, однако он прожил здесь после этого еще несколько лет, оставаясь патриархом Антиохии.
Тем временем армянский правитель Киликии – провинции, расположенной к северу от Антиохии и находящейся в подчинении у Византии, – попытался освободиться от власти последней. Император Мануил Комнин послал туда своего родственника, Андроника, – храброго воина, можешь мне поверить, – чтобы он вернул армян на путь истинный, но Андроник был разбит. Тогда император обратился к князю Антиохии, ссылаясь на право сюзерена, которым Византия считала себя наделенной со времен Великого крестового похода, и на вассальную зависимость Киликии. Рено, чрезвычайно польщенный этим предложением, радостно отправился разорять земли соседа, и предавался этому занятию так свирепо и безудержно, что армяне заключили перемирие с императором, а Рено пришлось вернуться восвояси. Но он ожидал от Византии вознаграждения за честную и верную службу. Так ничего и не дождавшись, он решил самостоятельно добыть то, что, как он полагал, ему причиталось, выбрав для этой цели самую богатую из греческих провинций, остров Кипр, до которого от принадлежащего ему порта Сен‑Симеон было около сорока лье, и напал на нее. Он не щадил киприотов, убивал всех подряд, в том числе и малолетних детей. Поля и фруктовые сады были уничтожены, церкви – разграблены и сожжены, монастыри брали приступом, монахинь насиловали и резали, монахи лишались ступней ног, кистей рук, носов и ушей. Совершив чудовищные злодеяния, Рено вернулся домой с огромной добычей, но навлек на себя всеобщее осуждение: Кипр был христианской землей, а Рено называл себя христианским правителем. А император тем временем выехал из Византии для того, чтобы покарать для начала киликийского князя, который странным образом помог Рено в его сомнительном предприятии, а затем двинулся к Антиохии, которой никто теперь не хотел прийти на помощь. Рено пришлось смириться и явиться в лагерь императора, чтобы молить его о прощении. Он пришел с непокрытой головой, с голыми руками, держа меч за острие. Это было в Мамистре. Мануил Комнин заставил Рено долгое время простоять коленопреклоненным, после чего соизволил принять протянутый меч, разрешил виновному подняться с колен и простил его. Все завершилось праздниками: император отдал свою дочь, прекрасную Феодору, в жены королю Иерусалима, – чья дипломатия вершила чудеса во время кризиса, – а сам женился на Марии Антиохийской, дочери Констанции, а стало быть – падчерице Рено. С тех пор прошло без малого двадцать лет.
– Я предполагаю, что с тех пор этот самый Рено сидел тихо? Как же получилось, что шестнадцать лет назад он оказался узником в Алеппо?
– Дело в том, что он ненасытно жаждал крови, ему нравилось грабить и убивать, испытывать ярость битвы. В конце 1160 года, узнав, что вдоль границы бывшего Эдесского графства гонят большие стада, принадлежащие жителям Алеппо, он устремился туда, но не только стад не захватил, но и сам был пленен. Его привезли в Алеппо голым и связанным, усадив на верблюда... Вот и все, мой мальчик! Я, разумеется, пересказал все это вкратце, но главное ты теперь знаешь. Вот что за человек этот Рено, которого нам возвращают!
– И как вы с ним поступите?
– Честно говоря, понятия не имею, что с ним делать, потому что теперь он никто. Сын Констанции, Боэмунд III, правящий нынче в Антиохии, ни за какие сокровища не согласится его принять. У нашего героя остается только его меч... если он еще способен его поднять, – вздохнул Гийом Тирский. – Вот потому‑то мне очень хотелось бы узнать, кто заплатил целое состояние за то, чтобы его освободили. Вполне возможно было бы оставить его в тюрьме до конца его дней, потому что я не вижу, какую пользу он мог бы принести королевству.
– Как знать? – послышался теплый голос Бодуэна, который незаметно подошел к беседующим, завернувшись в банную простыню, словно в римскую тогу, и услышал окончание рассказа. – Мой двоюродный брат Раймунд Триполитанский за время своего заточения очень изменился, а главное – многому научился, в первую очередь – изучил арабский язык и некоторые науки, которые преподают сыны ислама, а также их поэзию. Кто знает, может быть, и Рено Шатильонский преуспел в овладении знаниями?
– Я даже не вполне уверен, что Рено умеет читать, – со смехом ответил Гийом. – Считать‑то он умеет, без сомнения, но это, кажется, его единственное достоинство. Лучше всего он умеет воевать. А у нас сейчас мир... О чем вы хотели поговорить со мной, Ваше Величество?
– О том, о чем уже говорил с вами несколько месяцев тому назад: о том, кто станет моим преемником.
– О нет! – запротестовал Тибо. – Об этом говорить слишком рано...
– Замолчи! Ты сам не понимаешь, что говоришь, – вздохнул Бодуэн, снова потирая пальцем бугорок между бровей. – Напротив, сейчас самое время этим заняться. Есть ли у вас вести из Италии, монсеньор?
– Да, Ваше Величество, и я думаю, что вы останетесь ими довольны. Молодой маркиз де Монферра весьма... охотно принял ваши предложения насчет женитьбы на вашей сестре Сибилле... Он должен прибыть сюда в первых числах октября.
Бодуэн с облегчением вздохнул и опустился в кресло, с которого только что встал Тибо.
– Благодарение Господу за ту надежду, которую он даровал нашей земле! Гийом де Монферра достойный человек и может стать настоящим королем. Он еще молод, но его доблесть и мужество уже известны всем не меньше, чем его мудрость и его высокий рост – не зря его прозвали Гийом Длинный Меч.
– Его родственные связи не менее привлекательны, – подхватил канцлер. – Его дед приходился дядей французскому королю Людовику VI Толстому, а мать – сестра германского императора. Таким образом, он состоит в ближайшем родстве с нынешними государями двух великих стран – королем Людовиком VII Французским и императором Фридрихом Барбароссой. Я искренне полагаю, что лучше него нам никого не найти, – с довольным видом заключил он.
– Чужестранец? – удивился Тибо. – А что скажет знать? Насколько мне известно, многие мужчины из высокопоставленных семей хотели бы жениться на принцессе!
– Мне об этом тоже известно, – оборвал его Бодуэн, – но им нечего возразить. В жилах Монферра течет, как ты только что услышал, королевская и императорская кровь. Принцессе нужен принц! – Несомненно, но согласится ли ваша сестра?
– Если верить тому, что о нем рассказывают, – снова заговорил архиепископ, – наш претендент на руку принцессы одарен всем необходимым для того, чтобы ей понравиться. Помимо привлекательности, которая, бесспорно, будет ему на руку, он и сам по себе юноша милый и обаятельный, хороший друг, любитель вкусно поесть...
И тут король от души расхохотался:
– Так вот истинная причина того, почему он так вам понравился, монсеньор! Тут вы с ним точно поладите...
– Этим тоже не следует пренебрегать! Застолье, если не объедаться, – прекрасный повод для встреч и переговоров, – добродушно ответил Гийом. – Этот принц сумеет привлечь к себе друзей...
– Надеюсь, что он прежде всего сумеет заставить себе повиноваться. Королевству понадобится твердая рука после того как...
Он не договорил, но оба собеседника могли бы без труда закончить фразу за него. Гийом Тирский, приблизившись к Бодуэну, ласково положил руку ему на плечо.
– Ваше Величество... дитя мое... – прошептал он, даже не пытаясь сдержать нежность и сострадание. – До этого еще, может быть, очень далеко, и нам некуда спешить. Чудодейственный бальзам, который прописал вам Моисей Маймонид и который готовит теперь для вас Жоад бен Эзра, уже показал свою силу. Вот уже многие годы он справляется с болезнью...
– Но его осталось совсем чуть‑чуть, надолго не хватит, – подала голос Мариетта, которая, не таясь, слушала разговор с порога ванной комнаты.
Гийом Тирский обернулся к ней.
– Не беспокойся! Караван, который я несколько месяцев назад отправил Африку к Великим озерам, должен вот‑вот вернуться. Если все пойдет так, как я надеюсь, Гийом де Монферра не скоро еще воцарится в Иерусалиме, и мы успеем совершить немало великих дел...
– Так прогоним же черные мысли и будем просто радоваться его приезду! – воскликнул Бодуэн, на чьем лице вновь появилась улыбка. – Да, возвращаясь к Рено Шатильонскому и моему дяде Жослену, когда они должны прибыть?
– Ну... может быть, через неделю...
Они прибыли три дня спустя.
Король, с голубым соколом на руке, возвращался после охоты в Иудейских горах. Он охотился в сопровождении лишь только Тибо и сокольника, с раннего утра, – ему нравилась утренняя прохлада, когда солнце еще не устремляло на землю свои палящие лучи. Только в эти часы ему удавалось забыть и о тяготах власти, и о проклятии, которое он нес в себе. Все исчезало, оставалось лишь чистое небо, очертания желтеющих полей под серыми облачками олив, выстреливающие в небо и там раскрывающиеся веером веретена пальм или сурово возносящиеся темные кипарисы. Оставался ветер, дувший с моря или со стороны пустыни. Оставалось опьянение скачки, тепло могучего тела Султана, полет ловчей птицы, темным камнем падающей на выбранную добычу, а затем устремляющейся назад и вонзающей когти в толстую кожаную рукавицу. Драгоценные минуты, принадлежавшие мирным временам, минуты, которые Бодуэну не хотелось делить с придворными: с ними ему было скучно, он угадывал, какие между ними плетутся интриги. Эти мгновения завершались на обратном пути, который молодой король освящал, останавливаясь для молитвы в каком‑нибудь монастыре и щедро раздавая милостыню нищим, роями вившимся у ворот Иерусалима. День, начинавшийся таким образом, – особенно если вспомнить, что на рассвете он слушал мессу! – всегда казался ему лучше прочих. После этого он с особенным усердием возвращался к государственным делам, которые неизменно доводил до конца, несмотря на внезапно обрушивавшуюся на него усталость.
В то утро, едва въехав на парадный двор крепости, охотники поняли, что там происходит нечто необычное: целая толпа сеньоров, дам, солдат, слуг, служанок и даже простолюдинов окружала на почтительном расстоянии, не решаясь к ним приблизиться, двоих мужчин, стоявших у колодца; один из них пил воду. Выглядели они пугающе, несмотря на то, что были прилично одеты и прибыли верхом – конюхи уже вели лошадей к конюшням. Особенно один из них – исполин с могучими плечами, бычьей шеей и львиной головой. Седая грива была вздыблена, тяжелые веки наполовину прикрывали хищно смотревшие карие глаза, поблескивавшие медными бляхами в солнечных лучах. Он слегка сутулился, отчего казался ниже ростом, чем был на самом деле, но, несмотря на это, его спутник, который и сам был немалого роста, рядом с ним словно уменьшался в размерах. Этот последний был худой, широкоплечий, светловолосый и, если вглядеться в обоих сквозь буйные заросли волос, покрывавших их головы, становилось понятно, что он намного моложе исполина. У него были очень красивые синие глаза, тотчас напомнившие Тибо глаза его тетушки – вот только и следа граничившей с наглостью уверенности, светившейся в глазах Аньес, не было в уклончивом взгляде ее брата, – потому что этот человек не мог быть никем иным. Он как раз и пил воду у колодца. Второй же приезжий осыпал руганью толпу. Его громовой голос звучал грубо, резко и угрожающе – впрочем, это были его привычные интонации, великан никогда и не изъяснялся другим тоном.
– Что вы на нас так уставились, толпа ублюдков? Мы не призраки, а честные и доблестные рыцари, способные встретиться с вами на поединке хоть на копьях, хоть с секирами или мечами в руках и победить – я, во всяком случае, несмотря на шестнадцать лет, которые провел в грязной темнице, откуда никто из вас и не пытался меня вызволить! Меня! Меня, Рено Шатильонского, меня, князя Антиохии!
– Вы теперь никто, господин Рено! – произнес спокойный голос, долетевший с возвышающейся над двором галереи с колоннами. – Княгиня Констанция, благодаря которой вы сделались князем, вот уже тринадцать лет как возвратилась к Господу, а Боэмунд III, нынешний правитель Антиохии, не вашего рода. Кроме того, он вас не любит!
Рено Шатильонский уставился на наглеца пылающим взглядом.
– А ты кто такой, что решаешься оскорблять меня, не опасаясь, что я тебя убью? Правда, близко ты не подходишь. Спустись‑ка и повтори все это мне в глаза!
– С удовольствием! Я сейчас спущусь. Знайте только, что мое имя Гийом, и я милостью Господней архиепископ Тирский и канцлер этого королевства милостью нашего короля Бодуэна IV!
– Отличная парочка, должно быть, из вас получилась! – усмехнувшись, проговорил второй, пока Гийом спокойно шел к наружной лестнице. – Ты похож на разжиревшего борова, а он, как я слышал... болен проказой! – договорив, он сплюнул на землю.
В это мгновение толпа расступилась перед охотниками, которых стоявшие на дозорном пути трубачи, поглощенные тем, что происходило во дворе, не заметили вовремя, а потому и не возвестили об их появлении. Теперь они поспешили исправить оплошность, трубя во всю мощь своих легких, но Бодуэн уже успел все услышать.
На пляшущем под ним Султане, которого тщетно старался заставить идти более торжественным шагом, он направился к бесноватому и некоторое время свысока его разглядывал, сохраняя за собой преимущество, данное ему статью коня. Так, стало быть, это и есть Рено Шатильонский, рыцарь, не знающий страха и жалости, почти забытый алеппский узник? Он больше походил на дикого зверя, чем на легендарного рыцаря, но разве можно было представить себе нечто иное, разве могло быть по‑другому после столь долгого заточения в плену у людей, у которых не было ни малейших причин смягчать его участь? Чудом казалось уже и то, что ему удалось сохранить такую физическую мощь, столько жизненных сил!
Король не произнес ни слова, он молча смотрел на Рено, и молчание это уже становилось тягостным. И под властным взглядом этих ясных светлых глаз дикарю внезапно стало не по себе. Всем было заметно, что он борется с собственными необузданностью и гордыней. Он щурился, будто сова, внезапно вынесенная на утренний свет, и корчился, словно червяк, насаженный рыбаком на крючок. А король по‑прежнему молчал. Толпа затаила дыхание...
Наконец Рено, издав глухое, сдержанное рычание, сдался, должно быть, поняв, что ничего другого ему не остается, потому что прав был архиепископ, – он сделался никем, ничтожеством. Смутьян упал на одно колено и склонил голову, сраженный силой этого небесного взгляда, победившего его быстрее, чем когда‑либо удавалось турецким войскам. Бодуэн склонился с седла и протянул ему руку в перчатке.
– Добро пожаловать, Рено Шатильонский! – только и произнес он, и его странно низкий голос звучал ровно и бархатно.
Вернувшийся после бесконечно долгого отсутствия рыцарь увидел эту руку, потянулся к ней и, после едва заметного колебания, поцеловал вышитую кожаную перчатку. И тогда Бодуэн, улыбнувшись с почти неуловимой насмешкой, добавил:
– Встаньте! Кто же может утверждать, будто вы стали никем? Разве не осталось у вас вашего рыцарского звания? Нет титула прекраснее этого.
– Ваше Величество, я был князем! – ответил Рено, и в его словах прозвучала беспредельная горечь.
– Вы можете снова им стать. Разве не остался при вас, кроме того, и ваш меч? Самый доблестный меч, если верить тому, что мне о вас рассказывали. Работы ему хватит. Как и богатых земель, которые предстоит отвоевать...
Король спешился, и в ту же минуту из дверей вышла его мать, а с ней – дамы в разноцветных шелковых платьях, под кисейными покрывалами, украшенные драгоценностями, – двор словно расцвел с их появлением. Очень взволнованная и растроганная, – по крайней мере, так это выглядело со стороны, – Аньес устремилась ко второму вернувшемуся из плена, которого настолько отодвинуло в тень буйство его спутника, что его совсем перестали замечать. Обняв его, она несколько раз поцеловала его в губы[32].
– Милый мой брат! Никто уже не верил, что я снова вас увижу, но Господь милостив! Ваше Величество, сын мой, – добавила она возбужденно, схватив брата за руку и подведя его к королю, – это ваш дядя Жослен, вернувшийся из темниц неверных! Его возвращение – большая радость, и надо принять его как можно лучше!
– Об этом и напоминать не стоит, матушка. Милый дядя, – произнес Бодуэн с улыбкой, перед которой никто не мог устоять, – я очень рад видеть вас в этом дворце, вы здесь у себя дома. Я был совсем еще младенцем, когда вы нас покинули, однако не забыл вас...
Ему он протянул обе руки, и Куртене, склонившись, взял их в свои. Для короля это был не только нежный и любезный жест, но вместе с тем и способ избежать объятий, удерживая собеседника на расстоянии!
– Я хотел бы вас расцеловать, но я никогда никого не целую, – добавил молодой король. – Матушка сделает это за меня.
– Конечно, конечно же! – воскликнула Аньес. – И мы отпразднуем этот великий день как подобает, едва лишь наши путешественники смоют с себя дорожную пыль и облачатся в достойные их одежды.
– Как вам будет угодно, матушка!
Дамы, щебеча, словно переполошенный птичник, повели обоих в дворцовую баню, где, по обычаю, собирались их вымыть, причесать, надушить, а потом и одеть. К королю, задумчиво смотревшему, как они входят в его жилище, приблизился Гийом Тирский.
– Подумали ли вы, Ваше Величество, о том, как поступить с отравленным подарком, который преподнес вам атабек Алеппо? Эти люди немногого стоят. Единственные достоинства Рено Шатильонского – его безумная храбрость и влияние, какое он умеет оказывать на своих воинов, а о вашем дяде нельзя сказать и этого. Он трус, а если говорить о его имущественном положении, то он нисколько не богаче своего спутника. Он сохранил титул графа Эдессы и Тюрбесселя, но его отец и он сам давным‑давно утратили сами владения. Ничем не подкрепленный титул – это немного.
– Может быть, найти для него придворную должность? Что касается Рено, – поскольку ему подходит только оружие, – почему бы не доверить ему охрану Иерусалима?
– Может случиться, ваши предложения покажутся им не слишком щедрыми. Оба они непомерно честолюбивы, и в заточении это свойство, несомненно, лишь усилилось.
– Придется им удовольствоваться этим! – не скрывая раздражения, воскликнул король. – Не в моей власти дать им земли. Где мне их взять? Уж не должен ли я отнять земли у двух моих баронов, чтобы доставить удовольствие этим, вернувшимся из плена, и втянуть королевство в войну, в то время как Саладин сидит тихо у себя дома? Я еще не сошел с ума!
– Не дай бог! – с улыбкой отозвался архиепископ. – Я с радостью вновь убеждаюсь в вашей мудрости. Впрочем, роскошная жизнь, вкусная и сытная еда, добрые вина, шелка, бархат и женщины дадут нам несколько дней передышки. Пока они будут погрязать и распутстве...
Добравшись, наконец, до своих покоев под шум, вызванный приготовлениями к празднику, Бодуэн внезапно спросил у своего щитоносца:
– Только что вернулся твой отец. Почему же ты не подошел к нему, не поздоровался с ним? Хотя, конечно, я мог бы взять это на себя, мог бы свести вас.
– Напротив, я очень вам благодарен, Ваше Величество, за то, что вы этого не сделали... Известие о его возвращении ничуть меня не обрадовало, и, как бы там ни было, мне все равно скоро предстоит встретиться с ним.
– Но ведь это твой отец.
– Кому и когда хотелось, чтобы его знали как сына труса? А ведь именно так о нем говорят...
Глава 2
Чего хочет женщина...
В доме ее отца, ювелира Тороса, с Арианой обращались как с прокаженной.
Вернувшись в расположенный поблизости от цитадели армянский квартал, – он занимал юго‑западную часть города и прилегал к могучим крепостным стенам, – Торос стряхнул с себя оцепенение, охватившее его после того, как дочь поцеловала короля. Внезапно впав в ярость, он набросился на нее с силой и скоростью, удивительными для такого толстого и спокойного человека. Схватив Ариану за толстую черную косу, он буквально проволок ее до дома, не слушая ни ее плача, ни разнообразных замечаний прохожих, которые тем не менее не пытались вмешаться, поскольку Торос был человеком богатым и уважаемым. Его жилище было, возможно, не более просторным, чем дома его соседей, зато защищено оно было куда лучше. За крепкой железной решеткой ворот открывался темный проход, упиравшийся в кедровую с чеканными металлическими накладками дверь, которая вела во внутренний двор, окруженный невысокими арками. Посреди него, в темно‑синей фаянсовой чаше, лепетала серебристая струя фонтана. Ее журчанию внимали усыпанные цветами олеандры, а две стороны двора замыкал дом, выстроенный в виде латинской буквы «L»: одна часть была занята мастерской, а вторая предназначалась для повседневной жизни. Прелестный двор был прохладен и радовал глаз, но преступнице не дали там задержаться. Грубо отпихнув некрасивую служанку в плоской шапочке, – старуха от неожиданности выронила тарелку с жареным луком, – Торос протащил дочь через кухню и кладовую ко входу в подвал и втолкнул ее туда.
– Тебе принесут подстилку и еду, – вне себя от ярости проревел он, – но ты не выйдешь отсюда до тех пор, пока я не пойму, заразилась ли ты проклятой болезнью. Если ты заболела, я позову братьев из Сен‑Ладра, чтобы они отвели тебя в лепрозорий, где ты просидишь взаперти до тех пор, пока не умрешь!
– А если... я не заразилась? – с трудом выговорила разбитая и наполовину оглушенная девушка.
– Тогда... не знаю! Мне надо подумать... Может быть, я все равно к ним схожу... из предосторожности! Какой мужчина захочет тебя взять после такого безобразия? Уж точно не сын Саркиса, которому я тебя пообещал! Разве что его сейчас нет в городе? По‑моему, он должен был поехать в Акру...
Совершенно очевидно, что Торосу, не имевшему сына, мучительно было видеть, как исчезает с его горизонта свадьба, которая соединила бы его лавку с мастерской ювелира Саркиса. Мысли с бешеной скоростью крутились у него в голове, и он прикидывал, что, может быть... не все потеряно, если Ариана не заразилась проказой.
– Вы можете с таким же успехом прямо сейчас отвести меня туда, – устало проговорила девушка. – Если я не могу принадлежать королю, я предпочту сыну Саркиса лепрозорий.
– Принадлежать королю? Дура несчастная! Хоть он и прокаженный, а ты ему ни к чему! Ты теперь даже в шлюхи не годишься и, если бы я не сдерживался...
Он поднял над ней громадный кулак, и Ариана сжалась в комочек, втянув голову в плечи и ожидая удара, который отец, к счастью, так и не нанес. Торос, человек практичный и обладавший торговым чутьем, вовремя сообразил, что, если его дочь не заразилась, глупо было бы загубить едва расцветшую красоту, которая со временем лишь развилась бы. Не один только сын Саркиса, но и другие мужчины давали ему понять, что не прочь заполучить на свое ложе такую прелестную супругу. Пожав плечами, армянин поднялся по ступенькам, запер подвальную дверь и вытащил ключ из замка. Ему в самом деле надо было подумать!
За дверью стояла служанка, которой даже не пришло в голову собрать рассыпавшийся с тарелки лук. Она была слишком стара для того, чтобы по‑прежнему бояться хозяина, которого помнила еще в мокрых пеленках, а то, как он обращался с дочерью, ее возмутило, и она набросилась на него:
– Да что она такое сделала, чтобы ты ее бил и запирал, как бешеную?
– Она и в самом деле взбесилась, и я советую тебе оставить ее там, где она сейчас, если не хочешь, чтобы и тебе досталось! Она оскорбила меня, публично себя опозорив.
– Этого не может быть... или она совсем потеряла голову. А может, не она, а ты? Такая кроткая, такая скромная, такая благоразумная девушка! Цветок добродетели.
– Твой цветок добродетели, твоя скромная девушка бросилась под ноги коню, на котором король возвращался с войны, потом преподнесла королю розы... а потом поцеловала его. На глазах у всего Иерусалима! – проскрежетал Торос.
Старуха горестно покачала головой.
– Она давно его любит, – вздохнула служанка, утирая слезу. – С того дня, как он пришел сюда вместе с отцом, которому хотелось подарить молодой жене рубины. Им было тогда лет шесть или семь, и твоя дочь навсегда осталась очарована им. Он был таким красивым мальчиком!
– От его красоты скоро и следа не останется! Несмотря на лечение, проказа свое дело делает. Он пока еще не скрывает лица, но уже не снимает перчаток А эта несчастная закричала, что, если он прокаженный, она тоже хочет заболеть и отдаться ему! Все ее слышали и все видели, как она прильнула к нему и поцеловала короля. О, Бог отцов наших, знал ли хоть один мужчина такой позор! Я уж не говорю о том, кто желал ее, а теперь от нее откажется!
– Если ты говоришь о сыне Саркиса, могу тебя успокоить, – усмехнулась старуха. – Он так ее хочет, что взял бы ее даже завшивевшую, паршивую, в коросте, истекающую кровью и даже прокаженную!
– На ночь – может быть, чтобы утолить желание, по не в жены. Саркис, во всяком случае, ее никогда в свой дом не впустит. А мне так хотелось сделать их сына своим наследником!
– Да она‑то его не хотела! На Левона, сына Саркиса, ей и смотреть противно, и я думаю, уж не хотела ли она сделать что‑нибудь непоправимое, чтобы избежать замужества, которое только тебя и устраивало. Так что ты теперь намерен делать?
– Думать! – проворчал Торос, явно цеплявшийся за эту единственную возможность. – Ариана просидит в подвале до тех пор, пока я не смогу быть уверен, что она здорова. Потом она, возможно, на некоторое время отправится в монастырь, чтобы все забыли о ее поступке...
– А потом?
– Потом, потом! Я почем знаю! – заорал ювелир. – Я тебе только что сказал, что хочу подумать.
– Хорошо. Понятно. Но что станет с моей голубушкой за то время, пока ты будешь раздумывать? Оттого, что она будет мерзнуть и томиться в подвале, краше она не сделается, хоть прокаженная, хоть нет. Тебе не кажется, что ей было бы лучше находиться в ее комнате?
– Чтобы она весь дома заразила? Я спущу ей туда подстилку, а ты будешь давать еду. И еще все, что надо, чтобы помыться, и чистую одежду тоже. А те вещи, которые соприкасались с прокаженным, подбери вилами и брось в огонь. Все поняла?
– До чего все просто! – проворчала Текла. – Да, конечно, поняла! Бедная девочка!
– Жалеть надо не ее! А меня... и весь этот дом, а то и весь квартал! А ей‑то что – у нее любовь! – последние слова Торос произнес подчеркнуто напыщенно.
Он хотел съязвить, но нечаянно сказал правду: Ариана, сидевшая в эту минуту на последней ступеньке лестницы, ведущей в подвал, чувствовала себя совершенно счастливой. Обвив руками колени, она улыбалась с закрытыми глазами и заново проживала то, что в ее представлении было ее звездным часом: она приблизилась к королю, она громко заявила о своей любви, она поцеловала его в губы, и они показались ей такими нежными... Ариана чувствовала себя так, словно отдалась ему на виду у всего города, и сердце ее пело от радости, потому что любовь ее была так велика, так сильна, и так давно она готова была принять самое худшее ради того, чтобы сделаться его служанкой, иметь право ухаживать за ним, заботиться о нем и – почему бы и нет? – умереть вместе с ним. Она не была ни экзальтированной, ни невежественной. Она знала, что такое проказа: когда до нее дошли слухи о страшном несчастье, груз которого Бодуэн был обречен нести до конца своей жизни, девушка настояла на том, чтобы собственными глазами увидеть больных, – но она верила в могущество любви. Потому что в один прекрасный день ее глаза встретились с сияющим небесным взглядом, с неодолимой силой влекшим ее к себе. Она погрузилась в этот взгляд, как уходят в монастырь, да так из него и не вышла...