Глава сорок четвертая
Красные флаги развевались не только над зданиями «бешеного барина» и школы имени Ворошилова. Красные флаги развевались над дирекционом и над бывшим райпотребсоюзом, над шахтами Первомайки и поселка Краснодон.Народ со всех концов города стекался смотреть на флаги… У зданий и пропускных будок собирались целые толпы. Жандармы и полицейские сбились с ног, разгоняя народ, но никто из них не решился снять флаги; у подножия каждого флага прикреплен был кусок белой материи с черной надписью: «Заминировано».
Унтер Фенбонг, поднявшийся на здание школы имени Ворошилова, обнаружил провод, идущий от флага в чердачное окно. И на чердаке действительно лежала мина под стрехой – она даже не была замаскирована.Ни в жандармерии, ни в команде СС не было никого, кто умел бы обращаться с минами. Послали машину в окружную жандармерию в Ровеньки за минерами. Во втором часу дня прибывшие из Ворошиловграда минеры разрядили мину на чердаке школы, а во всех остальных местах мин обнаружено не было.
Молва о красных флагах, вывешенных в Краснодоне в честь Великой Октябрьской революции, прошла по всем городам и поселкам Донецкого бассейна. Позор немецкой жандармерии уже не мог быть скрыт от генерал-майора Клера. И майстер Брюкнер получил приказ во что бы то ни стало раскрыть и выловить подпольную организацию, в противном случае ему предлагалось снять с погон «птички» и пойти в солдаты.
Не имея никакого представления об организации, которую ему предстояло выловить, майстер Брюкнер поступил так: в городе и в районе были арестованы десятки невинных людей. Но он не захватил никого из членов «Молодой гвардии». Немцы не могли предположить, что эта организация состоит из мальчиков и девочек.
22 ноября Олег и дядя Коля поймали вечернее сообщение Совинформбюро о прорыве немецкого фронта в районе города Серафимовича, северо-западнее Сталинграда, и о том, что взято огромное число пленных.
29 ноября Совинформбюро сообщило о выходе наших войск на восточный берег Дона. И Ваня Туркенич, в ожидании, когда фронт будет на Донце, начал разрабатывать план вооруженного восстания в городе.
К этому времени в городе и далеко за пределами его действовали уже три постоянные боевые группы «Молодой гвардии». Одна группа – на дороге между Краснодоном и Каменском; она нападала преимущественно на легковые машины с немецкими офицерами. Руководил этой группой Виктор Петров. Вторая группа – на дороге Ворошиловград – Лихая; она нападала на машины-цистерны: уничтожала водителей и охрану, а бензин выпускала в землю. Руководил этой группой освобожденный из плена Женя Мошков, лейтенант Красной Армии. И третья группа – группа Серёжи Тюленина, которая действовала повсюду. Она задерживала немецкие грузовые машины с оружием, продовольствием, обмундированием и охотилась за немецкими солдатами. Бойцы групп сходились на задание и расходились после него по одиночке; каждый держал свое оружие в определенном месте в степи, закопанным.
В конце ноября от своих людей с хуторов «Молодой гвардии» стало известно, что немцы гонят в тыл из Ростовской области большое стадо скота, полторы тысячи голов. Стадо уже прошло мостом через Донецк и движется между рекой и большой грунтовой дорогой Каменск – Гундоровская. При стаде шла вооруженная винтовками охрана, двенадцать-тринадцать пожилых немецких солдат из хозяйственной команды. В ту же ночь, как стало это известно, группы Тюленина, Петрова и Мошкова, вооруженные винтовками и автоматами, сосредоточились в лесистой балке. Разведка донесла, что стадо ночует километрах в пяти от них среди скирд.
Шел крупный холодный дождь со снегом, снег таял, под ногами образовалась грязная мокрая кашица. Ребята, приволочившие на ногах со степи пуды грязи, жались в кучи, согреваясь теплом друг от друга, шутили:
– Ничего себе, попали на курорт!
Забрезжил темный, мутный рассвет. В мешанине дождя, снега и тумана можно было видеть шагов на триста.
По приказу Туркенича, возглавлявшего все три группы, ребята, держа наизготовку винтовки окоченевшими, неразгибающимися пальцами, залегли по правому берегу речонки – с той стороны, откуда немцы должны были выйти на мост. Олег, который тоже принимал участие в операции, и Стахович, взятый ими, чтобы проверить его в боевом деле, лежали на том же берегу.
За то время, что прошло со дня вывода Стаховича из штаба, Стахович участвовал во многих делах «Молодой гвардии» и почти восстановил свое доброе имя.
«Выправится!.. Мы все не без слабостей», – говорят в таких случаях люди.
По привычке относились к Стаховичу так, как если бы с ним ничего не случилось. Стахович по-прежнему был в курсе всех дел организации.
Олег и Стахович молча лежали в кустарнике на опавших листьях. А к ним, все нарастая, уже доносилось разноголосое мычание сотен голов.
– Пить хотят, – тихо сказал Олег. – Они будут их в речонке поить. Это нам на руку…
– Гляди! Гляди! – возбужденно сказал Стахович.
И в это время до слуха Олега и Стаховича донеслась оживленная немецкая речь, приближавшаяся спереди, правее по дороге. Чувствовалось по голосам, что немцы отдохнули и хорошо настроены. Они бодро чавкали по грязи своими башмаками.
Беспечный, неторопливый говор немолодых немецких солдат звучал уже, казалось, над самой головой. Туркенич опустился на одно колено и взял автомат наизготовку, Мошков лег, поправил подвернувшийся мокрый ватник и тоже выставил свой автомат.
Олег с наивным детским выражением смотрел на мост. И вдруг по мосту застучали ботинки, и группа немецких солдат в заляпанных грязью шинелях, кто небрежно неся винтовку на ремне, а кто закинув ее за спину, вышла на мост. И в это мгновение с резким, оглушающим, сливающимся в одну линию звуком заработал автомат Туркенича, за ним Мошкова и еще, и еще, и посыпались беспорядочные винтовочные выстрелы. Ни одного солдата уже не видно было на мосту; большинство солдат упало, а двое, только что вступившие на мост, побежали назад по дороге. Сережка, за ним Мошков и Стахович вскочили на верхний берег и застрелили их вдогонку. Потом они стащили всех солдат за ноги в кусты, чтобы не видно было с дороги, а оружие взяли с собой.
Стадо, растянувшись на несколько километров вдоль по речонке, пило воду – прямо с берега. Чабаны-погонщики, престарелые деды, привыкшие за войну к превратностям судьбы, не обращая внимания на стрельбу, уселись в кружок на мокрую землю, позади стада. Однако сразу повставали, увидев вооруженных людей. Ребята почтительно снимали шапки, здоровались.
– Здравствуйте, господа-товарищи! – сказал грибообразный дед с вывернутыми ступнями, он был старший среди них. Видно желая успокоить своих дедов, он обернулся к ним и сказал:
– То ж партизаны!..
– Извините, добрые люди, – снова приподняв и надев шапку, сказал Олег, – немецкую охрану мы скончили, просим допомоги скот разогнать по степи, чтоб немцам не достался…
– Хм… Разогнать! – после некоторого молчания сказал другой дед, маленький, шустрый. – То ж наш скот, с Дону?..
– Что же, вы его обратно погоните? – сказал Олег с широкой улыбкой.
– Оно так, обратно не погонишь, – тотчас же грустно согласился маленький дед.
– А разгоним, может, свои разберут…
– Ай-я-яй, такая ж сила! – вдруг сказал маленький дед с отчаянием и восторгом и схватился за голову.
И так стало понятно, что переживают эти деды, приневоленные гнать всю эту огромную силу скота с родной земли в чужую германскую землю… Ребятам стало жалко и скота и дедов. Но медлить нельзя было.
– Диду, дай мени свий батиг! – сказал Олег и, взяв из руки маленького деда пастуший бич, пошел к стаду.
Стадо постепенно переходило на ту сторону речки, и часть разбредалась, ища остатков сухой травы. Часть уныло стояла, подставив спины дождю, или оглядывалась: где, мол, вы, чабаны, что нам делать дальше?
С необычайной уверенностью и спокойствием, точно он попал в свою стихию, Олег, расчищая бичом себе дорогу среди скота, перешел реку и врезался в самую гущу стада. Дед в бараньей душегрейке пришел к нему на помощь со своим арапником. За ним пошли и остальные деды и все ребята.
Крича и хлопая бичами, они с трудом расчленяли стадо надвое, потратив на это немало времени.
– Ни, ще не дило, – сказал дед в душегрейке. – Вдарьте с автоматов, все одно пропадать…
– Ай-я-яй!.. – Олег сморщился, как от боли, и почти в то же мгновение лицо его невольно приняло зверское выражение. Он сорвал из-за плеча автомат и пустил очередь по стаду.
Несколько волов и коров упало, другие, подраненные, ревя и стеная, ринулись в степь. И вся эта половина стада, почуяв запах пороха и крови, веером хлынула по степи, – земля загудела. Сережка и Женя Мошков пустили по очереди из автоматов во вторую половину стада, и она тоже снялась. Ребята бежали вслед, и там, где грудилось по нескольку десятков голов, стреляли по скоту. Вся степь наполнилась выстрелами, мычанием и ревом скота, топотом копыт, хлопаньем бичей и страшными и жалобными криками людей. Подстреленные коровы, мыча, подымали свои прекрасные головы и снова бессильно опускали их. Вся местность вокруг покрылась тушами, красневшими в тумане на черной земле… Когда ребята поодиночке расходились, каждый своей дорогой, долго еще попадались им то там, то здесь разбредшиеся по степи волы и коровы.
Олег и Туркенич уходили вместе.
Глава сорок пятая
После того как немцы обманом угнали в Германию первую партию жителей города, люди научились понимать, чем это им грозит, и уклоняться от регистрации на бирже. Людей вылавливали в их домах и на улицах. Газетка «Нове життя», издававшаяся в Ворошиловграде фашистами, из номера в номер печатала письма к родным от их угнанных детей о якобы привольной, сытой жизни в Германии и о хороших заработках.
В Краснодоне тоже изредка получали письма от молодых людей, работавших большей частью в Восточной Пруссии на самых низких работах – батраками, домашней прислугой. Письма приходили без помарок цензуры, в них многое можно было прочесть между строк, но они скупо говорили только о внешних обстоятельствах жизни. А большинство родителей вовсе не получало писем. Женщина-коммунистка, работавшая на почте, объяснила Уле, что письма, приходившие из Германии, просматривает специально посаженный на почте немец, знающий русский язык. Письма он задерживает и бросает в ящик стола, где они хранятся под ключом, пока их много не накопится, – тогда он сжигает.
Как и большинство молодогвардейцев, Уля Громова скрывала от родных свою принадлежность к организации. По поручению штаба «Молодой гвардии» она ведала всей работой против вербовки и угона молодежи: Уля писала и выпускала листовки, устраивала в городе на работу тех, кому грозил угон, или добивалась с помощью Натальи Алексеевны освобождения под видом болезни, иногда даже прятала по хуторам зарегистрированных и сбежавших. В первых числах декабря с помощью женщины на почте ребята-первомайцы ночью похитили из стола цензора недоставленные письма. И вот они лежали перед Улей в мешке.
И она, сердясь на себя, стала внимательно просматривать письма, ища такие, какие можно было бы использовать.
Уля стояла перед Олегом и Туркеничем и говорила:
– Нет, если бы вы их прочли! Это ужасно… Наталья Алексеевна говорит, что за все время немцы угнали из города около восьмисот человек. И уже изготовлен тайный список еще на полторы тысячи с адресами и всем прочим… Нет, нужно сделать что-то страшное, может быть, напасть, когда они поведут партию, может быть, убить этого Шприка!..
– Убить его всегда не мешает, д-да нового пришлют, – сказал Олег.
– Уничтожить списки… И я знаю как: надо сжечь биржу! – вдруг сказала она с мстительным выражением.
Это одно из самых фантастических дел «Молодой гвардии» осуществили вместе Сережка Тюленин и Любка Шевцова с помощью Вити Лукьянченко.
Сборный пункт был на огороде Вити Лукьянченко. Они прошли железнодорожной веткой, потом прямо по холму, без дороги. Сережка и Витька несли бак с бензином и несколько бутылок с зажигательной смесью. Они были вооружены. А у Любки все вооружение состояло из банки с медом, кисти и газеты «Новежиття».
Ночь была такая тихая, что слышен был малейший звук. Неудачный шаг, неосторожное движение баком с его металлическим звуком могло выдать их. И было так темно, что при их отличном знании местности они иногда не могли определить, где находятся. Они делали шаг и слушали, потом делали другой и опять слушали… И как это было ни странно, когда они услышали шаги часового у биржи, они стали меньше бояться. Шаги часового то явственно звучали в ночи. Здание биржи длинным своим фасадом с крыльцом обращено было к сельскохозяйственной комендатуре. Они все еще не видели его, но по звукам шагов часового знали, что вышли сбоку здания, и они обошли его слева, чтобы зайти с задней длинной стены.
Здесь, метрах в двадцати от здания, Витька Лукьянченко остался, чтобы было меньше шума, а Сережка и Люба подкрались к окну. Любка обмазала медом нижнее продолговатое стекло в окне и обклеила его газетным листом. Сережка вырезал стекло алмазом и вынул его. Работа эта требовала терпения. Так же они поступили и со стеклом второй рамы.
После этого они отдохнули. Часовой топтался на крыльце, видно, ему было холодно, и им пришлось долго ждать, пока он опять пойдет: они боялись, что на крыльце ему слышны будут шаги Любки внутри здания. Часовой пошел, и Сережка, чуть присев, подставил Любке сцепленные руки. Любка, держась за раму окна, ступила одной ногой Сережке на руки, а другую перенесла через подоконник и, перехватившись рукой за стену изнутри, села верхом на подоконник, чувствуя, как нижние планки оконных рам врезались ей в ноги. Но она уже не могла обращать внимания на такие мелочи. Она все глубже сползала той ногой, чтобы достать пол. И вот Любка была уже там, внутри. Сережка подал ей бак. Она пробыла там довольно долго. Сережка очень волновался, чтобы она не наткнулась в темноте на стол или стул.
Когда Любка снова появилась у окна, от нее сильно пахло бензином. Она улыбнулась Сережке, перекинула ногу через подоконник, потом высунула руку и голову. Сережка подхватил ее и помог ей вылезти. Сережка один стоял у окна, из которого пахло бензином, стоял до тех пор, пока, по его расчетам, Люба и Витька не отошли достаточно далеко.
Тогда он вынул из-за пазухи бутылку с зажигательной смесью и с силой пустил ее в зияющее окно. Вспышка была так сильна, что на мгновение ослепила его. Он не стал бросать других бутылок и помчался по холму. Часовой кричал и стрелял позади него, и какая-то из пуль пропела над Сережкой очень высоко.
В эту ночь Уля легла не раздеваясь. Она волновалась за Любку и Сережку, и иной раз ей казалось, что она напрасно все это придумала. Ночь тянулась медленно-медленно. Уля вся извелась и задремала.
Вдруг она очнулась, как от толчка, бросилась к выходу и выскочила в одном платье во двор.
Зарево стояло за холмами над городом, слышались отдаленные выстрелы. Зарево и отсветы его на пристройке, крики и выстрелы и испуганный голос матери – все это слилось в Улиной душе в смутное тревожное чувство. Это была тревога и за Любу с Сережкой, и особенно остро за то, как это отразится на всей их организации, когда их так ищут.
Глава сорок шестая
Чем явственнее обозначались успехи Красной Армии в районе Сталинграда и на Дону, тем шире размахивалась и становилась все отчаянней деятельность «Молодой гвардии».
«Молодая гвардия» была уже большой организацией, насчитывавшей более ста членов.
На одном из заседаний штаба Уля вдруг сказала:
– А кто из нас знает азбуку Морзе?
Никто не спросил, зачем это надо, и никто не пошутил над Улей. Может быть, впервые за все время их деятельности члены штаба подумали о том, что они ведь могут быть арестованы.
В городе пустовало самое крупное здание – клуб имени Горького при шахте № 1-бис. Олег предложил создать небольшую группу из молодых людей, жаждущих развлечений, и войти с ходатайством в городскую управу о разрешении открыть клуб якобы для культурного обслуживания населения в духе нового порядка.
Это могло бы служить хорошей ширмой для всей деятельности организации.
– Могут разрешить! Они же сами п-подыхают от скуки, – говорил Олег.
Ваня Земнухов, Стахович и Мошков, которого, как человека военного и с хозяйственной жилкой, Олег прочил в директоры клуба, пошли к бургомистру Стеценко.
Стеценко принял их в нетопленом и грязном помещении городской управы. Он, как всегда, был пьян и неподвижно смотрел на Ваню Земнухова.
– В город просачиваются ложные слухи, будто немецкая армия терпит поражение под Сталинградом. В связи с этим в умах молодежи наблюдается… – Ваня неопределенно полепил воздух тонкими пальцами, – некоторая шаткость. От лица молодежи, преданной новому порядку, мы просим вас лично, Василий Илларионович, зная ваше отзывчивое сердце…
– С моей стороны, господа… Ребята! – вдруг ласково воскликнул Стеценко. – Городская управа…
И сам Стеценко, и ребята знали, что городская управа сама ничего не может решить, а все решит старший жандармский вахмистр. Но Стеценко был «за» – он сам подыхал от скуки.
Так 19 декабря 1942 года в клубе состоялся с разрешения гауптвахтмайстера первый эстрадный вечер. Зрителей собралось вдвое больше, чем клуб мог вместить.
В первых рядах сидели гауптвахтмайстер Брюкнер, вахтмайстер Балдер, лейтенант Швейде, зондерфюрер Сандерс со всем составом сельскохозяйственной комендатуры, обер-лейтенант Шприк с Немчиновой, бургомистр Стеценко, начальник полиции Соликовский с женой и недавно присланный ему на помощь следователь Кулешов. Присутствовали также господа Пауль, Юнер, Беккер, Блошке, Шварц и другие ефрейторы горнорудного батальона. В рядах подальше сидели солдаты, жандармеры и полицейские. Не было унтера Фенбонга, который не любил развлечений.
Вечер начался со старинного водевиля, где роль старика, отца невесты, играл Ваня Туркенич. Когда водевиль кончился, майстер Брюкнер несколько раз приложил одну ладонь к другой. Тогда захлопали и немцы. Струнный оркестр, украшением которого были два лучших в городе гитариста – Витя Петров и Сергей Левашов, сыграл вальс «Осенний сон».
Конферансье Стахович в темном костюме и начищенных до блеска ботинках, худой, выдержанный, вышел на сцену.
– Артистка областной луганской эстрады… Любовь Шевцова!
Публика захлопала.
Любка вышла в голубом платье и в голубых туфельках и под аккомпанемент Вали Борц на сильно расстроенном рояле спела несколько грустных и несколько веселых песенок. Она имела успех, ее долго вызывали. Она вихрем вынеслась на сцену уже в своем ярко-пестром платье и в кремовых туфлях, и с губной гармоникой, и начала черт знает что выделывать своими полными ногами. Немцы взревели и проводили ее овациями.
Снова вышел Стахович в темном костюме:
– Пародии на цыганские романсы… Владимир Осьмухин! Аккомпанемент на гитаре Сергей Левашов!..
Володя, заламывая руки и неестественно вытягивая шею, а то вдруг без всякого перехода пускаясь в бурный пляс, спел: «Ой, матушка, скушно мне». Люди повставали со своих мест и орали от восторга. Володю вызывали несчетное число раз.
Вечер закончился цирковыми номерами бригады под руководством Ковалева.
Пока в клубе шел концерт, Олег и Нина приняли сообщение о большом наступлении советских войск в районе Среднего Дона, о занятии ими Новой Калитвы, Кантемировки и Богучара.
Олег и Нина переписывали это сообщение до рассвета. И вдруг услышали над головами рокот моторов, особенный звук которых их поразил. Они выскочили во двор. Видные простым глазом в ясном морозном воздухе, шли над городом советские бомбардировщики. Они шли не торопясь, наполнив все пространство звенящим звуком своих моторов, и сбросили бомбы где-то над Ворошиловградом. Гулкие бомбовые удары слышны были тут. Ни вражеские истребители, ни зенитная артиллерия не потревожили советских бомбардировщиков, и они так же неторопливо прошли над Краснодоном в обратном направлении.
И даже самый отсталый человек, ничего не смысливший в делах войны, понял – немцам конец.
Вечером 30 декабря Сережка и Валя с группой товарищей по дороге в клуб увидели стоявшую у одного из домов немецкую грузовую машину, заваленную мешками, без всякой охраны и без водителя.
Сережка и Валя влезли на машину и ощупали мешки: судя по всему, в них были новогодние подарки. Ребята рискнули сбросить с машины несколько мешков и рассовали их по прилегающим дворам и сарайчикам.
Немецкие солдаты, столпившиеся возле машины ругались пьяными голосами, а хозяйка дома, неодетая, говорила, что она не виновата. И немцы видели, что она не виновата. В конце концов немцы полезли в машину, хозяйка убежала в дом, а немцы поехали в жандармерию.
Утром Ваня Земнухов, Стахович и Мошков, сойдясь в клубе, решили, что часть этих подарков, особенно сигареты, следовало бы сегодня пустить на рынок: организация нуждалась в деньгах.
Торговля немецким мелким товаром из-под полы не была необычным явлением на рынке: этим занимались прежде всего немецкие солдаты, менявшие его на водку, теплые вещи и продовольствие. Полиция смотрела на это сквозь пальцы. У Мошкова был уже целый штат уличных мальчишек, охотно занимавшихся продажей сигарет за проценты.
Но в этот день полиция специально следила, не будет ли кто-нибудь торговать на рынке. И один из мальчишек был пойман с сигаретами самим начальником полиции Соликовским.
На допросе мальчишка сказал, что он выменял эти сигареты у дяденьки на хлеб. Мальчишку выпороли кнутом. Но это был из тех уличных мальчишек, которые не раз в своей жизни были пороты, кроме того, он был воспитан в том духе, что товарищей нельзя выдавать; и избитого и наплакавшегося мальчишку бросили в камеру до вечера.
Майор Брюкнер, которому начальник полиции доложил о поимке мальчишки с немецкими папиросами, поставил это в связь с другими хищениями с грузовых машин и пожелал допросить мальчишку лично.
Поздним вечером мальчишка, уснувший в камере, был разбужен и приведен в комнату майстера Брюкнера, где он предстал сразу перед двумя жандармскими чинами, начальником полиции и переводчиком.
Мальчишка гнусил свое.
Майстер, вспылив, схватил мальчишку за ухо и собственноручно потащил его по коридору.
Мальчишка очутился в камере, где стояли два окровавленных топчана, свисали веревки с потолка и на длинном некрашеном столе на козлах лежали шомпола, шилья, плети, скрученные из электрического провода, топор. Топилась железная печка. В углу стояли ведра с водой. В камере под стенками было два стока, как в бане.
У козел на табуретке сидел полный лысоватый немец с большими красными руками и курил. Мальчишка взглянул на немца, затрясся и сказал, что он получил эти сигареты в клубе от Мошкова, Стаховича и Земнухова.
В этот же день девушка с Первомайки, Вырикова, встретила на рынке свою подругу Лядскую, с которой она сидела когда-то на одной парте. Они не то чтобы дружили – они были одинаково воспитаны в понимании своей выгоды, а такое воспитание не располагает к дружбе, – они просто понимали друг друга с полуслова, имели одинаковые интересы и извлекали обоюдную пользу из общения друг с другом. С детских лет они перенимали у своих родителей и у того круга людей, с которым общались их родители, то представление о мире, по которому все люди стремятся только к личной выгоде, и целью и назначением человека в жизни является борьба за то, чтобы ты преуспел бы за счет других.
Они дружелюбно сунули друг другу негнущиеся ладошки.
– Ну их, этих немцев, тоже мне избавители! – говорила Лядская. – «Культура, культура», а они больше смотрят пожрать да бесплатно побаловаться за счет Пушкина… Нет, я все ж таки большего от них ожидала…
– Они дураки! Совершенно не ценят, кто сам пошел к ним служить. Я очень разочарована, – сказала Вырикова.
– А я сразу увидела: не выгодно. И не пошла на работу к ним, – сказала Лядская. – И жила сначала, правда, неплохо. Там у нас была такая теплая компания, я от них ездила по станицам, меняла… Потом одна из-за личных счетов выдала меня, что я не на бирже. Да я ей – фигу с маслом! Там у нас был уполномоченный с биржи, пожилой, такой смешной, я с ним пошла, погуляла, потом он мне даже сам доставал спирт и сигареты. А потом он заболел, и вместо него прислали такого барбоса, он меня сразу – на шахту. Тоже, знаешь, не мед – вороток крутить! Я с того и приехала сюда, – может, схлопочу что получше здесь на бирже… У тебя заручки там нет?
Вырикова капризно выпятила губы.
– Я тебе так скажу: лучше иметь дело с военными. Не такие скупые, – он знает, что его могут завтра убить, и не так жалеет, чтобы ему погулять… Ты б зашла как-нибудь?
Вечером соседка, бывшая в этот день на бирже, передала Выриковой записку. Лядская писала, что «у вас на бирже барбосы еще почище, чем в посёлке», и что у нее ничего не вышло и она уходит домой «вся разбитая».
В ночь под Новый год в Первомайке проводился выборочный обыск, и у Выриковой была обнаружена эта записка. Вырикова назвала фамилию подруги и с невероятными прибавлениями от страха рассказала об ее антинемецких настроениях.
Кулешов велел Выриковой явиться после праздника в полицию и забрал записку с собой.
Глава сорок седьмая
Первым об аресте Мошкова, Земнухова и Стаховича узнал Сережка. Предупредив сестёр, Надю и Дашу, и друга своего Витьку Лукьянченко, он побежал к Олегу. Он застал здесь Валю и сестер Иванцовых: они каждое утро собирались у Олега, и он им давал задания на день.
Олег и дядя Коля поймали и записали этой ночью сообщение Совинформбюро об итогах наступления Красной Армии. Смеясь и хватая Сережку за руки, девушки обрушились на него с этим сообщением. И как ни крепок был Сережка, губы его задрожали, когда он выговорил свою страшную новость.
Олег некоторое время сидел бледный, сцепив длинные пальцы больших рук.
– Девчата, – тихо сказал он, – найдите Туркенича и Улю. Обойдите ребят, тех, кто близко связан с штабом, скажите, чтобы всё запрятали, – что нельзя спрятать, уничтожили. Скажите, часа через два дадим знать, как быть дальше. Предупредите своих родных… Да не забудьте маму Любы, – сказал он (Любка была в Ворошиловграде).
Сережка тоже надел ватную курточку и кепку, в которой он ходил, несмотря на морозы.
– Ты куда? – спросил Олег.
Валя вдруг покраснела: ей показалось, что Сережка одевается ее сопровождать.
– Подежурю на улице, пока соберутся, – сказал Сережка.
И впервые дошло до всех: что-то, что случилось с Ваней, с Мошковым и Стаховичем, это может случиться и с ними в любое время, вот даже сейчас.
Девушки, распределив между собой, кто к кому зайдет, вышли. Сережка остановил Валю во дворе:
– Ты же смотри аккуратней. Если нас уже здесь не будет, иди к Наталье Алексеевне в больницу, там я найду тебя; я без тебя никуда не уйду…
Валя молча кивнула головой и побежала к Степе Сафонову.
Через некоторое время без всякого вызова пришли Степа Сафонов и Сергей Левашов, а немного погодя Жора Арутюнянц. Туркенич выслал ребят дежурить по всем направлениям от дома.
Не дожидаясь Ули, которая жила далеко, они начали совещаться втроем: Олег, Туркенич и Сережка.
Как они должны теперь поступить? Все понимали, что дело идет не только о судьбе арестованных товарищей, а о судьбе всей организации. Ждать, как всё это повернётся? Их могли арестовать в любую минуту. Спрятаться? Им некуда было прятаться: их все знали.
Вернулась Валя, потом пришли Уля с Олей Иванцовой и Нина, встретившаяся с ними по дороге. Нина рассказала, что у клуба дежурят немецкие жандармы и полицаи и никого туда не пускают и уже все вокруг знают об аресте руководителей клуба и о том, что в подвале клуба найдены немецкие новогодние подарки.
Туркенич и Нина высказали предположение, что это – единственная причина ареста ребят. Как ни тяжело это само по себе, но это еще не провал организации.
– Ребята не выдадут, – говорил Туркенич со свойственной ему уверенностью.
Олег вышел из своей тяжелой задумчивости. И лицо его стало даже жестоким, когда он заговорил.
– Мы д-должны отказаться от каких бы то ни было возможностей б-благополучного исхода, – сказал он и посмотрел на всех открытым, мужественным взглядом. – К-как ни больно, к-как ни трудно отказаться, мы должны отказаться от мысли, что мы сможем остаться здесь до прихода Красной Армии, оказать ей помощь с тыла, от всего, что мы хотели сделать даже завтра… Иначе мы п-погибнем сами и п-погубим всех наших людей, – говорил он, едва сдерживая себя. Все слушали его, бледные и неподвижные. – Немцы разыскивают нас несколько месяцев. Они знают, что мы существуем. Они попали в самый центр организации. Если они даже ничего, кроме этих подарков, не знают и не узнают, – подчеркнул он, – они схватят нас всех, кто группировался вокруг клуба, и еще десятки невинных…– Он помолчал. – Уходить… Уйти из города… Да, мы должны разойтись. Не все, конечно. Ребят из поселка Краснодон вряд ли затронет этот провал. Первомайцев – тоже. Они смогут работать. – Он вдруг очень серьезно посмотрел на Улю. – За исключением Ули: она, как член штаба, может быть в любой момент раскрыта… Мы честно боролись, – сказал он, – и мы имеем право разойтись с сознанием выполненного долга… Мы потеряли трех товарищей, среди них лучшего из лучших – Ваню Земнухова. Но мы должны разойтись без чувства упадка и уныния. Мы сделали все, что смогли…
Он замолчал. И никто не хотел и не мог больше говорить.
Пять месяцев шли они рядом друг с другом. Пять месяцев под властью немцев, где каждый день по тяжести мучений и вложенных усилий был больше, чем просто день в неделе… Пять месяцев – как пронеслись они! И как же все изменились за это время!.. Сколько познали высокого и ужасного, доброго и черного, сколько вложили светлых, прекрасных сил своей души в общее дело и друг в друга!.. Только теперь им стало видно, что это была за организация «Молодая гвардия», скольким обязаны они ей. И вот они должны были сами, своими руками распустить ее.
Уля сказала:
– Я не вижу необходимости уходить мне сейчас. Мы, первомайцы, мало были связаны с клубом. Я подожду, может быть, я могу работать дальше. Я буду осторожна…
– Тебе надо уйти, – сказал Олег и снова очень серьезно посмотрел на нее.
Сережка, все время молчавший, вдруг сказал:
– Ей обязательно надо уходить!
– Я буду осторожна, – снова сказала Уля.
С тяжелым чувством, не глядя друг на друга, они приняли решение оставить тройку из штаба в составе Анатолия Попова, Сумского и Ули, если она не уйдет. Если вернется Люба и выяснится, что она может остаться, она будет четвертой. Наметили возможные места явок: у Натальи Алексеевны, у Кондратовича, у коммунистки с почты. Вынесли решение: уходить всем так скоро, как только будет возможно. Олег сказал, что он и девушки-связные не уйдут до тех пор, пока всех не предупредят. Но никто из членов штаба и близких к штабу сегодня уже не должен был ночевать дома.
Они вызвали Жору, Сергея Левашова и Степу Сафонова и сообщили им решение штаба. Потом стали прощаться. Уля подошла к Олегу. Они обнялись.
– Сп-пасибо, – сказал Олег. – Спасибо, что ты была и есть…
Она нежно провела рукой по его волосам.
Но когда девушки стали прощаться с Улей, Олег не выдержал и вышел во двор. Сережка вышел за ним. Они стояли неодетые, на морозе, под слепящим солнцем 1943 года.
– Ты все понял? – глухо спросил Олег.
Сережка кивнул головой:
– Все… Стахович может не выдержать… Так?
– Да… И нехорошо было бы сказать об этом: нехорошо не доверять, когда не знаешь. Его уже, наверно, мучают, а мы на свободе.
Они помолчали.
– Куда думаешь идти? – спросил Сережка.
– Попробую перейти фронт.
– И я… Пойдем вместе?
– Конечно. Только со мной Нина и Оля.
– Я думаю, Валя тоже пойдет с нами, – сказал Сережка.
Сергей Левашов с угрюмым и неловким выражением подошел прощаться к Туркеничу.
– Обожди, ты что? – сказал Туркенич, внимательно глядя на него.
– Я останусь пока, – угрюмо сказал Левашов.
– Неразумно, – тихо сказал Туркенич. – Ты ей не помощь и не защита. Ты еще не дождешься ее, как тебя возьмут. А она – девушка ловкая: или убежит, или обманет…
– Не пойду, – сказал Левашов.
– Пойдешь со мной через фронт! – резко сказал Туркенич. – Я еще пока не сменен…
Левашов смолчал.
– Ну, товарищ комиссар, вместе через фронт? – сказал Туркенич, увидев вошедшего Олега. Но, узнав, что образовалась уже группа в пять человек, покрутил головой: – Всемером многовато… Значит, до встречи здесь же, в рядах Красной Армии!..
Они взялись за руки. Туркенич вдруг вырвался, махнул обеими руками и выбежал. Сергей Левашов вышел за Туркеничем.
Несколько минут они пробыли впятером: Олег, Сережка и девушки-связные. Было решено, что Сережке уже не стоит возвращаться домой, а Оля предупредит его родных через Витю Лукьянченко.
Потом Валя, Нина и Оля ушли оповестить членов организации о принятом решении, а Сережка оделся и пошел караулить: он понимал, что Олегу надо побыть одному с семьей.
В то время, когда в маленькой комнатке бабушки происходило это совещание, родные Олега уже знали об аресте Земнухова и других и знали, что дети совещаются об этом.
В доме хранилось оружие, красная материя для флагов, листовки – все это Елена Николаевна и дядя Коля частью перепрятали, частью сожгли. Радиоприемник дядя Коля зарыл в подвале под кухней, обкатал землю и поставил на это место бочку с квашеной капустой.
Дверь захлопнулась за последним из товарищей, и Олег вошел в комнату. Все повернулись к нему.
– Мама… – сказал он. – И ты, бабуся… И ты, Коля, и Марина… – Он положил свою большую руку на голову мальчика, с веселым криком обнявшего его за ногу. – Мне придется с вами проститься. Помогите мне собраться… А потом посидим напоследок вместе, как сиживали когда-то… Давно… – И отзвук улыбки, далекой, нежной, тронул его глаза и губы.
Все встали и окружили его.
…Снуют, снуют материнские руки, снуют, как птицы, над нежнейшими из нежнейших одежек, когда еще и одевать-то некого, когда он еще только острыми, нежными до замирания сердца толчками стучится в материнском животе, снуют, укутывая в первую прогулку, снуют, обряжая в школу, а там и в первый отъезд, а там и в дальний поход, – вся жизнь из проводов и встреч, редких минут счастья, вечных мук сердца, – снуют, пока есть над кем, пока есть надежда, снуют и когда нет надежды, обряжая дитя в могилу…
И всем нашлось дело. Еще перебрали с дядей Колей бумаги. Пришлось сжечь дневник. Кто-то зашил в тужурку его комсомольский билет, бланки временных комсомольских билетов. Зачинили белье – одну смену. Уложили все в вещевой мешок: продукты, мыло, зубную щетку, иголку с нитками, белыми и черными. Нашли старую меховую шапку ушанку для Сережки Тюленина. И еще продукты – в другой мешок, для Сережки, ведь их же пятеро…
Не удалось только посидеть, как сиживали когда-то… Сережка то заходил, то уходил. Потом вернулись Валя, Нина и Оля. И надо было прощаться…
Никто не плакал. Бабушка Вера всех оглядела, у той застегнула пуговицу, тому поправила сумку. Судорожно прижимала к себе каждого и отталкивала, а Олега придержала дольше, прижавшись к его шапке острым подбородком.
Олег взял мать за руку; они вышли в другую комнату.
– Прости меня, – сказал он.
Мать выбежала во двор, и мороз ударил ей в лицо и в ноги. Она уже не видела их, она только слышала, как они хрустят по снегу, – едва слышен был этот звук, а вот уже и его не стало. А она все стояла и стояла под темным звездным небом…
На рассвете так и не сомкнувшая глаз Елена Николаевна услышала стук в дверь. Она быстро накинула платье, спросила:
– Кто?
Их было четверо: начальник полиции Соликовский, унтер Фенбонг и двое солдат. Они спросили Олега. Елена Николаевна сказала, что он пошел по селам менять вещи на продукты. Они обыскали квартиру и арестовали всех жильцов, даже бабушку Веру Васильевну и Марину с трехлетним сыном. Бабушка едва успела предупредить соседей Саплиных, чтобы присмотрели за домом.
В тюрьме их рассадили по разным <