Вновь прибывший также достал свой блокнот и стал что-то писать. Они едва заметно поприветствовали друг друга, как это принято в гостиницах. Больше они друг друга не беспокоили. Поданная еда обоим не понравилась.
Вдруг незнакомец поднялся.
— Позвольте вопрос, пан, — вежливо обратился он к Коримскому.
— Пожалуйста, — ответил Коримский так же вежливо.
— Далеко ли отсюда деревня Боровце и имение Горка?
— Горка? — удивился Коримский. — Около двух часов езды.
— Благодарю.
Незнакомец поклонился.
— Простите вопрос, — задержал его Коримский, — являются ли Горка или Боровце целью вашего путешествия?
— Да.
— Позвольте мне спросить, что ведёт вас в это захолустье? — допытывался Коримский, с трудом сдерживая своё любопытство.
— У меня там дочь, — ответил незнакомец, вежливо улыбаясь.
Но его улыбка вдруг исчезла, потому что настал его черёд заинтересоваться своим собеседником.
— Кто у вас там? — переспросил Коримский дрожащими губами.
— Я сказал уже — дочь. Почему вам это кажется странным? — спросил незнакомец, гордо выпрямляясь.
— Потому что этого не может быть. Как мне известно, владелицей Горки является Маргита Орловская, а другой дамы, могущей быть вашей дочерью, там нет.
— Я не сказал, что она моя родная дочь, но надеюсь, что ваша милость не может оспорить моё право отцовства относительно этой дамы, мать которой — моя жена. Ведь я воспитал её. Но что с вами? — барон Райнер приблизился к смертельно побледневшему Коримскому.
— Ничего! — произнёс Коримский, отстраняясь. — Как бы дела ни обстояли, я никогда не позволю вам, господин барон, притязать на мою дочь!
— Коримский!.. Невозможно! — Барон Райнер отступил на шаг, и двое мужчин смерили друг друга взглядами, которые пером описать невозможно.
Барон первым овладел собой:
— Во всяком случае, было бы хорошо, если бы мы с вами никогда в жизни не встретились; и эта встреча не должна была состояться — меня не уведомили, что пан Коримский в отъезде. Но раз так вышло, я могу и не ехать в Горку. Два отца не могут быть гостями своей дочери — это ясно. То, что я хотел узнать у Маргиты, мне может сказать и пан Коримский, и мы навсегда разминёмся.
Под влиянием присутствия духа барона Райнера Коримский также успокоился, несмотря на то, что его положение было крайне неприятным. Что он думал? Какого мнения о нём мог быть новый муж его бывшей жены, если он её любил и верил ей?
— Что пан барон желает узнать у моей дочери? — произнёс он наконец с внешним хладнокровием.
— Я хотел узнать, — сказал барон, — верно ли известие о случившемся с её братом несчастьи, жив ли он и каково его состояние, если он жив. Хотя между нами разговор невозможен, но Маргита Коримская свидетельница тому, что я сделал всё, что в моих силах, чтобы ей в моём доме было хорошо. До седьмого года жизни она была у нас как дома, а потом, не по моей вине, узнала правду, что она мне не дочь, и стала меня чуждаться. Но и после этого она не может сказать, что я её чем-то обидел. Поэтому я, наверное, имею определённое право, по крайней мере как воспитатель, принимать участие в её судьбе, и я прошу сообщить мне правду.
В груди Коримского разразилась буря. Много лет он ненавидел Райнера и считал, что имеет право презирать его, а теперь понял, что он у него в долгу. Ведь Райнер неплохо относился к его дочери. Она выросла в благосостоянии, получив прекрасное воспитание. «Тебе ничего не остаётся, — говорила ему его совесть, — как благодарить его». Райнера благодарить? Какой ужас! «Если ты этого не сделаешь, он всё равно будет выше тебя, особенно после того, как он пришёл, чтобы убедиться в происшедшем с Николаем и утешить Маргиту, когда мать не могла этого сделать».
— Николаю было очень плохо, — произнёс наконец Коримский после напряжённого молчания, — но теперь он поправляется. Сейчас он там, в карете. Мы едем в Боровце. Маргита обрадуется нашему приезду и улучшению здоровья брата. Она чувствует себя хорошо. Вчера вернулся и Адам Орловский. Я надеюсь встретить там его, а также пана Николая Орловского. Больше мне сказать нечего.
— Этого мне вполне достаточно. Я поздравляю вас с выздоровлением сына и благодарю за сообщение.
Барон Райнер поклонился, надел перчатки и пошёл к выходу.
Уже у дверей он услышал:
— Я также благодарю вас за воспитание моей дочери!
Он обернулся и, высокомерно взглянув на Коримского, произнёс:
— Я не принимаю вашей благодарности, так как я воспитал не дочь Коримского, а дитя моей горячо любимой жены, у которой не было отца.
Слова были сказаны. Коримский их услышал и вынужден был принять. Ответа у него не было. Но как ни странно, он с облегчением вздохнул. Благородство барона его чуть не уничтожило. А эти его слова доказывали, что он в отношении Коримского чувствовал то же самое, что чувствовал Коримский в отношении Райнера. Они были квиты. Райнер заботился о Маргите не ради неё, а из себялюбия, потому что она была дочерью его любимой жены.
Однако при мысли, что Райнер Наталию — его Наталию — даже в его присутствии так смело и открыто называл своей женой, в его сердце поднялась такая буря, что ему захотелось побежать и догнать его. А что бы он сделал потом, он и сам не знал, но могло случиться что-то ужасное.
Он упал на стул у стола, уронив голову на сцепленные руки, и не заметил как в комнату вошёл хозяин заведения, чтобы посмотреть, не нужно ли чего господам.
Только что он, многократно кланяясь, проводил высокого гостя и теперь любопытно разглядывал Коримского.
Когда барон вышел из гостиницы, Аурелий как раз закончил свою зарисовку. Он подошёл к карете и, открыв её, спросил:
— Тебе что-нибудь нужно, Никуша?
— Ах да, оставь, пожалуйста, дверцу открытой, — произнёс голос изнутри. Мимоходом барон увидел красивое бледное лицо юноши, так походившее на другое, столь дорогое ему лицо.
«Если бы она его таким увидела...» — промелькнула мысль в его голове. Он сел в дрожки и уехал.
Через некоторое время уехала и карета Коримского.
— Ах, Маргита, если бы не эта, как говорят, случайная встреча, что бы ты делала, случись она в твоём доме?
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Пан Николай Орловский был в салоне один. Около получаса он простоял на веранде, глядя вслед своим детям, отправившимся навстречу ожидаемым гостям.
И сейчас ещё перед его глазами стояла эта прекрасная пара.
Они его просто поразили! Как он злился по дороге из Подолина на Адама за его холодное отношение к Маргите! Но, вернувшись, он вдруг оказался в его объятиях и услышал слова: «Не сердись, дедушка, уже всё в порядке». Потом Орловский увидел, как Маргита встретила Адама. Она вышла ему навстречу красивой и сияющей, как майское утро, и так приветливо улыбнулась Адаму, что старик от радости чуть не расплакался. Он ещё сомневался, надолго ли это, но в их отношениях ничего не менялось. Адам привёз из экспедиции много зацисовок и ботаническую коллекцию; Маргита рассматривала всё это с огромным интересом. Пан Николай не мог оторвать от неё глаз, так она очаровала его. А когда Адам после завтрака предложил ей поиграть, она с удовольствием выполнила его просьбу.
После того, как Адам написал несколько срочных писем за её письменным столом, где она всё для него приготовила, они вместе пошли в Боровце. Потом Маргита сказала, что хочет пойти навстречу отцу. Адам предложил сопровождать её, и они отправились вместе. Пан Орловский всё ещё вспоминал, как они шли и оборачивались в его сторону, махая ему: Адам — шляпой, а Маргита — платочком, пока не исчезли из виду.
— Они ещё будут счастливы, — шептал старик, радуясь.
От скуки он пошёл в маленький салон внучки. Его взгляд упал на стол и множество книг на нём. Он взял одну из них. Она была немного больше других и чем-то выделялась. Открыв её, он увидел, что она на польском языке. «Наверное, одна из заказанных деканом Юрецким, — подумал старик. — Надо спросить каплана Ланга, какого мнения он о своей ученице. И с Маргитой мне бы поговорить. Но это неспешно, зачем сейчас мучить её религией? Она лучшая христианка, чем мы все».
Он уже хотел отложить книгу, когда его взгляд упал на слова, поразившие его: «Забудет ли женщина грудное дитя своё, чтобы не пожалеть сына чрева своего? Но если бы и она забыла, то Я не забуду тебя» (Ис. 49:15). Рядом, на полях рукой Маргиты было написано: «От отца меня взяли, мать не любила меня; но Ты, мой Господь и Бог, меня не забыл. Ты любил меня, хотя я Тебя и не знала».
У старика на глазах появились слёзы. Напечатанные, да и написанные слова звучали как обвинение для него. Какое примечание сделали бы на этом месте Фердинанд или Наталия?
Пан Орловский склонил голову. Ему показалось, будто его родные дети стояли перед ним и спрашивали: «Отец, зачем ты нас оттолкнул от себя на погибель?». Если бы не его жестокость, может, и Фердинанд был бы сегодня жив. Но он его прогнал.
И если бы он по-иному обошёлся с дочерью, когда она пришла к нему в таком отчаянии и возмущении, она осталась бы в Орлове и, может быть, снова примирилась с Коримским, хотя бы ради детей. Но он не сжалился. Что удивительного в том, что она, молодая и одинокая, вышла потом замуж за благородного человека?
Ведь это был не первый и не последний подобный случай на земле. А то, что пан Райнер был человеком с характером, пан Орловский знал хорошо. Хотя и казалось, что он, как отец, не заботился о своей дочери, тем не менее он следил за её судьбой. Однажды, увидев Райнеров на курорте, он понял, что они хорошо живут вместе, и всё, что он узнавал потом о Райнере, говорило о нём как о человеке честном и порядочном.
И то, что Маргита на его вопрос, как относился к ней Райнер, ответила: «Всегда очень благородно, дедушка; к родной дочери он не мог бы лучше относиться», — примирило его с бароном Райнером, и он на него в сущности уже не сердился. И если бы не было Коримского, он бы его с благодарностью принял как зятя; но так... ах, эти несчастные обстоятельства!
Чтобы прогнать эти печальные мысли, он стал листать дальше книгу, пока глаза его снова не наткнулись на обозначенное место:
«Если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших». Под этими словами Маргита написала: «Я не могу простить, значит, и мне не простится — ах!..»
И он снова, не в первый раз за последнее время, почувствовал, что он грешный человек и что ему необходимо примириться с Богом. Чтобы не ходить на исповедь, он купил себе индульгенции — грамоты об отпущении грехов — от самого папы Римского. Однако он знал и чувствовал, что это бесполезно: грехи его не были прощены и угнетали его. Но никогда прежде они не давили на него столь тяжело, как сейчас, в этот момент.
И вдруг, словно кто-то открыл ему глаза, он понял, что не простил Фердинанда, и не сможет никогда уже его простить. Он не простил и Наталию, и если бы он сейчас умер, она тоже не получила бы прощения. А по ту сторону могилы вечность! И если только половина преданий об аде верна, что тогда? Нужно что-то предпринять!
Пожертвование или паломничество к святым местам? Может быть, эта книга чтонибудь подскажет?
Пан Николай перевернул страницу и снова нашёл подчёркнутое место: «Приидите ко Мне все, труждающиеся и обременённые, и Я успокою вас... и найдёте покой душам вашим». «Я пошла за Тобой, Господь Иисус Христос, — приписала Маргита на полях, — я пришла к Тебе, и Ты дал мне покой. Ты сжалился надо мной».
«Какие странные слова! Что Маргита хотела сказать этим? Как это она пришла к Христу? Надо спросить её», — подумал пан Николай. А потом у него появилась такая жажда и уверенность в том, что эта книга — источник живой воды, что он стал читать и читать. Он забыл о своих гостях, о детях, обо всём!
Между тем его дети шагали по едва зазеленевшему майскому лесу. Маргита сняла шляпу, Адам нёс её. Какой будет встреча отца и брата с Адамом? Ведь они незнакомы с ним. Она опасалась, что присутствие постороннего человека помешает их радости. Кроме того, она не знала, какого мнения Адам о её отце. Каким оно могло быть, если его собственная жена осуждала его и не верила ему.
Маргита почувствовала желание защитить честь её любимого отца. Она подняла глаза на мужа, и их взгляды встретились.
— Что ты, Маргита?
— Мне хотелось бы знать, что ты думаешь о моём отце.
— О дяде Коримском? — переспросил он с удивлением.
— Дяди? — удивилась она. — Верно, он тебе дядей приходится.
Может быть, ты его и раньше знал? — спросила она осторожно.
— Конечно! Прежде мы с Никушей были добрыми друзьями.
— Даже с Никушей? О, расскажи мне что-нибудь о той прошлой жизни.
Кто мог отказать ей в такой просьбе? Адам рассказал, как он любил тётю Наталию и двоюродного брата, который был немного моложе его; что он неделями пропадал в аптеке и каким кумиром Для него был отец Никуши и Маргиты. Он раскрыл перед ней своё и Николая счастливое детство и семейное счастье её родителей.
Он поведал ей обо всём, что было до его отъезда в гимназию, и закончил свой рассказ словами:
— Когда я вернулся, счастье растаяло, как сон. Ты спрашиваешь меня, что я думаю о твоём отце. Теперь, когда дедушка ждёт его в Горке, я радуюсь. Что бы ни говорили, он остался у меня в сердце таким, каким я его знал до нашей разлуки, и я не могу поверить в его вину.
Маргита схватила руки мужа своими, уронив цветы.
— Поверь, он невиновен. Письмо, которое он мне написал, когда впервые попытался приблизиться ко мне, я всегда ношу при себе, — голос её дрогнул, слёзы заблестели в её чёрных глазах. — Пожалуйста, прочти его и поверь ему хотя бы ты, Адам!
Она достала свой блокнот и вынула из него тщательно сложенное письмо. Пока он читал, она собирала рассыпанные цветы.
Закончив чтение, Адам задумался. С одной стороны, он осуждал Наталию Орловскую, которую он когда-то так любил. Но он не мог понять Коримского: как тот допустил над собой такое надругательство. Он бы такого никогда не вынес!
Но когда первый порыв гнева утих, Адам признал, что Коримский, не имея доказательств своей невиновности, ничего не мог поделать против приговора общественного мнения, как только дальнейшей своей жизнью убедить людей, что они были к нему несправедливы.
Когда Маргита поднялась, он отдал ей письмо.
— Я благодарю тебя за доверие, — сказал он искренно.
— А ты ему поверишь?
— Как я могу сомневаться, Маргита?
Она спрятала лицо в цветы. Ах, как ей было грустно! В то же время она радовалась, что Адам поверил её отцу.
Молча они пошли дальше, пока не поднялись на холм.
— Здесь мы подождём, — сказала Маргита, — и издалека их увидим, когда они появятся. Я так благодарна тебе, что ты мне рассказал, какая тесная дружба связывала тебя с Никушей раньше.
Мне хоть не приходится просить тебя о частице любви к нему.
— О нет, — ответил он искренно, — детская любовь очень легко возобновляется. Я только думаю, что не нужно было покупать имение в Боровце, мы бы все поместились в Горке.
— Отец не хотел, — сказала Маргита. — Но мы позаботимся о том, чтобы они чаще бывали здесь, в Горке, — добавила она, подняв на него сияющие глаза.
Вдруг издали донёсся звон колоколов. Маргита вздрогнула.
Перед тем, как они отправились на эту прогулку, она прочитала стих из слова Божия, где было написано: «Сердцем веруют к праведности, а устами исповедуют ко спасению» (Рим. 10:10). Там, дома, она решила использовать эту прогулку для того, чтобы сообщить Адаму сразу по его прибытии о своём твёрдом решении никогда не быть католичкой. Она чувствовала, что если не сделает этого сегодня, то с каждым днём этот шаг будет становиться всё труднее. Но время шло, а она до сих пор молчала. Раньше она думала, что это Адама не касается.
А теперь, когда они помирились, она почувствовала, что Адам вправе знать о её внутреннем убеждении. Она присела на пень и когда Адам прислонился к дереву напротив неё, начала рассказывать о занятиях с капланом Лангом, не замечая, что он нахмурился. Она не знала, что Адам Орловский был самого плохого мнения о любом служителе церкви. Глядя в милое невинное лицо Маргиты, он подумал: «Этот негодный поп часами любовался ею...».
Так как Адам её не прерывал, она рассказала ему также свой разговор с деканом Юрецким о том, что католическая церковь до этого времени совершенно не заботилась о ней и что она теперь на неё, Маргиту, не имеет никакого права. Она заявила, наконец, что никогда не сможет принадлежать церкви, учение которой не соответствует её внутреннему убеждению.
— Я должна сказать тебе прежде, чем об этом узнает дедушка,
— сказала она. — Я вам верно буду служить в земных делах, но Духовного рабства не допущу и свободой совести не поступлюсь.
Я познала Господа Иисуса Христа и Его Евангелие. Позвольте мне жить среди вас беспрепятственно по Его воле. Позволите мне стать евангелической христианкой. Посмотри только на деревья, цветы, траву и кустарники — всё развивается и живёт по воле Божией. Если перенести всю природу в тесную теплицу, она погибает. Так было бы и со мной: я бы тоже погибла от рабства. Адам, не принуждай меня противоречить тебе! Я предпочла бы умереть, нежели отступить от познанной Истины. Если ты мне помешаешь, то Господь мне поможет. Перед дедушкой я свои убеждения сумею защитить, не огорчая его. Он меня слишком любит, чтобы не желать мне счастья. Что ты мне на это ответишь, Адам?
Она стояла теперь перед ним, освещённая заходящим солнцем. Скрестив руки на груди, он смотрел на неё. Никогда ещё он не видел такой убеждённой души, но теперь Маргита стояла перед ним, неприкосновенная, как сама душа. Для него это было чем-то новым, какой-то странной силой, перед которой он готов был преклоняться.
— Что ты мне ответишь? — повторила она свой вопрос.
— А если бы я тебе сказал, что Орловские были и остаются католиками, что они в своей среде не потерпят протестантки, попирающей ногами наши убеждения? — спросил он испытующе. — Если я скажу, что ты, будучи моей женой, должна быть католичкой, что тогда? Как бы ты тогда поступила?
Она протянула руку, указывая на дорогу, ведущую через лес вдаль. Он близко подошёл к ней.
— Не хочешь ли ты сказать, что оставила бы нас? А твоя любовь к дедушке?
— Моя любовь к дедушке оказалась бы, во всяком случае, сильнее, чем его любовь ко мне, ибо я ушла бы, благословляя и молясь за него. С ним остались бы вы все, а со мной на земле — никто. Так каким будет ответ?
Его лицо то бледнело, то краснело. Он уже давно ни во что не верил. Он не уважал церковных церемоний и презирал всех священников. Однако теперь, когда нужно было решить дать жене свободу или нет, он всё же не ощущал себя столь равнодушным безбожником, чтобы уступить без борьбы. Римская церковь, породившая испанскую инквизицию, воспитывала всегда, не исключая и наш «просвещённый» век, палачей и торговцев человеческой совестью.
Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Руки Маргиты были сложены, как для молитвы, сердце её в страхе взывало к Богу.
— Я верю в твоё благородство, Адам, — тихо произнесла она.
— Ты во мне не ошибаешься, неразумное дитя. — Он привлёк её к себе. — Верь, во что и как ты хочешь, я тебе мешать не буду и не стану навязывать тебе убеждения, которого сам не разделяю. Я запрещу священникам докучать моей жене и пичкать её своими премудростями. Лишь одного я желаю: не делай этого открыто.
Не обращай сейчас внимания общества на нас своим открытым переходом в другую церковь. Пусть дедушка с миром уйдёт из этой жизни.
Маргита не успела ему ответить, потому что снизу, с дороги послышался стук колёс. \
— Наши едут! — воскликнул Адам, выпустив Маргиту из своих объятий, и поспешил навстречу гостям.
Маргита не достигла желаемого: она желала открытого признания исповедания ею евангелической веры. Однако муж обещал не принуждать её стать католичкой, и она решила подождать в надежде со временем добиться своего. Вскоре она припала к груди отца, обняла брата и увидела, как Адам приветствовал своего дядю и кузена.
Часть дороги они ехали вместе, беседуя. Затем Адам предложил Коримскому и Лермонтову пройтись пешком, Маргита осталась наедине со своим братом. Она обняла его обеими руками.
— О, Никуша, дорогой мой, ты здесь поправишься обязательно! Иисус Христос услышал мои молитвы, и Он сделает так, чтобы на твоих щеках снова появился здоровый румянец.
— Я уже поправился, дорогая моя сестричка! От одного твоего вида! Но действительно ли ты счастлива? Я не ожидал такой встречи с вашей стороны. В» самом ли деле ты счастлива, Маргита?
— Да, Никуша, вполне! У меня для этого веские причины. Во-первых, меня Иисус Христос помиловал. Во-вторых, я примирилась с Адамом, и он мне только что обещал, что не станет принуждать меня стать католичкой. И, в-третьих, я везу вас в Горку.
Как ты можешь сомневаться в моём счастье?
Лицо Никуши осветилось радостью.
Но не только Никуша оживился. Во время прогулки лицо Коримского также просветлело. То, что Маргита и Адам так радостно вместе встретили их, принесло ему большое облегчение.
Сердечное приветствие Адама, которого Коримский не ожидал, и дружественная беседа между ними разрушили последние преграды. Коримскому, когда-то искренне любившему мальчика Адама, нетрудно было снова принять молодого человека в своё сердце.
Но здесь был ещё один человек, с души которого упал камень.
Аурелий Лермонтов, так боявшийся встречи с кузеном Адамом Орловским» не испытал от неё ни малейшей горечи. Во время беседы дяди с племянником он думал о своём друге. «Ты был прав, Мирослав, — если человек сам прощает, он может всё. и за что, собственно, я должен сердиться на Адама? Он невиновен.
Помоги мне. Господь, без зла встретиться также с Николаем Орловским! Матушка, ты будешь мной довольна!»
Его размышления прервал Адам, спросив его о состоянии Никуши и хороша ли будет эта местность для него. Так беседуя, они пришли в Горку, догнав по дороге карету. Недалеко от имения Никуша тоже вышел из неё. Так они все вместе, в весёлом настроении подошли к дому Маргиты.
Навстречу им вышел старый пан Орловский. Он на радостях обнимал всех, в том числе и милого доктора Лермонтова. Удивительно человеческое сердце! Куда девались обида и горечь, когда обрадованный старик обнял Аурелия и стал благадарить его тёплыми словами за заботу о Никуше? В сердце Аурелия прокралось, несмотря на его сопротивление, чувство детской привязанности. Ещё немного, и он Коримскому, Маргите, Николаю и Адаму, а также и пану Орловскому поцеловал бы руки.
Гостям была предоставлена возможность отдохнуть с дороги.
Сам Адам прислуживал им. Маргита между тем заботилась о хорошем ужине, который и Никуше пришёлся по вкусу. Затем они ещё долго наслаждались в саду майским вечером, где Адам и Аурелий развлекали это маленькое общество своими воспоминаниями о путешествиях.
— Вы на ночь останетесь с Никушей, пан доктор? — спросил Адам, прощаясь.
— О нет, в этом нет надобности.
— Тогда идёмте со мной, в мою спальню, если вы не жаждете одиночества и не очень устали. Нам есть ещё о чём поговорить.
Аурелий не мог отказать. «Иди и воздай любовью!» — подсказывало ему сердце. И он пошёл и не пожалел об этом.
Во-первых, он сразу же по прибытии мог ближе познакомиться с Адамом Орловским, который был непринуждён и естествен.
И, во-вторых, он получил возможность изложить кузену свою точку зрения относительно вероисповедания.
— Значит, вы не греческо-католической веры, пан Лермонтов
— Нет, я евангелической веры.
— И вы действительно верующий, несмотря на то, что вы — врач?
— Я верю, что Бог мне для того даровал жизнь, чтобы я когда-то вернулся к Нему.
— Интересно. Значит, вы верите в вечность? — сказал Адам с некоторой насмешкой.
— А вы не верите, пан Орловский?
— Дайте мне доказательства, тогда я поверю. Из могилы ещё никто не вернулся, чтобы доказать, что есть жизнь после смерти.
— Кроме Одного: Иисуса из Назарета. Когда вы познаете Его, вы поверите, что Он жив. И если Он жив, то и мы будем жить.
Сердце заставило Аурелия рассказать Адаму о своей борьбе, сомнениях, а также о конечной победе света над тьмой в его душе.
— Извините, — сказал Адам, — внимательно его выслушав. — Вы были здравомыслящим человеком, а теперь вы стали мечтателем.
Вы верите в то, что никто не может доказать. Почему вы не полагаетесь на свой трезвый разум?
— Потому что мне этого было недостаточно, как ни одному другому человеку.
— О, прошу, не говорите так. Перед вами стоит один из тех, кто может жить без веры в вечную жизнь, кому достаточно того, что он понимает своим разумом.
Аурелий посмотрел в лицо молодого учёного. «Не старайся, — говорил ему внутренний голос, — предоставь его Господу». — Поэтому он перевёл разговор на другое, и вскоре они по-дружески простились на ночь.
Они уже спали, а в спальне пана Николая всё ещё горел свет.
Здесь шёл долгий разговор тестя с зятем. Бывают моменты, когда человек может задохнуться, если у него не будет возможности поделиться с кем-нибудь своими тяготами. Так и пан Коримский сообщил своему тестю, что по пути сюда он встретился с паном Райнером. Он знал, что Наталия была осведомлена о несчастье, случившемся с Никушей, и что она не могла посетить его. Он ей сочувствовал. Наконец старик встал и положил свою руку на плечо сидевшего со склонённой головой зятя.
— Манфред, мы приближаемся к могиле, особенно я. Мы предстанем перед Господом, и там, я думаю, всё станет явным. Я тебя до сих пор никогда не спрашивал о тех делах: справедливо было обвинение Наталии или нет. Если ты согрешил, то это прошло. Я не осуждаю и прощаю тебя. Но скажи мне правду, ибо безо всякой причины она тебя, наверное, не оставила бы. Ведь она тебя так любила.
С души аптекаря словно камень свалился.
— В том, что она ушла от меня, я не виновен, — ответил он, держа руку старика. — Это и перед престолом Господа откроется. Она ушла, потому что посчитала меня за неверного, падшего мужа. И она была, в сущности, права. Я был падшим человеком, нарушившим шестую заповедь. Я предал добрую любящую женщину, но это была не Наталия.
— Манфред, о чём ты говоришь? — воскликнул пан Николай. — Ты сошёл с ума!
— Нет, отец. Я ещё в здравом уме, хотя и удивительно, что до сих пор не сошёл с ума. Ты знаешь, что у меня до того, как я попросил руки твоей дочери, была невеста Людмила, дочь учителя Боринского из X., которая ни по красоте, ни по образованию не могла равняться с Наталией. Но это была ангельская душа, а я её погубил. В момент страстного счастья она поддалась моему искушению. Искушение настигло нас, как огонь — сначала меня, а потом её — У нас не хватило моральной силы противостоять, и мы пали оба. Затем отец мой разлучил нас. Но и без его содействия нас разделял грех. Она страдала под тяжестью греха, видела во мне лишь виновника падения, а я чувствовал себя рядом с ней презренным грешником и понимал, что потерянное никогда не вернуть. Запрет отца мне был на руку. Мы расстались. Но она была не только моей невестой, которой я бесчисленно клялся в верности, она была и матерью моего первородного ребёнка, которого я никогда не видел и рождение которого стоило ей жизни. Прочти это письмо, я его нашёл вчера среди моих бумаг. Из него ты увидишь, почему моя жена, которой я никогда ничего плохого не сделал, оставила меня и почему мой единственный сын теперь умирает.
Дрожащей рукой пан Николай взял в руки пожелтевший лист.
Прочитав письмо, рука его бессильно упала. Он молча стал расхаживать по комнате.
Коримский тоже поднялся и стоял теперь у окна, прижимая горячий лоб к холодному стеклу. Первым заговорил пан Орловский.
— Манфред, ты уже искал своего сына?
— Искал, но следов не нашёл.
— Поищи ещё, — прибавил старик в своём католическом суеверии, — ибо если твой сын где-то живёт в бедности, то проклятие, содержащееся в письме, исполнится. А ведь у тебя есть не только Никуша, которого это проклятие уже постигло, но и Маргита.
Нужно что-то сделать, чтобы умилостивить Бога, чтобы Он не наказал ещё и Маргиту.
— Отец!..
— Я вынужден напомнить тебе об этом. Что делать? Какие жертвы предписывает ваша церковь для умилостивления Бога?
— У нас это не принято, я не знаю ни о какой жертве.
— Этого не может быть. Ты до сего времени просто не думал об этом и не знаешь. Спроси вашего пастора.
— О, отец, я знаю, что Бога в Его гневе ничем не умилостивить.
Я знаю, что всё, что делает такой несчастный грешник, как я, перед Ним — зло.
— Тогда молись святым, но у вас ведь нет святых... Вот видишь, куда заводит вас ваш протестантизм. Когда дело плохо, у вас никого нет, к кому можно бы обратиться. Если ты ничего не можешь предпринять, то я вымолю себе мою Маргиту.
— Отец, не только Маргиту! — бросился Коримский на колени. — Если ты хочешь и можешь молиться, то молись и за Никушу, и за меня, несчастного, и за первое дитя моё, чтобы я его нашёл и позаботился о нём. Может быть, проклятие снимется с меня...
В ту же ночь слабый свет горел и в простой комнатке в Подграде. Там в постели лежала в бреду красивая женщина — жена двух мужей, а молодой человек с любовью и вниманием следил за её дыханием. Он подавал ей лекарства, менял холодные компрессы и иногда открывал окно, чтобы впустить свежий воздух. Только после того, как больная совсем успокоилась, он прилёг на диван и закрыл глаза. На его лице теперь лежал словно отблеск той далёкой страны, где будут царствовать лишь любовь, чистота и мир.