Колобки и Репки.
Иосиф Зислин
Психиатр. Независимый исследователь
Иерусалим. Израиль
Отче! Прости им, ибо не ведают, что творят
Свой критический анализ я предварю цитированием двух психоаналитических работ.
1. Я предположила, что в данной сказке разыгрывается сценарий положительного Эдипа. Сказка («Медведь – липовая нога». – И. З.) начинается с фразы: Жили-были старик со старухой <…>», т. е. мы можем предположить, что жила обычная полная семья, в которой есть и отец и мать. И сажали они (старик со старухой) на своем огороде репу. З. Фрейд в теории психосексуального развития обращался к мифам, поэтому я тоже позволила себе немного поразмышлять на тему значения символа “Засеянное поле / огород” у древних славян и обнаружила, что его относят к трипольской культуре протославян (5–3 тыс. до н.э.) С неолитических времен по настоящее время идеографическое значение этого символа не изменилось – «здесь мы видим тот самый комплекс, который выражался в древней Руси понятием «роженицы» – покровительницы как рождаемости, так и урожайности» И если мы предположим, что старик со старухой засеяли поле репой, то, видимо, речь идет о родительской спальне и первофантазме: откуда рождаются дети? (Антонова[..]).
2. С точки зрения мифов, древних понятий о ритуальной чистоте и нечистоте, такой хлеб тоже есть нельзя, потому что это – скверна. Некошерно, в общем <…> Мифомышление (и не только оно) полагает: мы есть то, что мы едим! Поедая дерьмо (согласно мифомышлению), мы и сами превращаемся в оное <…> (Стоит задуматься о том, какие фильмы и клипы мы потребляем.) Колобок, однако, герой. Герой, несмотря на то, что слеплен наполовину из дерьма. Из непригодной в пищу муки! Герой, несмотря на то, что опасен, ядовит, несет погибель! Вы только посмотрите, как “поиздевалась над ним Судьба”! Он, замысленный насыщать людей для их Радости и их Жизни, несет обратное, несет в потенциале Горе и Смерть ([…]Назаренко 1).
Что ж, пойдем по стопам психоаналитиков и фольклористов и попытаемся понять, как у тех и у других строится интерпретация сказочных текстов.
В филологии одно из самых важных открытий XX в. было сделано В. Проппом именно на материале сказки (Пропп. […] См.: Неклюдов 95, Леви Стросс 85[…]). Суть его метода заключается в описании морфологии для понимания генезиса явления (Неклюдов 1985. Живая старина[…]). Этим же, по сути, занимался и психоанализ, выявляя структуру глубинных слоев психики и на основании этого выстраивая генезис культуры, общества, личности.
Не буду останавливаться на более чем столетней истории обращения психоаналитиков к сказкам и мифологическим сюжетам. Еще в 1913 году основатель психоанализа З. Фрейд при анализе сновидений осторожно говорит о сказочных мотивах (Фрейд 1995[…]). Далее эта линия развивается в основном в русле юнгианской психологии (см., например, фон Франц 2004, 2016[…]). В XX веке фольклористы и антропологи в своих исследованиях используют методику и оптику психоанализа (см., например, Дандес 2003[…]).
Однако прочтение целого корпуса современных психоаналитических работ, основанных на фольклорном материале, привело меня в полное недоумение. На основании чего сделаны те или иные выводы?! Как такое может быть написано?
По прошествии времени, когда страстные дискуссии в социальных сетях, вызванные моими критическими замечаниями, немного поутихли, я пришел к выводу, что анализ нескольких публикаций может оказаться интересным не только для меня, но и для некоторых читателей.
Я выбрал две русские народные сказки: «Колобок» и «Репка». Сказки, проанализированные и изученные фольклористами, с детства известные любому русскоязычному читателю. Им посвящены классические научные исследования. Для «Колобка» это работы Н. И. Толстого […] и Г. В. Цивьян […], а для «Репки» – работа В. Н. Топорова […]. И самое важное: «Колобку» и «Репке» посвящено немало психоаналитических работ, так что корпус текстов, доступных для анализа, вполне сложился.
Когда я задумывал эту публикацию, первым моим желанием было построить критический обзор, опираясь на сравнение психоаналитического и филологического анализа, но от этой идеи пришлось отказаться по причине несовместимости методик анализа текстов.
Необходимо сделать еще одно предварительное замечание. Рассматриваемые психоаналитические работы можно подразделить на две неравные группы. К первой я причисляю работы, авторы которых по разным причинам не ссылаются на исследования в области фольклористики и культурной антропологии. Напротив, авторы, которых я отношу ко второй группе, упоминают такие исследования, ссылаются на них и критикуют их.
Часть первая. «Колобок» [1]
Колобок, однако, герой. Герой, несмотря на то,
что слеплен наполовину из дерьма.
Свой обзор я начну с рассмотрения работы Владимира Слабинского «Психологические коды сказки «Колобок» (фрагмент новой книги)» [Слабинский…][2], относимой нами ко второй группе.
Слабинский скупо, но всё же цитирует классические и современные фольклорные исследования, порой с изрядной долей критики:
К сожалению, авторы (Толстогй, Фефелова, Кабанова, Цивъян, Мершавка, Орлова. – И. З.) оказались в плену профанического (термин Рене Генона) восприятия текста и пошли по пути вульгарного толкования, причиной тому явилась концовка сказки, которая буквально их заворожила.
После такого многообещающего заявления можно ожидать, что профессиональный психотерапевт представит нам глубинное понимание сказки, приблизит нас к сакральному знанию и даже, возможно, к просветлению. Во введении автор сообщает: Сказка «Колобок» является не только одной из самых распространенных, но и одной из самых загадочных сказок индоевропейского эпоса.
К сожалению, В. Слабинский не дает себе труда объяснить, в чем заключается пресловутая загадочность и почему остальные сказки менее загадочны. Понятно, что автор стремится показать высокую значимость исследуемого материала. Кому же хочется работать с неизвестными, примитивными или неинтересными сказками? (Впрочем, мне кажется, что проблема совсем не в тексте, а в глубине анализа.)
Далее Слабинский делает не менее смелое утверждение: В разных вариациях эта сказка встречается, по-видимому, у всех индоевропейских народов <…> Наталья Викторовна Лозовская приводит 39 вариаций этой сказки. В качестве примера можно упомянуть: белорусскую сказку «Сбежавший пирог»; украинскую cказочку про коржика; норвежскую сказку о пироге; шведскую сказку «Маленькая Лиза»; английскую сказку «Джони-пончик»; шотладские сказки «Лиса и маленькая пышечка»; «Овсяная лепешечка»; ирландскую сказку «Завороженный пудинг»; литовскую сказку «Лисьи саночки»; узбекскую сказку «Лиса и волк». Кроме того, эта сказка известна чехам, полякам, моравам, туркменам и другим народам.
С каких пор узбеков (народ тюркский) причисляют к «индоевропейским народам», автор скромно умалчивает. Мне скажут, что это придирка, но и такая мелочь режет глаз. Я вполне допускаю, что принятый в фольклористике термин «ойкотип» (т. е. «выделение по признаку бытования в сфере этнической общности этнических особенностей мотивов» (Рафаева 2001[…]), психоаналитику неизвестен, но не в этом беда.
Как я постараюсь показать ниже, подобная небрежность встречается у психоаналитиков нередко. У Слабинского далее читаем: Столь широкий ареал распространения сказки «Колобок» неоспоримо свидетельствует о ее важности в деле передачи неких сакральных знаний новому поколению <…>
О чем «неоспоримо свидетельствует » ареал распространения сказки, известно, пожалуй, только Слабинскому, но поделиться с нами он не пожелал. Жаль, что автор незнаком с современными исследованиями по ареальному распространению сюжетов (см., например, Березкин, Неклюдов).
Понятно желание автора обосновать свой якобы сакральный подход не только глубоким проникновением в тему, но и самой сакральностью, загадочностью текста, однако доказать связь между такими разноплановыми категориями, как «широкая распространенность» (категория использования / бытования), «загадочность» (категория восприятия и трактовки), «сакральность», он не торопится.
Снова обратимся к цитируемой статье: Мы придерживаемся идеи, что сказка, сохранившаяся на такой огромной территории, среди большого числа народов, и вдобавок подкрепленная ритуальным пищевым кодом, не может нести отрицательный, разрушающий смысл. Однозначно, «Колобок» – положительная сказка. Это необходимо принять как аксиому. Нужно только понимать сказку не через призму современного невротичного мышления, а в контексте Традиции.
Свои вводы автор стремится подкрепить аксиомами, но, как мне кажется, не стоит объявлять любое собственное утверждение аксиомой.
Последний отрывок порождает немало вопросов. В чем «положительность» сказки? В чем особенность «современного невротического мышления»? Почему оно противопоставлено именно «Традиции» (с большой буквы), а не какому-либо типу мышления? А уж представить читателям свою (даже сильно упрощенную) типологию мышления или доступно объяснить, на каком основании современное мышление считается «невротическим» и в какой именно хронологической точке начинается мышление современное, в данном контексте действительно необходимо.
По сути, происходит вторжение психолога в область теоретической фольклористики, что можно только приветствовать, но при одном условии: психоаналитик проявляет признаки хотя бы базового знакомства с критикуемой областью. Утверждения автора о равнозначности вариантов сказки и широком ее распространении, на мой взгляд, глубоко ошибочны.
Во-первых, напрашивается вопрос, можно ли говорить о распространении сказки, мотива (Березкин), элементарного сюжета (Карбелите 2005[…]) или, например, метасюжета (Мелетинский 2001), сюжетный тип (Адоньева), ведь это разные исследовательские концепты. Распространение и бытование фольклорного текста совсем не равно распространению текста литературного. Психолог же на такие «мелочи» внимания не обращает, несмотря на то, что в теоретической фольклористике она занимает важное место. Не принимая во внимание базовых категорий фольклористики, делать выводы о необыкновенной важности широкого распространения сказки просто неверно.
Позволю себе процитировать С. Ю. Неклюдова: «Параллели, имеющие чисто типологическое объяснение, относятся к наиболее глубокому семантическому слою устных традиций; выше лежит то, что обусловлено их генетическим родством; на самом поверхностном уровне располагаются совпадения, являющиеся следствием культурной диффузии. В подобном заключении, в сущности, нет ничего оригинального: интерпретируя обнаруженные в текстах схождения, мы обычно сначала учитываем исторические возможности культурных трансмиссий, затем переходим к генетической общности и лишь только после этого – к общности типологической. Неразличение этих уровней чревато большими (и, к сожалению, частыми) фактическими ошибками » (Выделено мной. – И. З.) (Неклюдов 2004[…]).
К чему приводит пренебрежение базовыми категориями современной фольклористики, мы можем видеть на примере подхода Слабинского к проблеме вариативности. И здесь напрашивается совсем не праздный вопрос: если, считает автор, можно сравнивать сами сказки (т. е. тексты, одинаково озаглавленные составителями / рассказчиками), идентичны ли все отмеченные им варианты? Притом что Слабинский, ссылаясь на работу Натальи Лозовской, говорит о «39 вариациях этой сказки» (!)[3]
Проводя аналогию с психотерапевтическим процессом, можно спросить: если, например, два пациента сообщают о схожей детской травме, перенесенной в одном и том же возрасте, являются их нарративы вариантами одного и того же сюжета или нет? Мне представляется, что психоаналитику сама постановка такого вопросапокажется дикой. Однако подобный подход к сказочному тексту для него совершенно естествен.
Надо сказать, что уже при поверхностном анализе варианты, о которых говорит В. Слабинский, не представляются просто вариантами. Так, ирландская сказка «Завороженный пудинг» имеет отличный от «Колобка» сюжет; единственное общее с нашим Колобком – его съедобность. В шотландская сказке «The Wee Bannock» жена печет мужу две яичные лепешки; муж ломает большую лепешку, а маленькая, задумываясь о своей судьбе, убегает (Котова 2017[…]). Узбекская сказка столь же далека от русского «Колобка» – достаточно сказать, что лиса в ней лепешку не съедает, а обменивает у пастуха на ягненка, обманывая пастуха[4].
Тезис о «широком распространении сказки», т. е. ее ареальности, также чрезвычайно сомнителен. В современной фольклористике (Березкин) принято анализировать ареалы распространения именно на основании выделенных мотивов. Соответственно, без выделения единицы исследования текста любое рассуждение об ареале распространения оказывается бессмысленным.
Следует отметить, что указанный Слабинским ареал распространения Колобка не является необычным или атипично широким. Достаточно посмотреть любой указатель сюжетов сказок. Интересующихся отсылаю к фундаментальным работам, посвященным этому вопросу (Боас 2011, Березкин, Неклюдов-кроме 95, Карбелите 1980, 2005[…]).
Как сказано выше, рассуждения о широкой ареальности без учета понятий «мотив», «сюжет», «вариант» не имеют смысла. И здесь мы сталкиваемся с интересной проблемой. Фольклорная классификация и психоаналитическое имплицитное ее (не)использование – разные и даже противоположные сущности. Цель фольклорной классификации – вычленение элементарных базовых единиц, инвариантов и, в конечном итоге, построение на этой основе исчерпывающей и непротиворечивой системы.
Классификация же сказок, безусловно, не является задачей психоаналитика. Суть психоаналитического метода – описание единичного текста, в сознании психоаналитика приравниваемое к анализу единичноготерапевтическогослучая. И если пропповская система классификации сказочного сюжета вполне приложима к анализу бредовых текстов (см. Зислин Куперман 2003[…]), то для анализа психоаналитического случая она в принципе непригодна. И причина проста – психоаналитик анализирует не сюжет, не мотив, не тип, не текст, а лишь свое понимание, свою интерпретацию, что требует выделения совершенно другого классификационного признака, не имеющего отношению к тексту.
Нельзя исключить, что рассмотрев достаточное количество таких психоаналитических фантазий, мы сумеем приблизиться к построению типологии психоаналитиков, а не к типологии сказок. Такая задача давно назрела. Типология, базирующаяся не на формальной, декларируемой принадлежности психотерапевта к той или иной школе (тем более что число школ и направлений счету не поддается), а именно на способе понимания текста, понимания и интерпретации метафоры, окажется совсем не бесполезной. Возможно, такая классификация сумеет соединить в себе когнитивную теорию метафоры, психоаналитическую теорию и психологию психоаналитика. Но это вопрос будущего.
Да, сказка о Колобке, согласно классификатору сюжетов Аарне-Томпсона, относится к типу 2025 – «убежавший блин». Да, в эту группу входят сказки разных народов. Но ведь смысл различных вариантов разный, учитывая, что терапевт в данном случае не рассматривает и не анализирует ядерный сюжет, присущий всем вариантам, а пытается вычленить глубинный психоаналитический смысл единичного текста.
К чести Слабинского, он признает наличие вариантов и даже говорит о ареальном распространении сказки. Другие психоаналитики попросту скачивают текст сказки из интернета и с радостью его интерпретируют.
Как, по мнению Слабинского, коррелирует «широкий ареал распространения» с «важностью в деле передачи некоих сакральных знаний новому поколению»? Какие же сакральные знания эта сказка нам успела передать?
<…> Знания, передающиеся посредством этой сказки, имели особую значимость для предков, не для каждой сказки придумывается особое блюдо (выделено мной. – И. З.).
Оказывается, значимость сказки доказывается, в частности, тем, что для нее придумано особое блюдо! Не проще ли предположить, что блюдо (колобок, лепешка, фалафель и т. п.) существовало до сказки. А в сказке лишь отражено его бытование, как например, существование лисы, русской печки, зайца и т. д.
Обратимся к филологическому анализу той же сказки. Следуя правилам анализа, филологи приводят и размечают текст полностью ([…] см.Топоров, Цивьян) и только затем его анализируют, давая возможность читателю возвращаться к оригиналу, сравнивая свое понимание с выводами автора, что не означает, что со всеми авторскими выводами необходимо соглашаться.
Почему это важно в нашем контексте? Приведем один пример. Психоаналитики обращают внимание на способ движения колобка – он катится. Но в «варианте из собрания Зеленина Колобок не катится, а бежит (выделено мной. – И. З.), что может подчеркивать его антропоморфизацию» (Цивьян С. 315 [ ]). Филологи отталкиваются от лексического и этимологического анализа; анализа c точки зрения законов этнографии: «Это об(ъ)-яснение, несомненно, требующее раз(ъ)-яснения, переводит анализ на лингвистический уровень, заставляя обратиться к этимологии, к внутренней форме слова, к его значению в этнологической и фольклорной перспективе (т. е. к кругу этнолингвистики ) » [Цивьян 2004][5].
Психоаналитики же двигаются иным путем: от теории (понятной им) к восторженным выводам.
Следующий пример – анализ «незамысловатой песенки Колобка» – приведем из указанной работы В. Слабинского: Обратим внимание на использованный в сказке предлог. Древнейшие (непроизводные) предлоги – от, в, у, без, до, из, к, на, по, о, перед, при, через, с, и, нет, за, над, для, об, под, про. В наиболее архаичном варианте сказки используется предлог «у». В современных пересказах Колобка используется предлог «от», но в славянских языках, предлогу «у» соответствует не предлог «от», а предлог «в».
Оставим на совести автора незнание элементарных основ грамматики русского языка – причисление союзов «нет», «с», «и» к предлогам («нет» – частица или союз в зависимости от контекста).
Указывая на «архаичный вариант», Слабинский не приводит источник столь важной информации[6] и с легкостью переходит от «архаической лингвистики» к психологическим выводам:
В современных пересказах «Колобка» используется предлог «от», но в славянских языках предлогу «у» соответствует не предлог «от», а предлог «в». Получается, Колобок поет о том, чему он учится по ходу сюжета:
Я в дедушку пошел,
Я в бабушку пошел,
В тебя, заяц, не хитро пойти!
В тебя, волк, не хитро пойти!
В тебя, медведь, не хитро пойти!
В тебя, лиса, и подавно пойду!
Напомним, что выражение «пошел в маму» является устойчивым и означает «похож на маму» [7].
Но позвольте: если автор говорит о соответствии предлогов (подчеркнем, соответствии неверном), то на каком основании он оперирует неправильным значением предлога, не утруждая себя доказательствами? Далее путь уже проторен – Колобок учится у бабушки и дедушки и, следовательно, похож на маму! (О Господи! Критикуя автора, я ведь чему-то учусь у него, но лелею слабую надежду, что совсем на него не похож.)
У В. Слабинского линия изложения следующая: любительская лингвистика– народная этимология – переиначивание текста – вывод: учиться – значит, быть похожим» и, наконец, заключительный аккорд: поскольку сказка трактуется как сон, естествен переход к авторской Позитивной Динамической Психотерапии:
В методологии Позитивной Динамической Психотерапии мы исходим из того, что появление в сновидении множества персонажей свидетельствует о манифестации проблемы в кластере взаимоотношений и показывает развитие Ключевого конфликта, так как каждый из персонажей иллюстрирует проявление той или иной черты характера сновидца. Согласно другому правилу, чувство страха, возникающее во время сна, свидетельствует о Базовом конфликте, о неком качественном скачке личностного развития, зачастую связанном с определенной инициацией. Таким образом, в анализируемой сказке представлена динамика становления характера главного героя.
Правда, где сон, где инициация, а где Колобок, Слабинский умалчивает, считая, видимо, что если уж он обозначает свой авторский метод психотерапии с большой буквы, то метод этот достоверный, эффективный и, безусловно, правильный. Верить ему читатель должен безоговорочно.
Лингвистическим штудиям Слабинского можно противопоставить работу В. Топорова, посвященную анализу сказки о репке. Позволю себе привести отрывок о роли предлогов: «Два десятка примеров предлога за в тексте сказки о репке, собственно, и подчеркивают идею сцепленности – соединенности и жесткой последовательности членов в цепочке тех, кто трудится, чтобы вытянуть репку» (Топоров С. 524[ …]). Разительная разница в точности подхода и логичности выводов.
Коротко суммирую свои замечания:
1. В. Слабинский очень поверхностно знаком с некоторыми фундаментальными работами в области фольклора, однако считает, что выстраивает новое сакральное толкование в противовес упрощенному и профанному: К сожалению, авторы оказались в плену профанического (термин Рене Генона) восприятия текста и пошли по пути вульгарного толкования. Если имеется в виду точность и аргументированность, то да. Толкования филологов «профаничны» только в этом смысле, но толкования Слабинского от этого сакральными не становятся. 2. Общеупотребительные термины, такие как «ареал распространения», «ритуальная кухня», «сакральное и профанное знание», используются крайне неаккуратно.
3. Автор периодически обращается к стилю свободных ассоциаций, почему- то считая, что это соположимо с анализом конкретного текста. 4. Рассматривая лингвистическую терминологию, автор делает грубые ошибки (например, путает предлоги и союзы). 5. Основываясь на фактологических ошибках, автор приходит к необоснованным психоаналитическим выводам.
Создается впечатление, что самое важное в утверждениях Слабинского – тезис о попытке создания «сакрального» понимания текста сказки. Что ж, если под сакральным автор понимает ошибочное, необоснованное и произвольное толкование фактов, то да. Это ему удалось.
В заключение укажем на филологическую работу Н. Толстого, также посвященную Колобку (Толстой 1995[… ]). Толстой обосновывает свою точку зрения на то, что кажущаяся, на первый взгляд, простой песенка Колобка включается в «тексты творения» и имеют магическую силу. Но приходит к этому выводу не как психоаналитик, а на основании сравнения конкретного текста с корпусом заговоров, быличек, южнославянских (хорватских, словенских, сербских) текстов.
Следующий психоаналитический текст о Колобке – статья Елены Назаренко которая именует себя «практическим психологом, культурологом, религиоведом» (Назаренко 1. Колобок[…]). Такой высокий статус вселяет надежду, что к нашему Колобку будет найден научный подход. Но и тут читателя ждет разочарование. Во-первых, оказывается, Колобок – полная противоположность Алисе в Стране чудес, так как просит себя не есть в отличие от пирожка, на котором написано «Съешь меня». Но, выстраивая эффектные дихотомии, может быть, стоило обратиться кАнне Карениной, которая, кстати, тоже не была съедена, а выскользнула из дома, скатилась в своем общественном положении, да и бросилась под колеса (тоже круглые и катящиеся)?
Неуемная фантазия приводит автора к выводу, что Колобок непрост – он наполовину сакрален, а наполовину сделан из дерьма: Другая его ( Колобка. – И. З. )Часть – святая, сакральная <…> Недаром ведь бабка наскребла и намела (метут – сор) из своих пустых закромов – 2 горсточки [8] : 1-я горсточка – это действительно остатки хорошей когда-то муки <…> 2-я горсточка – мышиный кал, мышиный помет. И самое трагичное состоит в том, что эти обе горсточки перемешаны! Есть хлеб из такой «муки», в которую нагадили мыши, нельзя! С точки зрения медицины – из-за риска туляремии (так порченые мышами продукты могут послужить причиной заболевания).
На чем основан такой вывод, совершенно непонятно – ссылок на этимологические источники автор не приводит.
«Читатель ждет уж рифмы розы»: развития анального сюжета или хотя бы анальной фазы, ведь логика психоаналитического подхода диктует нам, что если в тексте появились фекалии, то анальная песня не за горами. Но нет. Авторская выдумка сильнее любых ожиданий. Тем-то и хорошо данное исследование. Изгибы линии изложения и переходы к выводам абсолютно непредсказуемы. Мы узнали, что Колобок «выпрыгнул из сюжета», что он герой и почти «японский самурай», что «он же символ Человека. В нем перемешаны дионисийское и титаническое начала. Помните миф о Дионисе – З агрее? » Но не дождались анальной фазы развития Колобка, а уж начинающие психоаналитики оральную фазу пропустить никак не смогли, попутно обвинив бедную Лису в половом извращении: А Лиса тоже хороша: комплиментами его Эго усладила, самолюбие его потешила: «Ах, песенка хороша». И тут же придумала, как заполучить себе этот юный лакомый кусочек. (Кстати, вероятно, мы сталкиваемся здесь со случаем перверсии: с чего вполне зрелой Лисе соблазнять юнца?) И обманом усадила его к себе сначала на нос, потом и на язык. (Опять же тема оральности, преследовавшая Колобка с самого рождения.) Ну и проглотила его! А Колобок может и рад <…> Он нашел свой объект! » (выдержка из эссе обучающего психоаналитика Ю. Исаевой […]
Если появилась оральная стадия, то ждать нам уже и Эдипа. И не зря ждали: История отношений бабки и колобка – классический пример Эдипа. Странно только, как при таком пассивном папочке, колобок смог успешного его пройти. Да и успешно ли? Посмотрим дальше <…> » (Ю. Исаева[…]).
Поскольку пример Колобка – суть «классического Эдипа», надо ожидать конкуренции Дедушки за обладание Бабушкой. Эта тема в эссе Ю. Исаевой оказалась все-таки недостаточно развитой. И тут нам на помощь приходит другой автор – психоаналитик А. Е. Казанцева, которая на примере сказки «Репка» успешно выделяет стадию Деда на этапах внутриутробного развития плода («Дед – мужественность – сперматозоид») и стадию Бабки (четвертая-пятая недели беременности. «Бабка – гонобласты, плацента »). (Анализ «Репки» см. ниже.)
Вообще про половые отношения Бабки и Деда студенты-психоаналитики пишут охотно. Как говорится, что учим, то и пишем: Поддалась-таки старуха; уступила воле мужа. Все сделала, как он приказал. Появился поздний ребенок – Колобок. Притом, что муки в доме не было, сметана и масло нашлись. Их, с психоаналитической точки зрения, можно рассматривать как половые продукты мужчины и женщины (М. Березницкая […].
Часть 2. «Сказка о Репке» [9]
Переходя ко второй части нашей работы, необходимо отметить, что если В. Слабинский ссылается на филологические и фольклорные исследования, то в рассматриваемой ниже публикации о Репке вернее было бы апеллировать к учебнику по гинекологии или эмбриологии. Речь идет о работе А. Е. Казанцевой «Психоаналитическое исследование фольклорных метафор для постижения физических процессов эмбриогенеза». Психоаналитический замысел здесь необычайно смел и абсолютно нетривиален – в широко известной сказке автор стремится выявить процесс эбриогенеза. (Казанцева[…])
Уже в преамбуле намечаются грандиозные задачи: В настоящей работе я рассматриваю связь между архетипическим содержанием народных сказок для самого раннего детского возраста и реальными биологическими процессами в теле эмбриона (плода ).
И далее: Мое предложение состоит в том, чтобы двигаться в противоположном направлении и использовать поэтические, фольклорные метафоры для постижения физических процессов эмбриогенеза. Взять фольклорное знание как зафиксированное в коллективной памяти и увидеть в нем зашифрованное сообщение о физической структуре и физиологических процессах.
Казанцева продолжает: Рекурсивные сказки могут помочь осмыслению внутриутробного опыта и опыта рождения, придавая им символообразующий эффект». Сразу возникает вопрос: а нерекурсивные сказки обладают таким же волшебным эффектом?
Надюсь, читатели получат удовольствие и от нижеприведенной психотерапевтической сессии: Сказка на языке фольклорной метафоры описывает последовательность роста и развития плода. Логика сказки предлагает условно разделить на 2 стадии первый триместр беременности (1–12 недели). В каждой из стадий находятся описания психосексуальных признаков, характерных для психоаналитического определения мужественности – в первой стадии и женственности – во второй. Они присутствуют в виде символов или метафор. Первая из них – это стадия деда, соответствует 1–4 неделе беременности. Эта стадия описывает полоролевые признаки мужественности. Дед – мужественность – сперматозоид. «Посадил дед репку» – метафора зачатия, оплодотворения.
Почему же не Репка (или не Мышка) олицетворяет сперматазоид? Ведь у нее и хвостик есть! А фразу «тянет потянет», например, можно интерпретировать и совсем по-другому – так Дед занимается мастурбацией или так Дед борется со своей половой слабостью, которая выражается в том, что сперматозоид спрятан глубоко в земле, символизирующей Дедовы тестикулы (ведь все знают, что и тестикулы, и Земля круглые, а следовательно, одно символизирует другое).
Далее, с конца 4 – начала 5 недели наступает стадия бабки. Матка еще не растет. Во-первых, устанавливается кровеносная система связи матери и ребенка через трофобласты. Это такая физическая связь, с помощью которой вещества, принимаемые матерью, попадают в эмбрион. Во-вторых, у эмбриона появляются типично женские биологические клетки – гонобласты и активно развивается женская ткань – плацента. Гонобласты – предшественники его (или ее) сперматозоидов или яйцеклеток. В это время природа решает вопрос, кто родится в следующем поколении – мальчик или девочка. Вопрос рождения, продолжения рода требует активного женского участия. Бабка – женственность – гонобласты, плацента.
Тактика психотерапевта проста: все элементы сказки объявляются «поэтическими и фольклорными метафорами», а дальше начинается фантастическая интерпретация. Что ст о ит, например, следующее высказывание: <…> На сцену выступают персонажи-животные: собака, кошка. Это символизация событий на последних трех месяцах беременности (последний, 3 триместр). Ассоциативный ряд – ребенок с этого времени может быть живучим, как кошка или собака. Так же, как и в сказке про курочку-рябу. Персонажем, который приведет в новое движение всю эту сложнейшую систему, является мышь, при том, что плод стал максимально большим и в этих сроках последствия тератогенных влияний не так фатальны, как при ранних сроках. Чем мельче зародыш, тем крупнее персонаж (фигура деда) » (выделено мной. – И. З.).
Остается только перефразировать этот тезис: чем меньше по объему текст, тем безграничнее фантазия психоаналитика.
Следующая работа, посвященная сказке о Репке, – статья уже знакомой нам Елены Назаренко [Назаренко 2. Репка. См. выше[…]. Текст достоин быть процитирован полностью, но я не делаю этого по недостатку места. Приведу лишь отдельные выдержки.
Автор придерживается метода «теневого анализа сказок»: Вспомним основной вопрос Теневого Анализа сказок: «Что не названо в сказке, но скорее всего там есть? » Так что не названо в сказке «Репка»? Важнейший, но не прописанный открыто момент сказки – семейные отношения бабки, деда и внучки.
Поскольку ссылок на разработку «Теневой» теории нет, придется ориентироваться на авторское определение, т. е. анализировать неназванное.
Русская сказка «Репка» есть отпечатанный в сознании каждого архетип и модель правильных семейных отношений. Апеллирует узор Репки не к очевидности и не к рассудку, а к Интуиции и к Бессознательному! Поэтому-то и требуется нам Теневой Анализ сказки.
Оказывается, что из каждого умильного персонажа этой сказочки так и льется <…> агрессия. Дед устает пахать. Дед колотит и ругает бабку (Заставляет ее блюсти чистоту в хате, ставить вовремя горячие щи на чистый стол.) Бабка тоже не ангел Божий. Пока дед пашет, она дома колотит и ругает внучку. (Заставляет ее рано вставать, чистить и мыть дом, носить воду, помогать готовить обед, прясть и не разрешает смотреть бесцельно в окна и гулять допоздна с девками.) Ну а внучка что? Тоже девочка не подарок! Внучка «отрывается» на собаке Жучке. Дрессирует эту прожорливую скотину, учит охранять дом и слушаться хозяйку.
Практически в каждой русской сказке родные мать и отец (пока живы) холят и балуют родное дитятко. Не нагружают работой, дарят нарядами, тихо любуются на красоту своего чада. Но такая ситуация не бывает вечной, и обычно она просто предшествует испытаниям. К этому и подготавливает ребенка заранее сказка «Репка». Лучше уж пройти побыстрее суровую выучку у «гавкучейбабки» и научиться у нее ставить квашню и мести хату, чем столкнуться с вызовом стать самостоятельной умелой взрослой женщиной слишком поздно. Когда отсутствие у тебя простых навыков выживания вызовет у людей только смех, раздражение и осуждение. По сути, сказка «Репка» – это и «Школа для матерей ».
Спрошу: на каком основании Елена Назаренко считает, что исследует сказку, а не демонстрирует свои комплексы и фантазии?
Выводы
Убежденность в том, что аффект иррационален,
позволяет большинству психоаналитиков
игнорировать логику.
Игорь Смирнов
Попытаемся понять, каковы источники указанных искажений и нелепостей.
Несомненно, любой текст может быть прочитан по-разному. На этом строится вся филология и герменевтика. Можно сказать, что неоднозначность прочтения органически встроена в сам текст. Вспомним хотя бы о переводе текста с языка на язык, где проблема многозначности и неоднозначности выявляется очень ярко.
Многозначность и многослойность текста имманентны самому тексту или являются существенной частью акта восприятия? – Этот важнейший философский вопрос я оставлю для другого случая. Пока же вернусь к нашим авторам и их попыткам интерпретации.
Постараюсь обозначить основные черты проблемного психоаналитического прочтения сказок.
1. Попытка психоаналитиков вычленить глубинный смысл базируется на имплицитном предположении, что этот смысл заложен в сказках изначально, а не привнесен исследователем. Происходит смешение онтологического и феноменологического подходов. 2. Позволю себе задать вопрос, что анализируют вышеупомянутые авторы – текст сказки, свое восприятие, свое непонимание или пересказ пациента? Это совсем не праздный, возможно, даже центральный вопрос, если оставить в стороне некоторую юмористическую составляющую цитируемых текстов. Сами авторы его не задают и проблему такую не ставят. (Мне уже приходилось писать и говорить о типологиях непонимания в психиатрии – Зислин текст и реальность 2019. 2018) […]
Поскольку при анализе сказки психоаналитик не может провести (психо)анализ автора (ведь в фольклорном тексте автор не существует), предпринимается попытка выстроить психоанализ мифа / сказки[10], т. е. текста, не опираясь на сам текст и характеристики, ему присущие. Именно эта «безавторность», проще и точнее говоря «фольклорность» сказки, представляется очень важной, если мы хотим понять мотивировки психоаналитиков, отыгрывающих свое неумение анализировать текст именно на фольклорных образцах.
3. Анализ сказки при описываемом подходе