19 ноября 1944
Нормандия
Сидя в автобусе, неторопливо катившем из Кана в Шато‑ле‑Дьябль, Алиса читала про себя стихотворение Жака Превера, написанное во время войны. Мисс Порси прочла его в классе и велела выучить наизусть. Оно было о птице‑лире и скале. Алиса никогда не слышала ни об этом поэте, ни о лирохвосте, но стихотворение ей понравилось.
…А птица‑лира играет,
а ученик все поет,
а учитель горло свое дерет:
«Прекратите сейчас же дурачиться!»
Однако почти все дети
слушают музыку птицы,
и рушатся стены класса.
В песок превращаются окон стекла,
а парты – снова в деревья,
чернила водой становятся,
мел – снова скалой прибрежной.
А школьная ручка с пером
становится птицей, как прежде [8].
Она закрыла глаза, чтобы отгородиться от пейзажа за окном и разбитой дороги, не гадать, что ее ждет за полем, и думать только о стихотворении…
В песок превращаются окон стекла,
а парты – снова в деревья,
чернила водой становятся,
мел – снова скалой прибрежной.
А школьная ручка с пером
становится птицей, как прежде.
– Повторите! – говорила учительница. – Пока не появится птица‑лира… Повторяйте за мной!
Алиса еще крепче зажмурилась и перенеслась мыслями в Вашингтонскую школу, в кабинет с белыми стенами, к одноклассницам и улыбчивой мисс Порси.
– Повторите!
«Повторите!» – говорит учитель.
Два плюс два – четыре,
четыре и четыре – восемь,
восемь и восемь дают шестнадцать.
Но вот птица‑лира
пролетает по синему небу.
Видит ее малыш,
слышит ее малыш,
и мальчик ее зовет:
«Спаси меня,
поиграй со мной, птица!»
– Повторите!
Алиса повторяла. Повторяла про себя в пятнадцатый раз, строки давно отложились в памяти и не мешали думать о другом. Например, о разбитой нормандской дороге. Алиса сидела «на колесе», через два ряда от водителя. Место она не выбирала – не подумала, что будет так сильно трясти на ухабах и у нее разболится спина. Франция… Нормандия… Импрессионисты… Свет, травы, цветы, море, ветер смешивает краски, зеленый цвет сливается с желтым и синим. Она прекрасно знает все это по пейзажам, висящим в вашингтонской Национальной галерее искусства. Пастельная Нормандия – гармония изумрудных полей, белых парусов, желтых соломенных шляпок и кружев.
Автобус подпрыгнул на очередном камне. До Шато‑ле‑Дьябль оставалось полчаса пути. Алисе хотелось думать об Америке, о своей деревне Личфилд, о прежних временах и Лаки. Живом Лаки. Нужно закрыть глаза, не смотреть на жуткие дымящиеся развалины и представлять хижину, пруд, одинокий тополь и родную деревню.
Алиса оказалась в Огайо, когда ей исполнилось пятнадцать, она вытянула билет в ад – худший, чем сиротский дом, где она росла. Алиса работала в бакалейной лавке, ночевала на крошечном чердаке и смертельно, до слез, скучала по своему приюту. А потом появился Лаки Мэрри и все изменилось. Они были ровесниками.
Сначала она наблюдала, как он носится по единственной улице Личфилда и весело хохочет. Не паренек – торнадо! Лаки улыбался девушке, та влюблялась, а он исчезал, как Чеширский кот, словно его и не было. И конечно, он неизбежно обратил внимание на единственную в деревне чужачку и… пропал. Любимец деревни, капитан бейсбольной команды влюбился в девушку из чужой страны. Пошли разговоры. Но жители Личфилда были людьми незлыми, без повода никого не гнобили, а Алиса, душечка и сирота, работала не покладая рук и никогда не жаловалась. Девочка перебралась в дом родителей Лаки, те приняли ее как родную, она снова пошла учиться, много занималась французским. Личфилд оказался не каторгой, а деревней фей, родиной Белоснежки – без гномов, но с прекрасным принцем.
То было чудесное время. Красавица Алиса умела корчить жуткие гримасы, чем очень веселила всех вокруг, а Лаки восхищала ее красота. Она не теряла привлекательности ни в лавке, ни на пыльной улице, ни на беговой дорожке стадиона, в промокшей от пота футболке. Даже строя рожи, Алиса оставалась красивой в глазах Лаки.
Глаза Лаки…
Автобус трясло все сильнее, и водитель сбросил скорость. Алиса нахмурилась. Лаки вечно говорил: «До чего же ты хороша!» – а теперь его нет. Она больше никогда не будет красивой и ни одной рожи не состроит. Незачем. Без него она станет невидимкой.
Они что, никогда не доедут? Так и будут тащиться черепашьим ходом? В памяти Алисы яркими вспышками мелькали картины жизни в деревне: вот она танцует на балу по случаю Четвертого июля, а вот подпрыгивает, вскидывает руки, кричит, подбадривая Лаки, и он снова приносит команде победу. В 1941‑м вся деревня несет его на руках после завоевания бейсбольного кубка. Алиса очень гордилась, что всеобщий кумир любит только ее. Герой маленькой деревни в штате Огайо. Главный человек в ее мире.
Автобус остановился, и Алиса открыла глаза. По ступенькам поднялась толстая краснолицая женщина. Она пыхтела, тяжело отдувалась и с трудом уместилась на сиденье за спиной водителя. Платье в цветах было не первой свежести, простые чулки обтягивали отечные ноги.
Алиса почувствовала раздражение. Что, это и есть Франция?
Неужели все ее любимые авторы эпохи Просвещения – Золя, Гюго, Мопассан и Флобер, – так увлекательно писавшие о нормандцах, сознательно умалчивали о жалких слезливых старухах и тоскливых деревнях, населенных уродливыми крестьянами? Это их хотели освободить молодые американцы?
Не смей так думать, сказала себе Алиса, не смей… Да, от этой фермерши воняет навозом, как от личфилдских коров. Нервная, дерганая, говорит не закрывая рта, переругивается с водителем. Нужно отстраниться, думать о своем. Лаки не мог погибнуть! Ему всегда все удавалось, он был настоящим счастливчиком, любимцем фортуны.
– Высадишь меня в Де‑Жюмо, – крикнула нормандка водителю. – Будь она проклята, эта дорога!
Корова, думала Алиса, эта фермерша – корова. Куда подевались девушки в длинных платьях с кружевными зонтиками, любившие завтракать на траве и купаться нагишом?
Когда парни Личфилда уплыли в Англию, чтобы участвовать в высадке на побережье Нормандии, девушки горько плакали. Все – кроме Алисы.
– Говорят, они и в Кальвиле размялись?
Лаки тоже не плакал, прощаясь с Алисой, он знал, что неуязвим. И Алиса знала: Лаки не такой, как все, и разлуки не будет.
Они молоды и любят друг друга! Что им война? Далекая война на другом континенте… Невозможно представить Лаки мертвым.
Они расстались, но Лаки не сомневался, что вернется, и Алиса была спокойна.
– Де‑Жюмо тоже досталось! И не только от бошей.
Алиса заткнула уши.
В Нормандии не погибают!
Заткнуть уши, закрыть глаза, чтобы не видеть эту – реальную – Нормандию и помнить только живописные изображения домов старого Онфлера, Руанского собора на закате и скал Этрета.
– Скажи‑ка, Марго, вас и правда разбомбили? – спросил водитель.
– Чистая правда, – ответила фермерша. – От деревни почти ничего не осталось. Жандармы сказали, что разрушено девяносто девять процентов! Уж и не знаю, как они считали, лично я оставшегося одного процента что‑то не замечаю. Разве что подвалы да колодцы… Семнадцать человек убило. На войне это, может, и не великие потери, а вот для деревни, где всего сто тридцать жителей, очень даже много! Я живу одна и никого не потеряла. Только собаку… Врать не стану – горюю по ней ужасно, но другим тяжелее моего. Англичане не церемонятся.
В Нормандии не умирают, убеждала себя Алиса. Не слушай других, думай о Лаки как о живом!
– Уверена, что это сделали англичане?
– Еще бы! Мы успели разглядеть, когда бежали прятаться, а жандармы потом все разъяснили. Держись крепче за руль, Реми. Знаешь, зачем они сбросили бомбы?
– Конечно. Из‑за бошей. Чтобы уничтожить их. С самолета целиться трудно, вот тебе и сопутствующие потери, чего уж там.
– Чушь! В деревне не было ни боша, ни полбоша, и англичане это точно знали, но… сровняли деревню с землей, чтобы перекрыть немцам дорогу.
– Перекрыть дорогу?
– Вот именно! Из обломков наших домов вышла отличная баррикада.
Господи, когда же они заткнутся? Алиса никак не могла сосредоточиться. Нечего выставлять свои беды напоказ. Настоящая печаль прячется от людей. Печаль заразна!
– Они хотели превратить наши фермы в заслон, – продолжала Марго. – Отрезать Изиньи от Кана. Немцы из гарнизона в Изиньи не должны были успеть на пляж к моменту высадки десанта. Поэтому Де‑Жюмо забросали бомбами.
– Да бошей в Изиньи уже не было, они ушли третьего июня, – возразил водитель.
– Ну‑у…
– Хочешь сказать, англичане кидали бомбы, чтобы не пропустить бошей, которые ушли за два дня до того? Проклятье! Выходит, все умерли ни за что? Папаша Дюваль… Леонар де Корневиль и его малыш… Сестры Карруж… Семнадцать погибших… И все зазря?!
В автобусе стало совсем тихо, только двигатель урчал да погромыхивал ржавый кузов. Алиса так и не смогла сосредоточиться на воспоминаниях.
Она вслушивалась в тишину.
Реми яростно погудел трем курицам, они неторопливо переходили через дорогу, равнодушные к человеческим несчастьям.
– Вот ведь ужас. – Водитель покачал головой. – И вы все равно устроили англичанам торжественную встречу?
– А как же. Война, она война и есть… Паренек, который шел на приступ наших скал, не бросал на нас бомбы. Да и тот, что сидел в кабине самолета, выполнял приказ командира, укрывшегося в бункере посреди Лондона… На большом столе перед ним разложена большая карта Нормандии с маленькой черной точкой – деревней Де‑Жюмо. Посмотрел он на нее и подумал: «Сбросим‑ка мы бомбы вот сюда и задержим бошей!» Он сделал свою работу. Даже немцы и те выполняли приказы, их солдатики тоже люди подневольные. Во время войны все верят, что поступают правильно. Такая вот дурость.
Алисе расхотелось закрывать глаза. Нормандка вдруг перестала вонять. Обе они – одинокие женщины среди мужчин, играющих в героев. А фермы с пасущимися на полях безучастными коровами ничем не отличаются от Личфилда. Центр земли для их обитателей. Крошечные черные точки на огромной карте для всех остальных.
Алиса думала о письме, которое три месяца назад получили родители Лаки: «Ваш сын пал смертью храбрых в Нормандии, пойдя на приступ Пуэнт‑Гийома…» Алиса отказалась поверить в смерть Лаки.
Только не он!
В Нормандии никто не умирает. Тем более Лаки! Как только представилась возможность, Алиса отправилась во Францию, чтобы найти Лаки. Его родители оплатили дорогу. «Поезжай, девочка, и привези нам хорошие новости!»
Она смотрела в окно и видела только одно. Торжество смерти.
Автобус въехал в Де‑Жюмо. Деревня лежала в развалинах, на немногих уцелевших домах не было крыш.
Марго вышла на «остановке», обозначенной картонкой на палке. Вдалеке угадывались темные согбенные силуэты с тележками и тачками: люди разбирали завалы, растаскивали камни.
Водитель обернулся к Алисе:
– Здесь была церковная площадь. Сам‑то я редко ходил в мессе, но деревня без церкви… Нет, так не годится!
– Люди построят новую, современную, – попыталась утешить его Алиса.
– Скажете тоже – современную! Настоящая церковь должна быть старинной, старее всех домов. А новая – так, вроде безделушки на камине. Церковь – она как родовая память, передается от поколения к поколению. И новая, которую собираются построить, станет вечным укором, напоминанием о случившемся, памятником павшим.
Автобус тронулся с места. До моря оставалось несколько километров. Разъезженная дорога шла через ланды, заросшие дикими травами. В конце ее Реми и высадил Алису.
– Приехали, мисс. Желаю удачи.
Шато‑ле‑Дьябль оказалась местечком на двадцать домов, стоящих вокруг перекрестка. Напротив остановки находилось маленькое кафе с громким названием «Завоеватель». Цветы на окнах, занавески в красную клетку – веселый контрапункт в пейзаже цвета пыли. Все остальное выглядело тоскливым и пустынным. Оно и понятно – восемь утра.
Из подъехавшего джипа вылез американский офицер:
– Вы Алиса?
Его настойчивый взгляд она наивно приняла за солдатскую прямоту.
– Да.
– Я лейтенант Дин, командир отряда рейнджеров, штурмовавших Пуэнт‑Гийом. Соболезную насчет Лаки, понимаю и одобряю ваш приезд. Сидя дома, ничего не поймешь. Если хотите, я отвезу вас на пляж, где разворачивались события.
Алиса села в машину.
– Я… не могу поверить в смерть Лаки… – После секундной паузы она произнесла «не могу» вместо «не могла».
Лейтенант кивнул:
– Конечно… Понимаю. Я недолго общался с Лаки, но успел понять его характер. Он был как ребенок и никак не мог погибнуть на войне. Жестокие игры не для таких людей. Мне очень жаль, мадемуазель, но Лаки мертв, его убили одним из первых. Товарищи оплакали геройскую гибель вашего жениха.
Лейтенант припарковал джип на земляной площадке, они обошли блокгауз и оказались на крутом шестидесятиметровом утесе. Внизу лежал бесконечный пляж, серый и грязный. Начался отлив. Похожие на зеленых букашек военные занимались разминированием, растаскивали тонны ставших ненужными железяк.
Ну почему так случилось, что солдатам пришлось штурмовать стену? – горестно размышляла Алиса. Пляж казался бескрайним, скалы – запредельно высокими. Сколько людей отдали жизнь за проклятый блокгауз? Где взять мужество, чтобы подняться и рвануть вперед, молясь об одном: пусть вражеский солдат целится в другого?
Здесь она поверила в смерть Лаки, ощутила ее внутри себя. Удача отвернулась от своего любимца.
– Лаки всегда везло, лейтенант. В Личфилде – это наша деревня – он был героем, ему все удавалось. И…
– И этот весельчак приплыл в Нормандию, чтобы умереть рядом с тысячами других молодых американцев, счастливчиков и везунчиков. Война не выбирает! – закончил за нее лейтенант.
– Рядом с тысячами других… – повторила Алиса.
Они помолчали. Дин искал слова утешения. И нашел:
– Надеюсь, вам станет легче, если я скажу, что Лаки был всеобщим любимцем.
Заметив, что девушка удивилась, он пояснил:
– Вы единственная, скажу мягче – первая подруга погибшего рейнджера, приехавшая сюда. Родители нескольких парней были в этом месяце, невест – ни одной. Лаки и впрямь повезло.
– Можно мне побыть тут немного?
– Конечно. Спуститесь на пляж, если хотите, но будьте осторожны, не сходите с тропинки. Вокруг полно мин.
Лейтенант Дин смотрел вслед Алисе. Он, конечно, необъективен, все‑таки полтора года в исключительно мужской компании, но Алиса Куин – настоящая красавица. Дин видел ее изящный силуэт на фоне вересковых зарослей, вспоминал большие голубые глаза и изящный изгиб бровей, таких тонких, как будто их сначала выщипали, а потом нарисовали карандашом.
Алиса спускалась по выбитым в скале ступеням, и лейтенант любовался ее длинными золотистыми волосами, пока она не скрылась из виду.
Лаки мертв. Погиб как герой. Его память будут чтить, но разве это имеет значение?
Алиса долго ходила по пляжу, разговаривала с военными и смотрела по сторонам, чтобы сохранить увиденное в навечно окаменевшем сердце. У меловой стены ей вспомнились строки Превера:
В песок превращаются окон стекла –
а парты – снова в деревья,
чернила водой становятся,
мел – снова скалой прибрежной.
Она придумала продолжение:
И плоть в песок превращается –
а кровь становится морем…
Природа вечна, она сильнее всех и всегда берет свое. Солдаты расчистят пляж, море сотрет следы, напоминающие о бойне, как мел с грифельной доски. Дети снова будут играть на солнце, купаться, бегать среди разноцветных зонтиков и весело смеяться. Когда люди простят себя и друг друга (они всегда прощают – самое ужасное, что только так можно забыть), на пляже зазвучат разные языки и отец немецкого семейства с улыбкой отпасует мяч молодому американцу.
Вода прибывала. Нет, ни о какой удаче и речи тут не шло. Лаки погиб, а волны уничтожили все следы. В 12:45 Алиса вернулась в Шато‑ле‑Дьябль.
Автобус опаздывал. Рядом с остановкой шумно дышала дряхлая лошадь, запряженная в тележку‑развалюху, груженную узкими деревянными брусками. Хозяин, усатый нормандец, поглаживал животное по гриве, искоса поглядывая на незнакомую девушку.
Жизнь в Нормандии продолжается, думала Алиса. Все наладится, появятся новые дома за белыми заборами, вырастут сады.
Солнце робко касалось лучами хрупкого квадрата голубого неба. На другой стороне дороги веселая темноволосая девушка отмывала пыльные окна кафе «Завоеватель».
Ее звали Лизон Мюнье. Аппетитное тело, сильные руки и ноги, миткалевая красная клетчатая юбка (шторы в заведении были из того же материала). Прошло десять минут. Автобуса все не было, и хозяин повозки ушел в кафе. Лизон обернулась, и Алиса увидела, что она очень хороша собой, похожа на румяную куклу с огромными светлыми глазами. Ее победная красота бросала вызов хаосу, утверждала торжество жизни над смертью. Лизон улыбнулась Алисе, та ответила грустным взглядом. Мадонна нормандских развалин сразу все поняла и смутилась.
Американка… Приехала в Шато‑ле‑Дьябль, чтобы почтить память любимого человека.
Подошедший автобус отвлек молодую нормандку от печальных мыслей, отгородив ее от безысходной стороны улицы. Алиса поднялась в салон, но водитель, не Реми, не тронулся с места, он ждал усача‑лошадника. Тот прибежал, и они начали грузить бруски на багажник.
На пороге «Завоевателя» появился Алан Ву. Он слегка прихрамывал, загипсованная левая рука висела на перевязи из шарфа, пол‑лица скрывали бинты. Алиса не могла отвести глаз от покалеченного нормандца. Надо же, какая у парня выправка! Он похож на американского солдата. Или канадского. Да нет, показалось. Здоровой рукой Алан обнял Лизон за талию.
Прекрати! – прикрикнула на себя Алиса. Некоторые французы, в том числе нормандцы, тоже воевали, но остались живы и вернулись к любимым женам!
Она отвернулась, чтобы не захлебнуться злостью. Водитель автобуса и усатый мужичок заканчивали разговор.
– Выгрузишь в Кальвиле. Америкашки сообразят, как и что. Там у меня на каждом бруске есть метки – всего и делов‑то, что пару гвоздей вколотить.
– Богатейший тебе достался заказ, – сказал водитель. – Тут заготовок на сотню крестов, не меньше.
– Да это так, на пробу, – ответил столяр. – Понравится моя работа, буду делать тридцать тысяч!
– Сколько?!
– Тридцать тысяч одинаковых крестов! Чертовская удача, так что уж будь поаккуратней.
– Не бойся, доставлю в лучшем виде…
Двери автобуса закрылись.
Тридцать тысяч крестов, ужаснулась Алиса. Ее Лаки был одним из деревянных крестов…
Она обернулась, чтобы в последний раз посмотреть на Шато‑ле‑Дьябль, и встретилась взглядом с раненым нормандцем. Он глядел так, словно пытался что‑то вспомнить, надеялся узнать ее. Это смутило Алису сильнее, чем любовь этой пары. На ее счастье, автобус наконец тронулся с места.
Из‑под задних колес летела пыль. Она не заметила, что мужчина, тяжело припадая на одну ногу, бежит следом и отчаянно машет рукой. Водитель его тоже не видел, автобус продолжил свой путь в Кан через Кальвиль.
На колдобинах и в ямах плохо закрепленные бруски летели на землю, десятки заготовок усеяли дорогу, которую союзники окрестили дорогой Свободы.
Метров через сто американец выдохся, тяжело закашлялся и остановился. Он наконец понял, почему грустное лицо девушки из автобуса показалось ему знакомым. Но поздно. Он упустил ее.
Упустил.
– Алан! Алан! Кто это? – крикнула Лизон с порога «Завоевателя».
– Никто, я ошибся…
– Она американка, точно тебе говорю! Вы знакомы? Ты ее узнал?
– Да нет же, показалось…
– Она славная, – не успокаивалась Лизон. – Грустная, но красивая. Скажи мне, кто она, Алан?
– Я принял ее за жену друга. Или невесту. Товарища по отряду. Почудилось, но я не уверен – видел только на фотографии, так что… Возможно, это не она… Точно не она!
– Что за товарищ? Как его зовут?
– Он погиб. За нее!
Лизон и Алан еще долго стояли на улице перед кафе, а автобус с Алисой ехал в Кан.
– Так как его звали? – настаивала Лизон.
– Ты его не знала, – ответил Алан. – Перед самой высадкой он показал мне снимок.
– И ты запомнил? Ничего удивительного, такая красавица.
– Думаю, я ошибся. Теперь это не имеет значения.
Он пожал плечами, судорожно ища другую тему для разговора, но Лизон и не собиралась сдаваться.
– Ты впервые проявляешь такой интерес к человеку из прошлого. Поклянись, что она ничего для тебя не значит.
– Клянусь! Прошлое осталось в прошлом.
– А ее жених?
– Он тоже.
– Я ничего о тебе не знаю, только имя. Расскажи об этом друге, ну пожалуйста…
– Он погиб!
– Ты не должен оставаться один на один с военными кошмарами! Как звали твоего друга?
Алан сдался.
– Лаки. Его звали Лаки. Он был моим лучшим, нет – единственным другом на десантном катере.
– И дальше?..
– Лаки был самым безумным парнем из всех, кого я встречал. Ему всегда и во всем везло. Он всех ребят ободрал как липку в покер.
– Ага, ты играл в покер! – наигранно возмутилась Лизон.
– Лаки был для нас образцом во всем. Его девушку мы видели только на фотографии, но каждый мечтал заполучить такую же.
Лизон покачала головой.
– Я тоже – до встречи с тобой, – поспешил исправиться Алан. – У Лаки был договор с Богом и персональный ангел‑хранитель.
– Ангел? – Лизон пожала плечами. – Ну, значит, ангел погиб под обстрелом до шестого июня! Умереть на пляже, какое уж тут везение? – Она обвила шею Алана руками. – Ты вдесятеро везучей Лаки, любимый… потому что остался жив! И женщина твоя намного красивее, разве нет?
Алан не ответил, и Лизон скорчила недовольную гримаску.
– Лаки всегда держал судьбу в узде. Он сам выбрал свою смерть. – Алан помолчал. – Даже ангел‑хранитель не может помешать человеку продать душу дьяволу.
– О чем ты?
– Это мужские дела, Лизон. Американские истории. Прошлое… Лучше тебе ничего о них не знать.
– Но я хочу! Я должна!
Лизон так и не узнала. Алан умел хранить секреты.
В Сидней или куда угодно…
20 ноября 1944
Аэропорт Ле Бурже, Париж
Из Кана в Париж Алиса добралась поездом и на вокзале взяла такси до аэропорта. Самолет вылетал в 18:59. Она обвела рассеянным взглядом зал ожидания, думая о Нью‑Йорке.
Нью‑Йорк без Лаки.
Личфилд без Лаки.
Но с его родителями, друзьями и близкими, десятками сочувствующих, готовых утешать, задавать вопросы, приставать с советами, заставлять быть счастливой через силу. Нет, жители Личфилда не бросят на произвол судьбы молодую вдову, не такие они люди.
А ей – вот ведь беда – хотелось забиться в угол и не думать. Не изображать по заказу веселость или грусть. Она хотела стать невидимкой.
Нью‑Йорк, 18:59.
Единственный рейс. Аэропорт только‑только начал возвращаться к гражданской жизни.
Лондон, 17:13.
Стокгольм, 19:24.
Сидней, через Лондон, 17:13.
Стать невидимкой.
Алиса посмотрела на табло и как сомнамбула побрела к кассе. В Сидней или куда угодно…
Какая, в конце концов, разница? Нужно просто уехать подальше от всего и от всех, пока не утихнет боль.
Навсегда, подумала она.
На деле вышло иначе.
Секрет Алана
Декабрь 1944 – январь 1964
Шато‑ле‑Дьябль, Нормандия
В 1945 году дядя Лизон, Виктор Мюнье, хозяин бара «Завоеватель», уехал в Прованс, на родину жены, которая за много лет так и не привыкла к соленым шуткам нормандцев. Между последним стаканчиком кальвадоса и первой рюмкой пастиса Виктор предложил племяннице принять бразды правления, и она согласилась. И скоро «Завоеватель» стал одним из популярнейших заведений кантона: посетителей радушно встречал американец и с улыбкой обслуживала Лизон.
Кстати сказать, многих американец интересовал больше красавицы.
Каждому хотелось посмотреть, как Алан разливает белое вино и кальвадос, послушать, как говорит на местном наречии, веселя крестьян и разбивая сердца девушкам под бдительным присмотром Лизон. Об Алане говорили «наш американец», а близкие друзья в шутку называли его «дезертиром».
Завсегдатаи бара любили этого надежного, слегка застенчивого, улыбчивого верзилу и гордились, что он остался с ними, очарованный первой красавицей Шато‑ле‑Дьябль. В некоторых нормандских деревнях был военный музей или кладбище, памятник или новая церковь. А в Шато‑ле‑Дьябль – собственный американец!
Лизон и мечтать не могла о таком счастье. Юная легкомысленная девчонка, бродившая по ландам, превратилась в прелестную женщину, жизнерадостную, но благоразумную. Ей было хорошо, ничто не омрачало ее отношений с Аланом, разве что два‑три маленьких облачка на бескрайнем голубом небе.
Единственным камнем преткновения был вопрос о ребенке. Лизон настаивала, Алан не сдавался.
– Каждые двадцать лет случается война, – говорил он. – Я не хочу заводить малыша и растить его до совершеннолетия, чтобы он потом оказался в каком‑нибудь незнакомом краю и стал там убийцей… или трупом. Или тем и другим одновременно.
На все возражения Лизон Алан отвечал:
– Ты не поймешь, тебя не призывали в армию, не сажали на десантный катер, не выбрасывали в шторм на побережье чужой страны. Ты не бежала под пулями по пляжу и не стреляла в ровесников только потому, что они говорят на другом языке.
Крыть такие аргументы было нечем, но Лизон не теряла надежду, что Алан со временем передумает. Они молоды, так что успеется.
Лизон ошиблась – Алан продолжал упорствовать. Она недоумевала: он ведь любит детей, ловко обращается с чужими – а своих не хочет? Может, есть какая‑то причина – американская, с довоенных времен?
Алан не любил вспоминать прошлое. В самом начале их отношений он сказал Лизон, что дома у него не осталось ни родных, ни друзей, и ей пришлось довольствоваться этим, хотя в голове гвоздем засел неприятный вопрос: что, если Алан Ву – ненастоящее имя? Вдруг у него есть семья в Америке? Жена? Дети? Это бы все объяснило… Лизон гнала подозрения прочь – в конце концов, это лишь крошечная туча на ярко‑синем небосклоне ее счастья.
Впрочем, было и кое‑что еще – письма.
Алан регулярно получал из Америки письма в надушенных конвертах, надписанные одним и тем же женским почерком. Он садился сочинять ответ подальше от Лизон и всегда сам относил письмо на почту. Сначала она дулась, любопытничала, изображала ревнивую досаду, но Алан отвечал всегда одно и то же:
– Ничего интересного тут нет, уверяю тебя!
Через несколько лет Лизон сдалась и перестала задавать вопросы, но, когда приходило очередное письмо из Америки, не могла не думать о плохом.
В январе 1964 года все нормандское побережье готовилось отмечать двадцатилетие высадки союзников. А в Шато‑ле‑Дьябль решили устроить праздник в честь юбилея встречи Лизон и Алана. Они так и не поженились из‑за проблем с его гражданским статусом.
10 января, обычным зимним утром, Алан вышел на кухню, и вид у него был странный. Он не спал всю ночь – впервые после 1945 года, когда его мучили кошмары. Накануне они провели вечер с друзьями. Пришли Шавантре, кузен Лизон; ее детский воздыхатель Тетрион; Поль Тесье, которого все называли Учителем, хотя никто не знал, работал ли он когда‑нибудь в школе; Фернан Приер, архивист из Кана. Все веселились, вспоминали юные годы, и бар закрыли позже обычного.
Алан и Лизон сидели за столиком в холодной кухне, она смотрела на любимого и предчувствовала дурное.
– Я должен вернуться в Штаты, – мягко сказал он.
Она молчала.
– Ненадолго. Улажу одно дело и вернусь.
В последнее время Алан не получал писем, его никто не навещал, так почему он выглядит столь потрясенным?
– Что случилось? – спросила Лизон.
– Прости, милая, не могу сказать. Тебе лучше ничего не знать.
Двадцать лет Лизон мучил страх, что Алан однажды заскучает, покинет ее и вернется на родину, к прежним привязанностям. Поэтому она так боялась писем из Штатов. Но зачем уезжать сейчас?
Он решил, что двух десятков лет изгнания более чем достаточно?
– Устал от Франции?! – взорвалась Лизон. – И от маленькой француженки? Решил, если не сможешь сейчас, потом будет поздно, придется доживать свой век на чужбине?
– Нет, Лизон, клянусь, ты ошибаешься! – Алан изо всех сил пытался сохранять спокойствие.
– Дело в женщине? Той, что пишет тебе? Она твоя любовница? Твоя невеста? – Лизон задохнулась от негодования и замолчала. – Или жена? Может, у тебя и ребенок есть?
– Нет, Лизон.
– Тогда объясни, почему ты решил уехать именно сейчас? Расскажи наконец, от кого эти письма!
– Успокойся, Лизон, я вернусь через несколько недель.
– Возьми меня с собой!
– Не могу, я должен поехать один.
– Америка далеко…
– Но время пролетит быстро.
Бушевавшая в душе Лизон гроза сменилась мелким печальным дождиком, какой часто подолгу идет в Нормандии.
– Я буду ждать тебя, Алан, – сказала она, – вернешься ты или нет. Мне все равно, есть у тебя другая женщина или нет, я не перестану ждать. Никогда.
– Верь мне, очень тебя прошу. Да, я еду из‑за женщины – той, что писала мне двадцать лет. Но не потому что люблю ее, все ровным счетом наоборот!
Алан замолчал. Слезы текли по щекам Лизон, капали на клеенку.
Не слишком щедрый на нежности Алан попытался утешить ее.
– Я вернусь, и, если не передумаешь, мы заведем ребенка… Еще не поздно, нам с тобой нет и сорока. Может, ему повезет: он будет слишком юным и его не возьмут на ближайшую войну, а на следующую он не попадет по возрасту. Но прежде я должен сдержать данное давным‑давно слово.
Лизон еще долго сидела за столом и плакала. Потом снова плакала, глядя вслед автобусу, который увозил Алана в Кан.
– Я буду ждать тебя, – прошептала она, обращаясь к облаку пыли.
Лизон сдержала слово.
Она ждала его. И больше никогда не видела.
Серый дождик навсегда поселился в ее душе.
Вторая эпоха
Кровь предателя
Окончание уроков
Май 1964
Блю‑Хилл, Оклахома
Дождь обрушился на городскую школу в Блю‑Хилл за несколько секунд до того, как дети высыпали во двор. Зонтики раскрывались синхронно, вырастали над головами, точно грибы после дождя. Мамочки оказались в этаком импровизированном разноцветном шапито и продолжили болтать, не обращая внимания на стук капель.
Стоявший чуть поодаль Алан Ву был одним из немногих мужчин.
Как бы меня не приняли за педофила, подумал он. Торчу в тридцати метрах от школьных ворот, наблюдаю за женщинами и детьми. Глупо.
Впрочем, Алан не очень беспокоился, здесь его никто не знал, разве что миссис Парк, управляющая гостиницей «У озера». За несколько последних недель он только с ней и перебросился парой слов.
Дождь усилился. По шоссе 108 мчались машины, из‑под колес летели брызги. Никто не обращал внимания на чужака. Его охота подходила к концу, рыжеволосая женщина была здесь, она тоже пришла забрать ребенка после уроков.
Рыжеволосая?
Все матери были в шапочках, капюшонах или под зонтами. Которая из них – призрак, за которым он гоняется?
Учительница Мэри Таннер дунула в свисток, и дети устремились во двор наперегонки с дождевыми каплями. Алан искал глазами рыжеволосых. Каждый ребенок подбежал к матери или отцу и укрылся под зонтом. Крыша шапито распалась на части.
Рыжеволосый паренек и девочка с такими же яркими кудряшками нырнули под один из зонтов.
Она!
Алан следовал за ними вдоль шоссе 108, держа дистанцию. Женщина и дети перешли на другую сторону и свернули на перекрестке. Алан ускорил шаг.
У него за спиной зажглись фары. Включились дворники, разгоняя по стеклу воду. Заработал двигатель, и автомобиль тронулся с места. Алан побежал через дорогу, не глядя по сторонам, и не заметил находившуюся метрах в ста машину.
Она ехала медленно. Угрожающе медленно.
Вдова и солдаты
Июнь 1964
Шато‑ле‑Дьябль, Нормандия
Природе, как известно, нет дела до планов людей. Они готовились праздновать двадцатую годовщину Высадки, а погода хмурилась, хотя была и не настолько ужасной, чтобы напомнить ветеранам весну 1944‑го.
В автобусе Алиса села сзади. Она долго колебалась, прежде чем решила поучаствовать в праздновании. По пути из Кана в Изиньи через Пуэнт‑Гийом ее одолевали воспоминания. Это путешествие разительно отличалось от первого: автобус был намного удобнее, а на шоссе недавно положили новый асфальт. Флаги и гирлянды украшали деревенские площади и дома, дети пели и смеялись.
Похоже, все забыли войну, думала Алиса. По крайней мере, пытаются забыть.
Она помнила почти все. В группе кроме нее было несколько старушек – скорее, дам в возрасте, – они приехали оплакать сыновей, не успевших подарить им внуков. Две солдатские жены откровенно скучали и явно жалели, что согласились сопровождать мужей в Нормандию. Мужчины развлекались, рассказывая похабные анекдоты. Их послушать, так вся эта война – не более чем развеселая шуточная кампания. Встречи ветеранов‑рейнджеров были похуже попойки болельщиков после бейсбольного матча, куда не допускаются женщины.
Алиса ни с кем не вступала в разговоры – не любила делиться воспоминаниями, но прониклась симпатией к Кристине Адамс из Вайоминга. Женщина чем‑то напоминала мать Лаки. Кристина воспитывала сына одна, и его гибель у Пуэнт‑Гийома лишила ее жизнь смысла. Миссис Адамс знала, что такое долгие годы одиночества. Они сблизились, и Алиса впервые рассказала свою жизнь чужому человеку.
Она провела в Австралии пятнадцать лет. Преподавала французский. Замены Лаки не нашла – ни в своем сердце, ни в постели. В начале 1950‑х, после пяти лет молчания, написала родителям Лаки. В Личфилде все считали, что она покончила с собой в ту первую поездку во Францию. Переписка стала регулярной, родные покойного жениха настаивали на ее возвращении, и в 1959‑м Алиса сдалась. В личфилдском колледже открылась вакансия, и она переехала. У нее началась почти нормальная жизнь, в которой было все, кроме любви. Она не раз отвергала предложения руки и сердца от коллег, сраженных красотой молодой вдовы. Алиса отреклась от любви и не жалела об этом. Многие женщины жили без любви: одних мужья считали уродками, другие слишком рано вступили в брак и обзавелись ребенком. Да мало ли причин… Сорокалетняя Алиса не думала, что заслуживает больше жалости, чем все остальные, ведь двадцать лет назад она узнала настоящую любовь, которая и теперь согревала ее сердце.
Деревню Де‑Жюмо автобус проехал без остановки. Алиса успела заметить большую стоянку рядом с новой бетонной церковью странной геометрической формы и без колокольни. Она подумала о фермерше, которая жила здесь двадцать лет назад. Кажется, ее звали Марго… Интересно, что с ней сталось?
Через несколько минут автобус въехал на центральную площадь Шато‑ле‑Дьябль. Кафе «Завоеватель» стояло на прежнем месте, на окнах висели занавески в красную клетку. Группа задержалась в ресторане, ветераны выпили лишнего, размякли от воспоминаний. Захмелевший капитан вскочил с сиденья и затянул «Пять свинок».
Алиса думала о молодой паре, которую двадцать лет назад видела на пороге «Завоевателя». Они казались нереально счастливыми в самом сердце трагедии. Девушка была очень красива.
В тот момент, когда автобус свернул на узкую дорогу, ведущую к скалам, Алиса заметила лицо в окне третьего этажа.
Ж