Нет-нет-нет! Мочу еще можно принять за пот, если Цуда и в самом деле, как он того опасался, ранее обмочился. Но фекалии? Их не спутаешь ни с чем! Его же смешают с грязью за то, что он наложил в штаны, находясь в замке князя! Это же будет не только физически унизительно — он поставит себя в потрясающе неловкое положение!
Чтобы удержать все свое внутри, Цуда решительно переключился мыслями на деньги — единственную вещь, мысли о которой делали его сильнее. Торговцы и банкиры владели деньгами, значение которых все более возрастало. Цуда — одновременно и торговец, и банкир — чрезвычайно хорошо устроился в этом отношении. Он — могущественный человек, а вовсе не слабый. Деньги сильнее меча.
Но действительно ли это так? Меч со столь острым лезвием, что одного его касания довольно…
— О, мистер Цуда! — сказала госпожа Эмилия. — Рада вас видеть.
— Госпожа Эмилия! — отозвался Цуда, вернувшись от своих мыслей к действительности. — Ваш японский язык становится все лучше при каждой нашей встрече. Должно быть, вы изучаете его с большим усердием.
Цуда мысленно содрогнулся. На лице его ничего не отразилось; на нем была написана неизменная вежливость и готовность услужить. Цуда много лет трудился, вырабатывая эту маску, которая, как он успел убедиться, привлекала наименьшее количество нареканий, и потому была самой безопасной для ведения дел с самураями. А содрогнулся он потому, что понял: он снова сказал нечто такое, чего говорить не следовало. Он своим высказыванием намекнул, что Эмилии нужно прилагать усилия, чтобы говорить по-японски хорошо. Несомненно, это было правдой — но правдой неуместной.
Нет, ну что за глупец?! Он оскорбил Эмилию — то есть, надо говорить, госпожу Эмилию, поскольку по каким-то тайным причинам, всецело сокрытым от Цуды, об данной конкретной чужеземной женщине всегда говорили с почтением, и если бы он, Цуда, действительно понимал, что ему на пользу, он даже мысленно никогда бы не назвал эту женщину иначе как госпожой, — а оскорбить ее означало оскорбить ее покровителя, Окумити-но-ками Гэндзи, князя Акаоки, человека, обладающего безграничной властью над жизнь и смертью всякого, кто обитал в этом княжестве! Да что же он за дурак такой, а? На самом деле, госпожа Эмилия действительно теперь говорила по-японски очень хорошо — по правде говоря, куда лучше, чем многие японцы из удаленных, глухих районов. Там многие вообще говорили на диалектах, мало чем отличающихся от иностранного языка. Цуда лихорадочно пытался придумать что-нибудь такое, что помогло бы ему загладить промах, но тут заговорила госпожа Ханако.
— Где господин Таро? — спросила она.
— Он удалился некоторое время назад, — ответил Цуда. Ханако, вопреки своему обыкновению, не была веселой и бодрой. На ее лице явственно отражалось беспокойство, а когда она упомянула Таро, глаза ее сузились.
Неужто здесь затевается какой-то заговор? Цуда снова занервничал. Если здесь и вправду затевается заговор, все равно какой, то ему, Цуде, грозит серьезная — если не смертельная — опасность. Если хотя бы часть заговора осуществится, пока гости здесь, в замке, подозрения падут на всех вокруг. А вслед за этим неизбежно последуют пытки и казни. И невиновность никому не поможет, точно так же, как не помогает правда.
О, нет! И это тогда, когда дела наконец-то пошли на лад! Разве он не был безоговорочно верен — князю Гэндзи, господину Таро и влиятельному господину Хидё, супругу госпожи Ханако? Неважно, кто из них одержит верх в этой паутине заговоров, и кто потерпит поражение — если и вправду кто-то из них к заговору причастен, чего, конечно же, Цуда не мог знать в точности, — он-то точно ни в чем не виновен! Однако же это именно его искалеченное тело насадят на кол. Это он будет умирать в мучениях, исходя криком. Всех членов его семейства тоже казнят, а все его имущество конфискуют. Что за несправедливость! Есть ли предел жестокой, безграничной алчности самураев?
— Спасибо, что пришли повидаться с нами, — сказала госпожа Эмилия. — Я уверена, что вы очень загружены делами строительства.
— Я никогда не буду настолько загружен, чтобы не быть к вашим услугам, госпожа Эмилия. И, конечно же, к вашим, госпожа Ханако. Если, конечно, я действительно могу оказать вам услугу, вам достаточно…
— Спасибо, Цуда, — оборвала его Ханако. Она знала, что архитектор будет говорить и говорить ни о чем, если она его не остановит. Все простолюдины делались угодливы в присутствии знати, но угодливее всех держались те, кто имел дело с деньгами, как тот же Цуда. Причина этого крылась в том, что почти все самураи и значительная часть князей погрязла в долгах, и князья время от времени избавлялись от долга, под тем или иным предлогом избавившись от соответствующих торговцев и ростовщиков. Даже сёгун, и тот неоднократно это проделывал.
Нервозность Цуды усиливал еще и тот факт, что он подтасовывал счета таким образом, что стоимость происходивших под его руководством работ возросла примерно на десять процентов. Несчастный бедолага понятия не имел о том, что в силу сложной расстановки поверенных, уполномоченных, доверенных лиц и тому подобного, он был не главным владельцем своего банка, а скорее чем-то наподобие управляющего. Настоящим же хозяином был, конечно, князь Гэндзи. Благодаря предкам-провидцам, клан Окумити уразумел роль денег давным-давно, когда другие кланы все еще мыслили категориями рисовых полей как мерила богатства.
Ханако знала об этом, потому что князь Гэндзи поручил ей помогать господину управляющему содержать в порядке финансовые дела клана, и она занималась этим вот уже пять лет.
Она сказала:
— Мы не станем отнимать у вас ваше драгоценное время сверх необходимого. Всего лишь несколько вопросов, касательно сундучка со свитками, который недавно прислали госпоже Эмилии в Эдо.
— Да-да, госпожа Ханако, госпожа Эмилия. — Цуда поклонился обоим женщинам по очереди, поскольку был не вполне уверен, к кому же ему следует обращаться. — Я надеюсь, он дошел в точности таким же, каким я его обнаружил — то есть, закрытым?
С одной стороны, говорила с ним сейчас госпожа Ханако. С другой, вопросы определенно исходили от госпожи Эмилии. Кроме того, следовало считаться еще и с тем, что госпожа Ханако была подлинной японской благородной дамой, женой старшего военачальника клана — человека чрезвычайно мрачного и наводящего страх, даже более устрашающего, чем господин Таро, — а госпожа Эмилия, хоть ее и величали «госпожой», тем не менее являлась чужеземкой — неоспоримый факт. Но, с другой стороны, нужно было учитывать и еще один факт: госпожа Эмилия была близким другом князя — возможно, ближайшим из близких, если верить слухам, к которым он, конечно же, не питал ни малейшего доверия и не позволял себе по этому поводу никаких неподобающих мыслей…
— Мы хотим знать, где именно в замке нашли этот сундучок, — сказала Эмилия.
— О, прошу меня простить, если мое сопроводительное письмо или мой посланец вызвали у вас впечатление, что сундучок нашли в замке. На самом деле, он был найден в чрезвычайно любопытном месте и очень странным способом.
Госпожи многозначительно переглянулись. Но что скрывалось за этими многозначительными взглядами, Цуда не понял. Ну да ничего, об этом он поразмыслит потом, когда у него будет время обдумать эту встречу на досуге.
— Или, быть может, мне следовало бы сказать — в самом благоприятном месте и самым уместным способом.
— Где его нашли? — спросила Ханако.
Цуда с трудом поспевал за госпожами. Он не привык ездить верхом. Хотя он мог себе позволить купить и содержать коня — или десять, если уж на то пошло, — он редко на него садился. Ему не хотелось выглядеть чересчур самоуверенным. Традиционно верхом ездили только самураи, и никогда — крестьяне, а самураи этого княжества на протяжении столетий славились своим искусством конного боя. Цуда прекрасно понимал, какую горечь испытает самурай — особенно пеший, — завидев его на коне, а если случится так, что этот конкретный самурай окажется его должником, то его горечь с легкостью может перерасти в смертоносную ярость. Было и еще одно обыденное соображение, сопряженное не столько со страхом, сколько с утомительной обязанностью. Всякий раз, когда Цуде довелось бы проезжать мимо самурая, он был бы обязан сойти с коня и поклониться, поскольку он не имел права физически находиться выше того, кто стоял выше него на социальной лестнице. Если же он и так уже стоял на земле, кланяться было куда проще.
Обе госпожи переоделись в широкие брюки-хакама и уселись в седла на манер самураев, а не боком, как ездили придворные дамы. Выехав за ворота замка, они обнаружили, что там их уже поджидает господин Таро и несколько самураев, вознамерившиеся сопровождать их. Откуда господин Таро узнал, что они покидают замок? Цуда понятия не имел. Свойственная самураям манера предвосхищать события здорово действовала ему на нервы.
Когда они приблизились к месту стройки на холме над Яблоневой долиной, Цуду снова бросило в пот. Но на сей раз это его не беспокоило. Если даже одежда подмокнет, он всегда сможет свалить все на лошадь. Лошади — по природе своей потеющие, дурно пахнущие животные. Но вдруг господа усмотрят какой-то недостаток в его работе? Вдруг решат, что стройка недостаточно далеко продвинулась? Что он строит не на том месте? Что постройка неверно ориентирована по сторонам света? Может, он неправильно прочел чертежи? Может, срубил слишком много деревьев? Или слишком мало?
Какой-то самурай галопом подскакал к Цуде и грубо сказал:
— Эй, ты! Хватит ползти! Ты попусту растрачиваешь время вышестоящих!
Судя по его виду, он охотно срубил бы голову Цуде, не сходя с места.
— Да, господин, прошу прощения, господин, я не привык ездить верхом, низшим не подобает ездить на лошадях…
Самурай схватил поводья лошади Цуды, пнул ее так, что она пустилась вскачь, и повел туда, где их ждали остальные члены отряда. К тому моменту, как они туда добрались, Цуда был уверен, что его мужские органы настолько пострадали от битья об жесткое седло, что ему никогда больше не удастся сойтись с гейшей.
— Слезай, — приказал Таро. — Покажи госпоже Ханако и госпоже Эмилии, где именно ты обнаружил сундучок.
— Слушаюсь, господин Таро, — отозвался Цуда и почти что свалился с седла, так он спешил выполнить приказание. Зачем от только ухватился за этот подряд? Пусть бы за него брался кто-нибудь другой! Пусть бы кто-нибудь другой рисковал своей шкурой! А теперь ему приходится рисковать самому. — Мы начали работы три недели назад, — сказал он.
— Ну так мы начнем копать, мистер Цуда? — спросил работник. Он и еще сотня человек с лопатами, кирками и прочими инструментами уже почти час ожидали, пока архитектор подаст сигнал начинать. К чему эта задержка? Чего он стоит на вершине холма, будто в трансе? Они же пришли сюда строить, а не исполнять религиозные ритуалы.
Цуда слышал нетерпение, звучащее в голосе работника. Оно было вполне понятным. Работник был невежественным крестьянином, не понимающим мистической ценности фэн шуй, искусства направления и местоположения, без которого архитектор и не архитектор вовсе, а так, ремесленник, складывающий куски дерева и камня. Кроме того, поскольку работникам платят за то, что они реально сделают, а не за стояние столбом, то неудивительно, что им не терпится начать. Однако же, у него было более высокое призвание. Место, с которого будет вынута первая лопата земли, определит всю дальнейшую судьбу здания, а тем самым и тех, кто будет им пользоваться, и тех, кто его строит. Стоит промахнуться всего лишь на шаг, и вместо удачи обретешь одни несчастья.
Из множества зданий, которые Цуда спроектировал и построил за свою десятилетнюю карьеру, ни одно не причинило ни малейшего вреда своим владельцам и обитателям. На самом деле, о двух из них — о некоем доме гейш в Кобэ и о заново восстановленном дворце князя Гэндзи в Эдо — даже поговаривали, будто они приносят удачу. Дом гейш за последние годы приобрел немалую известность, и, как утверждалось, принялся даже соперничать с лучшими домами Эдо и Киото. Конечно же, это было чрезмерным преувеличением. Однако же, уже сам тот факт, что люди утверждают подобное, был огромной честью. Да и князь Гэндзи, хоть у него и было больше политических врагов, чем союзников, и хоть его прозвали Чужеземным князем, после восстановления дворца стал доверенным лицом императорского двора в Киото и уважаемым членом сёгунского Совета примирения.
Цуда отнюдь не намерен был утверждать, будто этот результат как-либо зависел от него. Однако же, князь Гэндзи по крайней мере признал, что в этом что-то есть, поскольку отдал Цуде контракт на постройку «молельни», молельни на манер христианского храма. Цуда трудился над его проектом вместе с чужеземной подругой князя, госпожой Эмилией. Цуде казалось, что проект получился излишне жесткий, с неподвижно закрепленными рядами сидений из твердой древесины, со вторым, приподнятым на высоту уровнем впереди, для исполнителей религиозных песнопений, именуемых «хор», и с возвышением сбоку — очевидно, на нем должен стоять священник и обращаться к собравшимся верующим. Еще там был колокол, как в буддийском храме, но здесь он висел на специальной башне для колокола, и вместо того, чтобы жрец почтительно бил по нему освященным деревянным молотком, в него нужно было звонить, дергая за подвешенную снизу веревку. Звон производил стальной молоток, подвешенный внутри самого колокола, — когда за веревку дергали, он наобум, вслепую колотился об стенки колокола.
— Пока мы начнем, уже и время обедать подойдет, — пробурчал один из работников.
Цуда поднял руку, требуя тишины. Он не собирался спешить. Возможно, он не самурай, но он относится к своей работе так же серьезно, как они — к своей. Он целую неделю приходил сюда на восходе и на закате солнца, для медитаций. Дома он советовался с «И-Цзин», «Книгой перемен», гадая и при помощи палочки из тысячелистника, и при помощи монеты. Сегодня ему следовало совершить последний шаг. Отринуть все предубеждения, страхи и желания, открыться неотъемлемой сущности этого места и вынуть первую лопату земли. И в этот самый миг ветер слегка изменился. Запах океана сменился благоуханием цветущих яблонь. Цуда вдохнул этот аромат. А когда он выдохнул, то открыл глаза и вонзил лопату в землю.
И лопата тут же ударилась обо что-то твердое, скрытое землей.
— На самом деле, лопата расколола крышку внешнего ящика, — сказал Цуда. — Но этот ящик послужил защитой другому, лежавшему внутри — тому, с изящным рисунком на крышке. Я надеюсь, он попал к вам в целости и сохранности, каким я его нашел?
Цуда слыхал, что госпожа Эмилия подвержена внезапным частым обморокам, потому его не удивило, что она вдруг побледнела. А вот бледность, залившая лицо госпожи Ханако, удивила.
Госпожа Ханако спросила:
— Почему вы решили отослать этот сундучок прямо госпоже Эмилии?
— Я не осмелился бы принять подобное решение, — сказал Цуда. — Поскольку, судя по размеру и весу сундучка, можно было предположить, что в нем содержатся скорее рукописи, нежели какие-то вещи, и зная, что князь Гэндзи повелел перевести историю клана на английский язык…
— Тихо! — прикрикнул на него Таро. — Отвечай на вопрос. Почему ты отослал сундучок госпоже Эмилии?
— Я этого не делал, господин Таро. — Цудо невольно принялся дрожать, так, что его одежда затрепетала, словно на ветру. — Я совершенно четко приказал моему гонцу доставить сундучок непосредственно князю Гэндзи. Если он поступил иначе, я должен…
Таро пришел в ярость.
— Ты послал сундучок князю Гэндзи?! Почему ты не отдал его начальнику стражи замка? Исполнить следующий шаг было его обязанностью, а вовсе не твоей!
Цуда с такой силой вжался лбом в гряды стройплощадки, что у него чуть не свело судорогой мышцы спины.
— Князь Гэндзи лично повелел мне связываться непосредственно с ним по всем вопросам, сопряженным с постройкой молельни.
— Ты меня что, за дурака считаешь? — Рука Таро потянулась к мечу. — С каких это пор князья позволяют простолюдинам обращаться к ним напрямую?
— Прошу прощения, господин Таро, — вмешалась госпожа Эмилия. — Мистер Цуда совершенно прав. Я сама присутствовала при том разговоре.
Слова госпожи Эмилии прозвучали для ушей Цуды сладчайшей музыкой, наилучшим японским языком, каким он только слыхал — и демон с ним, с американским акцентом! Эта женщина только что спасла ему жизнь! Он отныне обязан ей по гроб жизни.
— Не мог же он нарушить прямой приказ князя, — добавила госпожа Эмилия.
Таро что-то проворчал, убрал ладонь с рукояти меча и сказал:
— Где этот гонец? Пошли за ним.
Через несколько минут гонец рухнул в грязь перед Таро; он успел обильно вспотеть — так он мчался сюда на вызов.
— Почему ты отнес сундучок в покои госпожи Эмилии? — спросил его Таро.
— Я этого не делал, господин Таро, — сказал гонец. — Я отдал его князю Гэндзи, как мне и приказал мистер Цуда. Князь Гэндзи открыл сундучок, посмотрел, что в нем лежит, и велел мне отнести его в кабинет госпожи Эмилии.
— А что в нем лежало? — спросил Таро.
— Я не знаю, господин Таро, — ответил гонец. — Я лежал ниц все то время, пока находился в присутствии князя Гэндзи. Я слышал, как он поднял крышку сундучка. Князь Гэндзи сказал, что там свитки, и я услышал, как крышка захлопнулась. Князь Гэндзи приказал мне отнести сундучок в кабинет госпожи Эмилии. Я повиновался. Это все.
— Можешь идти, — бросил ему Таро. Повернувшись к госпоже Эмилии, он сказал: — У вас будут еще какие-нибудь вопросы к Цуде?
— Нет, — сказала Эмилия. — К мистеру Цуде — никаких.
Цуда перевел дыхание — неслышно, естественно, — и решил, что он и вправду очень удачливый человек.
Часть II
Наверху и внизу
Глава 4
Настоятельница Мусиндо
Верность, ведущая к самопожертвованию, считается наивысшим идеалом самураев. Причины этого нетрудно понять. Великодушные могли бы сказать, что это происходит из-за того, что желаемое принимают за действительное. Другие могли бы выразиться и более резко.
Подлинная история кланов империи написана кровью предательств. Однако же, если прочесть то, что было увековечено, то можно подумать, будто великие герои легенд вновь и вновь возвращаются к жизни.
Так стоит ли удивляться тому, что те, кто взрастает на лжи, сами становятся лжецами?
«Аки-но-хаси». (1311)
1882 год, монастырь Мусиндо в горах к западу от Эдо.
Преподобная настоятельница Мусиндо, Дзинтоку, уселась на возвышении в главном зале для медитаций. Она низко поклонилась гостям, которых ввели в зал две молодые женщины, одетые как буддийские монахини давних времен; головы их были покрыты капюшонами из грубой коричневой ткани, такой же, из которой были пошиты рясы. Преподобная настоятельница была одета точно так же; она отвергала наряды из более дорогого и более удобного шелка, который полагался бы ей по рангу. Она и ее помощницы носили капюшоны потому, что не брили голову налысо, как это обычно было принято у буддийских монахинь. Преподобная настоятельница обнаружила, что монахини с длинными, блестящими, красивыми волосами получали куда меньше пожертвований, чем те, которые выглядели более бедными и смиренными. Поскольку настоятельница не желала брить голову, то она не могла требовать этого и от остальных. Вся ее методика сводилась к тому, чтобы вдохновлять последовательниц своим примером. Это был единственный способ добиться нравственной подлинности, а ее авторитет в монастыре Мусиндо базировался главным образом именно на нравственной достоверности.
Сегодня у них было сорок гостей, вчера — сорок один, позавчера — тридцать семь. Женские наряды представляли собою, как ныне было принято в городах, смесь западных и японских деталей: кимоно в сочетании с английскими шляпками и французскими туфельками, и время от времени — еще и жакет американского покроя в качестве верхней одежды. Мужчины склонны были придерживаться одной тенденции, либо одеваться чисто по-западному, от шляпы до ботинок, либо исключительно по-японски, в кимоно и деревянные сандалии. Никто больше не забирал волосы в хвост, и никто не ходил с мечами. И то, и другое находилось под запретом. А если бы и не запрет, кто стал бы их носить? Самураев больше не было, а носить мечи прежде дозволялось лишь самураям.
Поток посетителей неуклонно возрастал последние три года, с того момента, как настоятельнице пришло в голову устраивать экскурсии в храм. За это ей следовало поблагодарить новое императорское правительство. Посетителей становилось все больше благодаря увеличивающемуся интересу к древним японским традициям; увеличение интереса шло параллельно с интенсивной правительственной кампанией модернизации. Это было не настолько странным, как казалось на первый взгляд. Хотя модернизация означала принятие западных методов и образа действия в промышленности, науке, войне, политике и одежде, она сопровождалась не менее энергичной кампанией по сохранению старинных культурных традиций. «Западная наука, восточная добродетель». Таков был официальный лозунг. Но кто мог точно сказать, что именно из себя представляет восточная добродетель?
Преподобная настоятельница испытывала на этот счет определенные сомнения. Традиции, навязанные режимом сёгунов Токугава, ныне лишившимся доверия и свергнутым, никак не могли быть подлинными. Если верить новому правительству, сёгуны на двести пятьдесят лет остановили развитие общества и внедряли разнообразные двуличные выдумки, дабы утвердить свою власть и грабить, бросать в тюрьму, мучать, порабощать, ссылать, убивать и всячески угнетать и запугивать всех, кто им противостоял — тактика, от которой нынешнее правительство, если верить его утверждениям, целиком и полностью отказалось. Конечно же, не следовало бездумно отвергать все обычаи и манеры той эпохи, поскольку некоторые из них были подлинными и глубоко чтимыми традициями, идущими из прошлого — сёгуны лишь присвоили и использовали их. Так что новое правительство не только заключало договоры, создавало армию и флот, конфисковывало земли и имущество клана Токугава и лихорадочно писало новые законы, которые соответствовали бы представлению западных стран о реформах, но еще и определяло, что традиционно, а что нет. И в официальных заявлениях регулярно повторялись две формулировки.
«Испокон веков…»
«Со времен незапамятных…»
Преподобная настоятельница достаточно знала о лжи, чтобы распознать слова, призванные скорее скрыть что-то, чем разъяснить. Она подозревала, что речь идет скорее о вымысле, чем о сохранении. Ведь намного проще добиться согласия, цитируя мудрецов древности, чем убедить людей рискнуть и принять новшества. И тем не менее настоятельница была признательна правительству за то, что монастырь Мусиндо оказался включен в список Национальных исторических памятников.
— Уважаемые гости, — сказала настоятельница, — мы почтительно благодарим вас за то, что вы дали себе труд навестить наш уединенный и скромный храм.
Хоть Мусиндо и вправду был скромен, уединенным он уже не был. Через лежащую внизу долину протянулась новая дорога, соединяющая побережье Тихого океана с Японским морем. На самом деле, теперь добраться до этого храма было довольно легко, но необходимость покинуть город вызывала ощущение паломничества, отсутствовавшее при посещении какого-нибудь из более знаменитых городских храмов. Учитывая предназначение Мусиндо, это было скорее преимуществом. А потому настоятельница считала, что не вредно будет лишний раз намекнуть на уединение.
— Мир вокруг нас изменяется стремительно и неумолимо. Мы же здесь живем в точности так же, как ушедшие от мира обитатели Мусиндо жили шесть столетий назад, следуя Пути Будды.
Строго говоря, Мусиндо не был заселен монахами непрестанно на протяжении этих шести веков, но настоятельница не считала эту подробность значительной. Где однажды был храм, там всегда будет храм.
— В завершение экскурсии вы можете, если пожелаете, присоединиться к монахиням за их дневной трапезой. Это очень простая трапеза, состоящая из овсяной каши, соевой похлебки и маринованных овощей.
На самом деле, эта трапеза ничем особо не отличалась от того, чем большинство присутствующих питалось еще недавно, когда они, по большей части, были крестьянами, не имеющими ни прав, ни собственности, ни родового имени. Быстрые перемены влекут за собой короткую память.
— Вас разделят на две группы. Первая сперва осмотрит храм, затем — территорию монастыря, вторая пройдет в обратной последовательности. — Настоятельница снова поклонилась. — Желаю вам приятно провести время. Если у кого-нибудь возникнут вопросы — спрашивайте, не стесняйтесь.
Настоятельница подождала, пока гости покинут зал для медитаций, чтобы приступить к экскурсии, а затем встала и прошла в обособленный уголок, приютившийся у восточной стены монастыря. Это было единственное в Мусиндо место, где духовная практика длилась непрерывно, — и единственное, куда не водили экскурсии. Настоятельница почтительно поклонилась в воротах, прежде чем пройти на отгороженную территорию смотрителя.
Как всегда в это время дня, он возился в огороде. Настоятельница мысленно называла его святым — сперва в шутку, а затем, к собственному удивлению, и вполне серьезно. Святой был очень предсказуем. Он следовал, без малейших отклонений и пропусков, распорядку, установленному более двадцати лет назад чужеземным монахом по имени Джимбо.
Шесть часов медитации до рассвета, затем чаша овсянки и какой-нибудь маринованный овощ — вот и все его пропитание в течение дня. Как столь крупный человек мог прожить на столь малой порции пищи, оставалось загадкой. И тем не менее, ему это удавалось. Остальную часть утра он, как вот сейчас, проводил в огороде: выпалывал сорняки, осторожно выбирая насекомых, чтобы не повредить им, подметал опавшие листья и, кланяясь им, складывал их в компостную кучу, и собирал овощи для еды и заготовки впрок. После двух часов полуденной медитации святой принимался убирать остальную территорию монастыря и, когда требовалось, чинить здания, ограду или дорожки. Затем, перед вечерним омовением он выходил к наружным воротам монастыря и раздавал леденцы и сладкие лепешки детям из соседней деревни, Яманака, у которых пользовался большой любовью. Их, по всей вероятности, поражало, что такой огромный человек может быть таким терпеливым и добрым.
Он был терпелив и добр с детьми, потому что Джимбо был терпелив и добр с ними, а он следовал примеру Джимбо во всем. Но Джимбо не готовил ни леденцы, ни сладкие лепешки. Святой каким-то образом научился этому искусству за время своих скитаний, двадцать лет назад. Это было еще до того, как он стал святым, настоятельница — настоятельницей, заброшенный монастырь Мусиндо вновь начал действовать, а князья западной Японии свергли сёгуна Токугава.
— Твой огород прекрасен, — сказала настоятельница. Она всегда разговаривала с ним, как только выдавался удобный случай, скорее по привычке, чем потому, что ожидала, что он ответит как-нибудь иначе, не так, как всегда. — Прекрасно, что овощи и цветы могут цвести и разрастаться, когда ты так осторожно убираешь с них насекомых.
Смотритель поднял голову и улыбнулся, или, точнее сказать, заулыбался еще шире, потому что улыбался он почти непрестанно. А затем он произнес одно из двух слов, составлявших весь его словарь.
— Кими, — сказал он.
1861 год, монастырь Мусиндо.
Деревенские дети наблюдали за происходящим из леса. Их родители строго-настрого велели им держаться подальше от сотен сёгунских мушкетеров, занявших монастырь Мусиндо. Это был разумный совет, поскольку когда самураи принимаются сражаться друг с дружкой, всегда умирают ни в чем не повинные люди, которых угораздило очутиться рядом, — а тут явно назревала драка. Кими, конечно же, вовсе не собиралась пропускать приближающееся эффектное зрелище. Хотя она была девчонкой, и далеко не самой старшей из детей — ей сравнялось всего восемь, — ум и энергичность сделали ее заводилой. И кроме того, она была единственной, кого Горо слушался всегда. Горо, сын деревенской дурочки, был великаном. Он никогда не хотел никому ничего плохого. Но из-за того, что он был таким большим и таким сильным, он мог непреднамеренно причинить вред людям, и иногда действительно причинял. И дети заметили, что это происходит лишь тогда, когда Кими нету поблизости. Наверняка это было всего лишь совпадением. Но дети, самые суеверные изо всех человеческих существ, верили, что она обладает особым даром умиротворять Горо. И эта репутация пристала к ней на всю жизнь.
Горо был крупнее любого жителя деревни, и даже крупнее, чем чужеземец, который пришел жить в монастырь и стал монахом, учеником старого настоятеля Дзенгена. До появления чужеземца старый Дзенген был единственным обитателем Мусиндо. До того, как чужеземец стал учеником старого Дзенгена, у него было совершенно непроизносимое имя. Затем он начал называть себя Джимбо. Это уже было нетрудно выговорить. Даже Горо, который до этого не произносил ни одного внятного слова, мог выговорить это имя — что и делал, причем непрестанно.
— Джимбо, Джимбо, Джимбо, Джимбо, Джимбо, Джимбо, Джимбо…
— Горо, заткнись! — говорили ему остальные дети. — Он знает, кто он такой, и уж точно знает, что ты здесь.
— Джимбо, Джимбо, Джимбо…
Горо твердил это снова и снова. Это не докучало одному лишь Джимбо. Джимбо вообще ничего не докучало. Хоть он и был чужеземцем, он все же был истинным последователем Пути Будды.
— Горо, хватит, — говорила Кими. — Дай же и другим что-нибудь сказать.