Джон Фаулз
Коллекционер
Повествование ведётся от лица молодого человека по имени Фредерик Клегг, который служит делопроизводителем в Ратуше. Действие происходит недалеко от Лондона. Рассказ Фредерика — это история любви, но со временем читатель понимает, что выражение этой любви у героя не совсем здоровое.
Фредерик влюблён в девушку по имени Миранда Грей, студентку художественного училища. Но Клегг замкнут в себе, он с детства не интересуется ничем, кроме коллекционирования бабочек. У него не хватает смелости познакомиться с девушкой, когда она приезжает из Лондона на каникулы.
Однажды Фредерик выигрывает большую сумму денег на скачках. Это позволяет ему уволиться, отправить своих родственников за границу и купить дом в сельской глуши. Мысль похитить Миранду возникла случайно. «Сначала мне представилось, что на неё нападает какой-то человек, а я её спасаю. Потом как-то так повернулось, что человек этот — я сам, только я не делаю ей больно, никакого вреда не причиняю. Ну вот, вроде я увёз её в уединённый дом и держал её там, как пленницу, но по-хорошему, без всяких. Постепенно она узнала, какой я, полюбила..». Вскоре этот план был воплощён в реальность. В новом загородном доме Клегга оказался старый просторный подвал, который и послужил темницей для Миранды. Фредерик выследил её как-то вечером, прижал ко рту тряпку с хлороформом и затащил в фургон, предназначавшийся для перевозки оборудования. Для него это был очередной удачный улов, только на этот раз в сачке оказалась очень крупная бабочка.
Клегг действительно не замышлял ничего плохого и до самого конца рассчитывал на любовь похищенной. Он потратил на неё почти все свои деньги, обставив комнату в подвале так, как могло бы понравиться Миранде: книги об искусстве, изящная мебель, картины, платья...
В первый же день она его узнала. Похититель от растерянности стал выдумывать историю с заказчиком в лице некого мистера Синглтона, но сообразительная девушка его раскусила. Клеггу пришлось во всём признаться. Но вопреки ожиданиям героя, Миранда не спешила бросаться ему на шею. Она называла его сумасшедшим, но вела беседу. Тем более, что юноша не применял насилия, называя пленницу своей гостьей. Но Миранда никак не хотела смириться со своей участью. Шутка ли — её лишили свободы, к тому же она долго не верила Клеггу, ожидая более коварного умысла. Своего похитителя она прозвала Калибан (имя героя пьесы Шекспира «Буря»).
Тем временем проходили дни, Клегг кормил свою пленницу изысканными блюдами, беседовал с ней и ждал, когда же возникнут ответные чувства. Они появились не скоро. Но это была не любовь, а жалость. Клегг много рассказывал о себе, о своём увлечении бабочками, о своих чувствах к Миранде. Девушка быстро поняла его небогатый духовный мир. Калибан был пуст внутри. Он не умел ценить искусство, а все его бабочки были мёртвыми. Все кроме одной — самой Миранды. И это напугало Калибана.
Миранда не прекращала бороться. Были попытки побега, были голодовки. Клегг не понимал, почему она не верит ему. Ведь он не собирался причинять ей вреда. Они договорились, что через месяц Клегг её отпустит. Он думал, что за это время Миранда полюбит его.
Но девушка только и думала, как сбежать. Ей удалось уговорить Клегга проводить её наверх и даже разрешить принять ванну. Там, наверху, она увидела, как живёт её «хозяин». Он показал ей своих бабочек. Другим увлечением Клегга было фотографирование. Но ни фотографии, ни бабочки не восхитили Миранду, она называла их мёртвой красотой. А от безвкусной обстановки комнат в доме её просто тошнило.
Ещё одна попытка сбежать не увенчалась успехом. Миранда решила обмануть обидчика, прикинувшись больной, но Клегг быстро её раскусил. Тайная записка родным также не смогла пройти незамеченной мимо глаз Калибана. Эти игры постепенно выводили его из себя. Она могла быть обходительной с ним, а потом совершала очередную пакость. Тяга к воле и жизнелюбие были у неё в крови.
Наконец, истёк срок её заточения. В этот день Фредерик намеревался сделать ей предложение. Кольцо было у него в кармане. Миранда поднялась наверх, они поужинали. Когда зашла речь о женитьбе, Клегг понял, что девушка так и не полюбила его, более того, она издевалась над ним. Конечно, ни о каком освобождении не могло быть и речи. В тот момент, когда девушка узнала страшную правду, когда все её мечты и надежды были разрушены, за окном проехал автомобиль. Девушка попыталась сбежать через окно, уже разбила его, но тампон с хлороформом в очередной раз усыпил её сознание. Оттаскивая девушку обратно в подвал, Клегг не удержался от искушения сфотографировать её в одном белье.
Несколько дней после этого Миранда не разговаривала с Клеггом. Предприняв ещё одну попытку побега, она решилась на более отчаянный поступок. В очередной раз уговорив Фредерика выпустить её наверх, девушка стала соблазнять Клегга. Она села к нему на колени, затем несколько раз поцеловала. Видя, что это не помогает, Миранда сбросила с себя всю одежду. Но её старания были напрасными, Клегг принял их за попытку купить свободу (это так и было). К тому же он признался в своём мужском бессилии.
Кто знает, сколько бы они так боролись друг с другом, если бы в один день Миранда тяжело не заболела. У неё был сильный кашель, она ничего не ела и несколько дней не выходила из своей темницы. Фредерик счёл это новым ходом со стороны своей узницы. А когда понял, что она не играет спектакль, было поздно.
Во второй части романа мы узнаём, что Миранда все эти дни вела дневник. Собственно, вторая часть содержит в себе записи из дневника девушки. Из них читателю становится ясно, какие мысли посещали заложницу. Таким образом, автор даёт нам две точки зрения на происходящее.
В третьей части к повествованию возвращается Калибан. Это очень маленькая часть, в которой описаны последние дни Миранды. Она умерла от болезни. Сначала Фредерик хотел убить себя рядом с ней, страшась того, что обо всей этой истории узнают люди. Но потом его тёмная сторона одержала верх, породив на свет настоящего маньяка. Он похоронил Миранду в саду возле дома, вычистил подвал и стал готовиться к новой охоте.
«Я ещё не решил окончательно насчёт Мэриэн (ещё одно М! Я слышал, как завотделом называл её по имени). Только на этот раз тут уже не будет любви, это будет интерес к делу, чтобы их сравнить, и для того, другого, чем я хотел бы заняться, скажем, более детально, и я сам буду её учить, как это надо делать. И одёжки все подойдут. Ну, конечно, этой я сразу растолкую, кто здесь хозяин и чего от неё ждут». На этом заканчивается исповедь Фредерика Клегга.
Любовница французского лейтенанта
Ветреным мартовским днём 1867 г. вдоль мола старинного городка Лайм-Риджиса на юго-востоке Англии прогуливается молодая пара. Дама одета по последней лондонской моде в узкое красное платье без кринолина, какие в этом провинциальном захолустье начнут носить лишь в будущем сезоне. Ее рослый спутник в безупречном сером пальто почтительно держит в руке цилиндр. Это были Эрнестина, дочь богатого коммерсанта, и её жених Чарльз Смитсон из аристократического семейства. Их внимание привлекает женская фигура в трауре на краю мола, которая напоминает скорее живой памятник погибшим в морской пучине, нежели реальное существо. Ее называют несчастной Трагедией или Женщиной французского лейтенанта. Года два назад во время шторма погибло судно, а выброшенного на берег со сломанной ногой офицера подобрали местные жители. Сара Вудраф, служившая гувернанткой и знавшая французский, помогала ему, как могла. Лейтенант выздоровел, уехал в Уэймут, пообещав вернуться и жениться на Саре. С тех пор она выходит на мол, «слоноподобный и изящный, как скульптуры Генри Мура», и ждёт. Когда молодые люди проходят мимо, их поражает её лицо, незабываемо трагическое: «скорбь изливалась из него так же естественно, незамутненно и бесконечно, как вода из лесного родника». Ее взгляд-клинок пронзает Чарльза, внезапно ощутившего себя поверженным врагом таинственной особы.
Чарльзу тридцать два года. Он считает себя талантливым учёным-палеонтологом, но с трудом заполняет «бесконечные анфилады досуга». Проще говоря, как всякий умный бездельник викторианской эпохи, он страдает байроническим сплином. Его отец получил порядочное состояние, но проигрался в карты. Мать умерла совсем молодой вместе с новорождённой сестрой. Чарльз пробует учиться в Кембридже, потом решает принять духовный сан, но тут его спешно отправляют в Париж развеяться. Он проводит время в путешествиях, публикует путевые заметки — «носиться с идеями становится его главным занятием на третьем десятке». Спустя три месяца после возвращения из Парижа умирает его отец, и Чарльз остаётся единственным наследником своего дяди, богатого холостяка, и выгодным женихом. Неравнодушный к хорошеньким девицам, он ловко избегал женитьбы, но, познакомившись с Эрнестиной Фримен, обнаружил в ней незаурядный ум, приятную сдержанность. Его влечёт к этой «сахарной Афродите», он сексуально неудовлетворён, но даёт обет «не брать в постель случайных женщин и держать взаперти здоровый половой инстинкт». На море он приезжает ради Эрнестины, с которой помолвлен уже два месяца.
Эрнестина гостит у своей тётушки Трэнтер в Лайм-Риджисе, потому что родители вбили себе в голову, что она предрасположена к чахотке. Знали бы они, что Тина доживёт до нападения Гитлера на Польшу! Девушка считает дни до свадьбы — осталось почти девяносто... Она ничего не знает о совокуплении, подозревая в этом грубое насилие, но ей хочется иметь мужа и детей. Чарльз чувствует, что она влюблена скорее в замужество, чем в него. Однако их помолвка — взаимовыгодное дело. Мистер Фримен, оправдывая свою фамилию (свободный человек), прямо сообщает о желании породниться с аристократом, несмотря на то что увлечённый дарвинизмом Чарльз с пафосом доказывает ему, что тот произошёл от обезьяны.
Скучая, Чарльз начинает поиски окаменелостей, которыми славятся окрестности городка, и на Вэрской пустоши случайно видит Женщину французского лейтенанта, одинокую и страдающую. Старая миссис Поултни, известная своим самодурством, взяла Сару Вудраф в компаньонки, чтобы всех превзойти в благотворительности. Чарльз, в обязанности которого входит трижды в неделю наносить визиты, встречает в её доме Сару и удивляется её независимости.
Унылое течение обеда разнообразит лишь настойчивое ухаживание голубоглазого Сэма, слуги Чарльза, за горничной мисс Трэнтер Мэри, самой красивой, непосредственной, словно налитой девушкой.
На следующий день Чарльз вновь приходит на пустошь и застаёт Сару на краю обрыва, заплаканную, с пленительно-сумрачным лицом. Неожиданно она достаёт из кармана две морские звезды и протягивает Чарльзу. «Джентльмена, который дорожит своей репутацией, не должны видеть в обществе вавилонской блудницы Лайма», — произносит она. Смитсон понимает, что следовало бы подальше держаться от этой странной особы, но Сара олицетворяет собой желанные и неисчерпаемые возможности, а Эрнестина, как он ни уговаривает себя, похожа порою на «хитроумную заводную куклу из сказок Гофмана».
В тот же вечер Чарльз даёт обед в честь Тины и её тётушки. Приглашён и бойкий ирландец доктор Гроган, холостяк, много лет добивающийся расположения старой девы мисс Трэнтер. Доктор не разделяет приверженности Чарльза к палеонтологии и вздыхает о том, что мы о живых организмах знаем меньше, чем об окаменелостях. Наедине с ним Смитсон спрашивает о странностях Женщины французского лейтенанта. Доктор объясняет состояние Сары приступами меланхолии и психозом, в результате которого скорбь для неё становится счастьем. Теперь встречи с ней кажутся Чарльзу исполненными филантропического смысла.
Однажды Сара приводит его в укромный уголок на склоне холма и рассказывает историю своего несчастья, вспоминая, как красив был спасённый лейтенант и как горько обманулась она, когда последовала за ним в Эймус и отдалась ему в совершенно неприличной гостинице: «То был дьявол в обличий моряка!» Исповедь потрясает Чарльза. Он обнаруживает в Саре страстность и воображение — два качества, типичных для англичан, но совершенно подавленных эпохой всеобщего ханжества. Девушка признается, что уже не надеется на возвращение французского лейтенанта, потому что знает о его женитьбе. Спускаясь в лощину, они неожиданно замечают обнимающихся Сэма и Мэри и прячутся. Сара улыбается так, как будто снимает одежду. Она бросает вызов благородным манерам, учёности Чарльза, его привычке к рациональному анализу.
В гостинице перепуганного Смитсона ждёт ещё одно потрясение: престарелый дядя, сэр Роберт, объявляет о своей женитьбе на «не приятно молодой» вдове миссис Томкинс и, следовательно, лишает племянника титула и наследства. Эрнестина разочарована таким поворотом событий. Сомневается в правильности своего выбора и Смитсон, в нем разгорается новая страсть. Желая все обдумать, он собирается уехать в Лондон. От Сары приносят записку, написанную по-французски, словно в память о лейтенанте, с просьбой прийти на рассвете. В смятении Чарльз признается доктору в тайных встречах с девушкой. Гроган пытается объяснить ему, что Сара водит его за нос, и в доказательство даёт прочитать отчёт о процессе, проходившем в 1835 г. над одним офицером. Он обвинялся в изготовлении анонимных писем с угрозами семье командира и насилии над его шестнадцатилетней дочерью Мари. Последовала дуэль, арест, десять лет тюрьмы. Позже опытный адвокат догадался, что даты самых непристойных писем совпадали с днями менструаций Мари, у которой был психоз ревности к любовнице молодого человека... Однако ничто не может остановить Чарльза, и с первым проблеском зари он отправляется на свидание. Сару выгоняет из дома миссис Поултни, которая не в силах перенести своеволие и дурную репутацию компаньонки. Сара прячется в амбаре, где и происходит её объяснение с Чарльзом. К несчастью, едва они поцеловались, как на пороге возникли Сэм и Мэри. Смитсон берет с них обещание молчать и, ни в чем не признавшись Эрнестине, спешно едет в Лондон. Сара скрывается в Эксетере. У неё есть десять соверенов, оставленные на прощание Чарльзом, и это даёт ей немного свободы.
Смитсону приходится обсуждать с отцом Эрнестины предстоящую свадьбу. Как-то, увидев на улице проститутку, похожую на Сару, он нанимает её, но ощущает внезапную тошноту. Вдобавок шлюху также зовут Сарой.
Вскоре Чарльз получает письмо из Эксетера и отправляется туда, но, не повидавшись с Сарой, решает ехать дальше, в Лайм-Риджис, к Эрнестине. Их воссоединение завершается свадьбой. В окружении семерых детей они живут долго и счастливо. О Саре ничего не слышно.
Но этот конец неинтересен. Вернёмся к письму. Итак, Чарльз спешит в Эксетер и находит там Сару. В её глазах печаль ожидания. «Мы не должны... это безумие», — бессвязно повторяет Чарльз. Он «впивается губами в её рот, словно изголодался не просто по женщине, а по всему, что так долго было под запретом». Чарльз не сразу понимает, что Сара девственна, а все рассказы о лейтенанте — ложь. Пока он в церкви молит о прощении, Сара исчезает. Смитсон пишет ей о решении жениться и увезти её прочь. Он испытывает прилив уверенности и отваги, расторгает помолвку с Тиной, готовясь всю жизнь посвятить Саре, но не может её найти. Наконец, через два года, в Америке, он получает долгожданное известие. Возвратившись в Лондон, Смитсон обретает Сару в доме Росетти, среди художников. Здесь его ждёт годовалая дочка по имени Аалаге-ручеёк.
Нет, и такой путь не для Чарльза. Он не соглашается быть игрушкой в руках женщины, которая добилась исключительной власти над ним. Прежде Сара называла его единственной надеждой, но, приехав в Эксетер, он понял, что поменялся с ней ролями. Она удерживает его из жалости, и Чарльз отвергает эту жертву. Он хочет вернуться в Америку, где открыл «частицу веры в себя». Он понимает, что жизнь нужно по мере сил претерпевать, чтобы снова выходить в слепой, солёный, тёмный океан.
Энтони Бёрджесс
Заводной апельсин
Перед вами, бллин, не что иное, как общество будущего, и ваш скромный повествователь, коротышка Алекс, сейчас расскажет вам, в какой kal он здесь vliapalsia.
Мы сидели, как всегда, в молочном баре «Korova», где подают то самое молоко плюс, мы ещё называем его «молоко с ножами», то есть добавляют туда всякий седуксен, кодеин, беллармин и получается v kaif. Вся наша кодла в таком прикиде, как все maltshiki носили тогда: чёрные штаны в облипку со вшитой в паху металлической чашкой для защиты сами знаете чего, куртка с накладными плечами, белый галстук-бабочка и тяжёлые govnodavy, чтобы пинаться. Kisy все тогда носили цветные парики, длинные чёрные платья с вырезом, а grudi все в значках. Ну, и говорили мы, конечно, по-своему, сами слышите как со всякими там словечками, русскими, что ли. В тот вечер, когда забалдели, для начала встретили одного starikashku возле библиотеки и сделали ему хороший toltchok (пополз дальше на karatchkah, весь в крови), а книжки его все пустили в razdrai. Потом сделали krasting в одной лавке, потом большой drasting с другими maltchikami (я пустил в ход бритву, получилось классно). А уже потом, к ночи, провели операцию «Незваный гость»: вломились в коттедж к одному хмырю, kisu его отделали все вчетвером, а самого оставили лежать в луже крови. Он, бллин, оказался какой-то писатель, так по всему дому летали обрывки его листочков (там про какой-то заводной апельсин, что, мол, нельзя живого человека превращать в механизм, что у всякого, бллин, должна быть свобода воли, долой насилие и всякий такой kal).
На другой день я был один, и время провёл очень kliovo. По своему любимому стерео слушал классную музыку — ну, там Гайдн, Моцарт, Бах. Другие maltchild этого не понимают, они тёмные: слушают popsu — всякое там дыр-пыр-дыр-дыр-пыр. А я балдею от настоящей музыки, особенно, бллин, когда звучит Людвиг ван, ну, например, «Ода к радости». Я тогда чувствую такое могущество, как будто я сам бог, и мне хочется резать весь этот мир (то есть весь этот kal!) на кусочки своей бритвой, и чтобы алые фонтаны заливали все кругом. В тот день ещё oblomiloss. Затащил двух kismaloletok и отделал их под мою любимую музыку.
А на третий день вдруг все накрылось s kontzami. Пошли брать серебро у одной старой kotcheryzhki. Она подняла шум, я ей дал как следует ро tykve, а тут менты. Maltchicki смылись, а меня оставили нарочно, suld. Им не нравилось, что я главный, а их считаю тёмными. Ну, уж менты мне вломили и там, и в участке.
А дальше хуже. Старая kotcheryzhka померла, да ещё в камере zamochili одного, а отвечать мне. Так что сел я на много лет как неисправимый, хотя самому-то было всего пятнадцать.
Жуть как мне хотелось вылезти на свободу из этого kala. Второй раз я бы уж был поосмотрительней, да и посчитаться надо кое с кем. Я даже завёл шашни с тюремным священником (там его все звали тюремный свищ), но он все толковал, бллин, про какую-то свободу воли, про нравственный выбор, про человеческое начало, обретающее себя в общении с Богом и всякий такой kal. Ну, а потом какой-то большой начальник разрешил эксперимент по медицинскому исправлению неисправимых. Курс лечения две недели, и идёшь на свободу исправленный! Тюремный свищ хотел меня отговорить, но куда ему! Стали лечить меня по методу доктора Бродского. Кормили хорошо, но кололи какую-то, бллин, вакцину Людовика и водили на специальные киносеансы. И это было ужасно, просто ужасно! Ад какой-то. Показывали все, что мне раньше нравилось: drasting, krasting, sunn-vynn с девочками и вообще всякое насилие и ужасы. И от их вакцины при виде этого у меня была такая тошнота, такие спазмы и боли в желудке, что ни за что бы не стал смотреть. Но они насильно заставляли, привязывали к стулу, голову фиксировали, глаза открывали распорками и даже слезы вытирали, когда они заливали глаза. А самая мерзость — при этом включали мою любимую музыку (и Людвига вана постоянно!), потому что, видите ли, от неё у меня чувствительность повышалась и быстрее вырабатывались правильные рефлексы. И через две недели стало так, что безо всякой вакцины, от одной только мысли о насилии у меня все болело и тошнило невозможно, и я должен был быть добрым, чтобы только нормально себя чувствовать. Тогда меня выпустили, не обманули.
А на воле-то мне стало хуже, чем в тюрьме. Били меня все, кому это только в голову придёт: и мои бывшие жертвы, и менты, и мои прежние друзья (некоторые из них, бллин, к тому времени уже сами ментами сделались!), и никому я не мог ответить, так как при малейшем таком намерении становился больным. Но самое мерзкое опять, что не мог я свою музыку слушать. Это просто кошмар, что начиналось от какого-нибудь Мендельсона, не говоря уж про Иоганна Себастьяна или Людвига вана! Голова на части разрывалась от боли.
Когда мне совсем уж плохо было, подобрал меня один muzhik. Он мне объяснил, что они со мной, бллин, сделали. Лишили меня свободы воли, из человека превратили в заводной апельсин! И надо теперь бороться за свободу и права человека против государственного насилия, против тоталитаризма и всякий такой kаl. И тут, надо же, что это оказался как раз тот самый хмырь, к которому мы тогда с операцией «Незваный гость» завалились. Kisa его, оказывается, после этого померла, а сам он слегка умом тронулся. Ну, в общем, пришлось из-за этого от него делать nogi. Но его drugany, тоже какие-то борцы за права человека, привели меня куда-то и заперли там, чтобы я отлежался и успокоился. И вот тогда из-за стены я услышал музыку, как раз самую мою (Бах, «Бранденбургский квартет»), и так мне плохо стало: умираю, а убежать не могу — заперто. В общем, припёрло, и я в окно с седьмого этажа...
Очнулся в больнице, и когда вылечили меня, выяснилось, что от этого удара вся заводка по доктору Бродскому кончилась. И снова могу я и drasting, и krasting, и sunn rynn делать и, главное, слушать музыку Людвига вана и наслаждаться своим могуществом и могу под эту музыку любому кровь пустить. Стал я опять пить «молоко с ножами» и гулять с maltchikami, как положено. Носили тогда уже такие широкие брюки, кожанки и шейные платки, но на ногах по-прежнему govnodavy. Но только недолго я в этот раз с ними shustril. Скучно мне что-то стало и даже вроде как опять тошно. И вдруг я понял, что мне теперь просто другого хочется: чтоб свой дом был, чтобы дома жена ждала, чтобы маленький беби...
И понял я, что юность, даже самая жуткая, проходит, причём, бллин, сама собой, а человек, даже самый zutkii, все равно остаётся человеком. И всякий такой kal.
Так что скромный повествователь ваш Алекс ничего вам больше не расскажет, а просто уйдёт в другую жизнь, напевая самую лучшую свою музыку — дыр-пыр-дыр-дыр-пыр...
Патрик Зюскинд