Мне следовало бы отделиться от шофера перегородкой, думает Шахин Бадур Хан. Следовало бы поднять стекло. А собственно, зачем? Утром так или иначе ему все станет известно. Все станет известно всем. По крайней мере Гохил получит хороший повод для сплетни, которая потом будет разукрашена самыми разнообразными подробностями. Он хороший, добросовестный шофер, ты у него в долгу, пусть потешится.
— Что за ерунда, Шах?..
Шахин Бадур Хан еще раз повторяет просьбу об отставке, а затем добавляет:
— Госпожа премьер-министр, по собственной вине я попал в ситуацию, которая может скомпрометировать все правительство.
Тихий вздох, словно душа отлетает от тела. Вздох усталости и тоски. Шорох тонкой, белой, накрахмаленной, пахну щей идеальной чистотой материи.
— Я думаю, вам стоит подъехать ко мне.
— Я уже еду, госпожа премьер-министр, — отвечает Шахин Бадур Хан, но она отключилась, и единственное, что он услышал, было дзеновское жужжание киберпомех в святилище его черепа.
Саджида Рана стоит на белой балюстраде, крепко сжав руками балконное ограждение.
— Насколько отчетливы фотографии?..
— Во всяком случае, мое лицо будет видно хорошо. Ни у кого не возникнет сомнения относительно того, что это я. Госпожа премьер-министр, меня сфотографировали в тот момент, когда я давал деньги ньюту.
Саджида Рана приоткрывает рот, обнажая яркие белые зубы, качает головой, зажигает еще одну сигарету. Шахин Бадур Хан никогда не предполагал, что она так много курит. Еще одна тайна премьер-министра. Именно поэтому Рана и вывела его сюда, на балкон. Чтобы в Рана Бхаван не чувствовалось запаха табачного дыма. Какие восхитительные детали он замечает сейчас, в его-то положении!
— Ньют...
С этого мгновения начинается гибель всерьез. В одном-единственном слове заключено все: отвращение, непонимание, разочарование и гнев.
— Они... такой род...
— Я знаю, кто они такие. А тот клуб...
От него отрывается еще один кусочек. Процесс отрывания невероятно мучителен, но как только завершен очередной его этап, сразу же становится намного легче. Есть какое-то особое, ни с чем не сравнимое удовольствие в том, чтобы хоть раз сказать всю правду вслух.
— Это место, куда люди приходят для встречи с ньютами. Те люди, которые находят ньютов сексуально привлекательными.
Дым от сигареты Саджиды Раны, прежде чем рассеяться в томно-фантомных зигзагах, поднимается вертикальной струйкой вверх. Воздух поразительно недвижим. Даже вечный гул громадного города стих.
— Скажите мне одно. Что вы собирались с ними делать?..
Я никогда не думал о ньютах в подобных категориях, хочет воскликнуть Шахин Бадур Хан. Этого вам как раз и не дано понять — вам, только что вставшей с супружеского ложа и еще несущей на себе запах мужа, — понять то, что ньюты понимали всегда и лучше всех других. Дело не в том, чтобы что-то делать. Дело в том, чтобы быть. Вот почему мы и ходим туда, в тот клуб, чтобы видеть, чтобы оказаться среди созданий из наших снов, созданий, которыми мы всегда мечтали стать, но у нас никогда не хватило бы мужества на подобное превращение. Мы ходим туда ради мимолетных прикосновений к чистой и хрупкой красоте.
Но Саджида Рана не дает ему возможности высказаться, она начинает говорить сама:
— Впрочем, мне не нужно ничего больше знать. Вы, естественно, понимаете, что не может быть и речи о вашей дальнейшей работе в правительстве.
— Да, конечно. Я понимаю, госпожа премьер-министр. Я попал в ловушку.
— Это не оправдание. Более того, как мне кажется... О чем вы только думали? Ладно. Не надо, не отвечайте. Как долго продолжалось... подобное?
Еще один неправильный вопрос, свидетельствующий о полном непонимании.
— Большую часть моей жизни. Сколько я себя помню. Всегда.
— В тот раз, когда мы с вами ехали с дамбы, вы сказали, что в отношениях с женой переживаете кризисный период, период некоторого охлаждения... Черт бы вас побрал, Хан!.. — Саджида Рана со злостью топчет потухший окурок каблуком белой шелковой домашней туфли. — Вы ей рассказали?
— Нет, еще нет. Рассказал... но не об этом.
— А о чем же?
— Ей известно о моих... склонностях. Уже достаточно давно.
— И как именно давно?
— Несколько десятилетий, госпожа премьер-министр.
— Перестаньте меня так называть! Не смейте меня так называть!.. На протяжении многих лет вы являлись скрытой угрозой правительству, на которое работали, и теперь имеете наглость называть меня «госпожа премьер-министр»?!. Вы были мне очень нужны, Хан. Теперь мы можем проиграть. Да, мы можем проиграть войну. Генералы показали снимки, сделанные со спутников, и привели результаты компьютерного моделирования ситуации. Все говорит о том, что войска авадхов движутся к северу по направлению к Джаунпуру. Правда, я не совсем уверена в точности их выводов, которые представляются мне какими-то уж слишком очевидными. А чем никогда не страдали авадхи, так это очевидностью своих действий. Мне были нужны вы, Хан, как противовес идиоту Чаудхури.
— Мне жаль. Мне в самом деле очень жаль.
Ему совсем не хочется слушать то, что готова высказать сейчас премьер-министр. Хан уже все слышал. Он сам себе сказал то, что нужно было сказать. Хан повторял очевидные вещи снова и снова, сидя в автомобиле, мчавшемся по душной утренней жаре. Шахину Бадур Хану хочется выговориться, излить из себя все то, что накапливалось в нем в течение многих лет его жизни. Оно должно вытечь, как вода из каменных губ фонтана в каком-нибудь старом и давно пришедшем в упадок европейском городе. Теперь он свободен. Между ними больше нет никаких тайн, ничто не сдерживает его, и ему хочется, чтобы она поняла, чтобы увидела то, что видит он, почувствовала то, что он чувствует, ощутила хотя бы отчасти его боль.
Саджида Рана тяжело опускается на балюстраду.
— В Маратхе идет дождь, вам это известно? Дожди придут сюда еще до конца недели. Они движутся по Деккану. Пока мы здесь беседуем с вами, в Нагпуре дети уже танцуют под ливнем. Пройдет еще несколько дней, и они будут танцевать на улицах Варанаси. Три года... Я могла бы подождать. Нам не надо было захватывать дамбу. Но я не могла рисковать. И поэтому теперь джаваны Бхарата будут охранять дамбу Кунда Кхадар под дождем. А как к подобным вещам отнесутся простые люди в Патне?.. Вы были правы. Мы засадили Дживанджи. И теперь он хочет отплатить мне за все. Мы его недооценили. Вы его недооценили. В результате нам приходит конец.
— Госпожа премьер... госпожа Рана, мы не знаем...
— Но кто же еще? Вы совсем не так умны, как я думала, Хан. Собственно, и все мы большим умом не отличаемся. Ваша отставка принята.
Саджида Рана сжимает зубы и изо всей силы ударяет кулаком по камню балюстрады, обдирая пальцы в кровь.
— Почему вы так поступили со мной? Я бы вам дала все. А ваша жена, дети, ваши мальчики?.. Почему вы, мужчины, готовы рисковать подобными вещами? Я обязательно выступлю с публичным осуждением ваших действий.
— Да, конечно, понимаю...
— Больше я не могу вас защищать, Шахин, и не знаю, что теперь с вами произойдет. Убирайтесь с глаз моих.
Когда Шахин Бадур Хан идет по аккуратной ухоженной тропинке к служебному автомобилю, темные деревья и кустарники озаряются многоголосым птичьим пением. Какое-то мгновение ему кажется, что это не пение, а звон у него во внутреннем ухе — от всей той лжи, что накопилась в течение жизни и теперь пытается вырваться наружу. Затем Хан понимает, что слышит предрассветную увертюру, исполняемую птицами — глашатаями утра среди кромешной ночной тьмы,
Шахин Бадур Хан останавливается, поворачивается, поднимает голову, прислушивается. Воздух горяч, но чист и ясен. Хан вдыхает освежающую темноту ночи. Он видит небеса, храмовым куполом распростершиеся над ним, и каждая звезда копьем света пронзает его сердце. Шахин Бадур Хан чувствует, как вращается вокруг него вся вселенная. Он одновременно и ось ее, и двигатель, и хозяин, и слуга, и тот, кто вращает, и частичка, попавшая в бесконечный круговорот вращения. Среди ликующего пения огромного множества птиц пробивается одна едва заметная мелодия. Время поглотит все твои подвиги и преступления; история изгладит имя твое из памяти, превратив его в пыль. Все случившееся не имеет никакого значения...
Впервые с того самого мгновения на закате солнца в Керале, когда Хан наблюдал за плещущимися и играющими в море детьми рыбака, он чувствует себя свободным. Радость огнем пылает в глубинах его чакры Манипура. Наступает величайшее мгновение для любого суфия — мгновение утраты своего «Я» и ощущения времени. Бог — в неожиданном. Он, Шах, не заслужил такого благословения. Но тайна благодати в том-то и состоит, что никогда не сходит на того, кто думает, что достоин.
— Куда едем, саиб?
Обязанности... Сразу после просветления — служебный долг.
— В хавели.
Теперь все пойдет под уклон. Сказанные однажды слова нетрудно повторить. Саджида Рана была права. Ему следовало вначале рассказать все ей. Обвинение удивило его: Шахину Бадур Хану напомнили, что его премьер-министр — женщина, замужняя женщина, которая не носит имени мужа.
Он поднимает темные стекла, скрываясь от любопытных глаз.
Билкис не заслужила этого. Она достойна хорошего мужа, верного мужа, который, даже если она не любит его больше, не спит с ним в одной постели и не живет с ним одной жизнью, ни при каких обстоятельствах не сделает ее всеобщим посмешищем, а будет улыбаться там, где надо, и говорить то, что надо, и никогда не заставит ее в присутствии подруг закрывать лицо от стыда. Хан сделал все, что только мог, чтобы опорочить жену — Саджида Рана вслух сказала о его вине перед семьей, — он знал, какое преступление совершает, но не мог остановиться. Насколько же он заслужил все то, что ныне с ним происходит!..
И тут на потрескавшейся от жары обивке сиденья служебного автомобиля правительства Бхарата восприятие самого себя и собственной вины Шахином Бадур Ханом внезапно меняется. Нет, он не заслужил этого. Никто не заслужил — и заслужили все. Кто настолько безгрешен, чтобы ходить с гордо поднятой головой? И кому дано право судить других? Он — прекрасный советник, самый лучший советник, честно и мудро работал на благо страны. И страна до сих пор нуждается в нем. Возможно, ему следует на время уйти в тень, зарыться, как какой-нибудь жабе во время засухи на самое дно грязного болота, и подождать, пока климат изменится.
Первые лучи восходящего солнца уже окрасили улицы и правительственную машину, которая несется по ним с тихим жужжанием, словно большая черная моль. Шахин Бадур Хан позволяет себе улыбнуться в первый раз за все время. Автомобиль поворачивает за угол. На бетонной панели сидит садху. Одна рука у него поднята вверх и в таком положении привязана к фонарному столбу. Шахину Бадур Хану хорошо знаком этот трюк. Через какое-то время рука теряет всякую чувствительность...
Автомобиль неожиданно останавливается. Шахину Бадур Хану приходится упереться в консоль, чтоб удержаться от падения.
— Что случилось?
— Проблемы, саиб.
Шахин Бадур Хан опускает темное стекло. Дорога впереди полна автомобилей. Люди вышли из машин и, прислонившись к открытым дверцам, наблюдают за тем, что их остановило. Через перекресток движется человеческий поток. Какие-то мрачные субъекты в белых рубахах и темных брюках, молодые люди, у которых только что начали пробиваться первые усы, — все они идут ровным мерным и гневным шагом, в такт ему размахивая лати. Проходят барабанщики, за ними группа свирепых, с ожесточенными лицами женщин в красных одеждах богини Кали; потом нага садху, белые от золы, с грубыми трезубцами Шивы. Шахин Бадур Хан видит, как по является громадная розовая фигура Ганеши из папье-маше, яркая, почти флюоресцирующая в лучах восходящего солнца. Она раскачивается из стороны в сторону; ее несут, дергая за нити, босоногие кукловоды. А за Ганешей еще более удивительное зрелище — вздымающийся к небу красно-оранжевый шпиль рат ятра. И факелы... В каждой руке — по факелу.
Шахин закрывает окно, оставив лишь небольшую щель. На него обрушивается лавина звуков, громадный, набирающий силу рев. Отдельные голоса сливаются в единый гул. Все смешивается в общем хоре: пение, молитвы, лозунги, националистические гимны, песнопения карсеваков. Шахину Бадур Хану нет нужды слышать слова, чтобы понять, кто перед ним. Устрашающий вихрь протестующих на развязке Саркханд вырвался за пределы своего обычного ареала и теперь растекается по всему Варанаси. Это могло произойти только в одном случае: у них появился более серьезный предмет для ненависти. И Шахин Бадур Хан прекрасно знает, куда именно идут эти люди с факелами в руках. Слух уже разнесся по городу. А он-то надеялся, что ему будет дана отсрочка.
Шахин Бадур Хан оглядывается. Дорога сзади пока свободна.
— Вывози меня отсюда.
Гохил повинуется, не задавая лишних вопросов. Огромный автомобиль дает задний ход, разворачивается, неистово сигналя, и выезжает на противоположную сторону дороги. Подняв стекла, Шахин Бадур Хан замечает дым, поднимающийся в небо на востоке, густой и черный, как от горящего трупа на погребальном костре. И фон — золотистый восход солнца.
Тал
Фатфат едет без всякой цели, просто куда-то. Таксист получил от Тала горсть рупий и приказ — ехать, куда глаза глядят.
Талу нужно уйти, убежать отсюда. Бросить работу, дом, все, что удалось создать для себя здесь, в Варанаси. Уехать туда, где никто не знает имени Тала. В Мумбаи. Назад, к маме. Слишком близко. Да и пакостно. Куда-нибудь подальше на юг — в Бангалор, Ченнаи. Там у них громадная развитая медиа-индустрия. И всегда найдется работа для хорошего опытного разработчика. Но даже Ченнаи слишком близко. Если бы Талу можно было вновь сменить имя, лицо. Можно поехать в Патну и попросить у Нанака сделать еще одну операцию. Но на это нужны деньги, большие деньги. И Талу очень скоро потребуется работа. Вот так и надо поступить: взять все свои пожитки, отправиться на вокзал, оттуда поехать в Патну и там снова изменить внешность...
Тал хлопает водителя по спине.
— Белый форт.
— В такое время туда не езжу.
— Плачу двойную цену.
Надо было взять с собой больше денег. Мелочь из сумки уходит как песок сквозь пальцы. Кредит тоже заканчивается. Крор рупий мог бы унести Тала куда угодно. В любое место на планете. Но тогда придется принять роль ньюта. Кто и когда установил, что ньют должен страдать? Что ньюты сделали такого, чтобы заслужить всеобщую ненависть и презрение? Тал пытается проанализировать свою короткую жизнь, выделить те особенности, которые превратили ньюта в орудие политической борьбы для совсем посторонних людей. Непохожесть... одиночество... изоляция от мира... нечто принципиально новое для окружающих... Они следили за Талом с того самого момента, когда ньют сошел с шатабди. Транх, ночь в огненном бреду в отеле в аэропорту, самый восхитительный секс, которым когда-либо приходилось заниматься Талу, храмовая вечеринка, пригласительный билет кремового цвета с золотой окантовкой, с которым ньют расхаживал, хвастаясь, по всему отделу... Все выпитые тогда коктейли. На Тале играли, как на бансури, 10 миллионов рупий.
Кулаки Тала сжимаются от возмущения. Сила пробудившегося гнева удивляет. Разумный и мудрый ньют на месте Тала просто бросился бы бежать. Но Тал хочет знать. Тал хочет хотя бы однажды взглянуть в глаза человеку, который отдавал все эти приказания.
— Ну что ж, дружок, дальше ехать я не могу. — Шофер делает жест в сторону радио на панели. — Демонстрация сумасшедших шиваджистов движется по городу. Они вышли за пределы развязки Саркханд.
— И вы оставите меня здесь?.. — кричит Тал вслед удаляющемуся фатфату.
Ньют слышит вопли ярости хиндутвы, волнами катящиеся по похожим на пещеры улочкам. И улицы пробуждаются: магазины, лавки, киоски, дхабы. Какой-то небольшой автомобильчик оставляет связку утренней прессы на краю тротуара. Откуда ни возьмись, подобно стайкам черных ястребов, появляются мальчишки — разносчики газет. Тал поднимает воротник, пытаясь скрыть слишком характерные черты лица. Обритый череп ньюта кажется отталкивающе уязвимым, напоминая хрупкое коричневое яйцо. Два пути к безопасности... Над резервуарами с водой, размещенными на крышах, над солнечными панелями Тал видит здания Белого форта, все в кружочках спутниковых антенн. Тал пытается как можно незаметнее проскользнуть вдоль обычных транспортных путей. Ньют идет, низко опустив голову, избегая взглядов владельцев лавок, поднимающих ставни своих заведений, рабочих, возвращающихся после ночной смены. Скорее рано, чем поздно, кто-нибудь из них обратит внимание на торопливого ньюта. Тал бросает украдкой взгляд на пачки газет на тротуаре. Первая страница, заголовок громадными цветными буквами.
Гул толпы, движущейся за спиной у Тала, слева, потом справа, потом совсем близко... Тал переходит почти на бег, плотно запахнув плащ, несмотря на все усиливающуюся жару. Люди уже обратили внимание на ньюта. Еще перекресток... Еще один... Рев толпы нарастает. Кажется, это где-то впереди. Затем шум вдруг резко становится громче и озлобленнее. Тал смотрит по сторонам. Они сзади. Передние ряды марширующих мужчин в белых рубахах выходят с одной из боковых улиц на центральную. Наступает мгновение тишины. Такое впечатление, что даже машины замолкли и остановились. И тут новый всплеск рева, теперь уже сконцентрированный, ударяет по Талу почти с физической силой. Ньют издает тихий стон ужаса, сбрасывает идиотский мешающий ходьбе плащ и пускается в бегство. Гиканье и оскорбления звучат ему вслед. Карсеваки бегут за ним. Недалеко... Недалеко... Не... Далеко... Не... Далеко... Не... Далеко... Близко... Близко... Близко...
Тал влетает в лес колонн у входа в Белый форт. Напоминающие вой крики отдаются эхом от бетонных столбов. Мы приближаемся. Мы бежим очень быстро. Быстрее тебя, противоестественное, извращенное создание. Ты все насквозь пронизано противоестественностью и пороком. Мы растопчем тебя, слизняк. Мы превратим твое мерзкое тело в кровавое месиво. Вокруг Тала с грохотом падают разные предметы, которыми кидают в него из толпы: консервные банки, бутылки, куски сломанных электронных плат. И ньют слабеет. Угасает. У него остается все меньше сил. Батареи садятся. Нулевой заряд.
Тал пытается подкожно ввести команды. Через несколько секунд — сильный выброс адреналина. Позже ньют дорого заплатит за это, но сейчас готов пойти на что угодно ради того, чтобы спастись.
Талу удается оторваться от преследователей. Ньют видит коробку лифта. О, если бы не пришлось ждать!.. Ардханарисвара, бог всего разделенного, пусть лифт будет на месте и пусть он работает!..
Преследователи хлопают ладонями по маслянистой поверхности бетонных колонн.
Мы... Приближаемся... Чтобы... Убить... Тебя... Мы... Приближаемся... Чтобы... Убить... Тебя...
Зеленый свет... Зеленый свет означает спасение, зеленый свет означает жизнь. Тал ныряет к зеленому свету в лифте, как только дверца в нем распахивается. Ньют протискивается в темную щель, жмет на кнопку. Дверь захлопывается. Их пальцы ищут сенсоры, переключатели, все что угодно. Сантиметр за сантиметром они пытаются открыть дверь.
— Вот он, это дерьмо!..
Ньют! Ньют!.. Тал мысленно вопит, отбиваясь кулаками и острыми каблуками от их просунутых в щель пальцев. Они отдергивают руки. Дверь захлопывается. Начинается подъем. Тал останавливает лифт двумя этажами ниже своего, чтобы отвлечь преследователей, ждет, пока двери откроются и закроются снова, а затем едет на один этаж выше своего.
Ньют осторожно спускается по лестнице, до блеска отполированной тысячью человеческих ног и воняющей мочой даже в пору засухи. А нарастающий гул голосов все слышнее и слышнее. Тал осторожно сворачивает за угол. Соседи ньюта столпились у открытой двери Мамы Бхарат. Тал спускается вниз. Все говорят одновременно, жестикулируют, некоторые женщины с ужасом прижимают края дупатт ко рту. Другие кланяются и раскачиваются, изображая глубокое горе. Сквозь женское бормотание и причитания слышны мужские голоса. Отдельные фразы и слова... Да, члены семьи уже собираются, сейчас кто-то из них приедет... Как они могли оставить старую женщину здесь одну?.. Какой позор! Позор! Полиция их найдет!..
Еще один шаг.
Разбитая дверь в квартиру Мамы Бхарат валяется на полу. Поверх голов возмущенных мужчин Тал видит разгромленную комнату. Стены, окна, изображения богов и аватар — все изуродовано огромными дырами. Ньют с ужасом смотрит на странные отверстия, не желая ничего понимать. Следы от пуль... Но он слишком долго смотрит. Раздается вопль:
— Вот он!..
Голос соседа, Пасвана. Толпа расступается, позволяя обвиняющему пальцу Пасвана упереться прямо в цель. Все головы поворачиваются в сторону Тала. Ноги людей в крови. В яркой, свежей, красной, еще полной жизни и кислорода, но уже притягивающей мух. Мухи мельтешат в комнате. Мухи мельтешат и в голове Тала.
Тал вспоминает слова Транх: теперь от тебя можно отделаться.
Ноги в свежей густой крови.
Они все еще в здании. Ньют поворачивается и бежит.
— Вот он, чудовище!.. — ревет Пасван.
Соседи Тала подхватывают крик. Всеобщий вопль страшным эхом разносится по лестничным пролетам. Тал хватается за перила, бежит, перескакивая через несколько ступенек. У ньюта стонет все тело. Оно ноет и шепчет Талу, что силы на исходе и что нового их притока уже не будет. Но Мама Бхарат мертва. Мама Бхарат убита, и этим июльским утром, когда первые лучи солнца пробираются по стенам подъезда вниз от грязного купола, вся ненависть, все презрение, весь страх, весь гнев Бхарата направлены на одного ньюта, мчащегося по бетонной лестнице. Соседи, люди, рядом с которыми ньют так спокойно прожил несколько последних месяцев, хотят разорвать Тала собственными руками.
Тал пробегает мимо двух мужчин на площадке восьмого этажа. Какое-то воспоминание... Ньют оборачивается. Они молоды и стройны, одеты в широкие штаны и белые рубахи — форму «Молодежи Бхарата», но в их внешности Тал успевает заметить что-то явно неуместное. Нечто, что делает их чужими в Белом форте. Их взгляды встречаются. И Тал вспоминает, где видел этих людей раньше. Тогда на них были пиджаки, великолепные пиджаки темного цвета. Они прошли мимо него на площадке, когда Мама Бхарат выносила мусор, а ньют танцующей походкой проносился мимо, послав им воздушный поцелуй. Он так радовался — и надеялся, что все унижения и одиночество скоро закончатся. Тогда они оглянулись, так же, как оглядывается сейчас Тал.
Хороший разработчик никогда не забывает подробностей.
Теперь от тебя можно отделаться.
Всего одно мгновение потребовалось незнакомцам на то, чтобы понять свою ошибку. За это время Тал успевает пробежать полтора лестничных пролета. Но в отличие от ньюта они — настоящие мужчины, молоды, прекрасно тренированы, не носят неуклюжей супермодной обуви и совсем еще не устали от бега.
— С дороги!.. — кричит Тал, врезаясь в процессию девушек, которые спускаются с верхних этажей с пластиковыми бутылями для воды на головах.
Ньюту надо куда-нибудь выбраться. Белый форт — ловушка, огромная бетонная машина смерти. Ньюту необходимо выбежать отсюда... Смешаться с толпой, смешаться с людьми. Они защитят тебя своими телами.
Тал поворачивает на следующей площадке, распахивает дверь и выбегает на террасу, расположенную под открытым небом.
Архитекторы Дилджит Раны в основном принадлежали к числу неолекорбюзианцев* [последователи архитектора Ле Корбюзье]. Они задумывали Белый форт как «деревню в небе» и потому включили в план широкие, залитые солнцем террасы, предназначенные для городского садоводства. Однако за время засухи и водопроводного кризиса большинство грядок на упомянутых террасах либо превратились в застойные скопления грязи и пыли, либо стали местом заботливого выращивания «травки», на что часто тратились последние капли драгоценной влаги. Одичавшие козы, которых отделяют пять поколений от их одомашненных и прирученных к городским условиям предков, пощипывают что-то на свалках мусора и на иссушенных солнцем огородиках. Они прекрасно удерживаются на бетонных карнизах и металлических ограждениях Белого форта, как их предки — на отвесных склонах гор. Роботы-охранники пытаются избавляться от них с помощью высоковольтных пушек. Но у коз развилось особое пристрастие к изоляции, которую они часто объедают.
Тал бежит. Козы смотрят на ньюта, задумчиво пожевывая. Матери хватают своих детей, убирая их с дороги обезумевшего извращенца. Старики, которые курят дешевые сигареты и разгадывают кроссворды под первыми лучами утреннего солнца, провожают Тала кивком головы. Им нравится движение, любое движение. Молодые люди, праздно прохаживающиеся по террасам, что-то кричат вслед и улюлюкают.
Химический выброс энергии в теле ньюта понижает свой уровень. Да и конституция Тала совсем не приспособлена для бега. Тал бросает взгляд через плечо, замечает в руках преследователей оружие. Черные пистолеты. И это сразу же все меняет на садовых террасах Белого форта. Женщины поспешно уводят детей. Старики прячутся. Молодые люди тоже куда-то мгновенно испаряются.
— Помогите!.. — кричит Тал.
Ньют хватает ведра, корзины, кучи бумаг — все, что способно хотя бы на секунду задержать преследователей, — и бросает назад. Сари, дхоти, лунги — дневная стирка многих семейств развешена на бесчисленных бельевых веревках вдоль террас. Тал ныряет под дхоби, с которых еще капает вода, и ударом руки выбивает стойки, удерживающие белье. Ньют слышит смачные ругательства, оглядывается и видит преследователей, запутавшихся в мокром зеленом сари. Убежище уже близко — служебный лифт в самом конце террасы. Туда заходит группа школьников. Тал успевает проскользнуть в закрывающиеся дверцы, пробежав мимо дрожащей учительницы. Лифт дергается и начинает опускаться. Ньют слышит голоса, поднимает голову и видит обоих подонков. Они перевешиваются через перила, прячут пистолеты. Стоя в толпе маленьких черноглазых школьниц в красивой чистенькой форме, Тал машет им рукой.
Час пик... Солнце заливает узкие ущелья улиц Варанаси обжигающим и слепящим светом. Тал лавирует между школьниками и служащими, едущими на велосипедах в идеально чистых белых рубашках, между уличными торговцами и носильщиками, между швейцарами и студентами со значками и в японской обуви, между телегами, груженными картонными коробками с нижним бельем фирмы «Люкс макроман» и изящными дамами под зонтиками велорикш. В любой момент кто-нибудь из этой толпы может узнать ньюта по фотографиям на первой странице сегодняшних газет, по бюллетеню «Новости за завтраком» на экране палма, по электронным табло, развешенным на каждом перекрестке. И достаточно одного крика, одной руки, хватающей за край куртки, одного восклицания «Эй, ты! Стой!» — и все хаотические мельтешение индивидуумов вокруг Тала мгновенно кристаллизуется в страшную агрессивную толпу, наделенную единым разумом, единой волей, единым устремлением.
Тал спускается по заваленным мусором ступенькам в СПРВ. Даже если убийцы и следовали за ньютом по запруженным на родом утренним улицам Варанаси, здесь, в лабиринтах метро громадного города, у них нет никакой возможности найти его. Тал ловко обходит очередь, выстроившуюся к аппарату, считывающему информацию с радужной оболочки, и подстраивается к женщинам, не позволяющим «Скоростным перевозкам района Варанаси» подобных вольностей со своими глазами. Ньют бросает пять рупий в щель и протискивается мимо барьера еще до того, как дамы из Нью-Варанаси успевают высказать вслух свое недовольство.
Тал поспешно проходит по платформе к женской секции. Быстрым взглядом ньют окидывает толпу в поисках возможных киллеров, пробирающихся сквозь напирающий со всех сторон человеческий поток. Как легко здесь смерти остаться незамеченной. Быстрый бесшумный удар в спину в момент, когда поезд выходит из туннеля. К тому же Тал начинает ощущать первые признаки физиологического спада: остатки искусственного адреналина вымываются из крови. Тала охватывает дрожь, он чувствует себя одиноким, маленьким и совершенно беззащитным. Накатывает волна одуряюще горячего наэлектризованного воздуха. Состав врывается на очередную станцию. Тал проезжает две остановки в женском вагоне и выходит, затем пропускает один... второй состав и садится в женскую секцию третьего. Ньют не знает, правильно ли поступает. Тал вообще не знает, что надо делать, если хочешь скрыться от киллеров в городском метро.
Управляемый компьютером поезд несется по подземельям Варанаси, тормозя у станций. Тал чувствует себя обнаженным среди женских тел. Он слышит их мысли: здесь тебе не место; мы не знаем, кем ты был раньше, но теперь ты явно не одна из нас, хиджра... И тут сердце Тала захолонуло от ужаса. Какая-то девушка-секретарша, зажатая между опорой и огнетушителем, раскрывает «Бхарат таймс». Но все ее внимание, к счастью, сосредоточено на последней полосе, на новостях крикета. Первая страница буквально вопит громадными буквами заголовка и фотографией на половину полосы. Ньют смотрит на самого себя: лицо, бледное от вспышки фотокамеры, глаза, расширившиеся, словно две полные луны.
Поезд несется дальше. Пассажиры покачиваются, как колоски на ветру. Тал отпускает поручень и пробирается по вагону. Ньют становится перед развернутой газетой, закрыв собой первую страницу. Девушка опускает газету, бросает взгляд на Тала, а затем, не проявив никакого интереса, вновь возвращается к сплетням о главном герое матча Мазумдаре и его намечающейся свадьбе. Подзаголовок в самом низу страницы гласит:
НЕСКОЛЬКО ЧЕЛОВЕК ПОГИБЛИ ВО ВРЕМЯ НАПАДЕНИЯ НА КЛУБ ИЗВРАЩЕНЦЕВ.