«Никто кроме Нас». Это девиз ВДВ.
Никто кроме нас не мог выполнить многие военные задачи.
Никто кроме нас не сможет рассказать всю правду.
Как и раньше, на войне, готов принять весь удар на себя. За всех солдат и офицеров, кого в афгане называли пушечным мясом.
А удары будут, в том числе и от «своих». Это война.
25 лет назад протрубили о выводе советских войск из Афганистана.
На память об этой стране у меня осталось 2 ранения, одно в руку и 14 осколков в голове, 3 грыжи на позвоночнике, 2 медали «За Отвагу», голубой берет ВДВ с тельником в шкафу, несколько фотографий и сержантские погоны в коробке под кроватью.
Что – то я помню хорошо, что – то уже забыл. Прошло время. Я успел окончить специальное высшее учебное заведение, съездить ещё на одну войну в бывшую кавказскую советскую республику и опять в обнимку с автоматом.
Это воспоминания отдельного солдата из отдельного подразделения ВДВ и пишу я именно так, как всё виделось мне именно моими глазами, и слышалось моими ушами. Не примете это за истину в последней инстанции.
Очень сильно вросли в нас, ветеранов афганцев, и в общество в целом, «сказки» об Афганской войне Советского Союза. Настолько, что и сами ветераны и общество уже искренне в это верят и не хотят иных легенд и, наверное, не захотят никогда.
Могу сказать честно и искренне: десантники «КУРКИ» никогда не отступали без приказа даже под страхом тотального уничтожения, это негласное правило соблюдалось свято, без ропота и угроз. Также курки десантники старались не бросать на поживу противнику убитых, раненых и оружия. Можно было лечь всей ротой из — за одного раненого или убитого. Оставить убитого или раненого сослуживца врагу, оставить врагу часть вооружения, увидеть врага и не убить его любой ценой – это считалось во время моей службы в ДРА (Демократическая Республика Афганистан) несмываемым позором. Даже невозможно было представить, чтобы ротный или взводный договаривался с моджахедами о возможности беспрепятственно пройти или о ненападении друг на друга. Это было позорищем и приравнивалось к предательству. Увидел врага, знаешь, где враг находится – уничтожь его, на то ты и десантник. С врагом никаких сделок. Так нас тогда воспитывали в 350 полку ВДВ.
|
|
Отступивших от этих правил ждало всеобщее презрение и в Афгане и на гражданке в Союзе. Жизни такому моральному уроду не было бы до самой смерти.
Потом, после моей службы, с середины войны и до конца было уже часто по другому. С моджахедами советские офицеры и командиры частей уже часто вели переговоры, с ними договаривались о ненападении, и просили не трогать наших солдат при прохождении ими определённых территорий. Когда нам это рассказывали вернувшиеся из Афганистана служившие после нас офицеры и солдаты из Ограниченного Контингента Советских Войск в Афганистане (ОКСВА), мы были в шоке. Для нас это было равносильно позору.
Даже сейчас во мне борются два противоречивых чувства. С одной стороны, конечно, хочется, чтобы как можно больше ребят остались живыми. С другой стороны, мы же присягу давали: «…и до последнего дыхания быть преданным своему Народу, своейСоветской Родине
и Советскому Правительству.Я всегда готов по приказу Советского Правительства выступить на защиту моей Родины — Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Вооруженных Сил, я клянусь защищать её мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами.
|
|
Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся…»
Ползать перед моджахедами на пузе, во время моей службы, десантники тоже не любили, и где возможно, старались идти в полный рост. Возможно было не везде, но с пару — тройку раз мы гордо ходили в атаку на духов именно прямо, на зависть засевшим за камнями остальным родам войск, засучив рукава и выпятив грудь в тельнике. Наверное, так и слагались легенды о никогда не склонявших перед врагом десантниках или по духовски — «ПОЛОСАТЫХ».
Последний раз такая смелость демонстрировалась нами на Панджшере. Зажали там ребят крепко. Трусами они не были, но нужен был психологический перелом. А нам перебежками и нагнувшись двигаться влом было, да и устали очень. Ну и тридцати секундная речь Командира по рации, что надежда только на нас. Шли в тельняшках, сняв куртки ХэБчиков и опустив по пояс комбезы, без РД, с автоматами на перевес. На нас смотрели с надеждой и восторгом. Десантура идёт. Моджахеды драпанули словно зайцы, разве, что не верещали. А как мы – то собой упивались. ВДВ одним словом. ВДВ смерти не боится. Идём в полный рост, стреляем. Ну и ребятам помогли, и кусок Панджшера чесанули. Жара, солнце, речка горная бурлит, зелень лезет и мы, красавцы буром прём.
Вообще о «храбрейших» войсках Ахмад Шаха Масуда, который и контролировал Панджшерское ущелье, у меня свои представления. На Пагмане, в начале лета 1984 года два неполных взвода 5 Роты второго батальона 350 Воздушно Десантного Полка, нашей дивизии, прикрывая отход основных войск, сутки стояли насмерть против нескольких тысяч Масудовцев, выбитых советскими войсками с Панджшера. Они заняли горку, которая как пробка в бутылке держала моджахедов в маленьком ущелье. Ну и пошла мясорубка. Огонь артиллерии и бомбёжку вызывали на себя. У масудовцев десятки крупнокалиберных ДШК, тысячи штыков, миномёты. У мальчишек только автоматы и один пулемёт. Приказ ребята выполнили полностью, силы масудовцев сковали почти на сутки на себя, гору не сдали, оружие, раненых и убитых не бросили и потом, после выполнения приказа, ещё добрых полтора десятка километров сами, неся убитых и раненых, с масудовцами на хвосте, шли к ближайшей броне. Шли пешком, вертушки роту забрать не стали, вертолётчики прилетать отказались, сказали большая плотность обстрела. Основные войска смогли отойти без потерь, масудовцы были обездвижены суточным боем. Не особо кого и наградили. Бой был знатный, редкий бой, даже для Афгана. Победный. Но как – то забытый, и никогда особо не обсуждаемый. Я встречал ребят, бившихся на той горке. Обычные Российские пацаны. Был приказ, была задача. Смерть, не смерть, Родина сказала.
|
|
Но это только 2 постулата, неуклонно выполнявшихся, именно в ВДВ, так называемыми «курками» (от слова автоматный курок), солдатами срочной службы и командующими ими младшими офицерами (командирами взводов и рот), непосредственно участвующими в боевых действиях и беспрерывно, все полтора года службы, лазающим по горам в поисках банд маджахедов, вшей, ранений и жуткой усталости.
Вид, у возвращающейся с боёв роты был не картинный. Усталые, грязные, серые, небритые, насквозь пропитанные пылью и потом, кто – то в бинтах, отрешённый и злой взгляд воспалённых глазниц, свисающие с рюкзаков пулемётные ленты и каски, вскинутые на плечи пулемёты и автоматы. Ротная колонна шла к своим палаткам, и никто не смел перебегать её путь. Штабных как ветром сдувало. Месяц непрерывной боевой работы в горах. Курки понимали, что вся эта война держится только на их плечах и жизнях. Всё остальное было вокруг них и для них. Всё… кроме еды, сна, нормальных бытовых условий, достойного денежного довольствия, нормального обеспечения, человеческого отношения, необходимых медикаментов, кроме заслуженных наград и заслуженного уважения вышестоящих командиров всех видов штабов.
Очень хотелось под конец службы, чтобы весь наш взвод вдруг оказался в Москве, на Красной площади. Именно такой, какой есть на боевых. В полной боевой комплекции и с оружием. Чтобы люди глянули и прониклись. Чтобы жуткое зрелище измотанных, грязных, заросших, перевязанных бинтами парней отпечаталось у сытых и весёлых граждан на сетчатке глаз.
Говорил пару лет назад с командиром. Он сейчас живёт в Москве. Хотя сам родом из маленького шахтёрского городка. И из шахтёрской семьи. Правда, с фамилией на «ич». Всё детство играл на скрипке. Ему тоже хотелось народу и правительству роту показать посреди Красной площади. Во всей боевой «красе». Мысли совпадали. Но он был маленький командир, с двумя маленькими звёздочками на каждом погоне. Он храбр и смел. У командира за Афган «Красная Звезда» и «За Отвагу». Я бы дал ему ещё пять раз по столько. Он это честно заработал. Каждый солдат в роте обязан ему кусочком своей жизни.
У его деда за Отечественную войну пять орденов. У командира ещё несколько опасных командировок в жизни было, похож на бультерьера, сбитый мускул, костяшки кулаков в мозолях. Какая там скрипка уже. А мог великий скрипач получится.
Смотрел по телевизору передачу, где впрямую рассказывали как высшие члены правительства СССР, и отдельные генералы, предавали воевавших в Афганистане солдат, передавая душманам планы наших атак и предупреждая их заранее о готовящихся боевых операциях. Подонки, они и везде подонки, хорошо, что об этом открыто говорить стали.
Особисты в Афгане говорили, что в солдатских цинковых гробах в Союз вывозили наркоту и драгоценные камни. Копей драгоценных и маковых полей в Афгане много. Сам рубинами швырялся в птиц. Вывезут останки с почестями, под салют и слёзы родителей захоронят. Потом, ночью раскопают, вскроют, наркоту и камни заберут, гроб обратно закопают. По всей России тысячами хоронили. Окошечки на гробах изнутри краской белой замалёвывали. Цинки никогда не разрешали вскрывать, хоть лоб мать расшиби о гроб. Да и автоматчики из «почётного» караула с военкомом рядом, пойди вскрой, «закон запрещает».
Любой полк или дивизия в Афганистане делились на Курков, спецов и штабных.
(Ничего не могу сказать о подразделениях ГРУ и КГБ, я с ними именно в Афгане не работал).
Курки – это те, кто непосредственно воевал с автоматом в руках в боях. Спецы, это артиллеристы, постоянные караульные различных объектов, водители всех видов автомобильной и броневой техники, ремонтники, повара, кочегары, электрики, заведующие клубами, киномеханники, служащие музвзводов, банщики, санитары и врачи медбатальонов, мед частей, госпиталей и моргов, продавцы и официанты, кладовщики… то есть все те, кто обогревал, ремонтировал, возил, кормил, обслуживал и поддерживал курков в их нелёгкой военной судьбе (простите, если кого не перечислил).
Быть курком было и очень почётно и очень тяжело. Всё что могло быть самое жуткое и тяжёлое на афганской войне ежесекундно доставалось именно им. Самая заветная моя мечта была такая: я сижу в кресле и 3 минуты наслаждаюсь полным покоем. Что это за мечта, скажете Вы? А вот такая мечта, целых три минуты гарантированно знать, что с тобой ничего не случится, тебя не убьют, не обомбят, не обстреляют, и никуда по тревоге не дёрнут. Покоя не было 24 часа в сутки. Как не было и кресел. Табуретки были. Были по молодухе службы под задницу, по голове и по рёбрам. Вместе с войной, кровью, вшами, гигантскими физическими нагрузками, голодом, издевательствами, избиениями, наплевательским отношением и всем остальным, этот психологический прессинг порой был просто невыносим. Спасением молодого солдата было только внешнее отупение и практическое замораживание любых великих эмоций, кроме животного волчьего воя по далёкому, тёплому, сытому и доброму дому.
Небольшое отступление: в школе уже в 9 классе я с огромным интересом читал и «Капитал» Маркса, и Ницше, и Канта, и Гегеля. В первые три месяца после демобилизации из Афгана в любой сказанной мной фразе из 5 слов, три было матом. В приличных местах мат я заменял многозначительным мычанием в виду того, что не мог подобрать нужных слов. Словарный запас, дай бог, составлял слов 100-200. Это была обычная естественная защита организма и мозга. Такая же, как проваливание в кратковременный сон при вызове огня артиллерии на себя. Организм не выдерживает страха и ужаса и отключает мозг. Мне такое свойство организма очень нравилось. Сослуживцы тоже были рады. Раз я уснул, значит, всё обойдётся. Вроде приметы. Ну и за храброго меня считали, типа ни фига страха нет, кругом снаряды рвутся, а он спит спокойно. Причём просыпался ровно сразу после обстрела. Хотя однажды заснуть не удалось. Сутки пластались, еле выжили. Наверное, сон не пришёл потому, что надо было отбиваться.
Один из моих командиров офицеров до сих пор вспоминает, что даже в горы я таскал с собой толстенные книги и пытался их читать. Скорее всего, это была сила привычки, оставшаяся с гражданки. Ничего из прочитанного на войне я не помню.
Хотя солдаты умудрялись на войне даже стихи писать. Всё — таки всплески нормальной душевной жизни в нас порой пробуждались.
По приходу роты с боевых действий… Здесь я прерываю предложение, так как удивительное это словосочетание «боевые действия». Наверное, надо было ввести две категории. Ветераны Боевых Действий и ветераны обеспечения Боевых Действий. Ну да всем охота вояками считаться. Вот мой старшина роты, прапорщик. Ходил с ротой на все боевые. Выполнял функции реального Боевого Командира. А в удостоверении ветеранском у него литера буквенная перед номером не та стоит. Какое – то крючкотворное чадо решило, что прапорщики должны не так обеспечиваться льготами, как другие. Старшина роты типа по званию относится к категории прапорщиков и не имеет права на санаторно – курортное лечение за счёт государства. Это хрень полная. Значит, ходить в атаки, заслонять солдат от пули ему можно, а в санаторий никак. У него, что, психика железней, или болезней меньше? А генерал, офицер штаба или пропагандист с советником, пожалуйста, вне очереди, вперёд многодетной матери или бабушки трудяги.
Так, вот, по приходу роты с боевых, надо было разгрузиться. То есть сдать в ружпарк все гранаты, запалы, тротил и так далее. Счастье роты, если дежурный по роте был молодой. Всё ему скинули, и пусть всю ночь укладывает всю эту дребедень по ящикам. А если дежурный дембель. Ему и вошкаться неохота и другому не перепоручишь. А как правило дежурных в роте на время боевых оставляли именно дембелей. Этакая льгота «особо уставшим». Самого один раз дежурным по роте оставили, потом в глаза сослуживцам стыдно было смотреть. Вроде не сам просился и ничего позорного не делал, всех по очереди оставляли, давали передых. Никто и претензий не предъявлял, а всё равно стыдно.
Дневальными к дежурному, на время боевых, оставляли совсем дохлых молодых солдат из категории умирающего «бухенвальда». И пихали солдатики по приходу с войны всю боевую трихомудию по тумбочкам. Откроешь иную, а оттуда вываливаются и тротил, и запалы, и гранаты, и ленты пулемётные. Иногда тумбочки открывал проверяющий со штаба полка. Крику было как от контуженой коровы. Срочно и тайком всё после такого шмона выкидывалось в солдатский сортир. Как только он не взорвался.
Кстати этот сортир, стоящий возле самой колючей проволоки вместе с мусорными контейнерами афганские пацаны всегда хотели украсть. Сделан он был из досок. Доски в Афганистане ценились. Бедная страна, даже дерева толком нет. За одну доску можно было купить джинсы с часами японскими или дублёнку. Мусорные баки наши эта шпана афганская всегда прошаривала в поисках всякой привлекательной хрени (как бомжи у нас возле подъездов роются). Потом за колючкой на ихней стороне всё усеяно нашим мусором было. Мы по утрам всей ротой, организованно и строем, бежали к колючке, за туалет. Выстраивались в ряд и по команде все дружно ссали на афганскую территорию. Потом шли разбросанный малолетними аборигенами мусор убирать обратно. Один наш крендель там подорвался, видно моджахеды с растяжкой или миной подсуетнулись. После этого случая возле мусорки и туалета поставили часового.
И вот как – то выбегаем мы пись — пись делать, а туалета родного нет. Спёрли. Одна яма с гавном осталась. Так наш тубзик, а он был не маленький, полковой, несколько раз только за мою службу воровали. И часовой не спасал. Спал, гадёныш наверное.
Однажды и я это чудо туалетно — инженерной мысли охранял, целый час. Сидел я как – то днём в палатке. Вернее полулежал на кровати. Дежурный был молодой, я его вместо себя отослал броню мыть, а сам типа за него, роту караулю. И тут заходит комиссия со штаба дивизии. Крик, визг, почему лежишь, почему в тумбочках боеприпасы и вообще, что за тон и что за пререкания. Короче пнули меня штабные полковники туалет охранять на сутки. Я часок там покантовался, потом свалил. Полковники ушлые оказались, через 2 часа кинулись проверить, реально ли старослужащий туалет охраняет. Счас! Фамилию я — то им вымышленную сказал. Круговерть была полная. Так меня и не нашли. Комиссии любили шмонать наши солдатские тумбочки, пока нас в палатках не было, всё штабным казалось, что мы сладко живём, всё отобрать хотелось. Фотки и фотоаппараты изымали, платочек солдат мамке припрячет, не положено, хлеба кусок найдут в тумбочке – орут о воровстве, мыло или лезвие бритвенное притащишь с боевых – мародёр. А конфискованное у солдат себе забирали. Ссуки.
В самый конец своей службы я получил ранение в очередном бою. Добрались мы до медсанбата только через сутки. Мне повезло, наш медсанбат находился буквально метрах в семистах от моей роты, поэтому, оклемавшись, я уже во всю бегал в роту, да и вообще в полк, смотреть вечернее кино для солдат на стене клуба и кино для офицеров, уже в самом клубе после отбоя. Молодые солдаты приносили нам из расположения роты табуретки, и мы важно восседали на них в первом ряду. В кино для офицеров я теперь ходил, пользуясь офицерским бушлатом одного из офицеров роты. Ему было не жалко, а ХБ нового образца у солдат и офицеров, так называемая песочка, было одинаковое. Единственное о чём он меня попросил, что если я залечу с офицерскими погонами, то отвечать буду сам. Не залетел. В полку всегда было много разных офицеров из других частей ВДВ и все офицеры друг друга не знали. В медсанбате мы конечно ходили в больничном, мне песочку медсанбатный каптёр на самоволки всегда выдавал. Уважал за ранения. Правда не мою форму, а чужую, моя с боевых, вся кровищей была ухряпана. Но всё равно всегда чистую, подшитую, ушитую и выглаженную. Хороший парень каптёр медсанбата, понимающий.
Афганские дети были ушлые, чумазые и чернявые. Возле колючей проволоки, ограждающей наш полк от афганской территории, они всегда крутились. У каждого был героин и пачка афганей (деньги местные). Все детишки предлагали меняться их героином на наши сигареты, или просили продать им оружие или боеприпасы или любую другую военную лабуду. Героин был откровенно дешёвый, цвета какао, но нам, куркам он был не нужен и без него тошно. Штабные солдаты и спецы героин брали. Мы меняли свои сигареты на чарс (наркотик из конопли), лепёшки. Курки меняли только сигареты, остальное менять считалось западло. За торговлю оружием или боеприпасами мы готовы были порвать на части любого, не взирая на звание. Потом это убивало нас и наших товарищей. Ни один курок, как бы он не был голоден никогда не менял на еду ничего из оружия или боеприпасов. Голод, голодом, а честь ВДВ была у всех курков.
Особисты часто говорили, что нас предают и делает это кто – то из высокопоставленных офицеров штаба полки или дивизии. Просили присматриваться к старшим офицерам штабов, кто из них подозрительно долго общается с солдатами и офицерами афганской армии или вообще общается с местными жителями. Обещали за выявление предателя «Орден Ленина». Видимо серьёзно достал предатель особистов.
Были перебежчики на сторону моджахедов. И офицеры бежали и солдаты. Офицеры реже, солдаты чаще. Хотя перебежчиков было не очень много. Массовых предательств не было.
О нас моджахеды знали очень много. Уже позже, через 11 лет, работая в одной «великой» капстране я столкнулся с их спецслужбами. В том числе проходил проверку и на детекторе лжи. Мне очень чётко рассказали, где и в каком звании я служил в Афганистане, и чем занималась наша рота и даже конкретно мой взвод. Потом подобное подтверждение их подробных знаний о нас я получил от одного из офицеров нашего полка, которому тоже довелось побеседовать с представителями разведки одной «великой» державы. Моджахеды о нас знали многое. Тем не менее, мы их часто лупили.
На боевых мы встречали Пуштунов. Такое племя есть в афгане. Белобрысые или рыжие, глаза васильковые, кожа белая. На мальчонку пуштуна посмотришь, и кровью сердце обливается. Ванятка русский и всё тут.
Детям афганским мы иногда отдавали остатки своего и без того скудного пайка: галеты, сахар, консервы. С брони еду им кидали, когда через Кабул с боевых ездили. Дети их часто ещё голоднее нас были.
Афганцы нас бывало, в кишлаках лепёшками угощали, молоком. Сами они тоже нищие были. Штабные замполиты нас пугали, что отравленное всё может быть. Сами, падлы, ездили в город покупали афганскую еду и жрали в обе щеки. И лепёшки с фруктами, когда мы к броне спускались, у нас отобранные, жрали не давились. Никогда не слышал, чтобы кто – то афганским хлебом или молоком траванулся. Нам афганские деньги иметь запрещалось. Солдатам вообще, по ходу всё запрещалось, кроме права погибнуть в бою.
Однажды к нам в часть привезли бывшего сержанта, торговавшего оружием и боеприпасами с афганцами. Его везли в Союз на суд. На одну ночь, пока ждали самолёт в СССР, этого торгаша оставили в караулке нашего полка. Утром тот лежал в луже собственной крови, избитый и с проломленной головой. Виновных не нашли, да и особо не искали. С предателями надо поступать именно так.
Покидать Афган мне тогда не хотелось. Я написал рапорт на имя командира полка, чтобы меня оставили на сверхсрочную службу сержантом в моей роте. Потери в роте на тот момент были огромные, и я рассчитывал, что меня оставят. Мне предложили должность на складе, но я отказался. Меня интересовали не чеки и просто служба в полку, а именно хождение с ротой на боевые.
В это время в медсанбат из соседнего полка прибыл солдат годок, который, как нам передали его сослуживцы, хотел убежать к моджахедам. По крайней мере, его в этом подозревали. Этот солдат умудрился отстать на боевых от роты и его нашли только через двое суток. Пока суть, да дело, из полка его было решено убрать. Не нашли ничего лучшего, как сунуть в медсанбат в палату для больных по бытовым причинам. Солдатское сарафанное радио сработало. Мне, в общем – то было до лампочки на него. Вызвали мы его ночью к нам, в палату для раненых, допросили. Парень в побеге не сознался. Я ему сказал, чтобы он сдал в медсанбатовскую библиотеку мои прочитанные книги и перечислил, какие надо новые принести. Сказал выполнить до обеда. Обед прошёл, книг нет. Послал за ним. Не идёт. Пошёл сам. Пришёл, дал в рыло. Тут на беду заходит сам Начальник медсанбата. Залёт. На следующий день меня вместе с бинтами выписали в роту, чему я был безумно рад. Так у меня в справке о ранении и написано: «выбыл в часть за нарушение Госпитального режима». Обратной стороной моего предпоследнего нарушения воинской службы было то, что рапорт на сверхсрочку зарубили. Командир полка, правда сослался, что у меня правая рука плохо работает теперь, но это была бюрократическая отмастка. Всё равно, по ранению мне был положен быть как сверхсрочнику отпуск домой. Пока туда, пока дома, пока обратно, всё бы зажило. Я так тогда думал. На самом деле, не долеченная рука ещё 2 года плохо работала.
Многие бывшие курки рвались обратно в Афганистан. До самого вывода войск мы скрежетали зубами и выли по войне, как когда – то выли по дому. Война манила нас обратно. Мы, писали рапорта, обивали пороги военкоматов. Тщетно.
Сейчас, когда прошло много лет и в новостях я вижу и слышу, как России угрожают, мне смешно. За рубежом забыли, что в России живёт как минимум несколько сот тысяч бывших курков с Афгана и Чечни. У этих пацанов, никогда не заржавеет встать на защиту своей Родины. Мы умеем, и воевать, и умирать за Родину, за Российский народ, за нашу землю. Более того, нам нравиться это, мы скучаем по этому, и мы не боимся смерти. Ходить в атаки, подорвать себя вместе с врагами гранатой для нас обычное дело. Говорят, что все побывавшие на войне немного шизофреничны, наверное, это так. А ещё мы любим Родину. Мы уже во многом самодостаточны, наши основные дела сделаны. Многие из нас получили дополнительную выучку и подготовку в специальных учебных подразделениях. Мы стали гораздо сильнее, умнее и выносливее. Некоторые покрылись жирком, но жирок на войне быстро сойдёт, а мастерство боя оно у нас в крови. Так, что у России надолго есть вторая армия, готовая всегда постоять за неё.
До гор, где собственно и были основные бои, обычно добирались на БМД или БТР. Бывало, добирались по нескольку суток. Спали внутри как селёдки в бочке. Теснота неимоверная. Любая мина или выстрел с гранатомёта делали такую боевую машину общим гробом. И если официально аббревиатура БМД переводилась как «Боевая Машина Десанта», то мы её переводили как «Братская могила десанта».
В БТР было места побольше, чем в БМД, но всё равно тесно. Зато в БТР было удобней ездить сверху. Свои плюсы и минусы. Сверху могли снять снайпера, но были теплые места на моторе зимой, и легко дышалось летом. Внутри было летом душно, зимой холодрыга. Верхние люки в БТР то открывали, то закрывали. С одной стороны в люк могли закинуть с горки гранату, с другой стороны с открытым люком было легче выжить при попадании из гранатомёта.
Погибали и умирали в Афгане по разному. Кто от болезней, кто от героина, кто стрелялся или вешался, в кого стреляли, сжигали или взрывали. Кто погибал от множественных ранений или от мгновенной пули. Кто входил в болевой шок или умирал от потери крови. Погибали и от бытовых случаев.
Лето, жара. Стирал солдат своё ХБ. Повесил его на ограждение из колючей проволоки вокруг полкового умывальника. Тут срочно построение. Строили нас часто, по поводу и без. Подбежал, горемыка, схватил полусырое обмундирование и упал без дыхания. Провод дающий ток на лампочку в умывальнике старый был, перетёрся о край крыши и упал на колючку. Написали домой погиб смертью героя. Орден «Красной Звезды» присвоили посмертно. Неплохой был солдат, через полгода домой собирался. Почему подвиг приписали и орден. Да сидеть командиру полка и ещё нескольким ответственным офицерам не хотелось. Мы молчали. Да и кто нас услышать готов был, бессловесную скотину войны. Хотя, по мне, так правильно орден дали. Он его в предыдущих боях честно заработал.
У каждого курка при себе был «оранжевый дым», это такая штука, которая похожа на маленькую ракетницу с сошками ножками. Ножки отгибали, держали в одной руке, другой дёргали за верхнее кольцо и держали. Валил густенький оранжево — коричневый дым. Это означало, что мы свои, Советские. Такой дым должен был быть только у Советских солдат. Мы часто меняли ракетницы у афганских солдат на их сухпайковые консервы. Они иногда были повкуснее, но часто без этикеток. Как лотерея. Поменял и может повезёт, достанется более вкусная каша. Оранжевый дым менять было табу. Это считалось предательством. Такой дым зажигался, когда летела вертушка или МИГ или бомбардировщик. Такой дым зажигался, если случайно артиллерия или другое советское подразделение открывали или могли открыть огонь по своим. Издалека мы все были похожи на банду. Сложно определить курки это или моджахеды. За оставленный врагу оранжевый дым, даже в бою, могли и под трибунал отдать. Я не помню случаев, когда у моджахедов был бы этот дым. Оранжевый дым выручал очень часто, но он выдавал наше местонахождение, поэтому без конкретной необходимости им не пользовались.
Отец при моём возвращении с войны, особо отметил у меня стеклянный, «замороженный», ничего не выражающий взгляд глаз. Ещё он часто вспоминал, как при хлопке лопнувшей лампочки на лестничной клетке я невероятно быстро уложил его на пол и вжался рядом сам. И если моё поведение при хлопке ему было понятно, он отлично, с детства, помнил фронтовиков, возвращающихся со второй мировой, то объяснить для себя мой стеклянный взгляд он не мог. Этот взгляд его пугал, как нормального человека пугает взгляд убийцы или змеи. Отчего у меня был такой взгляд, я не знаю. Был да был. До войны у меня был взгляд добрый.
Вообще солдатская жизнь курка в афгане делилась на 2 части. Жизнь в расположении и жизнь на боевых. В части было тяжело морально и муторно, холодно и голодно. Ни одной секунды не было покоя, гоняли по делу и без дела, построения были почти каждый час. Если у солдата выдавалась свободные полчаса, командиры обязательно их тут же заполняли работой или очередной чисткой оружия. Куда – то сквозануть, где – то расслабиться у молодого бойца Курка не получалось. Да и дембеля особо никуда отлучиться не могли. Нас пересчитывали как цыплят чуть ли не ежечасно. Я лично видел, как исчезнувшего пару раз, минут на десять, из поля зрения ротных командиров молодого солдата просто привязали верёвкой к другому, менее бегающему солдату. Делалось это во имя «искренней заботы о солдате». На самом деле, исполнялись приказы сверху. Наверху понимали, что если позволить солдату немного самостоятельности и вольности, он просто пошлёт всех с этой войной куда подальше.
Ещё одному солдату, укравшему и съевшему с голодухи из столовой курицу, предназначенную командиру полка, на шею привязали ещё одну сырую, мороженую курицу и он неделю с ней жил. Курица тухла и воняла. Снять было нельзя, грозили расстрелом или тюрьмой. Раньше я думал, что такое мерзкое наказание могут придумать только фашисты в концлагере. Голодный человек с курицей на шее, которую нельзя снять и съесть.
Кто — то не добежал ночью до туалета, расположенного на другом конце плаца от казарм и наделал прямо на плац. Командир полка приказал построить полк и заставить голыми руками дежурного по плацу убирать наделанное дерьмо. Тот отказался. Полк стоял несколько часов. Без еды, воды и отдыха. Больные дизентерией солдаты стояли и срались в штаны. Больные почками ссались. Дежурный плача убрал всё руками. Это был хороший сержант, но жизнь его уже была сломана. До самого дембеля ему уже было не подняться из чморей. Мы были жестоки в своей стае. Чем он был виноват? Ему «повезло». До дембеля этот сержант не дожил. Он погиб в бою. Погиб как всегда погибали в боях, героически и с автоматом в руках, спасая своё отделение от превосходящих сил противника. Казённая фраза. Попробуйте отдать свою жизнь в девятнадцать лет, за таких же сопливых, едва оперившихся детей, как вы сами. Он смог.
Солдат ломали морально под страхом жестоких расправ. Ломали просто так. Из за личных амбиций. Ломали ежеминутно и ежечасно. Ломали командиры и «братья» старослужащие сослуживцы. Иногда «особо приближённые» к дембелям молодые солдаты издевались по их указке и им в угоду над своим же молодым призывом. Иногда молодых солдат просто заставляли биться между собой. Причем обязательно до крови.
Командир полка знал, что больше половины его солдат больны физически и психологически, и не виноваты в своих проблеммах и болезнях. Но он жил в другой обстановке. У него была личная резиденция в коврах и ординарцах. У него был личный повар и личный официант. У него была звезда «Героя Советского Союза», любовница и огромная власть. Он любил солдат по-своему.
Я видел молодых солдат собирающих хлебные корки в офицерской столовой. У них не было ничего. Даже их жизнь принадлежала другим. Командир полка их со своего стола не подкармливал. Наверное, самому мало было.
Хотя, справедливости ради скажу, что однажды человек 15 доходяг которых уже совсем ветром шатало, собрали со всего полка, поместили в медсанбат и 14 дней кормили усиленным пайком. Ну, типа банка сгущёнки дополнительно в день на десятерых и яйцо одно в день вроде давали, и хлебы вместо одного куска два давали. Всё это под присмотром офицера. Если бы не присмотр, подкормку бы у доходяг отобрали. Главное, что они ели и у них еду не отбирали. В роте старослужащие иной раз или отберут половину пайки, или просто есть не дадут. Типа наказан, сегодня не ешь или ешь, но половину. Наказывали часто и за любую провинность. Когда доходягам выдали зарплату, ночью пришли дембеля и отобрали её. Всё одно вас, говорят, кормят, не сдохнете. А один доходной с комендантского взвода был, так его заставляли это яйцо дополнительное прятать и ночью дембелям отдавать. Не отдаст – били.
Первые пять дней парни просто лежали им даже еду в палату носили, по немного, чтобы не померли от «обилия» еды — то. Потом медленно их стали выводить во двор. Они ходили как тени. Через ещё пять дней они уже смогли даже помогать в медсанбате по хозяйству. Один из них, помирающих от «великой заботы партии и правительства» был с моей роты, моего призыва. Как мы ему завидовали. Человек смог поесть и отдохнуть. Хотя мог и сдохнуть от истощения. Палка о двух концах. Таких доходных много было. Этим «повезло». Когда его в медсанбат уводили, он уже только напоминал живого человека, так, полутруп. Все силы у него уже были войне отданы.
Он потом рассказывал, как первый раз, окрепнув, вышел на улицу. Стою, говорит, шатает меня от слабости. Апатия полная. То ли выживет организм, то ли умрёт. Вдруг говорит слышу… музыка: Пугачёва песню поёт. «Миллион алых роз». Тут, говорит и понял, жить надо. Так потихоньку говорит, под музыку Аллы Пугачёвой и выжил.
Тогда какая – то умная голова часто музыку включала по громкоговорителю в полку.
А Пугачёвой солдатское спасибо. Одного из нас она реально от смерти в Афгане спасла. Парень потом окреп. Медаль «За Отвагу» получил. Раненый от моджахедов отбивался.
Добивали вопросы некоторых замполитов и офицеров типа «как служба, жалобы есть». Кто тебе чего скажет. Будешь жаловаться, и говорить правду будешь «стукач». Пробурчишь в ответ «нормально» и думаешь, ссука, шакал, чё, сам не видишь как дела. Подыхаем потихоньку, со стонами в кулак. «Отец родной» в сторону отвалит и потом пишет в мемуарах, что постоянно интересовался бытом солдатской службы и вообще был опорой подчинённым во всём. Сравнивать офицерскую службу и солдатскую нельзя. Это как жопу с пальцем сравнивать. Я, конечно сам рвался обратно в Афган до самого вывода войск. И на сверхсрочку рапорт писал, только чтобы именно в своей роте «сверчком» служить. А сейчас понимаю, угробил меня Афган. И по здоровью и по психике. Лучше бы его проклятого не было. Ну а большинство «героев боёв» наоборот, в своих «воспоминаниях» считают, что это у них лучшие годы были. Воистину права русская пословица: «кому война, кому мать родна». Опять же, служба у каждого своя была.
По ночам плац то и дело перебегали солдаты. Они бежали сломя голову в туалет. Энурез, больные почки, дизентирия. От холода бегали ссать несколько раз заночь. Лечение было далеко. Для многих оно было недосягаемо. Нахезать на плац было лучше, чем в штаны. Но старались добежать до туалета. Ссать и срать на плацу и у палатки было «западло». За это «чморили».
В палатках зимой, снег, лежащий сверху, от дыхания подтаивал и стекал на верхний ярус коек. Бушлаты и одеяла, которыми укрывались, примерзали к кроватям. Встаёшь и отдираешь одеяло от железяки. Солдаты спали в двойных кальсонах, шапках, мёрзли и расчёсывали укусы вшей. Внизу, возле ржавой самодельной буржуйки кругами стояли сапоги. Буржуйку отключали за полтора часа до подъёма. Спали часов по 5 — 6. Под звуки горна соскакивали, электричества в палатках не было, в темноте, под тусклый свет керосиновой лампы искали скрюченные от холода полусырые сапоги. Одевались скученно, толкаясь, пуская в ход кулаки, тычки и мат.