Выше уже отмечалось, что разные стили в изображении человека с
различной степенью интенсивности сказываются в отдельных жанрах.
Монументальный стиль XIXIII вв. отчетливее всего представлен в
летописи, экспрессивно-эмоциональный - в хронографах и житиях и т. д.
Сейчас необходимо остановиться на другом: на различиях в изображении
человека в связи с различными литературными задачами, стоящими в
отдельных жанрах. Для этого прежде всего сделаем некоторые замечания о
самом характере литературных жанров в Древней Руси.
Жанровые различия в древней русской литературе гораздо значительнее и
гораздо устойчивее, чем в литературе новой. Жанр в древней русской
литературе - это не только литературное явление, но явление и
внелитературное.
Вопрос о жанре усложняется фактом определенного употребления
литературных произведений в церковной, политической жизни и в быту.
Житие святого имеет не только литературное назначение, оно входит в
церковные службы, в монастырский обиход и поэтому не может меняться.
Внутри житийного жанра существуют жанровые разновидности - минейные
жития, проложные, патеричные и др. Все они также вполне определенны и,
связанные церковным обиходом, неизменны.
Летопись - также явление не только литературное, художественное.
Летопись - это документ исторический и юридический. Она также имеет
определенное общественное и политическое внелитературное употребление.
То же можно сказать и о таких жанрах, как послания, поучения, беседы,
«хождения» и т. д. Отсюда ясно, что литература своими жанровыми
разветвлениями входит в самую толщу общественной, деловой, церковной
жизни. Каждый жанр имеет свою специфическую сферу распространения и
иногда мало связан с другими жанрами.
|
|
Новые явления в области стиля охватывают поэтому не всю литературу
сразу, а первоначально лишь отдельные жанры. Если общественные идеи
сказываются во всей литературе одновременно, то изменение стиля
проявляется главным образом внутри отдельных жанров. Так, например,
второе югославянское влияние в стилистическом строе литературных
произведений XIV-XV вв. сказалось по преимуществу в житийной
литературе и в гораздо меньшей степени в летописи.
Вот почему в литературе Древней Руси мы можем говорить о житийном
стиле, хронографическом стиле, летописном стиле и т. д., тогда как
применительно к литературе XIX в. сказать «драматургический стиль»,
«стиль романов», «стиль повестей»- нелепость.
Движение литературы вперед постоянно перекрещивается внутрижанровыми
различиями и изменением текста памятника внутри жанра.
Текст каждого отдельного древнерусского памятника крайне неустойчив и
постоянно меняется в процессе переписки. В этих изменениях текста
памятника, помимо его изменения в связи с общей эволюцией литературных
вкусов и взглядов, можно наблюдать один и тот же процесс смены
нелитературных явлений литературными, некнижных - книжными, нарастания
устойчивых жанровых признаков, и этот процесс постепенного развития
«литера-
5* 131
турности» в какой-то мере стирает различия эпох, вносит в судьбу
текста каждого отдельного произведения однонаправленные изменения,
сбивавшие перспективу общего развития литературы в целом. Явление это
сложное и чрезвычайно характерное для древнерусской литературы.
Остановлюсь на нем подробнее.
|
|
Художественная литература Древней Руси развивается на фоне
нелитературных явлений, на фоне деловой письменности, причем
литература то сближается с этой деловой и просто бытовой
письменностью, то отталкивается от нее.
В ряде работ последних лет подчеркивалось обогащение литературы,
идущее от деловой письменности, появление новых жанров в литературе
под влиянием форм деловых документов, нелитературных произведений
(духовных, челобитных, статейных списков, различного рода посланий,
даже азбук, лечебников, росписей о приданом и т. д.) '. Но замечалось
и другое: наряду с процессом интеграции литературы и деловой
письменности, шел процесс постоянной дифференциации - процесс, не в
меньшей мере обогащавший литературу. Литература не только сближалась с
деловыми и бытовыми формами письменности, но и отталкивалась от них,
стремилась возвыситься над всякой обыденщиной, стремилась к
литературной выспренности, и это также увеличивало богатство форм,
богатство языка, богатство образов. Сближение и расхождение
противостояли друг другу, но оба были полезны для литературы.
Постоянная соотнесенность литературных и нелитературных явлений
увеличивала напряженность литературного творчества, ускоряла развитие,
облегчала создание новых литературных форм, то отталкивавшихся от
нелитературных явлений, то обращавшихся к ним.
Особенно интересно проследить борьбу обеих тенденций (к дифференциации
и интеграции с деловой письменностью) в пределах истории текста одного
произведения.
|
|
Характерные явления могут быть отмечены в житийной литературе. Жанр
житий, как уже только что отмечалось, далеко не однороден. Особый род
житийной литературы представляют документальные записки,
составлявшиеся как память о святом,-»материалы» для его биографии.
'Лихачев Д. С. Возникновение русской литературы. М.; Л., 1952 (гл.
«Деловая письменность и ее роль в развитии литературы древней Руси»).
Лихачев Д. С. Повести русских послов как памятники литературы. //
Путешествия русских послов XVI-XVII вв. М.; Л., 1954;
Данилов В. В. Некоторые приемы художественной речи в грамотах и других
документах Русского государства XVII в. // ТОДРЛ. Т. XI.
Эти записки не претендовали на литературность. Их основная функция -
сохранить свидетельства о святом, факты его жизни, его посмертные
чудеса и т. д. Впоследствии эти записки перерабатывались, становились
все более и более литературными -»удобренными» и риторичными.
Такова, например, записка Иннокентия о последних восьми днях жизни
Пафнутия Боровского', или житие Кассиана Босого 2, или первоначальная
редакция жития Зосимы Соловецкого 3.
Записка Иннокентия о смерти Пафнутия Боровского - это своеобразное
литературное «чудо» XV в. Иннокентий писал ее в 1477 или 1478 г. Он
стремился к полной правдивости, записывал по возможности все, что знал
о Пафнутии, с буквальной точностью передавая иные из его слов. В
результате в ней не только тщательно переданы все отношения Пафнутия
внутри монастыря, а отчасти и его отношения с немонастырскими лицами,
но очень точно обрисован и самый характер Пафнутия. Следовательно, в
этой записке налицо такие явления литературного ряда, которые
осознанно вступают в литературу значительно позднее. Перед нами как бы
бессознательный, стихийный средневековый натурализм. Раньше, чем
характер человека был открыт в литературе, здесь перед нами выступает
вполне четко обрисованная индивидуальность: волевой, очень решительный
человек, необыкновенно сильный и властный, старчески раздражительный и
упрямый.
Записка Иннокентия написана с потрясающей для своего времени
правдивостью. Иннокентий сам пишет: «...не буди мне лгати на
преподобного, понеже и сведетелие суть неложнии». По-видимому,
непосредственные и непретенциозные рассказы послухов и свидетелей во
все времена отличались чертами правдивости, в которых не следует
усматривать особой литературной позиции этих свидетелей и послухов,
особого стиля или литературного направления. Это не реалистичность
литературы, а реальность самой жизни, как бы перенесенная в
литературу, это стихийный натурализм документа, точной записи
происходящего.
В пределах XV в. эти записки, как и самые события, перерабатываются в
схемы, далекие от реализма. Записка
1 Издана в кн.: Ключевский В. О. Древнерусские жития святых как
исторический источник. М., 1871. С. 439-453.
2 См.: Кадлубовский А. Очерки по истории древнерусской литературы
житий святых. Варшава, 1902. С. 258 и след.
3 Ключевский В. О. Древнерусские жития святых как исторический
источник. С. 198 и след.
Иннокентия была переработана Вассианом в житие Пафнутия.
То же самое можно проследить и на судьбе жития Зосимы. Первоначальная
редакция жития Зосимы представляла собой именно такого рода записку -
памятные записи, воспоминания, продиктованные неграмотным старцем
Германом клирикам Соловецкого монастыря. Эту первоначальную редакцию
жития Герман «простою речию сказоваше клирикам, а они клирицы тако
писаша, не украшая писания словесы». Об этом говорит Досифей в
послесловии к житию Зосимы («О сотворении жития»), сам записывавший от
Германа сведения о Зосиме, а потом составивший по поручению
новгородского архиепископа Геннадия его второе житие. Это второе
житие, написанное также еще не украшенными «словесами», Досифей
передал в Ферапонтов монастырь бывшему митрополиту Спиридону, который
и «удобрил» его. Характерно, что впоследствии Максим Грек счел и эту
переделку жития Зосимы недостаточно литературной.
Итак, нскнижные редакции житий, записки о них свидетелей сменяются
книжными редакциями житий. Достоверных случаев обратного процесса мне
не известно.
В. О. Ключевский предупреждал от слишком прямолинейного понимания
этого постепенного движения житийного произведения к литературности.
Он указывал, например, что биограф Варлаама Важского предпринял
написание его жития, когда в монастыре и в окрестном населении его
считали «аки проста людина, а не единаго от святых» '. Указывает В. О.
Ключевский и другие случаи, когда первоначальные редакции жития уже
отличались высокой книжностью, но убедительных примеров сознательных
переделок «украшенных» житий в «неукрашенные» привести ему не
удалось2.
В истории текста очень многих литературных произведений в пределах
XI-XVI вв. мы можем заметить то же движение от первоначальных
нелитературных форм к литературным, от просторечия и непосредственной
фольклорности к «удобренности», к усилению признаков жанра, развитию
литературности изложения. Это происходит,
' Ключевский В. О. Древнерусские жития святых как исторический
источник. С. 385.
2 Так, например, предположения В. О. Ключевского о том, что книжная
редакция жития Михаила Клопского предшествовала безыскусственной (там
же, с. 378 и 209 и след.), опровергаются исследованием Л. А. Дмитриева
(Повести о Михаиле Клопском. М.; Л., 1958).
в частности, и с бытовой повестью. Первоначальные, древнейшие тексты
повестей гораздо «фольклорное», проще, ближе к жизни, чем последующие.
Эти изменения в истории текста произведений нередко принимали за
борьбу различных стилей, хотя серьезных оснований к этому и не было.
Первоначальные редакции произведений, как правило, менее литературны,
менее книжны, чем последующие. История текста отдельных произведений
показывает, что произведение в движении своего текста усиливает свою
литературность. И в этом нарастании литературности отнюдь не следует
видеть смены вкусов, борьбы направлений в литературе и т. д.
Не следует видеть эту борьбу и в известных полемических замечаниях
Курбского по поводу грубости стиля Грозного («...туто же о постелях и
телогреях и иные безчисленные яко неистовых баб басни...»,- пишет
Курбский о первом послании Грозного). Курбский в своем желании укорить
Грозного уличает его в неумении писать литературно, а не полемизирует
с ним из-за литературных взглядов. И замечательно, что Грозный не
защищает своих литературных позиций, как защищал свое «просторечие»
впоследствии Аввакум. Сознательных литературных позиций у Грозного
попросту нет.
Замечательно, что в процессе развития литературы, особенно к XVI и
XVII вв., не только отдельные некнижные произведения, как уже
отмечалось выше, книжны (то есть литературны), но все увеличивается и
самое количество книжных жанров. Появляются степенные книги, истории.
Исторические повести, которые до XVII в. носили «нерегулярный»
характер, приобретают все признаки определенного жанра.
Историко-бытовая повесть, которая до XVII в. также не имела еще четких
жанровых признаков и обычно в своих поздних редакциях перерастала в
житие, в XVII в. приобретает признаки особого, устойчивого жанра.
Литературность все сильнее проникает в летописание (особенно начиная с
середины XVI в., когда особенно чувствительным становится влияние
хронографа). В XVII в. появляются целые новые области литературы:
виршевая поэзия и драматургия.
В этой обстановке меняется даже самое взаимоотношение литературных и
нелитературных явлений. Если раньше нелитературные, некнижные
произведения письменности служили только основой, отправным пунктом
для многих литературных произведений, не пытаясь заменить собой
литературу, то теперь, в XVII в., ряд нелитературных явлений сам
претендует на то, чтобы быть литературой. Просторечие, различные
деловые формы письменности начинают восприниматься как особые
литературные стили.
Так, например, некнижные жития - предварительные записки о святом, не
претендовавшие на то, чтобы представлять окончательную форму жития, в
XVII в., заявляют право быть «большой литературой». «Житие» Аввакума,
так же как и другие его произведения,- это литература, в которой
некнижный характер произведения осознается как своеобразный
литературный стиль. В самом деле, Аввакум считал себя защитником
национальной самобытности, и эту национальную самобытность в
литературе он видел не в книжности стиля, а в просторечии. «Не ищите,-
говорит он,- риторики и философии, ни красноречия, но здравым истинным
глаголом последующе, поживите. Понеже ритор и философ не может быть
христианин». Это беспримерное по смелости высказывание Аввакума
противоречило всей литературной практике, существовавшей до него. Там
«риторика», «красноречие»,»красноглаголание» были неизменным идеалом
всякого церковного писателя. Все литературные произведения,
переделываясь, приближались только к этому идеалу литературности, и
именно это «красноглаголание» и «плетение словес» считались достойным
выражением святости (у Епифания Премудрого, Пахомия Серба, Василия
Тучкова и многих других).
«Житие» Аввакума, хотя и похоже на «записку», не претендует на то,
чтобы быть материалом для более книжного «жития». Это уже литература,
уже вполне законченное произведение.
В творчестве Аввакума мы впервые видим сознательное обращение к
бытовой речи как к определенному литературному стилю. В этом
принципиальное отличие «Жития» Аввакума от некнижных житийных записок
предшествующего времени, и в частности от «записки» Иннокентия о
последних днях Пафнутия Боровского, некнижного жития Зосимы,
некнижного жития Михаила Клопского, некнижных элементов в посланиях
Грозного, Иосифа Волоцкого и т. д. Это явление чрезвычайно важно. Оно
доказывает зрелость литературного развития, способность литературы
время от времени не стихийно, а сознательно обращаться к бытовой и
деловой речи, обогащаться ею. Итак, в XVII в. многие из форм деловой
письменности включаются в литературу как уже литературные явления. В
XVII в., а отчасти уже в XVI в., вступает в силу созна-
тельное обращение к жанру и стилю деловых документов (статейных
списков, дипломатической переписки, челобитных и пр.).
Так же точно в XVII в. мы видим не стихийное, а вполне сознательное
обращение к фольклору, к фольклорным произведениям, как к
определенному стилю.
Между фольклорностью отдельных пассажей в старшей летописи, отдельных
пассажей в «Повести о разорении Рязани», фольклорностью основы
«Повести о Петре и Февронии», с одной стороны, и фольклорностью
«Повести о Горе Злочастии», отдельных произведений демократической
сатиры XVII в. или песен Квашнина-Самарина - с другой, есть
принципиальное различие. Последние произведения стремятся
последовательно (в меру своих возможностей) выдержать фольклорный
стиль, отчетливо ощущают жанр фольклорных произведений. Летопись,
«Повесть о разорении Рязани» и другие произведения старшей поры
сознательно используют лишь факты из фольклорных произведений, стиль
же фольклорных произведений проникает в книжность вместе с фактами -
либо стихийно, либо постольку, поскольку он не вступал в противоречие
с жанрами книжности.
В развитии художественных методов изображения человека воздействие
деловой письменности в XVII в. имело очень большое значение. Оно не
только сближало это изображение с фактами действительности, опрощало
его, лишало литературной приподнятости, сближало его с окружающим
бытом, но и вносило особую отстраненность в изображении, умеряло
авторский субъективизм, столь типичный для средних веков.
В древнерусских литературных произведениях предшествующего времени
всегда и во всем проявлялась авторская точка зрения, всегда был слышен
голос автора, интерпретировавшего события и явления. Мнение автора
всегда было на виду, его отношение к изображаемому было всегда
отчетливым. Действующие лица произведений были подчинены
идеологической схеме автора; они являлись иллюстрацией к его общей
мысли. В той или иной степени автор XI-XVI вв. был всегда
проповедником, и проповедь с этой точки зрения была ведущим жанром на
протяжении нескольких веков. Проповедник чувствуется во всех
разновидностях житийного жанра, в исторических произведениях (в том
числе и в летописи), в произведениях паломников
и т. д. Отсюда ораторские приемы изложения, которые пронизывают собой
всю литературу средних веков XIXVI вв.- от «Слова о полку Игореве» и
до описания путешествий.
Было бы, однако, ошибочно видеть в этом явлении признак особого
развития в XI-XVI вв. авторского начала. Ведь автор проповедовал не
свою точку зрения, не свое личное отношение к изображаемому, а единую,
общую, как ему казалось, точку зрения.
Авторы русских произведений XI-XVI вв. не искали выражения своего
авторского, индивидуального начала, они не стремились отличаться друг
от друга. В большинстве случаев они подчиняли свое изложение
трафарету, пользовались традиционными формулами. Их точка зрения в
основном была подчинена богословию. В богословии же все считалось уже
познанным. Вот почему и автор не стремился познать мир - он точно
объяснял отдельные явления с раз и навсегда установленной точки
зрения. Не познавать, а объяснять явления и выводить отсюда моральное
поучение - такова основная литературная установка Древней Руси.
Средневековье не знает чужой мысли, чужой идеи как предмета
объективного изложения. Чужие идеи опровергаются, но объективно они не
могут быть переданы. Не излагаются и те идеи, которые кажутся их
носителям истинными,- они лишь проповедуются. Все уже познано в
богословии, все открыто, истина найдена. Задача автора - лишь
применить эту истину к различным случаям.
Раз истина одна и познана, следовательно, споры не нужны. Полемика, в
нашем смысле этого слова, не нужна,- возможно только «разоблачение»
противника как носителя злой воли. То, что мы называем полемикой, в
древнерусской литературе и публицистике XI-XVI вв., а отчасти и
позднее в большой мере носит именно этот характер. По существу, с
точки зрения авторов XI-XVI вв., ошибочных, неправильных мыслей нет -
есть только злая воля, которая и должна быть обнажена перед читателем
а своей сущности. Чужое сознание, чужое убеждение, по существу,
отрицалось, и к нему не было чувства уважения. Средневековое сознание
было поэтому исключительно нетерпимо не только в изложении мыслей, но
и в изображении человека и мира.
То обстоятельство, что автор подчинял мир своей идеологии, своей
схеме, своему нормативному идеалу, вело к утрате героем литературного
произведения своей само-
стоятельности, той самостоятельности, которая удивляла иногда самих
писателей-реалистов XIX в., не знавших иногда в процессе создания
своего произведения, как поведут себя в дальнейшем их герои). Но это
не означало еще, что в литературе и в самом деле господствовала единая
точка зрения, что в ней не было споров. Суть дела только в том, что
каждая точка зрения объявляла себя единственно ортодоксальной и не
признавала права на существование за другой. И это сознание отсутствия
права на существование другой точки зрения опиралось не на доводы
логики или на практический опыт, а исключительно на убежденность в
собственной ортодоксальности.
Вот почему голос автора в произведениях XI-XVI вв. не умолкает даже
тогда, когда говорят его действующие лица. По существу, прямая речь
действующих лиц в произведениях древнерусской литературы до XVI в.
очень часто является разновидностью косвенной речи. Речи действующих
лиц не передаются автором, а пересказываются им. Они вводятся с
помощью предлога «яко», служат придаточными предложениями. В «Повести
временных лет»:
«Святополк же, прогнав Давыда, нача думати на Володаря и на Василка,
глаголя, яко «се есть волость отца моего и брата» и поиде на ня. Се
слышав Володарь и Василко, поидоста противу, вземша крест, его же бе
целовал к нима на сем, яко «на Давыда пришел еси, а с вама хочю имети
мир и любовь». И приступи Святополк крест, надеяся на множество вой. И
сретошася на поли на Рожни, исполчившимся обоим, и Василко възвиси
крест, глаголя, яко «сего еси целовал, се перьвее взял еси зрак очью
моею, а се ныне хощеши взяти душю мою. Да буди межи нами крест сь». И
поидоша к собе к боеви, и сступишася полци и мнози человеци
благовернии видеша крест над Василковы вой възвышься велми. Брани же
велице бывши и мнозем падающим от обою полку, и видев Святополк, яко
люта брань, и побеже, и прибеже Володимерю. Володарь же и Василко,
победивша, стаста ту, рекуща: «Довлеет нама на межи своей стати», и не
идоста никамо же».
Выше мы говорили лишь об основной, направляющей линии
проповеднического пафоса средневековой литератутуры XI-XVI вв. На
самом деле, конечно, она знает много исключений. Эти исключения в
древнерусской литературе определялись главным образом вторжением
| Известно, что Пушкин, приступая к «Евгению Онегину», не ясно
различал его окончание; так же точно Л. Толстой, начиная «Войну и
мир», Достоевский -»Идиота», не знали, чем они кончат свои романы.
документа. Документальные данные, вносимые в летопись, в исторические
произведения, отчасти в жития, усложняли изображение человека (хотя бы
в первоначальных редакциях жития, в летописи), делали это изображение
жизненно противоречивым, придавали индивидуальные черты речам
действующих лиц.
Так, например, древнейшие новгородские летописи, отличающиеся особо
документальным характером, дают и самые яркие образцы жизненно
реальной и индивидуализированной речи '. Но индивидуализированность
речи есть следствие уважения к чужой речи как к документу, а не
сознательный литературный прием.
С развитием чисто литературных жанров в XVII в. и с признанием в
литературе за деловыми жанрами и деловыми стилями законного права на
существование унисон авторских голосов пропадает. Литературное
произведение перестает быть монологом автора. Появляются драматические
произведения, типичной особенностью которых становится полная
отделенность изображения от изображающего.
Отделенность изображения от писателя, «объективность» этого
изображения была подготовлена всем ходом развития литературы. В
литературных произведениях появляются симпатичные читателю
авантюристы, ловкие люди (например, Фрол Скобеев, купеческий сын в
«Повести о купце, купившем мертвое тело»), люди «пропащие» (вроде
безвестного молодца - героя «Повести о Горе Злочастии»), продавшие
душу дьяволу (Савва Грудцын - в повести, ему посвященной), обиженные
судьбой, непризнанные, предавшиеся какой-либо страсти, и т. д.
Появление всех этих героев потому и стало возможным, что авторская
точка зрения на них перестала проявляться открыто. Это была
эмансипация литературного произведения - не столько даже от автора,
сколько от его морализирующей, проповеднической точки зрения. Это была
секуляризация литературы, в процессе которой сближение с деловой
письменностью было чрезвычайно существенным моментом, давшим ей
необходимую объективность2.
| См. подробнее: Лихачев Д. С. Русские летописи. М.; Л., 1947. С.
114-131 (гл. «Прямая речь в летописи»).
2 В связи со всем сказанным об эмансипации литературного героя
находится и другое явление - эмансипация художественного времени (см.:
Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. М.; Л., 1967. С.
291-311; 3-е изд. М., 1979. С. 280-298. Наст. изд., т. 1. С. 570-591.
ГЛАВА 9. ОТКРЫТИЕ ЦЕННОСТИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЛИЧНОСТИ
В ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ XVII в.
Выше, в главе, посвященной вымышленному имени литературного героя, я
уже касался демократической литературы XVII в. Долгое время в своей
основной части не привлекавшая к себе особого внимания, она была затем
открыта внимательными исследованиями и публикациями В. П.
Адриановой-Перетц ' и сразу заняла подобающее ей место в
историко-литературных изучениях советских литературоведов.
К этой демократической литературе принадлежит «Повесть о Ерше
Ершовиче», «Повесть о Шемякином суде», «Азбука о голом и небогатом
человеке», «Послание дворительное недругу», «Сказание о роскошном
житии и веселии», «Повесть о Фоме и Ереме», «Служба кабаку»,
«Калязинская челобитная», «Повесть о попе Савве», «Сказание о куре и
лисице», «Повесть о бражнике», «Сказание о крестьянском сыне»,
«Повесть о Карпе Сутулове», «Лечебник на иноземцев», «Роспись о
приданом», «Слово о мужах ревнивых», «Стих о житии патриарших певчих»
и, наконец, такое значительное произведение, как «Повесть о Горе
Злочастии». Отчасти к тому же кругу примыкает автобиография протопопа
Аввакума и автобиография Епифания.
Литература эта распространяется в простом народе:
среди ремесленников, мелких торговцев, низшего духовенства, проникает
в крестьянскую среду и т. д. Она противостоит литературе официальной,
литературе господствующего класса, отчасти продолжающей старые
традиции.
Литература демократическая оппозиционна феодальному классу; это
литература, подчеркивающая несправедливость, господствующую в мире,
отражающая недовольство действительностью, социальными порядками. Союз
со средой, столь характерный для личности предшествующего времени,
разрушен в ней. Недовольство своей судьбой, своим положением,
окружающим - это черта нового, не известная предшествующим периодам. С
этим связано господствующее в демократической литературе стремление к
сатире, к пародии. Именно эти, сатирические и пародий-
' Упомяну лишь основные работы В. П. Адриановой-Перетц: Очерки по
истории русской сатирической литературы XVII века. М.; Л., 1937;
Русская демократическая сатира XVII века; 2-е изд., доп. М., 1977.
ные, жанры становятся основными в демократической литературе XVII в.
Для демократической литературы XVII в. характерен конфликт личности со
средой, жалобы этой личности на свою долю, вызов общественным
порядкам, иногда же - неуверенность в себе, мольба, испуг, страх перед
миром, ощущение собственной беззащитности, вера в судьбу, в рок, тема
смерти, самоубийства и первые попытки противостоять своей судьбе,
исправить несправедливость.
В демократической литературе XVII в. развивается особый стиль
изображения человека: стиль резко сниженный, нарочито будничный,
утверждавший право всякого человека на общественное сочувствие.
Конфликт со средой, с богатыми и знатными, с их «чистой» литературой
потребовал подчеркнутой простоты, отсутствия литературности, нарочитой
вульгарности. Стилистическая «обстройка» изображения действительности
разрушается многочисленными пародиями. Пародируется все - вплоть до
церковных служб. Демократическая литература стремится к полному
разоблачению и обнажению всех язв действительности. В этом ей помогает
грубость - грубость во всем: грубость нового литературного языка,
наполовину разговорного, наполовину взятого из деловой письменности,
грубость изображаемого быта, грубость эротики, разъедающая ирония по
отношению ко всему на свете, в том числе и к самому себе. На этой
почве создается новое стилистическое единство, единство, которое на
первый взгляд кажется отсутствием единства.
Человек, изображенный в произведениях демократической литературы, не
занимает никакого официального положения, либо его положение очень
низко и «тривиально». Это - просто страдающий человек, страдающий от
голода, холода, от общественной несправедливости, от того, что ему
некуда приклонить голову. При этом новый герой окружен горячим
сочувствием автора и читателей. Его положение такое же, какое может
иметь и любой из его читателей. Он не поднимается над читателями ни
своим официальным положением, ни какой бы то ни было ролью в
исторических событиях, ни своей моральной высотой. Он лишен всего
того, что отличало и возвышало действующих лиц в предшествующем
литературном развитии. Человек этот отнюдь не идеализирован. Напротив!
Если во всех предшествующих средневековых стилях изображения человека
этот последний чем-то непременно был выше своих читателей, представлял
собой в известной
мере отвлеченный персонаж, витавший в каком-то своем, особом
пространстве, куда читатель, в сущности, не проникал, то теперь
действующее лицо выступает вполне ему равновеликим, а иногда даже
униженным, требующим не восхищения, а жалости и снисхождения.
Этот новый персонаж лишен какой бы то ни было позы, какого бы то ни
было ореола. Это опрощение героя, доведенное до пределов возможного:
он наг, если же и одет, то в «гуньку кабацкую» ', в «феризы
рагоженные» с мочальными завязками 2.
Он голоден, есть ему нечего, и «никто не дает», никто его не
приглашает к себе. Он не признан родными и изгнан от друзей. Он
изображен в самых непривлекательных положениях. Даже жалобы на
отвратительные болезни, на грязный нужник3, сообщенные при этом от
первого лица, не смущают автора. Это опрощение героя, доведенное до
пределов возможного. Натуралистические подробности делают эту личность
совершенно падшей, «низкой», почти уродливой. Человек бредет
неизвестно куда по земле - такой, какая она есть, без каких бы то ни
было прикрас. Но замечательно, что именно в этом способе изображения
человека больше всего выступает сознание ценности человеческой
личности самой по себе: нагой, голодной, босой, грешной, без всяких
надежд на будущее, без всяких признаков какого бы то ни было положения
в обществе.
Взгляните на человека,- как бы приглашают авторы этих произведений.
Посмотрите, как ему тяжело на этой земле! Он затерян среди нищеты
одних и богатства других. Сегодня он богат, завтра беден; сегодня он
нажил себе денег, завтра прожил. Он скитается «меж двор», питается
подаянием от случая к случаю, погряз в пьянстве, играет в кости. Он
бессилен побороть себя, выйти на «спасенный путь». И тем не менее он
достоин сочувствия.
Особенно поразителен образ безвестного молодца в «Повести о Горе
Злочастии». Здесь сочувствием читателей пользуется человек, нарушивший
житейскую мораль общества, лишенный родительского благословения,
слабохарактерный, остро сознающий свое падение, погрязший в пьянстве и
в азартной игре, сведший дружбу с кабацкими
| Повесть о Горе Злочастии. Изд. подгот. Д. С. Лихачев и Е. И.
Ванеева. Л., 1984. С. 8.
2 «Азбука о голом и небогатом человеке»: Адрианова-Перетц В. П.
Русская демократическая сатира XVII века. С. 31.
ЗЛиxaчeвД.C. Стих о жизни патриарших певчих. // ТОДРЛ. Т. XIV. 1958.
С. 425.
питухами и костарями, бредущий неведомо куда, помышляющий о
самоубийстве.
Человеческая личность эмансипировалась в России не в одеждах
конкистадоров и богатых авантюристов, не в пышных признаниях
артистического дара художников эпохи Возрождения, а в «гуньке
кабацкой», на последней ступени падения, в поисках смерти как
освобождения от всех страданий. И это было великим предвозвестием
гуманистического характера русской литературы XIX в. с ее темой
ценности маленького человека, с ее сочувствием каждому, кто страдает и
кто не нашел своего настоящего места в жизни.
Новый герой часто выступает в литературе от своего лица. Многие из
произведений этого времени носят характер «внутреннего монолога». И в
этих своих выступлениях перед читателями новый герой часто ироничен -
он как бы выше своих страданий, смотрит на них со стороны и с
усмешкой. На самой низкой ступени своего падения он сохраняет чувство
своего права на лучшее положение:
«И хочетца мне жить, как и добрыя люди живут»; «Тверд был ум мой, да
лих на сердце у меня много всякой мысли»; «Живу я, человек доброй и
славной, а покушать мне нечево и никто не дает»; «Обмылся бы я
беленко, нарядился хорошенко, да не во что».
Жалуясь на свою судьбу, авторы демократических произведений XVII в.
поднимаются до очень решительных обобщений:
И некие в настоящее время гонят носящих бремя.
Овому честь бог дарует, овии искупают,
Овии трудишася, овии в труд их внидоша.
Овии скачют, овии же плачют.
Инин веселяшеся, инии ж всегда слезящеся.
Почто писать много, что от бедных не любят никого.
Лучше того любять, кого деньги лупят.
Что с убогова взяти - прикажи его сковати '.
Замечательно, что в произведениях демократической литературы XVII в.
есть учительный голос, но это не голос уверенного в себе проповедника,
как в произведениях предшествующего времени. Это голос обиженного
жизнью автора или голос самой жизни. Действующие лица воспринимают
уроки действительности, под их влиянием они меняются и принимают
решения. Это явилось не только чрезвычайно важным психологическим
открытием, но и от-
' Азбука о голом и небогатом человеке. С. 30. 144
крытием литературно-сюжетным. Конфликт с действительностью,
воздействие действительности на героя позволяли иначе строить
повествование, чем оно строилось раньше. Герой принимал решения не под
влиянием наития христианских чувств или предписаний и норм феодального
поведения, а вследствие ударов жизни, ударов судьбы.
В «Повести о Горе Злочастии» это воздействие окружающего мира
персонифицировалось в виде друзей-советчиков и в виде необыкновенно
яркого образа Горя. Вначале молодец в «Повести о Горе Злочастии» и
«мал и глуп, не в полном разуме и несовершен разумом». Он не слушает
своих родителей. Но потом он слушает, хотя и не до конца, своих
случайных друзей, спрашивает у них сам совета. Наконец появляется и
само Горе. Советы Горя недобрые:
это воплощение порожденного дурною действительностью пессимизма.
Первоначально Горе «привиделось» молодцу во сне, чтобы тревожить его
страшными подозрениями:
Откажи ты, молодец, невесте своей любимой - быть тебе от невесты
истравлену, еще быть тебе от тое жены удавлену, из злата и сребра быть
убитому!
Горе советует молодцу пойти «на царев кабак», пропить свое богатство,
надеть на себя «гуньку кабацкую»-
За нагим-то Горе не погонитца, да никто к нагому не привяжетца.
Молодец не поверил своему сну, и Горе вторично является ему во сне:
Али тебе, молодец, неведома нагота и босота безмерная, легота,
безпроторица великая? На себя что купить, то проторится, а ты, удал
молодец, и так живешь. Да не бьют, не мучат нагих-босых, и из раю
нагих-босых не выгонят, а с тово свету сюды не вытепут, да никто к
нему не привяжется, а нагому-босому шумить розбой.
С поразительной силой развертывает повесть картину душевной драмы
молодца, постепенно нарастающую, убыстряющуюся в темпе, приобретающую
фантастические формы,