Юрий Яковлевич Яковлев
Девочка, хочешь сниматься в кино?
Сборники автора –
Юрий Яковлев
Девочка, хочешь сниматься в кино?
Повести
Девочка, хочешь сниматься в кино?
Каждый раз, когда Инга вспоминала тот день, он возникал перед нею с одними и теми же подробностями. И ей казалось, что этот день был вчера.
На фоне дымчатого неба за березняком желтела листва осинок. И когда задувал ветер, листья начинали трепетать, биться, словно между белыми стволами, обгоняя друг друга, бежала стайка девочек в коротких желтых платьях.
Во дворе Инга задержалась. Две старушки выбивали половичок. Они делали это слаженно и забавно, словно играли в забытую игру своего детства. Половичок взлетал вверх, падал вниз и оглушительно хлопал, выпуская облачко пыли.
Потом через двор прошел грязный усатый человек. От него пахло зверем, словно он ночевал в медвежьей берлоге. Инга пошла за ним. Он оглянулся, потер ладонью заросшую щетиной щеку, и девочка заметила, что один глаз у него стеклянный. Ей стало не по себе, и она вернулась, чтобы посмотреть на играющих старушек.
Но старушки уже ушли. Наигрались! Зато на их месте Ингина подружка Леля рисовала на асфальте «классы».
– Сейчас поиграем, – сказала Леля, из‑за плеча глядя на Ингу.
Пальцы у Лели были в мелу, словно ее только что вызывали к доске.
– Давай я тебе помогу, – сказала Инга и неожиданно увидела в воротах отца.
Это удивило Ингу, потому что отец никогда не возвращался домой днем.
– Папа, ты что? – крикнула девочка и заметила, что он очень бледный и глаза у него в красных ниточках.
– Идем скорей домой.
Девочка не узнавала его голоса.
Отец быстро вошел в подъезд. Инга – за ним. Он спешил и хватался за перила, ноги не держали его. Два раза споткнулся о ступеньки. А Инга бежала на своих тоненьких ножках. Обычно она взбегала по лестнице, приплясывая, но сейчас ноги не слушались ее, шагали как деревянные. Смутная тревога овладела Ингой… Она почувствовала голод. Резкий, похожий на боль. Перед глазами пронеслись девочки в желтых платьях…
Отец открыл дверь и торопливо, словно опасаясь преследования, вошел в дом. Инга проскользнула за ним. Захлопнула дверь. Отец вошел в кухню и тяжело опустился на табуретку. Инга села напротив и заглянула ему в глаза.
– Ты плакал? – спросила Инга.
Отец с испугом посмотрел на нее.
– Кто тебе сказал, что я плакал?
Кто сказал? Никто ей не говорил. Глаза сказали. Красные ниточки.
– Ну, плакал! – вдруг вырвалось у отца. В тот день он был раздражителен.
– Тебя кто‑нибудь обидел, да? – терпеливо спросила Инга.
Отец поморщился.
– С тобой невозможно говорить!
Инга пожала плечами и стала раскачиваться на табуретке.
– Перестань, – устало сказал отец. – Мне надо тебе сказать…
Девочка перестала качаться и вопросительно взглянула на отца. Ей стало жалко его. Она не могла понять почему, но жалость подступила к горлу и защипала, словно девочка на спор съела ложку соли.
– Мама… – сказал отец и отвернулся. И, не поворачиваясь, чужим голосом произнес: – Мамы больше нет.
Инга не поняла, что он этим хочет сказать. В ушах у нее зашумело, словно задул ветер.
– Почему больше нет? – спросила она и почувствовала, что в горле прибавилось соли. И в глазах тоже появилась соль: стало пощипывать. – Уехала? Папа, что ты молчишь?
– Мама умерла, – выдавил из себя отец.
Он сидел спиной к Инге. Но девочка по спине почувствовала, что отец плачет. Сама же она не плакала, лишь с недоумение‑м смотрела на спину отца, не понимая, что произошло.
Слова не действовали, звучали вхолостую. Их смысл ускользал от девочки.
– Как умерла?
– Свежий асфальт, – глухо сказал отец. – Самосвал не смог затормозить… врезался в машину «скорой помощи»… – Папа всхлипнул, и голос у него стал тонким и слабым, как у маленького.
И от этого Инга почувствовала себя старшей. Она подошла к папе, сняла с его головы кепку и легонько потрясла отца за плечо. И серьезно, с верой в свои слова сказала:
– Мама вернется.
Отец удивленно посмотрел на дочь.
Инга утешала отца, а слезы накапливались в ее глазах, но она не замечала своих слез и продолжала утешать отца. И вдруг девочка почувствовала, что мама где‑то очень далеко: дальше бабушкиной деревни, дальше моря, дальше гор, которых Инга никогда не видела. Девочка испугалась этого страшного расстояния. Закрыла глаза и почувствовала на щеках горячие бороздки. Но ведь даже из самых дальних стран люди возвращаются домой. «И мама тоже вернется! – она уже утешала не отца, а себя. – Надо только набраться терпения».
В это время раздался звонок. Папа и дочь не шелохнулись, словно не слышали его. Звонок повторился. Он был похож на мамин: короткий, нетерпеливый. Инга быстро пошла к двери.
Перед ней стояла подружка Леля.
– Что же ты не идешь? Я начертила новые «классы».
Эта подружка прибежала как бы из другого мира, веселого и радостного мира, где никто навсегда не уезжает и все в порядке.
Инга молча подняла на подругу глаза, и та заметила поблескивающие слезы.
– Тебя наказали? – спросила она. – Двойку принесла?
Инга покачала головой.
– Тогда идем, идем!
– Я потом…
Инга закрыла дверь.
Некоторое время Леля стояла перед закрытой дверью. Потом вздохнула, сама себе сказала: «Наказали!» – и побежала вниз по лестнице.
Потом, что бы ни говорили Инге, как бы ни объясняли ей смерть матери, девочка думала: мама вернется! Она внушала это и папе.
Но в конце того дня вдруг стало неимоверно темно. Убежали девочки в желтых платьях. Остались одни черные веточки.
Вы когда‑нибудь слышали, как на повороте плачут трамваи? Это рельсы больно жмут колеса, как тесный ботинок ногу. Вы замечали, как усталый троллейбус крепко держится за провода маленькими железными кулачками? Боится оступиться и упасть, потому и держится. Вы обращали внимание, как моргают фары автомобилей, словно в глаз попала соринка?
Инга шла осенней улицей и замечала то, мимо чего множество людей проходило спокойно и равнодушно. Машины, трамваи, троллейбусы становились похожими на живые существа. Мимо, глухо щелкая языком, подобно озорному мальчишке, промчался мотоцикл. На башне с часами ударил колокол. Может быть, он отбивал не время, а сокрушенно звал домой отказавшийся повиноваться мотоцикл? Инга перешла на другую сторону. Она не заметила, как за ней увязалась девушка в куртке с капюшоном, в клетчатых брючках, с сумочкой, висящей на плече, словно у кондуктора трамвая. Эта девушка тайком рассматривала Ингу и шла за ней, как следопыт. Только у ворот дома она окликнула Ингу:
– Девочка, подожди!
Инга остановилась и непонимающе посмотрела на клетчатые брючки и кондукторскую сумку. Еще она заметила бесцветные волосы и широкий носик, белый от пудры, а может быть, озябший.
– Хочешь сниматься в кино? – Девушка улыбнулась, и носик стал еще шире.
– Нет, – ответила Инга.
– Не хочешь? – Лицо у девушки вытянулось. – Все хотят, а ты не хочешь? Шутишь!
– До свидания, – сказала Инга, но от девушки из кино не так‑то просто было отделаться.
– Подожди. Давай познакомимся.
На всякий случай – вдруг убежит – она взяла Ингу за руку.
– Ты, главное, не волнуйся… Не сразу же снимаются. Мы тебя сначала попробуем.
– Не хочу, чтоб пробовали!
Инга представила себе, как пробуют на вырез арбуз. И как на базаре пробуют творог. Мама всегда пробовала. Инга захотела убежать, но девушка крепко держала ее за руку. Теперь она говорила мягко, просила:
– Не убегай, пожалуйста! Ты даже не представляешь, какая тебя ждет роль! Я два месяца тебя искала!
– Меня? – удивилась Инга.
– Ну, конечно, тебя. Новые туфли сносила. Видишь?
В доказательство девушка показала свои сношенные туфли. Их невозможно было представить себе новыми.
Инга молчала.
– А не захочешь сниматься – не будешь. Ты только приди… а потом как хочешь. А то Карелин скажет, что я зря целых два месяца бегаю… У тебя есть что‑нибудь пожевать?
Инга удивленно посмотрела на девушку, протянула ей портфель, из которого торчал батон, и девушка ловко отломила горбушку.
– С утра ничего не ела. – Теперь она говорила с полным ртом. – Тебя как зовут?
– Инга.
– Хорошее имя, – заискивающе сказала девушка. – А меня зовут Вика… Виктория Сергеевна.
Вика жевала булку, а Инга мучительно думала, как ей избавиться от этого кино. И тут она вспомнила Лелю. Подружка пришла ей на помощь.
– У меня есть подруга Леля, – сказала она. – Знаете, какая она красивая! Позвать?
Но Вика как бы не расслышала Ингиных слов, она повторяла свое:
– Будешь сниматься вместе со знаменитыми артистами, с лауреатами. Усекла?
Инга молчала. Не «усекла».
– Соглашайся, Инга, – не сдавалась Вика. – Я ведь два месяца бегала.
Инга снова взглянула на стоптанные туфли, они как бы подтверждали: бегала! Девушка из кино не дала ей опомниться, она воскликнула:
– Прекрасненько!
Решительно открыла свою кондукторскую сумку, словно хотела дать Инге билетик. Но вместо билетика дала ей бумажку с адресом студии.
– Держи. Завтра в пять часов будь на студии. Только не подведи. Ты же типаж!
– Типаж? – переспросила Инга. – Что такое типаж?
Но девушки из киностудии уже не было – она исчезла так же неожиданно, как появилась. Только бумажка с адресом подтверждала реальность ее существования.
– Новые туфли сносила, – пробормотала Инга и вошла в ворота своего дома.
А потом Инга забыла и о девушке из киностудии и о записке.
Вечером отец обнаружил записку. Она лежала в кухне на столе. Инга вынула ее из кармана, когда вернулась из школы.
– Что это за бумажка? – спросил папа.
– Бумажка? Это мне на улице дали… чтобы сниматься в кино.
– Ты сможешь?
Инга пожала плечами. Папа внимательно посмотрел на нее, словно желая обнаружить в дочери какие‑то перемены, и пошел в ванную стирать. Над тазом поднималась мыльная пена – целое гнездо мыльных пузырей.
Неожиданно пана вышел из ванной, на ходу вытирая руки о фартук.
– Слушай, а это должно быть интересно – сниматься в кино? – спросил он у дочери.
– Не знаю, – отозвалась Инга.
– Вот и узнаешь.
Ингу удивило, что обычно молчаливый, тихий папа вдруг оживился и голос его зазвучал иначе:
– Вот и узнаешь! Там интересные люди. Артисты! – Он положил дочке руку на плечо и заглянул ей в глаза: – Может быть, у тебя откроется талант?
– Она сказала, что я типаж. Это хорошо – быть типажом? – спросила Инга.
– Конечно, хорошо, – не задумываясь, ответил папа, – иначе бы тебе не дали этого. – И он победоносно потряс над головой бумажкой с адресом.
Странное чувство овладело Ингой, когда она, сжимая в руке бумажку с адресом, шла с папой на киностудию. Порой ей казалось, что едва она переступит порог этой таинственной студии, как увидит маму. Она представляла себе, как мама воскликнет: «Инга, доченька!» И как она, Инга, прижмется лбом к теплому плечу матери. Все будет, как прежде. Инга слышала голос мамы и чувствовала тепло ее плеча. И ускорила шаги. Вдруг мама ждет?
Посыпал снег. Сухой, редкий, похожий на легкие перышки. Инга не заметила, как ее шапка и плечи стали белыми от холодных перьев снега. И как изменился город от этого случайного, преждевременного снега.
Папа шел рядом молча. Несколько раз он спрашивал прохожих, как пройти на студию. Они с Ингой словно очутились в незнакомом городе, на незнакомых улицах со странными названиями.
– Вы не знаете, где здесь… киностудия?
– Киностудия? – переспросил высокий мужчина и остановился перед Ингой.
Девочка подумала – сейчас он засмеется. Мужчина не засмеялся, только внимательно посмотрел на нее, словно на всякий случай хотел запомнить: вдруг она станет известной артисткой?
– Право, не знаю. Я не здешний.
Кто же здесь, в конце концов, здешний? Может быть, этот парень в спортивной куртке на «молнии», что идет, шаркая кедами, по мостовой?
– Хочешь стать артисткой? – сказал он.
– Нет, – ответила Инга.
– Зачем же тебе киностудия? У тебя мать там?
Девочка ничего не ответила, только исподлобья посмотрела на парня и наморщила лоб, словно он сделал ей больно.
– Третья улица направо, – сказал парень. – Я знаю. Снимался в массовке. Три рубля в день.
И он зашаркал кедами, оставляя на занесенной мостовой длинные лыжные следы.
Инге расхотелось идти на студию, где платят три рубля в день. Она почувствовала холодное отчуждение. Наверное, там все не настоящее – и дома, и леса, и дворцы. И артисты – не настоящие герои, а только изображают настоящих. И мамы там не будет. Надо разорвать на мелкие части бумажку с адресом. Но рядом был папа, и какая‑то непонятная сила влекла ее вперед и не давала разорвать бумажку. Это была надежда. Маленький, слабый огонек, который если загорится в человеке, то уже погасить его не под силу даже урагану.
«У тебя мать там работает?»
«Нет, нет, нет! Моя мама – врач „скорой помощи“! Она мчится на помощь людям. Когда им плохо. Когда они нуждаются в помощи. У нее белый халат и чемоданчик, резко пахнущий лекарствами. А я никакая не артистка. И никогда не буду артисткой. Я буду как мама. Только бы скорее вырасти, и только бы ее халат стал мне впору. Он висит в шкафу и ждет, когда я вырасту».
Неожиданно перед ними возникло большое серое здание – киностудия. В просторном вестибюле сидело много детей с мамами и бабушками. Папа и Инга в нерешительности остановились посередине, не зная, что делать дальше.
– Вы на пробу? – спросила их маленькая бабушка, рядом с которой сидела рослая полная девочка. – Надо здесь ждать. Садитесь.
– Хорошо, – пробормотал папа.
Старушка подвинулась, давая папе место, но как раз в этот момент появилась Вика.
– Наконец‑то! Здравствуй! Ты с отцом? Здравствуйте! – Вика протянула руку отцу. – Виктория Сергеевна.
– Василий Прокофьевич, – сказал папа, своей большой рукой осторожно пожимая маленькую руку Вики. – Вот мы…
– Идемте скорее, а то Карелин ждет и ругается.
– Идемте, идемте, – согласился папа.
И все трое решительно зашагали по лестнице. А сидевшие в вестибюле враждебно смотрели им вслед.
– Счастливая, – вздохнула крупная девочка.
– Почему без очереди? – послышался чей‑то недовольный голос.
– Наверное, есть связи… знакомый режиссер, – отозвалась женщина с копной желтых крашеных волос.
– Может быть, у нее талант? – вставила слово ее соседка, удивительно похожая на девочку, сидящую рядом с ней.
– Талант! – вспылила желтоволосая. – Вы посмотрите на ее лицо!
Последних слов Инга не слышала. Она с папой уже поднималась по лестнице.
Режиссер Павел Карелин был худой, длинный и бородатый. Борода мешала ему улыбаться, заслоняла улыбку. Но Инга по глазам чувствовала, что он улыбается. Зачем только он отрастил бороду? Чтобы казаться старым? Или чтобы никто не замечал, когда он улыбается?
– Здравствуй, Инга, – сказал режиссер.
Откуда он узнал, что ее зовут Инга?
– Здравствуйте, – прошептала девочка, машинально согнула в коленях ноги и распрямилась. – Это мой папа.
Режиссер назвал свое имя и протянул папе руку.
– Вы садитесь в кресло. Курите. А мы с Ингой поговорим.
– Да, да, – согласился папа. – Спасибо. Может быть, я покурю в коридоре?
Но, повинуясь режиссеру, опустился в кресло, достал сигарету. Спичек, правда, у него не оказалось. Но тут перед ним возникла Вика. Она щелкнула зажигалкой, зажатой в кулаке, и поднесла огонь к кончику сигареты.
– Не стоит беспокоиться, – сказал папа, однако охотно воспользовался огнем.
А Вика уже снова исчезла.
– Ты любишь землянику? – спросил режиссер Ингу, когда они остались одни.
От этого вопроса сразу запахло сладкой земляникой. Так после леса пахли мамины руки. А подушечки пальцев были розовыми от ягодного сока.
– Люблю, – ответила Инга и покосилась на дверь.
– А я больше люблю чернику, – признался режиссер. И девочке показалось, что борода у него не настоящая, а приклеенная. И если сорвать бороду, то он окажется молодым‑молодым, совсем мальчишкой. – Я больше люблю чернику, хотя от нее зубы и язык становятся черными. Помнишь?
Инга кивнула.
– И еще я люблю, – продолжал режиссер, – растереть между ладонями зелень можжевельника. Тогда от рук долго пахнет хвоей.
Запах земляники незаметно улетучился, и в комнате запахло смолистой хвоей. Инга увидела лес. Почувствовала под ногами мягкий, слегка пушистый мох. Потом лес кончился, и она увидела луг с белыми колесиками ромашек. Эти колесики от ветра катились по всему полю. А мама наклонялась и собирала их в букет. От ромашек – от желтых кружочков в середине – пахло медом. Так же, как от больших банок в бабушкином буфете.
– Я люблю ромашки, – сказала Инга, – и мама тоже…
– И мама тоже? – переспросил режиссер. – Ты никогда не снималась в кино?
– Нет, – призналась Инга и испугалась своего ответа.
Может быть, режиссер сейчас скажет: «Тогда отправляйся домой». Но режиссер довольно улыбнулся и сказал:
– Очень хорошо. Девочка должна быть девочкой, а не артисткой. Я тоже попал в кино случайно.
– Случайно? – удивилась Инга. – Вас Вика нашла… на улице?
Режиссер засмеялся.
– Я сам себя нашел. Работал на заводе. Играл в народном театре. Ты тоже сама себя найдешь.
– Я нашла, – сказала Инга, – я буду, как мама, врачом.
– Будешь лечить детей?
– Нет, я буду ездить на «скорой помощи»… Я надену мамин белый халат. Он будет впору… когда я вырасту.
– Кино не помешает тебе, Инга, – сказал Карелин.
– Не помешает, – согласилась Инга и вопросительно посмотрела на режиссера. – А что надо делать?
– Быть самой собой.
– Как это – быть самой собой? – удивилась девочка. – Я не умею…
– Ты сможешь, Инга. – Режиссер положил на плечо девочки руку. Рука у него была тонкая, длиннопалая, как у музыканта. Инга почувствовала на плече тепло. – Понимаешь, наш фильм о женщине‑ученом, которая все время проводит в экспедициях.
– А я?
– Ты – ее дочка. Ждешь ее каждое лето. Все хочешь поехать с ней к морю. И ничего не получается.
Инга внимательно слушала режиссера. И вдруг, сама не зная почему, сказала:
– Я отстаю по русскому письменному.
Сказала и подумала, что режиссер скажет «плохо», но он сказал:
– Догонишь. Мы будем друзьями, будем помогать друг другу… Надень‑ка этот паричок.
И режиссер протянул девочке парик, похожий на рыжего мохнатого зверька.
Инга взяла паричок и стала натягивать его на голову, как шапку. Паричок был тесным, и чужие волосы налезали на глаза, но девочка терпела.
– Хорошо, – сказал режиссер, – а сейчас мы с тобой сыграем этюд. Представь, что тебе дали зеленое яблоко, кислое‑прекислое. Ты его ешь. Морщишься, но ешь. На, держи яблоко.
И режиссер сделал жест, будто протягивает яблоко.
Инга «взяла яблоко» и долго рассматривала, словно раздумывала – есть или не есть. Потом вздохнула, поднесла ко рту и «откусила». И сразу на ее лице появилась гримаса. Инга морщилась и ела, ела и морщилась.
Вика прыснула, а папа засмеялся вслух.
– Что вы смеетесь? – нарочито сердито спросил режиссер. – Думаете, легко есть зеленое яблоко?
Папа почесал затылок и, боясь своим ответом попасть впросак, сказал:
– Я вообще много их съел… в детстве.
– Можно уходить? – спросила Инга.
– Что ты такая невеселая? – улыбнулся режиссер. – Ведь яблоко уже съела.
– Она вообще‑то веселая. Конфузится, – в защиту дочки сказал папа.
А Инга спросила:
– В кино нужны веселые, да?
Режиссер посмотрел на Ингу серьезно. И, немного помедлив, сказал:
– Представь себе, если бы в жизни все были веселыми. Одни весельчаки. Глупая была бы жизнь. И кино не проживет с одним весельем… Хочешь, я тебе поиграю?
Инга не ответила. Она ничего не хотела. Карелин подошел к пианино, стоявшему в углу комнаты, и открыл крышку. Он заиграл незнакомую Инге мелодию, которую нельзя было спеть или станцевать. Ее можно было только слушать. Инга обратила внимание на то, что он играл только одной рукой, левой. Правая же без всякого дела лежала на колене. Сперва Инга решила, что режиссер шутит: играет одной рукой, то, что полагается играть двумя. Она заглянула ему в глаза – глаза не улыбались, а борода – жидкая, рыжеватая борода – не скрывала печальных складок. Да и музыка была невеселая. Карелин играл левой, словно правой у него не было вовсе. В какое‑то мгновение Инге показалось, что у нее тоже только одна рука. Левая. И все ей приходится делать одной рукой. Одной, одной, одной…
… – Что же ты ни разу не улыбнулась? – Выговаривала Вика, когда провожала Ингу и папу к выходу. – В пробах надо вести себя оживленно.
– Я не умею оживленно, – упрямо сказала Инга и стянула с головы парик.
– Она сумеет. Я знаю, – вступился за дочь папа, – она постарается.
Они подошли к вахтеру.
– Пока! До пятницы! – скороговоркой произнесла Вика. – Сложная ситуация!
Она взяла у Инги парик и побежала вверх по ступенькам.
– До свидания, – сказал папа вахтеру.
– Здравия желаю, – отозвался вахтер.
– Папа, а что такое «сложная ситуация»? – спросила Инга, когда они с папой возвращались домой.
– Это когда трудно, когда не получается, – ответил папа.
– Ну и пусть не получается! – с вызовом сказала Инга. – Я вовсе не хочу. Не надо мне этого кино. Вика говорила: наверное, не выйдет. Она сносила туфли, пока бегала по улицам…
– А я знаешь о чем мечтал, когда ты «ела» зеленое яблоко? – Папа замедлил шаги и наклонился к дочке. – Придем мы с тобой в кино. Погаснет свет. И вдруг на экране – ты, Инга. И все будут смотреть на тебя, а я буду думать: это наша Инга.
Инга удивленно посмотрела на папу и сказала:
– Я буду есть зеленые яблоки, а все будут смеяться? Папа, я больше не пойду туда.
– Надо, Инга. Раз обещала прийти – надо. Никогда не следует подводить людей. Ведь люди работают.
Инга вспомнила Викины сношенные туфли и промолчала.
Когда Инга потом вспоминала Карелина, то почему‑то улыбалась. Думала, что улыбалась из‑за его бороды, которая кажется ненастоящей, а если дернуть ее посильней, то отвалится. Но дело было не в бороде, а в том, что у этого худого взрослого человека были мальчишеские глаза. Не помогают ни борода, ни очки, они и сквозь очки смотрят по‑мальчишески. Очень смешно: взрослый человек с мальчишескими глазами. Но смешно только первое время. Потом смех проходит, и оказывается, что человек принес тебе облегчение. Чем? Как? Трудно ответить.
В этот вечер Инга снова вспомнила последний мамин день. Но не желтых девочек, не старушек, играющих половичком, и не дядьку со стеклянным глазом. Она вспомнила начало дня – солнечное утро. Осенний холодок, влетающий в комнаты в открытое окно. И – маму.
– Ой, я опаздываю! – воскликнула мама, входя в комнату. – Куда он девался?
Мама стремительно ходила по комнате, заглядывала во все уголки, она искала фонендоскоп – трубочки, которыми слушают сердце. Кажется, весь дом пришел в движение, мелькали окна, полки шкафов, стол, спинки стульев. Все предметы перемещались с места на место.
А Инга сидела за столом и спокойно тянула чай из блюдечка, время от времени откусывая от большого бутерброда. Папа прихлебывал чай из стакана, при этом он читал толстый научный журнал. И сопел.
– Ты вчера прослушивала меня, – сказал он маме.
Для него, молчаливого и немногословного, это была целая речь.
– В том‑то и дело, – воскликнула мама, – я достала его из сумки.
И тут Инга соскользнула со стула и вышла из комнаты. Вернулась с фонендоскопом. Она держала его в руке, как пойманного ужа.
– Вот!
– Где он был? – радостно спросила мама.
– В ванной. Я вспомнила: видела, когда мылась.
– Как он попал в ванную?
Мама взяла из рук дочери находку и стала запихивать ее в сумку. А фонендоскоп не давался, выскальзывал, словно был живым существом и не хотел в сумку.
– Тебе надо попить микстуру, – защелкивая сумку, говорила она папе, – у тебя хрипы. А ты, – мама повернулась к Инге, – после школы разогреешь суп. Слышишь?
– Слышу, – отозвалась Инга.
Мама уже стояла у зеркала в белом медицинском халате и причесывалась. У нее были темные короткие волосы.
– И оставь свою привычку отдавать суп собакам. Слышишь, Инга!
– Слышу, – отозвалась дочь, откусывая от бутерброда.
– Я сегодня задержусь, – произнес отец, – у меня вызов к слону.
– Будь осторожен. – Мама кончила причесываться и отвернулась от зеркала.
– Да уж…
Мама надела поверх халата плащ, поцеловала дочь, махнула рукой папе и скрылась за дверью.
И сразу стало тихо, словно в присутствии мамы все предметы двигались, мелькали, а теперь замерли.
– Ты не отдавай суп собакам, – повторил папа, – лучше дай им сосиску.
– Я пошла в школу, – сказала Инга. – Пойдем?
– Да, да, – буркнул папа, захлопнув свой журнал, и вслед за Ингой зашагал к двери. Походка у него была неуклюжей. Он переваливался с боку на бок…
Инга помнила это утро наизусть. Словно оно повторялось бесчисленное количество раз, и девочка невольно запомнила его. Выучила.
Таким был последний день с мамой.
Иногда Инга просыпалась и в щелку видела, что в кухне горит свет. Тогда она вставала и шла на кухню. Папа сидел на табуретке и курил. Воздух в кухне был сизый от дыма.
– Ты почему не спишь?
– А? Не сплю? Я сейчас… зачитался.
– Где же твоя книга?
– Книга? Только что была здесь. Где же моя книга?
Инга брала отца за руку.
– Идем.
И он шел. А один все не решался. Без мамы он стал каким‑то беспомощным.
– Эй, Инга! Инга!
Инга выходила из дверей школы, а внизу, на первой ступеньке крыльца, стояла Вика и сияла. От улыбки ее носик стал еще более широким. Руки Вика держала в карманах куртки, а ее кондукторская сумка на ремешке лихо свисала с плеча.
– Инга, что я говорила?!
Инга не помнила, что говорила Вика. Она так много всего говорила.
– Здравствуйте! – сказала девочка, подходя к Вике.
– Я говорила, что ты – личность? – спросила Вика, и Инга кивнула головой – так, на всякий случай, из приличия.
– Я говорила, что ты – талант?
Вика вбежала по ступенькам и стала трясти Ингу за руку.
Ребята, сбегавшие с крыльца, с любопытством смотрели на странную девушку в клетчатых брюках и прислушивались, о чем она говорила. Они не понимали, и Инга не понимала, чему так радуется Вика.
– Ну что ты хлопаешь глазами? Не понимаешь? Тебя на роль утвердили! – воскликнула Вика и продолжала трясти Ингу за руку. – Мы победили! Пожалуйте в машину!
Инга посмотрела вниз и увидела машину, на которой было написано: «Киносъемочная».
Она все еще не понимала, как победили и при чем здесь машина. Может быть, теперь ее каждый день будут возить из школы на машине, раз победили?
– Что же теперь делать? – растерянно спросила девочка.
– Едем на студию. Сегодня ты познакомишься с Верой Соловьевой. Это знаешь какая артистка! Звезда!
И Вика побежала по ступенькам, таща за собой Ингу.
Когда машина отъехала, один мальчик, стоявший у школы, спросил другого:
– Почему ее повезли на машине?
– Потому что у нее умерла мама, – ответил другой.
Инга сидела в репетиционном зале и ждала, как ей велели. Ждала и боялась этой встречи. Потом дверь отворилась, и она вошла. Инга медленно оглянулась.
Нет! Нет! Нет! Это была не мама. Даже не ее тень. Все было другое. И походка, и голос, и запах. Все, все, все! Инга как‑то сжалась. Если бы она была ежиком, то выпустила бы все иголки, превратилась бы в сплошной клубок колючек. А если была бы черепахой, то глубоко спрятала бы голову в круглую костяную коробочку с квадратами на крышке.
У мамы были светлые карие глаза с лучиками в зрачках. А у артистки глаза большие, серые. И, как показалось Инге, холодные. И волосы у нее были светлые, прямые, до плеч. А у мамы темные, короткие – длинные волосы не спрячешь под медицинской шапочкой. И нос, и рот, и подбородок – все у мамы было другим! Как эта артистка может играть роль мамы, если она совсем не похожа на нее? Совсем чужая!
– Здравствуй, Инга! – сказала артистка. – Меня зовут Вера. Нам с тобой придется вместе работать.
Работать? Инга удивленно подняла брови. Ее пригласили сюда сниматься в кино, а не работать. Может быть, они будут вместе подметать пол или мыть окна? Маме‑то она всегда помогала. А этой она не хочет помогать. Нет!
– Что ж ты молчишь, Инга?
Девочка исподлобья смотрела на артистку.
– Что я должна говорить?
Вопрос смутил Веру. В нем была какая‑то неприкрытая отчужденность: она протянула руку, и ежик кольнул ее.
– Ты ничего не должна… Я хотела тебя спросить, поговорить с тобой…
«Не буду! – сама себе приказала Инга и посмотрела на артистку зверьком. – Ничего тебе не скажу! Ненавижу тебя! Никакая ты не мама! Другая! Другая! Слышишь?»
Инга кричала про себя, без голоса. Навсегда онемела. И теперь вообще не сможет произнести ни слова.
Артистка покачала головой. Села в кресло. Закурила.
И вдруг у Инги прорезался голос. Ни к кому не обращаясь, она сердито сказала:
– Мама не курит… Никогда не курит.
– Мама не курит? – Артистка внимательно посмотрела на девочку и решительно погасила сигарету. – Я тоже не буду… курить. Как твоя мама.
Девочка пожала плечами: мол, ей безразлично, будет артистка курить или не будет. Мама не курит, а она как хочет.
– Скажи, девочка, а ты с мамой танцевала по праздникам? – спросила Вера.
– Танцевала, – неохотно ответила Инга. И снова выпустила иголки.
– Давай с тобой станцуем!
Вот еще! Инга с трудом сдержалась, только спросила:
– Так надо?
– Надо!
Тогда Инга сказала:
– Я буду одна танцевать!
– Хорошо. Я сейчас включу музыку.
Инга подошла к окну и стала смотреть на улицу. Было пасмурно, и слегка моросил дождь. От первого, случайно залетевшего в осенний город снежка не осталось и следа. Ветви деревьев, черепицы крыш, провода, телевизионные антенны были окутаны мутными каплями дождя, лишились четких очертаний, расплылись. И чувства Инги были такими же пасмурными и невнятными. Девочке совсем не хотелось танцевать. Ей хотелось как‑то незаметно выскользнуть из комнаты и слиться с осенним городом, заполненным мелким дождем‑невидимкой. Пусть город примет ее как друга, пусть уведет по мелким озерцам, возникшим на асфальте, на другой конец, где улицы знакомые и люди знакомые и не надо танцевать, когда хочется плакать.
За спиной зазвучала музыка. Инга вздрогнула, но не обернулась, продолжала смотреть в окно, словно не услышала музыки. Но постепенно звуки скрипок и труб все больше и больше отвлекали ее от пасмурного города. Звуки превратились в новые яркие краски, которые на свой лад – весело и отчетливо – перекрашивали город. Они разрушали печальную картину и рисовали новую. Музыка оторвала Ингу от окна. Сперва ее движения не были похожи на танец. Но постепенно ритм оркестра все больше овладевал девочкой. Инга подняла руки, соединила их над головой, повернулась на носке. Качнулась влево, вправо. Притопнула ножкой. Танец переносил Ингу из одной стихии в другую. Поплыли стены. Пол превратился в волчок. И все вокруг закружилось, зажило новой жизнью. Без нескончаемого дождя, голых веток, мутных окон…
– Кто тебя научил танцевать? – спросила Вера, когда музыка кончилась и девочка остановилась.
– Мама.
– Мама, – как эхо, повторила артистка.
– Мне надо идти, – сказала Инга. – Мне можно идти?
Когда Инга вышла за ворота студии, у нее было готово окончательное и бесповоротное решение: больше она сюда не вернется! Пусть неугомонная Вика скачет по городу и находит других девочек, которые согласны играть любую роль, лишь бы сниматься в кино. Пусть они называют Веру мамой. Может быть, Вера и в самом деле похожа на их мам. Очень хорошо! На здоровье! А Инга слишком любит свою далекую‑предалекую, близкую‑преблизкую маму, чтобы позволить чужой женщине называть ее своей дочерью. Инга не будет притворяться, что любит Веру. Бородатый Карелин велел ей быть самой собой. Вот она и будет собой. Уйдет за ворота и не вернется.
Дождь прошел, и в лицо Инге дул сухой с морозцем ветер. Он придавал девочке бодрость и без конца нашептывал о больших снегах, ледяных узорах и узкой лыжне, которая пересекает поле и скрывается в розоватой дали. Может быть, в этой морозной дали и есть мама… Может быть, она вернется домой по узкой сверкающей лыжне…
Впрочем, самой Инге сейчас казалось, что она возвращается домой откуда‑то издалека. Идет‑идет и никак не может дойти. Устала. Выбилась из сил. Но ничего, скоро начнутся знакомые дома. Она вернется домой и к папиному приходу приготовит ему любимое кушанье: цеппелины. Это бабушка научила ее делать из сырой тертой картошки цеппелины. Говорят, так называют таинственные воздушные корабли, похожие на серебристых рыб. Эти корабли забирают пассажиров и плывут высоко на землей. Их обгоняют самолеты и птицы, им мешают боковые ветры, а они плывут. Что, если открыть окно и выпустить на улицу картофельные кораблики? Пусть летят!
Когда Инга в первый раз в жизни состряпала их, мама воскликнула:
«Ты у меня настоящая хозяйка!»
«Вкусно?» – спросила девочка.
«Очень вкусно! Я никогда не ела таких вкусных цеппелинов!» Папа тоже был доволен. Он запивал кушанье пивом и хвалил. Сегодня на обед тоже будут цеппелины. Пусть папа обрадуется. Пусть он вспомнит хорошие времена, когда была мама. Так, размышляя о цеппелинах, Инга очутилась у своего дома. Когда она шла по двору, к ней подошла ее подружка Леля.
– Здравствуй, – сказала Леля. – Ты теперь будешь сниматься в кино?
– Нет!
«Опять это кино», – с досадой подумала Инга.
– Они только красивых берут? Да? – не отступалась Леля. – Мама мне говорила.
Инге не хотелось говорить о кино, не хотелось даже думать. Перед ее глазами возникла Вера, не похожая на маму. Инге казалось, что она, чужая женщина, навязывается ей в мамы. Нет! Нет! Никогда! И сейчас, во дворе, Инга неожиданно подумала, как избавиться от Веры, от Вики, от всего этого кино. И она сказала Леле:
– Хочешь сниматься? Вместо меня.
– Конечно, хочу! – не раздумывая, воскликнула Леля. – А меня возьмут?
– Твоя мама курит? – спросила Инга.
– А надо, чтоб курила?
– Я скажу артистке, что она похожа на твою маму.
– Скажи, Инга! Моя мама не курит, но если надо для кино… Скажи! Скажи!
И тут Леля не выдержала напора радости, она стала кружиться и напевать:
– Я буду сниматься! Я буду сниматься! Я буду сниматься в кино!
Когда порыв радости прошел, Леля перестала кружиться и сказала:
– Пойдем сейчас.
– Куда… пойдем? – не поняла Инга.
– Туда… где снимаются…
– Мне некогда, мне обед надо готовить.
Инга пришла домой и принялась стряпать. Она так усердно натирала сырую картошку, что ободрала себе палец о терку. Но когда вернулся папа, цеппелины уже томились в кастрюле, наполняя квартиру ароматом.
– Что это так вкусно пахнет? – спросил папа.
– Угадай!
– По‑моему, пахнет… цеппелинами!
Запах привел папу в кухню к небольшой белой кастрюле. Папа наклонился, приподнял крышку и втянул в себя жаркий дух кушанья.
– Вот это да! Давай скорей обедать, Инга!
– Разденься и помой руки, – строго сказала дочь. И улыбнулась.
Но папа все не уходил из кухни.
– Сегодня я спас собаку, – сказал он. – Она очень страдала. Думал, не выживет. Но она так печально смотрела на меня, как бы просила помочь ей. Глазами просила… Ее з<