Пал, пал перстень
В калину, в малину,
В черную смородину.
Гадай, гадай девица, отгадывай красная!
В коей руке былица?
Народная песня
- Так ведь и ёжику, Николай Ляксандрович, понятно, что барыня покойная не матушка вам. – говорил обыденно старый денщик.
- Почему ёжику? – растерянно спросил Виленбахов, хотя спрашивать, казалось бы, стоило вовсе о другом.
- Что вы, барин, за вопросы задаете? Каждому, говорю, ясно, что барыня, царствие ей небесное, не родная матушка вам была. Она ведь светленькая, яко куколка, была, а вы, ну гляньтесь в зеркало, чернобровы и черноволосы, так молоды, а уже с проседью…
- Ты посмотри, Иван, какой ужас! – вновь рассеянно всплеснул руками Николай, чуть не опрокидывая чернильницу. – Что творится, тут не мудрено поседеть! Нужно, очень нужно съездить в ту деревню, а то пишут околесицу совершенную!..
- Эх, барин, барин. Я ведь не о том толкую…
Николай грустно оглянулся на денщика и бросил письмо. Работа сегодня вовсе не клеилась, никак не спорилась и все-то валилось у Виленбахова из рук.
- Чего ты от меня, Иван, хочешь? Ну, коли и правда, что ты говоришь, то что мне с того?
- Как, что? – оживился заметно слуга. – Да я ведь знаю даже, кто ваша матушка.
- И что? – Николай раздраженно передернул плечами. – Что мне с того? Она либо мертва давно, либо не найти ея вовсе. А от твоих разговоров и таких вестей, какие мне из той деревни пришли, и мне помереть не долго…
- Эх, барин, барин! А мать ведь ваша здесь, не далеко. И жива здоровехонька.
- Что?
Виленбахов встал. Прошел по душной комнате, остановился у окна и выглянул на двор. Глаза его не могли остановиться на чем-то одном, поэтому бегали взглядом положительно по всему, ни на чем толком не задерживаясь, ничего не видя, ни на что не обращая внимания. Было ужасно жарко, хотя солнце спряталось за горизонтом. Откуда-то издалека пели, кажется с поля.
- О чем поют? – не оборачиваясь, спросил Николай.
- Так ведь Петров день нынче. Девки в поле солнышко караулят. Как на рассвете покажется, как начнет играть, так такой гул подымится, запоют. Знаете, как? «Ой Ладо! Ой Лад! На курган соловей гнездо завивает…»
Николай треснул ладонью по деревянной ставне.
- Хватит! – потом, стиснув губы, вдохнул. Спросил спокойнее. – Значит всю ночь петь и буянить станут?
- Всю. – буркнул Иван.
- Ой, нехристи, еретики, дармоеды… - запричитал тихо под нос Виленбахов. – Ведь и так голова болит, а еще они петь вздумали.
- Бабы. – кратко пояснил денщик.
- Бабы дуры. – огрызнулся зло Николай. Потому улыбнулся своей беспричинной злобе. – Так что ты про мою матушку говорил?
И еще раз улыбнулся, стараясь надышаться свежим ветром так необходимым посредине душного лета.
- Говорю, что знаю, где она. Там же, где и раньше была. Здесь, в лесу живёт. А звать ее Марья – Пепел в волосах.
- Как-как? – усмехнулся Николай.
- Её, барин, оттого так прозвали, что смолоду седая ходила. Жила она всегда в леске, в отдельной своей избушке. С батюшкой вашим познакомилась, совсем еще молодая была, маленькая дурная девка, а он, хоть и старше ее, да не лучше – тоже молодой и дурной, прости господи!
Николай звонко рассмеялся. «Марья-Пепел в волосах. – повторил он про себя. – Надо ж придумать!»
- Полюбили они тогда друг друга страстно и крепко. Ну, и все у них быстро сладилось: вы родились.
- А почему ж тогда отец на ней не женился?
На этот раз расхохотался уже старый денщик.
- Ну, вы, барин, скажете тоже! Престало ли помещику на крепостной жениться? Еще и ведьме.
Николай вздрогнул и замер.
- Ведьме?
- А как же! Думаете, чего она живет в стороне, лица не кажет, в церковь не ходит?
Николай пожал плечами.
- Ведьма, ведьма, ведьма… - повторил он пару раз, словно пробуй на вкус слово. – Видались мы уже с ведьмами, да русалками, этим нас не проймешь! Ишь, что придумал! Ну, иди, иди… Спать я ложиться буду.
Но уже в дверях Виленбахов остановил денщика.
- Где она, говоришь, живёт?
- Да в лесу. Идите по тропе всем известной, а там найдётесь…
И не то, чтобы собирался Николай туда идти, да только смутно сосало под ложечкой предчувствием и любопытством.
«Ну, что со мной станется? С русалками дело мы уже имели, значит не страшно. – думал, теребя тонкую ткань рубахи, Виленбахов. – Только теперь уже некому меня спасать. Но, если Иван не врёт, чай мать родная. Чай дурного не сделает…»
С мыслями такими Николай встал и вышел из дома. А в поле пели звонко и весело.
***
Николай знал уже собственную деревню: действительно знал, как свою комнату. За почти два месяца пребывания здесь он так и не нашел ни одного человека, с которым мог бы поговорить. Не решать дела поместья, не в карты даже играть, говорить, просто разговаривать. Зато исходил все поместье, лично везде заглянул, поинтересовался.
Теперь он в одиночестве шел в темноте и не боялся этой темноты: легкой, но туго натянутой, как ткань в пяльцах. Откуда-то сверкали костры и неслись песни. А Николай думал, что деревня его полна еретиков и язычников, думал, что отец просто обязан был знать, думал, как жила тут мать (или не мать?), думал, что же ему теперь делать. Но страху в нем не было.
На улице было не ветрено, но внезапный порыв взметнул пыль и сухую листву, и грязь на дороге прямо пред Николаем. Тот закрылся руками от пыли, сощурился. Мимо что-то свистнуло, упало в самый центр поднявшегося вихря, да и улеглась пыль. Из земли скалился стальным зубом нож. Виленбахов обернулся резко, напрягаясь, словно внутри его скрутили из железа стержень: за спиной его стоял человек. В темноте рисовался только его кривой силуэт, нагруженный пожитками, не разобрать чем.
- Ты кто будешь? – бросил Николай подозрительно.
- Путник, сказочник, сказитель…. – ответил человек, а голос его оказался хриплым и тихим, как не отсюда.
- Ой ли… - протянул Виленбахов недоверчиво. От путника пахло гарью и дорогой: пылью, грязью, полынью, ветром.
- Не вру. – утвердил незнакомец.
- А нож зачем в меня бросил?
Человек гулко, лающе рассмеялся, наклоняясь под тяжестью собственных вещей.
- Не в тебя. – потом шагнул ближе. Лица все было не разглядеть. – Ты не здешний ли барин будешь? Николай Александрович Виленбахов?
- Он самый.
- Позволишь ночевать в деревне?
- Найдешь у кого, так милости прошу, но людей неволить не стану.
- И на том спасибо.
Путник помолчал, потом бросил взгляд на нож воткнутый в землю. Обогнул Виленбахова по неширокой дуге и подобрал не оружие еще, но нож, которым вполне можно пораниться.
- А нож я не в тебя, барин, кидал. Не знаешь, что ли, это ведьмин вихрь. Видишь, темное на ноже? Это кровь ведьмы, али колдуна – значит ранил я его, не вернется сюда боле.
Человек помолчал.
- Я из другой твоей деревни иду.
- Что там? – встрепенулся Николай.
- Смерть.
А в лесу и правда была только одна тропка: широкая, утоптанная, травы на ней почти не росло. Лес кругом не пугал вовсе: к нему Виленбахов тоже попривык. И к темноте. В городе были фонари, было светло даже ночью и звезд было совсем не видно, тут – иначе, но будто бы даже и лучше.
Николай шёл и думал. Думал нечетко и рвано, обо всем и ни о чём.
Впереди мелькнуло белое платье: не то свадебное, да не такое, как здесь носят, городского крою, не то вовсе саван. Платье мелькнуло и растворилось, как не было.
«Может и не было. Может и было. – подумал Николай. – Не важно».
Так думали мыли передние, а те, что прятались сзади кричали о детских сказках: «Белая баба!»
Но платье не явилось больше, а явился голос вовсе не страшный, совершенно земной и уютный.
- Барин?
Виленбахов вздрогнул и оглянулся.
Девушка стояла совсем вблизи, среди деревьев. И отчего-то ее можно было разглядеть даже в темноте: и невысокий рост, и затянутую в платок голову, и странные перья на воротнике, и недлинные юбки, и рукава алой расшитой рубахи. И изуродованное лицо: через всю левую половину шёл страшный шрам, рассекая бровь, закрывая навсегда глаз.
- Ты Марья?
- Я Марья.
Девушка, или все же женщина, но не старше, глядела одним светлым глазом, словно через него просвечивало небо, и говорила просто и прямо. И голос звенел мягко и правильно.
- Ты моя мать? – спросил Виленбахов сразу, чтобы не мучиться и не тянуть.
Женщина расхохоталась, но и смех был здешним, земным, уютным. И Николай понял вдруг: ни от слов девушки, ни от хохота, не слыхать было почти вовсе эхо, какое появлялось от его слов в лесу.
- Куда уж мне! – сквозь хохот махнул рукой девушка. – Не так я стара чай…
Николай выдохнул свободно и спокойно.
- Прости, сплоховал. Люди бают.
- Люди глупы.
- Твоя правда.
Женщина улыбнулась сквозь ночь.
– Идите, барин, не стоит вам ночью в лес хаживать. Мало ли, кого встретите… А коли ворожбы ищите, так идите с девками в поле солнце караулить, Петров день нынче.
Виленбахов усмехнулся.
- И в правду, пойду.
Николай оглянулся последний раз и ушёл, почему-то ощущая с каждым шагом, как тяжелеют его ноги и наливаются свинцом веки.
- Иди, Николенька, и не дай бог, дьявол, да и другие, чтобы вернулся… - улыбнулась ведьма, осунувшаяся сразу вся.
Она зашипела, хватаясь за плече, где рубаху и древнюю кожу рассек чужой нож. Колдунья сжала не рану, почти царапину, и улыбнулась сквозь слабую боль.
- Ну! Чего теперь прячешься! – крикнула она в темноту меж деревьев. – Раньше нужно было прятаться! Дура!
Из сетки ветвей скользнула белая фигура, со спины обнимая темными длинными руками ворожею.
- Не смей, слышь, не смей трогать его, чай сын он мой. Ему, кому другому, дочери не уродилось, всю силу передавать.
- Не трону. – пообещала шелестяще Белая.
- Хоть повидала его, Николеньку моего. Любят его боги, любят…
- Любят… - подтвердило существо, пряча во тьме ломкие черные руки, скидывая белую ткань на землю, растворяясь.
***
Николай не уснул, как хотелось. Всю ночь провел у окна в попытках писать. Что? Кому? Этого он не помнил. В душе жило тяжкое ощущение незавершённости и таинственной грусти невесть по ком. А на рассвете Николай действительно услышал песню в поле и звонкий девичий смех: «Солнце играет! Солнце! Ой Ладо! Ой Лад!»
Так и уснул у окна, облокотившись на стол, чуть не разлив чернила, вспоминая лесную девушку, которой не удивлялся теперь вовсе, странного путника и темную каплю на конце чужого ножа.
И снилась ему призрачная мать, которой толком никогда не было: матушка покойная, господи прости, вечно была далеко, и теперь, именно теперь, Николаю было от этого щемяще горько и обидно, совсем по-детски обидно. Мать снилась и снились те чудеса и сказки, вовсе не страшные, о которых он наслушался в детстве. И были тут прялки, алые нити, обвертыши, дороги, стянутые узлами, сладкоголосые берегини и русалки, играющее солнце и высокий, до неба, идол Перуну.
«Непременно поставлю. – думал в полусне Николай. В полусне же крестился. – К черту церкви, прости господи!»
***
- Все ты мне, Иван, наврал! – притворно укоризненно отчитывал Виленбахов денщика.
- Ей богу, Николай Лександрович, не врал! Чисту правду говорил!
Николай хохотал.
- Ой ли!
- Побожусь.
- Не божись, еретик, язычник окаянный!
- Да что вы, барин? Правду, правду говорил.
- Был я вчера у твоей Марьи – Пепел в волосах. – признался сухо Николай, и вновь стало обидно и горько. – Видал ее: молодая девка. Куда ей мне в матери…
- Так колдунья ведь!..
- Брось, Иван, сказки-то рассказывать. А для этого лучше сказочника позови. Видал вчера пришёл в деревню, правда?
- Правда, правда. – обиженно откликался Иван.
- Вот и позови его. А сам делом займись лучше-ка!
При дневном свете сказочник оказался человеком с тонким и сухим лицом, такими же сухими губами и пронзительным абрисом нездешних глаз. Когда-то темные волосы повыгорели, а высокие скулы казались скорее некрасивыми.
- Ты откуда, с Волги? – спросил небрежно Николай.
- С Итили.
- Верно, с Итили. Сказки сказывать умеешь?
- Что же мне еще уметь, как не это?
- Мне одну скажешь?
Сказитель захохотал лающим смехом, который, Николай приметил, тоже почти не отдавался эхом.
- А про что же?
- А про что могёшь?
- Ну, - человек усмехнулся в последний раз. – Могу про русалок, да берегинь; про ведьму вечную, что в лесу жила, да не старела; про лешего, что молодого колдуна в чаще запутал; про плотника, что боле все гробами промышлял, да про саму Мару; про чернила такие, от которых люди мрут, как мухи… А знаешь, барин? Про цветы могу горечавковые, да саму хозяйку судьбы, да человека одного, которого боги любят…