Второй большой любовью Цветаевой стала молодая актриса Софья Голлидэй. История этого романа рассказана поэтессой в «Повести о Сонечке», которая была опубликована в России с купюрами лишь в годы «перестройки».
Как и в случае с Парнок, это была любовь с первого взгляда, однако она не мешала параллельным увлечениям мужчинами (актером Юрием Завадским и другими). Причем обсуждение этих мужчин, их поведения и мужских качеств даже сближало подруг, делало их своего рода «заговорщицами» против традиционных отношений между полами.
И в то же время обе они не могли и не хотели уйти окончательно из этого мира. Возможно, их отношения были не столько страстными, сколько нежными.
На сей раз ведущую роль играла Цветаева. То, что обе женщины были бисексуальны, облегчало взаимопонимание, но одновременно ставило предел их близости. Они были чрезвычайно важны друг для друга, но ограничить свою жизнь только двусторонними отношениями не могли как в силу социальных условий, так и чисто эмоционально.
Большую роль в их связи играла красота дружбы. В то время Цветаева писала об однополой любви метафорично, но вполне прозрачно и смело.
В отличие от отношений с Парнок, связь которой с другими женщинами Цветаева воспринимала как предательство и непростительную измену, уход Сонечки ей был понятен: «Сонечка от меня ушла - в свою женскую судьбу. Ее неприход ко мне был только ее послушанием своему женскому назначению; любить мужчину - в конце концов, все равно какого, и любить его одного до смерти.»
Цветаева писала в тот период: «Ни в одну из заповедей - я, моя к ней любовь, ее ко мне любовь, наша с ней любовь - не входила. О нас с ней в церкви не пели и в Евангелии не писали».
Для Цветаевой временность однополойлюбви совершенно ясна и естественна. И для нее главным проявлением женской сущности все-таки остается рождение детей.
Короткое, как молния, стихотворение «Любовь» написано ею сразу после рождения сына Георгия:
«Ятаган? Огонь?
Поскромнее, - куда как громко!
Боль, знакомая, как глазам - ладонь,
Как губам -
Имя собственного ребенка».
Ту же напряженность и сопряженность творчества и любви Цветаева обсуждает в своем «Письме к Амазонке», адресованном Натали Бэрни. Речь подспудно речь идет о взаимоотношениях с Сонечкой. Цветаева считает, нельзя жить одной любовью. Единственное, что живет после любви, - это ребенок, отсюда и ее женская потребность иметь ребенка.
Метания Цветаевой в отношениях с Сонечкой в большой степени вызваны были воспоминаниями об отношениях с Парнок. Но теперь все было немного иначе, немного «теплее» для поэтессы. Софья Голлидэй была все-таки больше под опекой Цветаевой, чем опекала ее сама. Для Марины Цветаевой эта одаренная актриса и обаятельная девушка стала в каком-то роде «заменителем» горьких переживаний более раннего опыта с Парнок.
В эмиграции: « Надо мной здесь люто издеваются…»
Цветаева эмигрировала из России в 1922 году, сначала в Берлин, потом переехала в Прагу. Там она снова на время соединилась с мужем, который учился в Пражском университете. У нее родился второй ребенок, сын Эфрона.
Затем последовал долгий парижский период ее жизни, невероятно тяжкий период. Цветаева снова жила одним домом с мужем, от которого, впрочем, особой практической помощи не было, скорее наоборот. И письмах Цветаевой часто звучит горечь: «Надо мной здесь люто издеваются, играя на моей гордыне, на моей нужде и моем бесправии...»; «Нищеты, в которой я живу, вы себе представить не можете, у меня же нет средств к жизни, кроме писания. Муж болен и работать не может. Дочь вязкой шапочек зарабатывает 5 франков в день, на них вчетвером...живем, т.о. просто медленно подыхаем».
В таких условиях ни о какой любви уже нельзя было всерьез говорить: всю энергию забирала забота о хлебе насущном и стихи. В начале 30-х годов Цветаевой уже было за сорок, постепенно накапливалась усталость от жизни. А муж, слабовольный, зависимый и неуверенный в себе Сергей Эфрон не способен был служить для нее ничем иным, чем та же Сонечка. Цветаева искала сильную душу, но не нашла.
Надо понимать, что для поэтессы любовь к женщине - только часть эроса, и вряд ли она перевешивает чашу весов в ее сложном внутреннем мире. Эротические ощущения для большого поэта всегда становятся прежде всего питательной почвой для творчества, стимулом к порыву. Они являлись просто частью ее поэтического опыта, ее поэтического пути, который в той жуткой обстановке неминуемо вел в никуда.
Возвращение
И в 1939 году Цветаева приняла роковое решение вернуться из Парижа на родину. Многие исследователи считают, что это произошло под определенным влиянием ее мужа, Сергея Эфрона, который, как предполагается, в какой-то момент был завербован НКВД или ГПУ и выполнял какие-то неясные и не очень значительные поручения советской разведки на Западе.
Впрочем, в те времена у европейских интеллектуалов не было принято брезговать участием в работе спецслужб. Достаточно вспомнить сотрудничество Лили Брик с НКВД или писателя Сомерсета Моэма - с британской спецслужбой «Интеллидженс сервис». Советское правительство в липе Сталина в тот момент было кровно заинтересовано в возвращении «блудных сынов» - уже разворачивалась широкомасштабная пропагандистская кампания в преддверии надвигавшейся войны, и многих знаменитых эмигрантов стали вдруг зазывать назад. Это было козырем в создании привлекательного имиджа «коммунистического рая».
Чуть раньше приехал Горький, затем Куприн. Пришел черед и Цветаевой. Вместе с Цветаевой вернулись в Советский Союз и ее дети - сын Георгий и дочь Ариадна. Сергей Эфрон остался во Франции и вскоре умер.
Георгий, или Мур, как называла его Цветаева, пошел на фронт Великой Отечественной и погиб там от ранений в 1944 году. Ариадна Эфрон вскоре после приезда попала в застенки НКВД, прошла многие круги этого ада, но выжила. Ни она, ни ее брат не имели детей. Прямых потомков у Марины Цветаевой нет.
Ариадне Эфрон, вкупе с сестрой Марины Цветаевой, Анастасии, нужно кланяться в ноги за то, что они сохранили многое из архивов поэтессы.
Самоубийство поэтессы в августе 1941 года, в тяжелых обстоятельствах эвакуации, в провинциальной Елабуге, не было, безусловно, никоим образом связано с мотивами неудовлетворенного или обманутого эротического влечения. Это был лишь трагический шаг отчаявшейся и безмерно талантливой женщины, которая не обрела в постоянно воюющей России ни признания, ни элементарных средств к существованию.
И все-таки, в сокрытой, тайной стороне ее любви, не меньше, чем в смерти, заключено смертельное и томительное обаяние поэтической свободы.