Маша Пак
Меня спасло селфи
Talanta Agency –
Текст предоставлен правообладателем https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=54931259&lfrom=25665073
«Меня спасло селфи»: Эксмо; Москва; 2020
ISBN 978‑5‑04‑110996‑7
Аннотация
Маша Пак – обладательница необычной внешности и захватывающей судьбы. Девушка из маленького поселка под Вологдой, сумевшая стать моделью с мировым именем. На ее аккаунт в Инстаграм подписаны 676 тысяч человек, каждый пост собирает 35 000 лайков и комментариев.
Книга Маши – два в одном: история жизни популярного блогера и учебник по фотопозингу. Первая часть – откровенный рассказ о своих страхах, провалах и достижениях, который вдохновляет идти вперед и никогда не сворачивать с дороги к своей мечте.
Во второй части книги Маша очень подробно, на фотопримерах, объясняет, как позировать, чтобы все без исключения кадры получались удачными. Она уверена: не бывает некрасивых женщин, бывают плохие снимки, и чтобы идеально выглядеть на фотографиях, достаточно знать несколько секретов профессиональных моделей.
Маша Пак
Меня спасло селфи
© Сидельникова Ю., фото, 2020
© Тронина Н., фото, 2020
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020
* * *
Часть 1
Детство
Не)молочное детство Маугли
Сейчас я называю родителями бабушку и дедушку. Читателей это вводит в ступор, мне задают вопрос: «Как так, а где же мама и папа?» Поверьте, у меня, как у всех людей на свете, были мама и папа. Но начну с самого начала.
Я родилась, росла, ходила в школу в поселке Молочное под Вологдой. Да, я девочка из села и никогда этого не скрывала. Поселок городского типа – все друг друга знают, в основном – простые люди. Я люблю простых людей. Без зацикленности на себе, на деньгах и достатке, без подлости. В их среде я провела свое детство. Наша семья была интеллигентная, но не богатая. Мама, бабушка, дедушка и прабабушка. Прабабушка моя, Илона, была венгеркой, а дедушка – корейцем. Так что во мне смешаны самые разные крови. Мама с папой развелись, когда мне было два месяца, и отца я не знаю, даже не знаю, жив ли он. Кажется, отец связан с криминалом, он до сих пор в федеральном розыске, хотя мы прошли процедуру признания его умершим. Он никак не повлиял на мое воспитание и судьбу.
А маму я любила до потери пульса. Фотографии не передают, какой она была. Она была – праздник. Звезда. Магнит для мужчин. Всегда женственная, в комбинезонах с открытой спиной, длинных юбках. Пышные, вьющиеся черные волосы – мама красила в красный прядки по тогдашней моде. Она даже хромала очаровательно, будто так и надо.
Дело в том, что мама болела всегда, сколько я ее помню. Она не чувствовала ногу ниже колена, и на пятке у нее была незаживающая, круглая, как монетка, язва. Мама обрабатывала ее и заматывала бинтом – эта картинка до сих пор стоит у меня перед глазами.
Я жила то с мамой, то с бабушкой и дедушкой (прабабушка тоже жила с ними), когда мама ложилась в больницу. Каждый Новый год, стоя у по‑советски накрытого стола рядом с родными, под мигание елочной гирлянды, я загадывала желание:
– Дорогой Дед Мороз, пусть моя мамочка будет здорова, ну пожалуйста!
У меня было счастливое детство. Особенно по сравнению с другими ребятами из поселка, которых нещадно били, родители которых пили. Я помню свою детскую, тазик с игрушками под столом. Сначала моя комната была с балконом, но потом мы с мамой поменялись, сделали ремонт, и на потолок наклеили светящиеся в темноте звездочки.
Вечером я лежала в постели, смотрела на эти зеленые звезды и молилась Богу. Я просила все того же – чтобы мама была здорова. Ведь она – самое лучшее в моей жизни. А потом я шла в мамину комнату и забиралась в ее постель. Иногда думала: «Маша, ну ты большая, ну хватит спать с мамой», – но я надышаться на нее не могла. Мы были подругами, и при этом я – взрослой, а мама – ребенком.
Когда я была еще детсадовкой, в нашей жизни появился отчим.
Я сразу стала называть его «папой» – несмотря на любящую маму, обожающих меня бабушку, дедушку и прабабушку, я ощущала некую неполноту, не ущербность, а инаковость. У других‑то в группе садика были папы, а я своего и не знала.
А маму я любила до потери пульса. Фотографии не передают, какой она была. Она была – праздник.
И вот отчим в первый раз пришел за мной в сад. Он забирал меня с прогулки, был уже вечер, я – в зимней негнущейся одежде, и отчим подхватывал меня под мышки, сажал себе на плечи. Я держалась за его шапку руками в мокрых варежках. Было захватывающе и страшно – казалось, я выше неба, за облаками. И так необычно, никто раньше не катал меня на плечах. Я закричала друзьям, я хотела крикнуть об этом на всю Вселенную:
– У меня теперь есть папа! ПАПА!
* * *
Маму в очередной раз забрали в больницу. Никто не мог поставить ей диагноз, лечили симптоматически, а я, маленькая, не понимала подробностей. Какая‑то инфекция вроде бы. Пока мама лечилась, я жила у прабабушки Илоны.
Это мне не нравилось. Не обожаемая прабабушка, естественно, а то, что квартира ее была не в центре, а на окраине села. И в школу приходилось добираться задворками.
Наверное, из тех времен растет мой страх куда‑то пойти и что‑то сделать.
Представьте зиму в Вологодской области. Девяностое. ПГТ. Я иду из школы – высокая для своих лет, тощая девочка в шубе, широких штанах и смешной шапке с помпоном. Я отличаюсь от других жителей поселка и чертами лица, и цветом кожи, но не стесняюсь этого. Солнце уже село. Мороз, под ногами скрипит утоптанный снег. Очень тихо, на небе перемигиваются холодные северные звезды. Вдоль тропинки – сугробы, темно‑синие в темноте. Редкие фонари дают оранжевые пятна света.
На мне искусственная шуба до пят. Знаете, такие советские шубы, созданные будто для пыток детей – коричневые, негнущиеся, тяжелые, словно рыцарский доспех. Такую шубу я таскала с первого по третий класс, она не влезала ни в один шкафчик в школе. А еще на мне ботинки на 4 размера больше.
В моем раннем детстве мы жили бедно. Отчим практически не зарабатывал, мама выходила на работу, только когда позволяло здоровье. Практически нас содержали бабушка с дедушкой. Когда у меня прохудилась единственная пара обуви, бабушка пошла к соседке и взяла у ее дочери на несколько лет старше меня зимние ботинки. Как я им радовалась! С какой гордостью (у меня снова есть обувь) топала в школу. Нога болтается внутри – ну и что? Зато не надо сидеть дома и тепло.
Бабушка плакала, когда я их надела.
И вот такая нелепая, в огромных ботинках и жуткой шубе, я иду через замерзший поселок.
Мне предстоит пройти через «студгородок» – несколько стоящих рядом общежитий для студентов Молочно‑Хозяйственной академии. Все – и я в том числе – знали, что район этот «нехороший». Длинные дома, покрытые облезлой белой штукатуркой, с осыпающимися кирпичами, внушали страх. Почти все время рядом с общежитием – безлюдно, словно в фильме ужасов. Да и не все студенты там были благополучные и адекватные.
Такое окружение закаляет, правда? У тебя есть семья, друзья, и они помогают выстоять против враждебного мира.
В моем раннем детстве мы жили бедно. Отчим практически не зарабатывал, мама выходила на работу, только когда позволяло здоровье.
Я не представляла, что могут сделать со мной студенты, просто боялась – инстинктивно, как зверек. Я вообще была похожа на зверька, не зря бабушка называла меня ласково (и называет до сих пор) «Маугли». Даже внешне я походила на Маугли из мультика – подвижная, худая, смуглая, черноволосая. Общалась я и с девочками, и с мальчиками, но сама, хоть и восхищалась женственной мамой, никогда «принцессой» не была. Я росла пацанкой, любила подвижные игры, выступала в школьном театре и всегда на утренниках играла первые роли.
Я прихожу домой, замерзшая, вешаю куртку на крючок в прихожей. У бабушки очень бледное, напряженное лицо:
– Во время операции у мамы случился пневмоторакс, пробили легкое катетером. Она в реанимации.
Шок. Удар. Мама должна выздороветь, должна жить вечно!..
Мама вернулась. Ничего я не ждала так, как встречи с ней. Как поклонник ждет встречи со звездой. Она вернулась – и я была счастлива. В первую же ночь я залезла к ней в постель. На прооперированную ногу маме нельзя было опираться, и нельзя было, чтобы неподживающая пятка касалась простыни – поэтому мы подложили под ногу подушку.
Мама спала, а я следила, чтобы больная нога оставалась на весу, чтобы не соскользнула с подушки. Я провела всю ночь без сна – с счастьем, радостью и нежностью следила, чтобы маме было удобно.
Жизнь шла своим чередом. Я училась, мама работала и тусила с друзьями – и меня всегда с радостью отпускала к подругам или, такую маленькую, на дискотеки. Отчим‑папа был рядом, и мы с ним ладили. Когда шли вместе в гараж за машиной, отчим толкал меня, кидал в сугроб, снег набивался в рукава и под шапку, отчим отряхивал меня – и мы вместе хохотали.
Когда он сменил работу, занялся бизнесом по продаже плитки, то вместе с партнером заказал настоящую рекламу по телевизору. Мы втроем сели перед телеком и ждали начала ролика – это было будто частью сказки про идеальную семью.
А потом наши отношения начали портиться.
* * *
Я всегда была самостоятельной, сама за себя отвечала. Родители не ходили на собрания в школу – мама болела, отчим работал. Я не убегала из дома, не пакостничала, хорошо училась. В общем, я была примерной девочкой. И очень, очень взрослой. Гораздо взрослее моей мамы.
Утро начиналось с того, что будильник звонил три раза: 6–30, 6–45, 7–00. До сих пор я не встаю по одному будильнику, перевожу на «еще десять минуточек, ну пожалуйста». За окном было еще темно, и просыпаться, выходить в холод не хотелось. Но я должна была это сделать, я не прогуливала школу.
Встав, я заглядывала в спальню родителей:
– Мама, вставай!
– Еще минуточку…
Я ставила на плиту чайник со свистком, умывалась, заваривала маме кофе – она пила растворимый с сахаром. Возвращалась в спальню:
– Мама, вставай, ты проспишь!
– Ну еще минуточку…
– Мама, я тебе кофе сделала.
Я завтракала сама и оставляла на столе кофе и бутерброды для мамы. Уже одетая, шла ее тормошить:
– Ну‑ка вставай! Опоздаешь же!
– Отстань, дай мне поспать!
– Мама, подъем, иди кофе пить!
Она вставала, растрепанная, сонная, недовольная, бурчала на меня, а я убегала в школу. Каждое утро это повторялось – будто мы менялись ролями, я была старшей, а мама – вечной девочкой. Нежной, своенравной девочкой.
Может быть, поэтому они с отчимом начали ругаться – и свое недовольство он вымещал на мне. Нет, он меня не лупил. Максимум – подзатыльник… Но он стал деспотичным, придирчивым и по‑настоящему изводил меня.
Я приходила из школы, и, если мамы еще не было дома, начинался кошмар. Мама могла зависнуть в баре с подругами, пойти гулять, и отчим сатанел.
Он был высокий, по крайней мере, для меня, накачанный, с прекрасной фигурой. Конечно, я его слушалась.
– Уберись, – приказывал он мне, – развела тут бардак.
Я хваталась за пылесос – но нет.
– Руками, руками крошки собирай. С ковра пылесосом не выберешь. Давай, собирай. Что ты опять в нашей комнате свои вещи разбросала? Чтобы я этого не видел больше!
Он входил в мою комнату без стука, оставлял в ней свои вещи – но мне нельзя было делать так же. Я не огрызалась – воспитанная, любящая дочь. Мама все чаще задерживалась допоздна…
Вкус предательства
Об этом я не рассказывала бабушке и дедушке. Мне придется это сделать, прежде чем выйдет книга. Это история о предательстве, она довольно тяжелая, но я считаю себя обязанной ее записать. Во‑первых, во имя правды, а во‐вторых, чтобы девочки, прошедшие через то же самое, знали: они не одиноки. Если мы откладываем плохие воспоминания, огораживаем их колючей проволокой и сами не смотрим в их сторону, мы лишаемся части себя.
Наше прошлое сформировало наш характер. Что бы ни было в нем плохого – это мы. В том, как взрослые поступают с детьми, виноваты только взрослые. Пора избавиться от стыда и чувства вины и рассказать об этом.
Меня крестили в сознательном возрасте, в четыре года или около того. Я не помню крестины, но сохранилось видео, где я хожу вокруг аналоя, с меня сползают штанишки, я очень серьезная.
Конечно, духовную сторону вопроса я не понимала. Но появление в моей жизни крестных очень радовало.
Сначала мама хотела, чтобы крестной была моя учительница, Светлана Александровна. Царствие ей небесное, ее давно нет с нами… Я дружила с дочкой Светланы Александровны и очень любила ее саму. Но бабушка настояла, чтобы крестной моей стала тетя Марина.
Тетя Марина с дядей Сережей, ее мужем, быстро стали частью моей «стаи». Я любила ходить к ним в гости. Меня любили, вкусно кормили и даже оставляли ночевать. У них была уютная двухкомнатная квартира, обставленная по‑советски. В комнате, где я спала с крестной, стояли раскладной диван, кресло‑кровать и столик. Когда я подросла, и отношения между мамой и отчимом стали портиться, я все чаще оставалась у крестной. В нашем поселке это было нормой – все живут близко, все знакомы, и друзьям доверяют как себе. У меня даже пижама лежала в шкафу тети Марины, чтобы в домашнее на ночь переодеться.
А самое главное – ни у мамы, ни у бабушки с дедушкой не было животных. А у тети Марины и дяди Сережи был кот. Обычный такой толстый полосатый Васька, практически член семьи. Его можно было тискать, он мурчал у меня на коленях, я чесала ему подбородок и целовала в усы. В детстве не видишь разницы между человеком и животным. И я одинаково любила их всех: тетю Марину, дядю Сережу и кота.
Я вообще любила людей. У меня не было врагов – ни в детстве, ни в подростковом возрасте, хотя, конечно, находились девочки, которым я не нравилась. Я была яркая, активная, притягивала внимание. С самого раннего возраста я выражала себя, свою личность, через стиль. Мама помогала мне в этом – ей могли не нравиться мои мешковатые штаны, но она их покупала. Хотя маму я обожала, но стиль у нас с самого начала был разный. Мама – подчеркнуто женственная, утонченная. Я – по спорту.
Когда говоришь, что выросла в поселке, в голове у слушателя тут же включается стереотип. Все пьяные, драки и безнадежность. Это не так. Молочное в семи километрах от Вологды, это не глухой поселок, а, по сути, сейчас уже часть города.
С одноклассниками мы учились вместе еще с детского сада, мы были как семья. Конечно, некоторые были мне неприятны, и вот удивительно – мы выросли, а чувства к ним не изменились. Кого любила – того люблю по сей день, вот с лучшей подругой мы знакомы почти всю жизнь.
Я не дралась, никогда не доводила конфликты до драк – кроме одного раза.
Мама всегда отпускала меня на дискотеки – мы обе любили тусоваться и танцевать. Сейчас я более социофоб, чем в детстве, когда с удовольствием вливалась в компанию. Конечно, на дискотеке я даже в совсем юном возрасте выделялась, и мальчишкам это нравилось. Я легко дружу с мужчинами, а в школе в основном общалась с парнями, я была не сказать чтобы оторва, всегда вела себя очень хорошо и ответственно, но пацанка. И вот мы с каким‑то мальчиком, высоким и симпатичным, чуть постарше, танцевали на дискотеке в Ферапонтово (это рядом с Молочным) под «Би‑2» и «Руки вверх». И когда музыка смолкла, на меня наехала одна девочка.
– Ты, блин, какого хрена с чужими парнями пляшешь? Ты вообще откуда?
Я не стала вступать в диалог. Врезала ей с ходу по носу, она схватилась за лицо, а я просто ушла. Мне не стыдно. Я не идеализирую ни себя, ни наше окружение. Разное бывало.
И, к сожалению, человек, который был мне близок, меня предал.
* * *
Дядя Сережа давно вел себя как‑то странно.
Однако я не осознавала, как именно. Все же Маша Пак – девочка из интеллигентной семьи, где такие вопросы не обсуждались. Несмотря на мои близкие, дружеские отношения с мамой, я была совершенно не в курсе некоторых аспектов «взрослой» жизни.
Дядя Сережа сажал меня к себе на колени, щекотал, тискал, мог поцеловать в шею, прижимал тесно и странно ерзал. Ему совершенно точно нравилось со мной обниматься – я, воспитанная девочка, терпела объятия, даже когда не хотела их. Все же дядя Сережа был из самого близкого круга, муж моей крестной… Иногда он больно щипал меня, иногда целовал в лицо – я никому не рассказывала. Я не знала, что рассказывать.
В детстве не видишь разницы между человеком и животным. И я одинаково любила их всех: тетю Марину, дядю Сережу и кота.
Понимаете, я считала себя взрослой и самостоятельной, я привыкла нести за себя ответственность сама. Да, бабушка, дедушка, прабабушка и мама (а вначале и отчим) меня обожали и баловали. Но как‑то сложилось в нашей семье, что я – взрослая. Поэтому я выстраивала отношения с близкими сама. Я считала, что со всем разберусь, да и не с чем разбираться, просто дядя очень ко мне привязан.
Я всегда спала с тетей Мариной, а дядя Сережа – отдельно, в другой комнате. Я вообще любила спать со взрослыми, лучше всего – с мамой, но когда мама была в больнице, то тетя Марина тоже вполне подходила.
За годы, проведенные с крестными, я освоилась у них и чувствовала себя как дома, безо всякого смущения.
Шел двухтысячный год, мне исполнилось восемь лет.
В субботу после школы я пришла к тете Марине. Мы вкусно поели, поболтали, посмотрели телевизор и улеглись спать. В селе ложатся рано и рано встают. Когда я проснулась, было уже яркое солнечное утро. Через щель между шторами пробивался луч света, и в нем танцевали пылинки. Я села на кровати и сладко потянулась. С кухни доносился запах блинов. Бормотал телевизор.
Воскресное неторопливое утро у любимых людей, людей, которым ты полностью доверяешь.
Дядя Сережа в семейных черных трусах и белой майке зашел в комнату. Мне было физически неприятно на него смотреть – волосатый, с обвисшими бицепсами, веснушками на плечах, старый. Для восьмилетней девочки вообще все за тридцать – глубокие старики.
– Доброе утро, Машенька, – сказал дядя Сережа приторным голосом.
Как Лиса в сказке о Колобке. И улыбнулся тоже по‑лисьи, немного заискивающе, сложив умильно губы. Я сидела на постели. Мне стало не по себе. Дядя Сережа опустился на край кровати рядом.
– Иди‑ка обними дядю.
От него пахло потом, мылом и нечищеными зубами. Несмотря на улыбочку и сладкий голос, я чувствовала, что он напряжен. Он опасен. Опасный старик. Инстинкты кричали: уходи от него подальше. Но я была воспитанной девочкой и, конечно, инстинктов не послушала.
– Доброе утро, дядя, – сказала вежливая Маша.
Я не представляю, что происходило в его голове, как можно было так вообще поступить. Но дядя Сережа вдруг сгреб меня в объятия, жарко дыша, прижал к своей дряблой волосатой груди, к выпирающему животу и начал целовать в шею. Не просто чмокать, а засасывать, слюнявить, облизывать.
Почему я не закричала и не вырвалась? Я была ошарашена. Я не понимала, повторю, что происходит. Мне никто не рассказал, что такое вообще может быть, никто не говорил со мной, как поступать, когда к тебе пристает взрослый мужчина, и зачем вообще он пристает.
Дядя Сережа сопел мне на ухо, кусал за мочку, потом полез под футболку.
Грудь у меня еще даже не начала расти. Но дядя Сережа мял меня и щупал, продолжая слюнявить шею и лицо, а я будто окаменела. Шок. Ужас. Отвращение.
– Ты же не скажешь тете, – шептал он, щипал меня, мял. – Ты никому не говори, это наш секрет. Тебе же нравится, да? Хи‑хи. И мне нравится. Машенька, ты же сама хочешь, да? Хи‑хи.
Чего хочу? Что нравится?! Ничего мне не нравилось, я просто, как маленький зверек перед хищником, сжалась, замерла.
Дядя как‑то особенно мерзко подхихикивал, руки у него были ледяными, потными. Несколько секунд – или минут, или часов, время остановилось – я ничего не делала. Не шевелилась, кажется, не дышала. Потом откуда‑то появились силы. Я вырвалась из дядиных объятий и встала.
Он неуверенно улыбался, потирал ладони.
– Машенька, ну куда же ты, ты только не говори…
Я повернулась к нему спиной и на непослушных ногах вышла на кухню к тете Марине. Крестная уже напекла стопку блинов, от их запаха меня затошнило. В ушах звенело. Я с трудом сглотнула вязку слюну и сказала:
– Тетя, мне пора домой.
– Погоди, а как же завтрак? Давай, садись за стол!
– Садись‑садись, – сладким голосом произнес дядя Сережа.
Он, оказывается, пришел на кухню следом за мной. Я шарахнулась в сторону. Тетя Марина, увлеченная готовкой, этого не заметила. Дядя Сережа с прежней гадкой ухмылочкой положил мне руку на плечо и сжал его.