... Давно уже молодой провизор ушёл, а молодая девушка всё ещё думала о его словах и вспоминала его голос и каким бледным он был, когда склонился над дамой и долго рассматривал её лицо, будто хотел просить у неё прощения. Но почему?..
«Что за глупые мысли, — отругала она себя. — О чём бы пану Урзину просить прощения у пани баронессы Райнер?»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Над землёй лежала сказочная весенняя ночь, полная света в теней. Луна освещала не только Подолинскую долину. Серебром заливали её лучи и долину Подграда. Зачарованными казались развалины старой крепости. Лунный свет играл на башнях, церквах и домах городка, отражался в волнах журчащего ручья, особенно ярко высвечивая, словно выделяя, замок Орлов.
У почерневших от времени крепостных стен стоял, скрестив руки на груди, молодой россиянин.
Однако он ли это был? Его юное лицо полностью лишилось прежней свежести. Оно отражало боль, обычно скрытую от людей.
Молодой человек уже давно стоял, пристально глядя на освещённое лунным светом здание, и ещё долго стоял бы так, если бы не нарушил ночную тишину мягкий голос:
— Вот и я, наконец, пан Лермонтов.
Молодой человек вздрогнул, быстро повернулся и так же быстро протянул подошедшему руку.
— Я уже думал, вы не придёте, — сказал он приглушённым голосом. — И вообще это было эгоистично с моей стороны просить, чтобы вы пришли сюда. Уже ночь, вам нужен покой, простите меня, пожалуйста.
— Мы оба отдохнём, когда душа ваша получит свет.
— Что вы говорите, Урзин?
Вопрос звучал почти холодно. Россиянину пришлось побороть волнение.
— Я считаю, что ваша душа скорбит смертельно и крайне нуждается в мире и в утешении.
Молодой врач посмотрел в лицо Урзина:
— Вы думаете, что я вас из-за этого попросил прийти? Вы судите по моему глупому письму!? — произнёс он ещё холоднее.
— Ничего я не думаю, пан Лермонтов, что вас могло бы обидеть. Вы просили, чтобы я пришёл к вам. Я бы с удовольствием пришёл ещё раньше, но Никуша хотел со мной говорить, и он только сейчас уснул.
— Только сейчас? — испуганно спросил молодой врач. — Ему было нехорошо?
— Слава Богу, нет. Он теперь спокойно спит. Я надеюсь, что он завтра восстановит силы после путешествия, и вы тогда спокойно сможете продолжить свой путь.
Лермонтов быстрыми шагами направился к стене крепости.
Затем он вернулся к Урзину.
— Урзин, я... — Его глаза странно заблестели. — Я не могу дальше с ним идти, поверьте мне. Если бы мы ещё остались здесь! Но туда — нет! Посоветуйте мне, что делать, как мне удалиться. Для этого я вас сюда позвал. Я так взволнован и совершенно не способен ясно мыслить. А вы всегда так спокойны. Может быть, вам и не знакома такая борьба, которая сейчас происходит в моей душе.
Вас ничего не волнует. Так посоветуйте же мне...
После краткого молчания провизор поднял голову, и их взгляды встретились.
— Пан Лермонтов, наш Господь и Учитель говорит: «Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, как Я возлюбил вас. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих. Вы друзья Мои, если исполняете то, что Я заповедую вам».
Дорогой пан, Николай Коримский нуждается в вас. Он теперь ещё слишком слаб, чтобы вынести боль, которую причинит ему разрушенная надежда. Вы обещали ему поселиться в этой долине, и это его радовало невыразимо. Конечно, обещание это было дано тогда, когда сердце было полно золотых надежд. Сегодня дела иначе обстоят. Пребывание здесь причиняет вам боль. Страх перед борьбой и страданием гонит вас отсюда. Но поверьте мне, если в вас есть страдание, то окружение и обстоятельства могут его смягчить, но оно будет с вами везде. Куда вы ни пойдёте
— его нужно нести и преодолевать. Лишь тот побеждает, кто до конца остаётся на поле боя и честно борется.
Он замолчал. Только вдали, внизу под замком, раздалась долгая тоскливая трель соловья.
— Нет, Урзин, вы не должны считать меня трусом, — возразил молодой россиянин.
— Я не хотел бы, чтобы вы меня неправильно поняли. Когда узнаете правду, вы сами рассудите, можно мне здесь оставаться или нет. Но так как я вам должен сообщить такое, чего я никогда не сказал бы чужому, и так как вы с Никушей в письмах перешли на «ты», то и мы перейдём на «ты». С другом легче поделиться. Ты согласен?
— Охотно, если ты считаешь меня достойным твоей дружбы и если тебе моё низкое положение не помеха.
— Не будем об этом говорить.
Молодые люди обнялись. Затем Лермонтов показал на Орлов и заговорил взволнованным голосом:
— Ты видишь это здание?
— Вижу.
— Тебе судьба семьи Орловских известна? Ты знаешь, сколько детей было у нынешнего хозяина Орлова?
— Да, трое: два сына и дочь.
— Значит, ты также знаешь, что пан Николай имел несчастье изгнать своего младшего сына из дому?
— Изгнать из дому? — Урзин отступил назад. — Этого я не слышал. Фердинанд Орловский будто добровольно ушёл и больше не вернулся.
— Добровольно? — Горькая насмешка послышалась в ночной тиши. Когда собственный отец укажет тебе на дверь, ты тоже «добровольно» уйдёшь. И если он тебе запретит когда-либо показываться ему на глаза, то ты «добровольно» не вернёшься к нему гнал сына своего на погибель? Однако ты должен также знать, почему он его изгнал, в чём состояло его великое преступление — именно за то, что он симпатизировал нам, русским, что у него был русский друг и что он женился на русской. Страшное преступление, не правда ли?
К тому добавилось ещё, что эта русская была евангелической веры и замуж за него вышла с тем условием, что и он станет таким. И он это сделал ради неё. Всё это горячая польско-католическая кровь отца не смогла вынести, и поэтому он его прогнал.
Но чтобы тебе было понятнее, — Лермонтов обеими руками пригладил свои тёмные волосы, опустился на скалу и обхватил руками колени, — фамилия друга Фердинанда Орловского была Лермонтов. Он принадлежал к богатой, уважаемой семье. Один из членов этой семьи был великим поэтом. Прадед Лермонтова долгое время был на службе у правящих князей в Германии и принял там евангелическую веру. Так как у его сына тоже был крёстный из князей в Германии, то правительство и церковь по его возвращении в Россию претензий к ним не имели. Таким образом семья эта стала евангелической веры и строго придерживалась её. Это были лютеране, каких я и в других местах много знал: у них было больше познания, больше свободы совести, чем у греко-католиков, но Иисуса Христа они не знали.
Сестра Лермонтова всей душой была привязана к своей церкви. Она была нежна, добра, красива; но любила мир, общество, танцы, музыку, театр и прочее. Как-то на балу Фердинанд Орловский влюбился в неё так, что ради неё согласен был принять и лютеранскую веру, иначе она не хотела выйти за него замуж. Ему же это ничего не стоило. Фёдор Лермонтов уже раньше начал и продолжал потом, когда Орловский стал его зятем, с энтузиазмом работать над расширением русскопольских действий. Теперь они вместе стали соратниками в деле, начатого уже несколько раз и каждый раз не удавшегося соединения враждующих славянских племён. С этой целью Фердинанд Орловский после женитьбы был послан на четверть года в Польшу. Оттуда он отправился на родину, чтобы по возможности приобщить отца к этому делу и сообщить ему о своей женитьбе. Что с ним случилось потом, ты знаешь. В Польше он находился около шести недель; а одиннадцать недель он не виделся с любимой супругой. То, что вернулся он не особенно счастливым, можно себе представить, однако он надеялся забыться в своём семейном счастье. Между тем в его доме произошло ужасное изменение...
Я думаю, что ты слышал о штундистах. Маленькая община приверженцев этой «секты», как её в мире называют и которую у нас ужасно преследуют, давно уже существовала в местечке, где находилось семейное имение Лермонтовых.
Фенечка Лермонтова презирала их так же, как все остальные.
Но вот случилось, что на первой неделе после отъезда Фердинанда умер один из штундистов, оставив цветущую молодую жену. Возвращаясь с прогулки, Фенечка стала свидетельницей захватывающих похорон. Смирение перед волей Божией, уверенность в вечной жизни, о которой говорило каждое слово простого старика, проповедовавшего у могилы, с такой силой захватили её, что ею овладело сильное желание ближе узнать этих презираемых людей. Следующий день был воскресеньем. Вечером она пошла на собрание штундистов. Однако, я закончу её собственными словами: «Они научили меня познать и полюбить Иисуса Христа. Они привели меня к сознанию, что я на неверном пути.
Я покаялась, приняла Христа и обратилась всем сердцем к Богу.
Всё это совершилось в течение трёх дней. Ибо как только я познала Истину, я тотчас приняла Христа, и Он даровал мне такую большую любовь к Нему, что я могла оставить всё, кроме Него».
Вскоре после этого её свидетельства покаялся и Фёдор Лермонтов. И когда вернулся Фердинанд, они оба уже были на другом берегу. Так как он не желал перейти Иордан, он вдруг оказался один. Фенечка больше не хотела иметь ничего общего с миром и отказалась от всего. Ни просьбы, ни угрозы мужа и всех остальных родственников не только не могли заставить её пойти в общество или в театр, но и не могли удержать её от чтения Слова Божия, от посещения штундистских собраний и распространения христианской литературы среди народа. Брат ей старательно помогал в этом.
После того, как взгляды Фёдора Лермонтова полностью изменились, он попытался принести что-то из них в тайный русскопольский союз, но в результате его исключили из союза.
Можно легко себе представить, как теперь чувствовал себя Фердинанд. Он видел, что несмотря на то, что Фенечка приняла новую веру, её любовь к нему усилилась и окрепла. Но так как он знал, что они его считают погибшим, пока он не покается, в нём появилась какая-то ненависть к ним. Кто его осудит? Я этого не могу. Он любил мир и хотел жить в мире — они же отказались от мира и жили для Христа. Между ними образовался непреодолимый разрыв, который не исчез и после рождения их первенца.
Дело дошло до того, что они начали думать о разводе. Сначала ушёл Фёдор, считая, что если сестра с мужем останутся одни, они скорее примирятся. Но ничего из этого не вышло. Однажды утром Фенечка нашла письмо, полное ужасных укоров, в котором оскорблённый супруг прощался с ней. Он сообщал, что уезжает в Польшу, чтобы продолжать работу в организации. Ах, это было очень печальное письмо!
Вскоре после этого началось преследование штундистов.
Маленькую общину разогнали; некоторые попали в тюрьму, другие — в Сибирь или на Кавказ. Обвинили также жену Фердинанда, которая попыталась спасти одного из старших братьев общины.
И так как никто из всей родни не заступился за неё, она оказалась под следствием. Волей Господа она, правда, была освобождена, но за распространение противоправославных трактатов её выслали из родных мест. Брат приехал за ней и продал имение за полцены, имущество же её судом было конфисковано. Брат взял её с собой в Вену, где она прожила недолго, скончавшись от простуды, полученной в тюрьме.
Сыну её в то время было пять лет Аурелий замолчал. Из груди его вырвался тяжёлый вздох.
— Хотя его мать умерла, когда ему было только пять лет, он не мог выразить, кем она для него была! Как она учила его любить Иисуса! Как он ей обещал жить только для Него! Но он не сдержал своего слова. Лишь закрыв глаза, он видел перед собой её милое нежное лицо, сияющие небесным светом глаза. Но зачем об этом говорить? Мальчик после смерти своей матери остался у дяди, который дал ему воспитание и образование. Дядя умер двенадцать лет назад от инфаркта как раз в тот момент, когда писал письмо ссыльным на Кавказ, которое один из друзей должен был доставить. Мальчик остался один. О судьбе своего отца он ничего не знал.
И только после смерти дяди, который оставил племяннику значительную часть своего имения, он вместе с документами о наследстве получил бумаги матери и дяди. Из них он узнал, что отец его через три года после разлуки с матерью попал в руки полиции и после годового следствия был приговорён к ссылке в Сибирь.
Однако друзья его, и среди них автор записки помогли ему бежать в Англию, где следы его теряются. «Бедный Фердинанд! — писал Фёдор. Лермонтов в дневнике. — Если бы отец не закрыл перед ним дверь, он мог бы бежать к нему и был бы спасён. А теперь он, наверное, погиб в беде и нужде, так как был слишком горд, чтобы принимать помощь от друзей».
Так, теперь я всё рассказал. Ты и сейчас скажешь, что я, сын Фердинанда, трушу, зная правду, избегаю близости с этим человеком? Или ты считаешь, что другой на моём месте был бы способен ежедневно общаться с ним и с его внуком Адамом, который не сегодня-завтра вступит в майорат, когда отец мой погиб в беде и нужде?
С одной стороны, я очень счастлив, что Никуша — мой двоюродный брат, Маргита
— моя кузина и Коримский тоже мне родственником приходится, а с другой стороны, я чувствую ненависть к Орловским. Мне с ними ежедневно приходится встречаться, я должен быть вежливым и приветливым в общении с человеком, который оскорбил мою мать и моего отца из-за брака с ней выгнал из дома на погибель. Если бы он из Орлова ушёл не с такой горечью в душе, всё могло бы быть иначе!
Если я останусь, то обстоятельства сегодня или завтра вынудят меня посетить пана Николая Орловского в Орлове. Как ты себе это представляешь? Нет, никогда! Мне нужно уйти. Лишь в том случае я мог бы оставаться, если бы я мог этому жестокому старику бросить в лицо, что он погубил моего отца. Однако этого я не могу сделать из-за Никуши и Маргиты и ещё из-за того, что он подумал бы, будто я хочу, чтобы он дал мне своё имя, которого я лишился из-за бегства отца. О нет! Хотя я ношу фамилию «Лермонтов» только потому, что меня усыновил мой дядя, мне имя моей матери дорого, и я его никогда не сменил бы на другое. В той же мере, как он ненавидит всё русское, я ненавижу всё польское и никогда не стал бы поляком!
Мирослав, помоги мне покинуть Никушу прежде, чем мы придём в Горку, прежде, чем я встречусь с Орловскими, ибо у меня нет сил предстать перед ними и не выдать чувств против них, скрытых в моей душе.
При этих словах Лермонтов упал на колени и закрыл лицо обеими руками.
Урзин провёл рукой по его густым волосам и поцеловал его в лоб. Это нежное выражение любви успокоило его.
— Аурелий, брат мой, — проговорил, наконец, провизор, — ты знаешь, какое желание наполняло сердце твоей матери, когда она была жива?
Лермонтов вздрогнул.
— Одно лишь желание было у неё: чтобы я познал Иисуса Христа и полюбил Того, ради Которого она всё оставила.
— Позволь мне тебе сказать: если бы у моей матери было такое желание и если бы она ради Христа столько страдала, я сделал бы всё, даже жизни не пожалел бы, чтобы исполнить это желание и доказать на деле, что её Господь — мой Господь и что я Его люблю и Ему повинуюсь.
— Мирослав, какое отношение это имеет к моей ненависти?
— Самое прямое. Если мать твоя проявила столько любви к Господу, потому что сердце её было наполнено любовью Божией, то я не верю, что она не умела и прощать. Или ты думаешь, что она не простила бы пана Орловского?
— Она? О, она была в состоянии молиться, как Стефан; «Господи! Не вмени им греха сего...»!
— А сын её ненавидит сейчас там, где она проявила бы любовь.
— Мирослав!
— Я твёрдо убеждён, если бы твоя мать была теперь среди нас или если бы она могла спуститься с небес, она обвила бы шею твою своими руками и сказала бы: «Иди, сын мой, и покрой любовью всю несправедливость. Если ты так поступишь, ты докажешь, что достоин моей любви и моей жертвы. И помни, сын мой, что тому, кто умеет прощать, всегда лучше, чем тому, кого прощают».
— Прекрати, Мирослав, прекрати! — отмахнулся молодой россиянин. — Кто уполномочил тебя говорить со мной о том, как бы она поступила? Ты её даже не знал; но ты знаешь Его — Того, Кто был всей её жизнью.
— Да, я знаю Его, но и ты не можешь сказать, что ты не знаешь нашего доброго Господа, Который осчастливил твою мать, несмотря на все утраты,
Который и тебе уготовил такой жизненный путь, чтобы ты, наконец, стал искать Его и смог бы отдохнуть на Его груди. Не откладывай, не сомневайся, приди к Нему! Или ты тоже хочешь ожесточиться, как твой отец? Не думай, что пан Орловский виновен в том, что погиб твой отец. Если бы он покаялся и принял Христа, он, может быть, пошёл бы с тобой и с твоей матерью в Сибирь и был бы счастлив. Я не осуждаю отца твоего, нет! Мне его жаль от всего сердца, и всё же я должен сказать, что он оставил, тебя и твою мать из-за Иисуса Христа, из ненависти к Нему. Так что погубила его не жестокость земного отца, а собственная его жестокость против Отца Небесного. Но что об этом говорить? Кто из нас может изменить милость Божию? У Него тысячи путей; кто знает, не привёл ли он одним из них отца твоего к покаянию и познанию Иисуса Христа? Может быть, он смотрит сейчас с небесных высот вместе с твоей матерью на тебя?
— Какая мысль!
Лермонтов вскочил и стал смотреть на звёздное небо.
— Ты не веришь?
— О, я хотел бы верить, что они там соединены и счастливы.
Если бы я в это мог поверить, я бы мог его и простить.
— А почему ты этому не можешь поверить? Разве Бог — не любовь? Разве Он не чуден и всемогущ?
— Это, конечно, так... но всё же... А впрочем, почему бы мне не радоваться этой мысли? Кто меня сможет убедить когда-нибудь в обратном? Я благодарю тебя, Мирослав, за этот совет. Но я должен сказать тебе и другое. Душа моя заблудилась и далеко ушла от Иисуса Христа — до самых ворот полного неверия. Я обвинял Христа, что из-за Него родители мои стали такими несчастными. Среди других бумаг мне достался и Новый Завет моей матери. Я прочитал все подчёркнутые ею места и замечания на полях. И, должен сознаться, я познал Христа. Я просил прощение за мои грехи. Я просил Его не допустить, чтобы я уподобился моему отцу. Однако вполне отдаться Ему я не смог, потому что прежде я сам должен простить. Это была трудная борьба, и она сделала меня очень несчастным, тем более, что я выносил её один. Теперь я должен простить Орловского и надеюсь, что Господь Иисус Христос примет меня и даст мне мир.
— Конечно, Аурелий, сделай это сейчас! Зачем откладывать, зачем лишать себя внутреннего мира? Помолимся вместе!
— Сейчас? — Лермонтов отступил. — Но я не чувствую, что я уже простил. Я ещё не смогу...
— Собственными силами ты этого никогда не сможешь. Скажем сейчас Господу, что ты хотел бы, но не можешь простить, попросим, чтобы Он тебе помог в этом, и ты увидишь, что так и будет. Идём!
Урзин опустился на колени. После короткой внутренней борьбы Лермонтов последовал его примеру, и к небу вознеслись две из глубины сердец идущие молитвы, на которые мог быть только один ответ: «Да будет тебе по вере твоей».
От развалин отошли два молодых человека. Вдруг один из них остановился,
— Мирослав, я благодарю тебя от всего сердца. Если бы ты знал, что я сейчас чувствую, когда после ужасной бури в моей душе царит благословенный мир!
— Ну, а как теперь, помочь тебе уйти отсюда?
— Уйти? Нет. Ты сказал, что победителем становятся только на поле боя. Я хочу стать победителем. Твой и мой Господь, Которому я отдался, поможет мне.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Та же ночь, подслушавшая разговор двоих молодых людей о печальной судьбе одного из них, не дала уснуть и другому человеку, который сидел в рабочем кабинете и занимался разбором бумаг. Когда не спится, человек ищет занятия. Пан Коримский
— а это был он — тоже не мог спать, и поэтому искал средство прогнать прочь тревожные мысли. В руках Коримского оказалась вдруг связка старых пожелтевших писем, которую он достал из нижнего ящика. Ленточка, связывавшая пачку, распустилась, и на его коленях рассыпались письма. Одно из них он поймал рукой и смотрел на него, как смотрят на вещь, давно потерянную, забытую и вдруг найденную.
Известно, что чем неприятнее письмо, тем большее любопытство оно пробуждает в нас. Так было и с паном Коримским. С явным выражением нежелания он начал читать письмо:
«Пан Коримский!
«Уважаемый» сказать не могу, ибо нет у меня уважения к Вам, которое было у меня до того часа, когда Вы мне доказали, как я в Вас ошибся, как Вы злоупотребили моим доверием. Не думайте, что я упрекаю Вас. Я знаю, что Вы в своём счастье на упрёки отца, дитя которого Вы погубили, мало обратите внимания. Виноваты не только Вы. Я, как отец, тоже лучше должен был охранять своё сокровище и не быть таким доверчивым. Такого греха я, конечно, от Вас не ожидал..
Я Вас не упрекаю в том, что Вы надломили сердце моей дочери тем, что дали разлучить себя с ней. Этого и следовало ожидать.
Бедная Людмила Боринская, дочь бедного деревенского учителя, конечно, не была подходящей парой для богатого дворянина Коримского. В мире так принято. Но зачем Вы лишили её чести и невинности единственных драгоценностей, которые и бедную девушку делают богатой? Зачем Вы побудили мою дочь к такому позорному греху?
В то время, как я пишу эти строки, моя Людмила находится между жизнью и смертью. У меня только одно дитя, и всё же я вынужден просить Господа, чтобы Он навеки закрыл её глаза, которые по Вашей вине от стыда: всегда должны смотреть вниз. Передо мной же в колыбели лежит маленькое невинное существо, которому она дала жизнь, и смотрит на меня, словно хочет спросить: «Зачем мне уже заранее предопределён позор и страдание? В чём я виноват, что мне суждено лишиться отцовской любви и заботы?».
Не думайте, что я Вам пишу для того, чтобы напомнить Вам о Вашем ребёнке.
О нет!
Я никогда не позволю, чтобы Ваш сын принял от Вас милостыню, если он останется жив, в чём я сомневаюсь. Он слишком рано появился на свет и очень слаб. Но если он останется в живых, я бы скорее до локтей стёр себе руки в работе, чем позволил бы ему принять от Вас кусок хлеба.
Пишу я Вам лишь потому, что Вы в Вашем новом счастье с Вашей красивой, невинной и доброй женой, которая не знает, что Вы падший человек, поправший великую заповедь, — легко можете забыть о своём грехе и никогда не покаяться перед Богом. Поэтому я пишу Вам и советую сделать это. Иначе последуют наказания, и счастье Ваше кончится.
Я был бы вправе проклинать Вас, однако я этого не делаю. Но я знаю, что Вы не будете счастливы ни в браке, ни с детьми, если Бог Вам их даст. Радости у Вас с ними не будет. Либо, если у Вас и будет радость, Бог лишит Вас её именно тогда, когда Вам будет больнее всего, и таким образом Он отомстит за Вашего первородного отвергнутого сына!»
Письмо с почти неразборчивой подписью было написано более двадцати лет назад. Рука, писавшая его, давно уже тлела в земле. А что же стало с той несчастной жертвой, о которой в нём говорилось?
Когда это письмо в то давнее время дошло до адресата, молодой человек, ослеплённый страстной любовью к красивой женщине, прочитал его. Конечно, оно оказало определённое действие.
Коримский старался найти обманутую невесту. Но он искал напрасно и пришёл к убеждению, что она, наверное, действительно умерла и слабый младенец тоже, и перестал их искать. В собственном счастье мы быстро забываем горе других, и он его тоже забыл.
Но потом начались ссоры между супругами. Молодая жена узнала, что у её мужа до свадьбы была невеста, а люди сплетничали, что он и сейчас якобы поддерживает греховные отношения с ней. Она поверила слухам, оставила его и больше к нему не возвращалась.
С тех пор много лет прошло, и человек, читавший сегодня это письмо, уже не был ослеплён страстью. Теперь он увидел в письме то, на что не обращал внимания раньше, — на пророческие слова:
«В браке у Вас счастья не будет и с детьми также, и если будет, то Бог лишит Вас его именно тогда, когда Вам будет больнее всего»
Разве не так всё и вышло? Исполнилось ужасное пророчество.
Брачное счастье исчезло, как сон. Любимая дочь долгие годы вынуждена была жить вдали от отца и теперь, выйдя замуж за Орловского, не могла часто с ним встречаться. А сын?..
Коримский подпёр тяжёлую голову руками. «Никуша, мой Никуша!» — стонал он Оголившаяся правда пронзила его, как остриё стали. Глаза его прозрели. Больше двадцати лет Коримский был падшим человеком, но он не верил в это и не чувствовал себя виноватым. Больше шестнадцати лет он считал себя страдальцем, с которым поступили несправедливо и который вправе с холодной гордостью отвернуться от людей, осмелившихся прикоснуться к его чести. В мире он вёл примерную жизнь и тем доказал, что он безупречен. Да он сам в это поверил, а теперь старое пожелтевшее письмо, о котором он даже не знал, существует оно ещё или нет, показало ему, что он действительно был падшим человеком, погубившим невинную девушку Он опозорил на всю жизнь своего первенца, если он жив, и что этот его сын никогда не узнает отцовской любви и заботы.
Верно, что человек, согрешивший против шестой заповеди, никогда не чувствует любви к несчастному доказательству своего падения. Но кровь родная — не водица, и иногда заявляет о себе там, где мы меньше всего об этом думаем.
Молодой Манфред Коримский знал, что сына Людмилы он никогда не мог привести к Наталии Орловской, даже если Людмила мертва. А ведь это было его дитя! Но и перед миром он этого не смог бы сделать, потому что пострадала бы его честь. Свет не карает заблуждений, он требует их тайны. Лишь бы всё было скрыто, тогда всё хорошо!
Коримский, поседев преждевременно от забот о единственном сыне Наталии, вдруг почувствовал горячее желание узнать о судьбе отвергнутого и забытого ребёнка. О, если бы он был жив! Ведь если сын Людмилы мёртв, то исполнится также угроза отца Людмилы, и сын Наталии умрёт!..
Коримский вскочил. «Надо ещё раз приняться за поиски! Я должен убедиться, что он жив, и тогда...»
Он сложил письмо, сунул его в карман и собрал рассыпанные вокруг бумаги. Среди них он нашёл ещё корешок от денежного перевода, на обратной стороне которого отправитель благодарил за то, что господин аптекарь так долго ждал и что он рад наконец рассчитаться с ним.
Бедный человек! Он честно вернул деньги, которые когда-то взял у него взаймы и благодаря которым он смог приобрести собственный дом. Но когда Коримский сможет вернуть ему то, чего он его лишил? Никогда! Если ты у ближнего своего похитишь пшеницу с поля, то может вырасти другая; если сожжёшь его дом, он выстроит другой. Но если лишить человека чести, доброго имени, стереть улыбку с его уст — то это исправить трудно.
Коримский запер письменный стол, лёг на диван и зарылся лицом в подушки. Он спрятал своё лицо от самого себя, чтобы даже ночь не увидела, как оно покраснело. Ибо, когда он сказал себе, что хочет найти отвергнутого сына, если тот ещё жив, и перебрал в уме, что ещё хотел бы исправить, он вдруг представил себе, как его сын стоит лицом к лицу перед ним. Его сын носил перед миром печать позора на своём челе. Но чьего позора? О, что сын может сделать против греха отца, который так легкомысленно обрёк его на отверженность и презрение?
В этом мире справедливость проявляется иногда очень странно. Перед грешным отцом люди снимают шапки; в невинного же сына они бросают камни. А Бог — Отец сирот и покинутых — видит и слышит всё и воздаёт. Он воздал и этому человеку, заронив в его душу червя неумирающего. Кто, кроме Него, мог бы его умертвить?
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Едва рассвело, когда Николай Коримский проснулся, подкреплённый целебным сном. И так как не было никого, кто бы ему в этом помешал, он уже через четверть часа стоял полностью одетый в коридоре. Кругом ещё было тихо. Лишь когда он спешил через двор к большому саду, услышал, что работники кормили коров и лошадей.
Тишина и одиночество благотворно действовали на юношу. Умиротворённый, он гулял по саду, вдыхая аромат испанской сирени, жасмина, роз и других весенних цветов, которые умелой рукой были посажены вдоль стены крепости. Над искусно посаженными кустарниками Бог Сам насадил боярышник, белым цветом которого утренний ветер засыпал сад. Как здесь было хорошо! Николай всегда любил этот сад, который изза своего сказочного расположения был лучше всякого искусственно заложенного парка. Но такой красоты, как сегодня, молодой Коримский в нём ещё не замечал. Когда он был здесь в последний раз, его окутывали осенние туманы, а потом была эта ужасная для него зима. Теперь природа пробуждалась к новой жизни! Но только ли природа? Разве в нём самом не было много нового? Разве он за эту зиму не научился безропотно страдать?
Разве не за эту зиму все его золотые надежды и планы на будущее рухнули? Разве перед ним не стояла ещё одна трудная задача: без страха смотреть в собственную могилу? Да, много нового было в нём, а самым новым была мысль о потусторонней жизни.
«Когда Вы увидите природу во всей своей красе, — писал Урзин,
— тогда представьте себе, что и наша жизнь за воротами смерти будет такой же свежей, прекрасной, без слёз и болезней, полная блаженства, света и красок. И самым чудным в ней будет то, что никакие грозы не нарушат тишину, никакие бури не пронесутся, никакие туманы не омрачат небеса, никакой иней не убьёт цветы
— ибо весна вечная неизменна»,
О, эти золотые слова, как целебно они действовали на больное сердце! Ещё раз жить, жить вечно, не истлевать, не распадаться в прах! «Ибо Я живу, и вы тоже должны жить», — повторил юноша вполголоса про себя.
Он прислонился к дереву, мечтательно глядя на горные вершины и на заалевшее над ними небо. «Христос умер, — думал он дальше, а теперь Он опять жив и больше никогда не умрёт. Но как сказал вчера Мирослав? «Он умер за тебя и за меня, поэтому Он имеет право даровать мне и тебе жизнь вечную. Проси Его, и Он тебе её даст. Вечная жизнь начинается уже здесь, на земле, точно так, как в зимней природе, кажущейся мёртвой, скрыта невидимая сила для пробуждения к новой жизни, которая проявляется весной».