I
Иисуса Христа много раз предупреждали, что Иуда из Кариота -- человекочень дурной славы и его нужно остерегаться. Одни из учеников, бывавшие вИудее, хорошо знали его сами, другие много слыхали о нем от людей, и не былоникого, кто мог бы сказать о нем доброе слово. И если порицали его добрые,говоря, что Иуда корыстолюбив, коварен, наклонен к притворству и лжи, то идурные, которых расспрашивали об Иуде, поносили его самыми жестокимисловами. "Он ссорит нас постоянно,-- говорили они, отплевываясь,-- он думаетчто-то свое и в дом влезает тихо, как скорпион, а выходит из него с шумом. Иу воров есть друзья, и у грабителей есть товарищи, и у лжецов есть жены,которым говорят они правду, а Иуда смеется над ворами, как и над честными,хотя сам крадет искусно, и видом своим безобразнее всех жителей в Иудее.Нет, не наш он, этот рыжий Иуда из Кариота",-- говорили дурные, удивляя этимлюдей добрых, для которых не было большой разницы между ним и всемиостальными порочными людьми Иудеи. Рассказывали далее, что свою жену Иуда бросил давно, и живет онанесчастная и голодная, безуспешно стараясь из тех трех камней, чтосоставляют поместье Иуды, выжать хлеб себе на пропитание. Сам же он многолет шатается бессмысленно в народе и доходил даже до одного моря и додругого моря, которое еще дальше, и всюду он лжет, кривляется, зорковысматривает что-то своим воровским глазом, и вдруг уходит внезапно,оставляя по себе неприятности и ссору -- любопытный, лукавый и злой, какодноглазый бес. Детей у него не было, и это еще раз говорило, что Иуда --дурной человек и не хочет бог потомства от Иуды. Никто из учеников не заметил, когда впервые оказался около Христа этотрыжий и безобразный иудей, но уж давно неотступно шел он по ихнему пути,вмешивался в разговоры, оказывал маленькие услуги, кланялся, улыбался изаискивал. И то совсем привычен он становился, обманывая утомленное зрение,то вдруг бросался в глаза и в уши, раздражая их, как нечтоневиданно-безобразное, лживое и омерзительное. Тогда суровыми словамиотгоняли его, и на короткое время он пропадал где-то у дороги,-- а потомснова незаметно появлялся, услужливый, льстивый и хитрый, как одноглазыйбес. И не было сомнения для некоторых из учеников, что в желании егоприблизиться к Иисусу скрывалось какое-то тайное намерение, был злой иковарный расчет. Но не послушал их советов Иисус, не коснулся его слуха их пророческийголос. С тем духом светлого противоречия, который неудержимо влек его котверженным и нелюбимым, он решительно принял Иуду и включил его в кругизбранных. Ученики волновались и сдержанно роптали, а он тихо сидел, лицом кзаходящему солнцу, и слушал задумчиво, может быть, их, а может быть, ичто-нибудь другое. Уж десять дней не было ветра, и все тот же оставался, недвигаясь и не меняясь, прозрачный воздух, внимательный и чуткий. И казалось,будто бы сохранил он в своей прозрачной глубине все то, что кричалось ипелось в эти дни людьми, животными и птицами,-- слезы, плач и веселую песню.молитву и проклятия, и от этих стеклянных, застывших голосов был он такойтяжелый, тревожный, густо насыщенный незримой жизнью. И еще раз заходилосолнце. Тяжело пламенеющим шаром скатывалось оно книзу, зажигая небо, и всена земле, что было обращено к нему: смуглое лицо Иисуса, стены домов илистья деревьев,-- все покорно отражало тот далекий и страшно задумчивыйсвет. Белая стена уже не была белою теперь, и не остался белым красный городна красной горе. И вот пришел Иуда. Пришел он, низко кланяясь, выгибая спину, осторожно и пугливо вытягиваявперед свою безобразную бугроватую голову -- как раз такой, какимпредставляли его знающие. Он был худощав, хорошего роста, почти такого же,как Иисус, который слегка сутулился от привычки думать при ходьбе и от этогоказался ниже, и достаточно крепок силою был он, по-видимому, но зачем-топритворялся хилым и болезненным и голос имел переменчивый: то мужественный исильный, то крикливый, как у старой женщины, ругающей мужа, досадно-жидкий инеприятный для слуха, и часто слова Иуды хотелось вытащить из своих ушей,как гнилые, шероховатые занозы. Короткие рыжие волосы не скрывали странной инеобыкновенной формы его черепа: точно разрубленный с затылка двойным удароммеча и вновь составленный, он явственно делился на четыре части и внушалнедоверие, даже тревогу: за таким черепом не может быть тишины и согласия,за таким черепом всегда слышится шум кровавых и беспощадных битв. Двоилосьтак же и лицо Иуды: одна сторона его, с черным, остро высматривающим глазом,была живая, подвижная, охотно собиравшаяся в многочисленные кривые морщинки.На другой же не было морщин, и была она мертвенно-гладкая, плоская изастывшая, и хотя по величине она равнялась первой, но казалась огромною отшироко открытого слепого глаза. Покрытый белесой мутью, не смыкающийся ниночью, ни днем, он одинаково встречал и свет и тьму, но оттого ли, что рядомс ним был живой и хитрый товарищ, не верилось в его полную слепоту. Когда вприпадке робости или волнения Иуда закрывал свой живой глаз и качал головой,этот качался вместе с движениями головы и молчаливо смотрел. Даже люди,совсем лишенные проницательности, ясно понимали, глядя на Искариота, чтотакой человек не может принести добра, а Иисус приблизил его и даже рядом ссобою -- рядом с собою посадил Иуду. Брезгливо отодвинулся Иоанн, любимый ученик, и все остальные, любяучителя своего, неодобрительно потупились. А Иуда сел -- и, двигая головоюнаправо и налево, тоненьким голоском стал жаловаться на болезни, на то, чтоу него болит грудь по ночам, что, всходя на горы, он задыхается, а стоя украя пропасти, испытывает головокружение и едва удерживается от глупогожелания броситься вниз. И многое другое безбожно выдумывал он, как будто непонимая, что болезни приходят к человеку не случайно, а родятся отнесоответствия поступков его с заветами предвечного. Потирал грудь широкоюладонью и даже кашлял притворно этот Иуда из Кариота при общем молчании ипотупленных взорах. Иоанн, не глядя на учителя, тихо спросил Петра Симонова, своего друга: -- Тебе не наскучила эта ложь? Я не могу дольше выносить ее и уйдуотсюда. Петр взглянул на Иисуса, встретил его взор и быстро встал. -- Подожди! -- сказал он другу. Еще раз взглянул на Иисуса, быстро, каккамень, оторванный от горы, двинулся к Иуде Искариоту и громко сказал ему сширокой и ясной приветливостью: -- Вот и ты с нами, Иуда. Ласково похлопал его рукою по согнутой спине и, не глядя на учителя, ночувствуя на себе взор его, решительно добавил своим громким голосом,вытеснявшим всякие возражения, как вода вытесняет воздух: -- Это ничего, что у тебя такое скверное лицо: в наши сети попадаютсяеще и не такие уродины, а при еде-то они и есть самые вкусные. И не нам,рыбарям господа нашего, выбрасывать улов только потому, что рыба колюча иодноглаза. Я видел однажды в Тире осьминога, пойманного тамошними рыбаками,и так испугался, что хотел бежать. А они посмеялись надо мною, рыбаком изТивериады, и дали мне поесть его, и я попросил еще, потому что было оченьвкусно. Помнишь, учитель, я рассказывал тебе об этом, и ты тоже смеялся. Аты. Иуда, похож на осьминога -- только одною половиною. И громко захохотал, довольный своею шуткой. Когда Петр что-нибудьговорил, слова его звучали так твердо, как будто он прибивал их гвоздями.Когда Петр двигался или что-нибудь делал, он производил далеко слышный шум ивызывал ответ у самых глухих вещей: каменный пол гудел под его ногами, дверидрожали и хлопали, и самый воздух пугливо вздрагивал и шумел. В ущельях горего голос будил сердитое эхо, а по утрам на озере, когда ловили рыбу, онкругло перекатывался по сонной и блестящей воде и заставлял улыбаться первыеробкие солнечные лучи. И, вероятно, они любили за это Петра: на всех другихлицах еще лежала ночная тень, а его крупная голова, и широкая обнаженнаягрудь, и свободно закинутые руки уже горели в зареве восхода. Слова Петра, видимо одобренные учителем, рассеяли тягостное состояниесобравшихся. Но некоторых, также бывавших у моря и видевших осьминога,смутил его чудовищный образ, приуроченный Петром столь легкомысленно кновому ученику. Им вспомнились: огромные глаза, десятки жадных щупальцев,притворное спокойствие,-- и раз! -- обнял, облил, раздавил и высосал, ниразу не моргнувши огромными глазами. Что это? Но Иисус молчит, Иисусулыбается и исподлобья с дружеской насмешкой смотрит на Петра, продолжающегогорячо рассказывать об осьминоге,-- и один за другим подходили к Иудесмущенные ученики, заговаривали ласково, но отходили быстро и неловко. И только Иоанн Зеведеев упорно молчал да Фома, видимо, не решалсяничего сказать, обдумывая происшедшее. Он внимательно разглядывал Христа иИуду, сидевших рядом, и эта странная близость божественной красоты ичудовищного безобразия, человека с кротким взором и осьминога с огромными,неподвижными, тускло-жадными глазами угнетала его ум, как неразрешимаязагадка. Он напряженно морщил прямой, гладкий лоб, щурил глаза, думая, чтотак будет видеть лучше, но добивался только того, что у Иуды как будто ивправду появлялись восемь беспокойно шевелящихся ног. Но это было неверно.Фома понимал это и снова упорно смотрел. А Иуда понемногу осмеливался: расправил руки, согнутые в локтях,ослабил мышцы, державшие его челюсти в напряжении, и осторожно началвыставлять на свет свою бугроватую голову. Она и раньше была у всех на виду,но Иуде казалось, что она глубоко и непроницаемо скрыта от глаз какой-тоневидимой, но густою и хитрою пеленою. И вот теперь, точно вылезая из ямы,он чувствовал на свету свой странный череп, потом глаза -- остановился --решительно открыл все свое лицо. Ничего не произошло. Петр ушел куда-то,Иисус сидел задумчиво, опершись головою на руку, и тихо покачивал загорелойногою, ученики разговаривали между собой, и только Фома внимательно исерьезно рассматривал его как добросовестный портной, снимающий мерку. Иудаулыбнулся -- Фома не ответил на улыбку, но, видимо, принял ее в расчет, каки все остальное, и продолжал разглядывать. Но что-то неприятное тревожилолевую сторону Иудина лица,-- оглянулся: на него из темного угла холодными икрасивыми очами смотрит Иоанн, красивый, чистый, не имеющий ни одного пятнана снежно-белой совести. И, идя, как и все ходят, но чувствуя так, будто онволочится по земле, подобно наказанной собаке. Иуда приблизился к нему исказал: -- Почему ты молчишь, Иоанн? Твои слова как золотые яблоки в прозрачныхсеребряных сосудах, подари одно из них Иуде, который так беден. Иоанн пристально смотрел в неподвижный, широко открытый глаз и молчал.И видел, как отполз Иуда, помедлил нерешительно и скрылся в темной глубинеоткрытой двери. Так как встала полная луна, то многие пошли гулять. Иисус также пошелгулять, и с невысокой кровли, где устроил свое ложе Иуда, он виделуходивших. В лунном свете каждая белая фигура казалась легкою и неторопливоюи не шла, а точно скользила впереди своей черной тени, и вдруг человекпропадал в чем-то черном, и тогда слышался его голос. Когда же люди вновьпоявлялись под луной, они казались молчащими -- как белые стены, как черныетени, как вся прозрачно-мглистая ночь. Уже почти все спали, когда Иудауслыхал тихий голос возвратившегося Христа. И все стихло в доме и вокругнего. Пропел петух, обиженно и громко, как днем, закричал где-топроснувшийся осел и неохотно, с перерывами умолк. А Иуда все не спал ислушал, притаившись. Луна осветила половину его лица и, как в замерзшемозере, отразилась странно в огромном открытом глазу. Вдруг он что-то вспомнил и поспешно закашлял, потирая ладоньюволосатую, здоровую грудь: быть может, кто-нибудь еще не спит и слушает, чтодумает Иуда.II
Постепенно к Иуде привыкли и перестали замечать его безобразие. Иисуспоручил ему денежный ящик, и вместе с этим на него легли все хозяйственныезаботы: он покупал необходимую пищу и одежду, раздавал милостыню, а во времястранствований приискивал место для остановки и ночлега. Все это он делалочень искусно, так что в скором времени заслужил расположение некоторыхучеников, видевших его старания. Лгал Иуда постоянно, но и к этому привыкли,так как не видели за ложью дурных поступков, а разговору Иуды и егорассказам она придавала особенный интерес и делала жизнь похожею на смешную,а иногда и страшную сказку. По рассказам Иуды выходило так, будто он знает всех людей, и каждыйчеловек, которого он знает, совершил в своей жизни какой-нибудь дурнойпоступок или даже преступление. Хорошими же людьми, по его мнению,называются те, которые умеют скрывать свои дела и мысли, но если такогочеловека обнять, приласкать и выспросить хорошенько, то из него потечет, какгной из проколотой раны, всякая неправда, мерзость и ложь. Он охотносознавался, что иногда лжет и сам, но уверял с клятвою, что другие лгут ещебольше, и если есть в мире кто-нибудь обманутый, так это он. Иуда.Случалось, что некоторые люди по многу раз обманывали его и так и этак. Так,некий хранитель сокровищ у богатого вельможи сознался ему однажды, что уждесять лет непрестанно хочет украсть вверенное ему имущество, но не может,так как боится вельможи и своей совести. И Иуда поверил ему,-- а он вдругукрал и обманул Иуду. Но и тут Иуда ему поверил,-- а он вдруг вернулукраденное вельможе и опять обманул Иуду. И все обманывают его, дажеживотные: когда он ласкает собаку, она кусает его за пальцы, а когда он бьетее палкой -- она лижет ему ноги и смотрит в глаза, как дочь. Он убил этусобаку, глубоко зарыл ее и даже заложил большим камнем, но кто знает? Можетбыть, оттого, что он ее убил, она стала еще более живою и теперь не лежит вяме, а весело бегает с другими собаками. Все весело смеялись на рассказ Иуды, и сам он приятно улыбался, щурясвой живой и насмешливый глаз, и тут же, с тою же улыбкой сознавался, чтонемного солгал: собаки этой он не убивал. Но он найдет ее непременно инепременно убьет, потому что не желает быть обманутым. И от этих слов Иудысмеялись еще больше. Но иногда в своих рассказах он переходил границы вероятного иправдоподобного и приписывал людям такие наклонности, каких не имеет дажеживотное, обвинял в таких преступлениях, каких не было и никогда не бывает.И так как он называл при этом имена самых почтенных людей, то некоторыевозмущались клеветою, другие же шутливо спрашивали: -- Ну, а твои отец и мать. Иуда, не были ли они хорошие люди? Иуда прищуривал глаз, улыбался и разводил руками. И вместе спокачиванием головы качался его застывший, широко открытый глаз и молчаливосмотрел. -- А кто был мой отец? Может быть, тот человек, который бил менярозгой, а может быть, и дьявол, и козел, и петух. Разве может Иуда знатьвсех, с кем делила ложе его мать? У Иуды много отцов, про которого выговорите? Но тут возмущались все, так как сильно почитали родителей, и Матфей,весьма начитанный в Писании, строго говорил словами Соломона: -- Кто злословит отца своего и мать свою, того светильник погаснетсреди глубокой тьмы. Иоанн же Зеведеев надменно бросал: -- Ну, а мы? Что о нас дурного скажешь ты, Иуда из Кариота? Но тот с притворным испугом замахал руками, сгорбился и заныл, какнищий, тщетно выпрашивающий подаяния у прохожего: -- Ах, искушают бедного Иуду! Смеются над Иудой, обмануть хотятбедного, доверчивого Иуду! И пока в шутовских гримасах корчилась одна сторона его лица, другаякачалась серьезно и строго, и широко смотрел никогда не смыкающийся глаз.Больше всех и громче всех хохотал над шутками Искариота Петр Симонов. Нооднажды случилось так, что он вдруг нахмурился, сделался молчалив и печалени поспешно отвел Иуду в сторону, таща его за рукав. -- А Иисус? Что ты думаешь об Иисусе? -- наклонившись, спросил онгромким шепотом.-- Только не шути, прошу тебя. Иуда злобно взглянул на него: -- А ты что думаешь? Петр испуганно и радостно прошептал: -- Я думаю, что он -- сын бога живого. -- Зачем же ты спрашиваешь? Что может тебе сказать Иуда, у которогоотец козел! -- Но ты его любишь? Ты как будто никого не любишь, Иуда. С той же странной злобою Искариот бросил отрывисто и резко: -- Люблю. После этого разговора Петр дня два громко называл Иуду своимдругом-осьминогом, а тот неповоротливо и все так же злобно старалсяускользнуть от него куда-нибудь в темный угол и там сидел угрюмо, светлеясвоим белым несмыкающимся глазом. Вполне серьезно слушал Иуду один только Фома: он не понимал шуток,притворства и лжи, игры словами и мыслями и во всем доискивалсяосновательного и положительного. И все рассказы Искариота о дурных людях ипоступках он часто перебивал короткими деловыми замечаниями: -- Это нужно доказать. Ты сам это слышал? А кто еще был при этом, крометебя? Как его зовут? Иуда раздражался и визгливо кричал, что он все это сам видел и самслышал, но упрямый Фома продолжал допрашивать неотвязчиво и спокойно, покаИуда не сознавался, что солгал, или не сочинял новой правдоподобной лжи, надкоторою тот надолго задумывался. И, найдя ошибку, немедленно приходил иравнодушно уличал лжеца. Вообще Иуда возбуждал в нем сильное любопытство, иэто создало между ними что-то вроде дружбы, полной крика, смеха иругательств -- с одной стороны, и спокойных, настойчивых вопросов -- сдругой. Временами Иуда чувствовал нестерпимое отвращение к своему странномудругу и, пронизывая его острым взглядом, говорил раздраженно, почти смольбою: -- Но чего ты хочешь? Я все сказал тебе, все. -- Я хочу, чтобы ты доказал, как может быть козел твоим отцом? -- сравнодушной настойчивостью допрашивал Фома и ждал ответа. Случилось, что после одного из таких вопросов Иуда вдруг замолчал иудивленно с ног до головы ощупал его глазом: увидел длинный, прямой стан,серое лицо, прямые прозрачно-светлые глаза, две толстые складки, идущие относа и пропадающие в жесткой, ровно подстриженной бороде, и убедительносказал: -- Какой ты глупый, Фома! Ты что видишь во сне: дерево, стену, осла? И Фома как-то странно смутился и ничего не возразил. А ночью, когдаИуда уже заволакивал для сна свой живой и беспокойный глаз, он вдруг громкосказал с своего ложа -- они оба спали теперь вместе на кровле: -- Ты не прав, Иуда. Я вижу очень дурные сны. Как ты думаешь: за своисны также должен отвечать человек? -- А разве сны видит кто-нибудь другой, а не он сам? Фома тихо вздохнули задумался. А Иуда презрительно улыбнулся, плотно закрыл свой воровскойглаз и спокойно отдался своим мятежным снам, чудовищным грезам, безумнымвидениям, на части раздиравшим его бугроватый череп. Когда, во время странствований Иисуса по Иудее, путники приближались ккакому-нибудь селению, Искариот рассказывал дурное о жителях его и предвещалбеду. Но почти всегда случалось так, что люди, о которых говорил он дурно, срадостью встречали Христа и его друзей, окружали их вниманием и любовью истановились верующими, а денежный ящик Иуды делался так полон, что труднобыло его нести. И тогда над его ошибкой смеялись, а он покорно разводилруками и говорил: -- Так! Так! Иуда думал, что они плохие, а они хорошие: и поверили быстро, и дали денег. Опять, значит, обманули Иуду, бедного,доверчивого Иуду из Кариота! Но как-то раз, уже далеко отойдя от селения, встретившего их радушно,Фома и Иуда горячо заспорили и, чтобы решить спор, вернулись обратно. Толькона другой день догнали они Иисуса с учениками, и Фома имел вид смущенный игрустный, а Иуда глядел так гордо, как будто ожидал, что вот сейчас всеначнут его поздравлять и благодарить. Подойдя к учителю, Фома решительнозаявил: -- Иуда прав, господи. Это были злые и глупые люди, и на камень упалосемя твоих слов. И рассказал, что произошло в селении. Уж после ухода из него Иисуса иего учеников одна старая женщина начала кричать, что у нее укралимолоденького беленького козленка, и обвинила в покраже ушедших. Вначале снею спорили, а когда она упрямо доказывала, что больше некому было украсть,как Иисусу, то многие поверили и даже хотели пуститься в погоню. И хотявскоре нашли козленка запутавшимся в кустах, но все-таки решили, что Иисусобманщик и, может быть, даже вор. -- Так вот как! -- вскричал Петр, раздувая ноздри.-- Господи, хочешь, явернусь к этим глупцам, и... Но молчавший все время Иисус сурово взглянул на него, и Петр замолчал искрылся сзади, за спинами других. И уже никто больше не заговаривал опроисшедшем, как будто ничего не случилось совсем и как будто не правоказался Иуда. Напрасно со всех сторон показывал он себя, стараясь сделатьскромным свое раздвоенное, хищное, с крючковатым носом лицо,-- на него неглядели, а если кто и взглядывал, то очень недружелюбно, даже с презрениемкак будто. И с этого же дня как-то странно изменилось к нему отношение Иисуса. Ипрежде почему-то было так, что Иуда никогда не говорил прямо с Иисусом, итот никогда прямо не обращался к нему, но зато часто взглядывал на неголасковыми глазами, улыбался на некоторые его шутки, и если долго не видел,то спрашивал: а где же Иуда? А теперь глядел на него, точно не видя, хотяпо-прежнему,-- и даже упорнее, чем прежде,-- искал его глазами всякий раз,как начинал говорить к ученикам или к народу, но или садился к нему спиною ичерез голову бросал слова свои на Иуду, или делал вид, что совсем его незамечает. И что бы он ни говорил, хотя бы сегодня одно, а завтра совсемдругое, хотя бы даже то самое, что думает и Иуда,-- казалось, однако, что онвсегда говорит против Иуды. И для всех он был нежным и прекрасным цветком,благоухающей розою ливанскою, а для Иуды оставлял одни только острые шипы --как будто нет сердца у Иуды, как будто глаз и носа нет у него и не лучше,чем все, понимает он красоту нежных и беспорочных лепестков. -- Фома! Ты любишь желтую ливанскую розу, у которой смуглое лицо иглаза, как у серны? -- спросил он своего друга однажды, и тот равнодушноответил: -- Розу? Да, мне приятен ее запах. Но я не слыхал, чтобы у роз былисмуглые лица и глаза, как у серны. -- Как? Ты не знаешь и того, что у многорукого кактуса, который вчераразорвал твою новую одежду, один только красный цветок и один только глаз? Но и этого не знал Фома, хотя вчера кактус действительно вцепился в егоодежду и разорвал ее на жалкие клочки. Он ничего не знал, этот Фома, хотяобо всем расспрашивал, и смотрел так прямо своими прозрачными и яснымиглазами, сквозь которые, как сквозь финикийское стекло, было видно стенупозади его и привязанного к ней понурого осла. Произошел некоторое время спустя и еще один случай, в которомопять-таки правым оказался Иуда. В одном иудейском селении, которое оннастолько не хвалил, что даже советовал обойти его стороною, Христа принялиочень враждебно, а после проповеди его и обличения лицемеров пришли в яростьи хотели побить камнями его и учеников. Врагов было много, и, несомненно, имудалось бы осуществить свое пагубное намерение, если бы не Иуда из Карио-та.Охваченный безумным страхом за Иисуса, точно видя уже капли крови на егобелой рубашке. Иуда яростно и слепо бросался на толпу, грозил, кричал,умолял и лгал, и тем дал время и возможность уйти Иисусу и ученикам.Разительно проворный, как будто он бегал на десятке ног, смешной и страшныйв своей ярости и мольбах, он бешено метался перед толпою и очаровывал еекакой-то странной силой. Он кричал, что вовсе не одержим бесом Назарей, чтоон просто обманщик, вор, любящий деньги, как и все его ученики, как и самИуда,-- потрясал денежным ящиком, кривлялся и молил, припадая к земле. Ипостепенно гнев толпы перешел в смех и отвращение, и опустились поднятые скаменьями руки. -- Недостойны эти люди, чтобы умереть от руки честного,-- говорилиодни, в то время как другие задумчиво провожали глазами быстро удалявшегосяИуду. И снова ожидал Иуда поздравлений, похвал и благодарности, и выставлялна вид свою изодранную одежду, и лгал, что били его,-- но и на этот раз былон непонятно обманут. Разгневанный Иисус шел большими шагами и молчал, идаже Иоанн с Петром не осмеливались приблизиться к нему, и все, комупопадался на глаза Иуда в изодранной одежде, с своим счастливо-возбужденным,но все еще немного испуганным лицом, отгоняли его от себя короткими игневными восклицаниями. Как будто не он спас их всех, как будто не он спасих учителя, которого они так любят. -- Ты хочешь видеть глупцов? -- сказал он Фоме, задумчиво шедшемусзади.-- Посмотри: вот идут они по дороге, кучкой, как стадо баранов, иподымают пыль. А ты, умный Фома, плетешься сзади, а я, благородный,прекрасный Иуда, плетусь сзади, как грязный раб, которому не место рядом сгосподином. -- Почему ты называешь себя прекрасным? -- удивился Фома. -- Потому что я красив,-- убежденно ответил Иуда и рассказал, многоеприбавляя, как он обманул врагов Иисуса и посмеялся над ними и их глупымикаменьями. -- Но ты солгал! -- сказал Фома. -- Ну да, солгал,-- согласился спокойно Искариот.-- Я им дал то, чтоони просили, а они вернули то, что мне нужно. И что такое ложь, мой умныйФома? Разве не большею ложью была бы смерть Иисуса? -- Ты поступил нехорошо. Теперь я верю, что отец твой -- дьявол. Это оннаучил тебя, Иуда. Лицо Искариота побелело и вдруг как-то быстро надвинулось на Фому --словно белое облако нашло и закрыло дорогу и Иисуса. Мягким движением Иудатак же быстро прижал его к себе, прижал сильно, парализуя движения, изашептал в ухо: -- Значит, дьявол научил меня? Так, так, Фома. А я спас Иисуса? Значит,дьявол любит Иисуса, значит, дьяволу нужен Иисус и правда? Так, так, Фома.Но ведь мой отец не дьявол, а козел. Может, и козлу нужен Иисус? Хе? А вамон не нужен, нет? И правда не нужна? Рассерженный и слегка испуганный Фома с трудом вырвался из липкихобъятий Иуды и быстро зашагал вперед, но вскоре замедлил шаги, стараясьпонять происшедшее. А Иуда тихонько плелся сзади и понемногу отставал. Вот в отдалениисмешались в пеструю кучку идущие, и уж нельзя было рассмотреть, которая изэтих маленьких фигурок Иисус. Вот и маленький Фома превратился в серую точку-- и внезапно все пропали за поворотом. Оглянувшись, Иуда сошел с дороги иогромными скачками спустился в глубину каменистого оврага. От быстрого ипорывистого бега платье его раздувалось и руки взмывали вверх, как дляполета. Вот на обрыве он поскользнулся и быстро серым комком скатился вниз,обдираясь о камни, вскочил и гневно погрозил горе кулаком: -- Ты еще, проклятая!.. И, внезапно сменив быстроту движений угрюмой и сосредоточенноймедленностью, выбрал место у большого камня и сел неторопливо. Повернулся,точно ища удобного положения, приложил руки, ладонь с ладонью, к серомукамню и тяжело прислонился к ним головою. И так час и два сидел он, нешевелясь и обманывая птиц, неподвижный и серый, как сам серый камень. Ивпереди его, и сзади, и со всех сторон поднимались стены оврага, остройлинией обрезая края синего неба, и всюду, впиваясь в землю, высилисьогромные серые камни -- словно прошел здесь когда-то каменный дождь и вбесконечной думе застыли его тяжелые капли. И на опрокинутый, обрубленныйчереп похож был этот дико-пустынный овраг, и каждый камень в нем был какзастывшая мысль, и их было много, и все они думали -- тяжело, безгранично,упорно. Вот дружелюбно проковылял возле Иуды на своих шатких ногах обманутыйскорпион. Иуда взглянул на него, не отнимая от камня головы, и снованеподвижно остановились на чем-то его глаза, оба неподвижные, оба покрытыебелесою странною мутью, оба точно слепые и страшно зрячие. Вот из земли, изкамней, из расселин стала подниматься спокойная ночная тьма, окуталанеподвижного Иуду и быстро поползла вверх -- к светлому побледневшему небу.Наступила ночь с своими мыслями и снами. В эту ночь Иуда не вернулся на ночлег, и ученики, оторванные от думсвоих хлопотами о пище и питье, роптали на его нерадивость.III
Однажды, около полудня, Иисус и ученики его проходили по каменистой игорной дороге, лишенной тени, и так как уже более пяти часов находились впути, то начал Иисус жаловаться на усталость. Ученики остановились, и Петр сдругом своим Иоанном разостлали на земле плащи свои и других учеников,сверху же укрепили их между двумя высокими камнями, и таким образом сделалидля Иисуса как бы шатер. И он возлег в шатре, отдыхая от солнечного зноя,они же развлекали его веселыми речами и шутками. Но, видя, что и речиутомляют его, сами же будучи мало чувствительны к усталости и жару,удалились на некоторое расстояние и предались различным занятиям. Кто посклону горы между камнями разыскивал съедобные корни и, найдя, приносилИисусу, кто, взбираясь все выше и выше, искал задумчиво границ голубеющейдали и, не находя, поднимался на новые островерхие камни. Иоанн нашел междукамней красивую, голубенькую ящерицу и в нежных ладонях, тихо смеясь, принесее Иисусу, и ящерица смотрела своими выпуклыми, загадочными глазами в егоглаза, а потом быстро скользнула холодным тельцем по его теплой руке ибыстро унесла куда-то свой нежный, вздрагивающий хвостик. Петр же, не любивший тихих удовольствий, а с ним Филипп занялись тем,что отрывали от горы большие камни и пускали их вниз, состязаясь в силе. И,привлеченные их громким смехом, понемногу собрались вокруг них остальные иприняли участие в игре. Напрягаясь, они отдирали от земли старый, обросшийкамень, поднимали его высоко обеими руками и пускали по склону. Тяжелый, онударялся коротко и тупо и на мгновение задумывался, потом нерешительно делалпервый скачок -- и с каждым прикосновением к земле, беря от нее быстроту икрепость, становился легкий, свирепый, всесокрушающий. Уже не прыгал, алетел он с оскаленными зубами, и воздух, свистя, пропускал его тупую,круглую тушу. Вот край,-- плавным последним движением камень взмывал кверхуи спокойно, в тяжелой задумчивости, округло летел вниз, на дно невидимойпропасти. -- Ну-ка, еще один! -- кричал Петр. Белые зубы его сверкали средичерной бороды и усов, мощная грудь и руки обнажились, и старые сердитыекамни, тупо удивляясь поднимающей их силе, один за другим покорно уносилисьв бездну. Даже хрупкий Иоанн бросал небольшие камешки и, тихо улыбаясь,смотрел на их забаву Иисус. -- Что же ты. Иуда? Отчего ты не примешь участия в игре,-- это,по-видимому, так весело? -- спросил Фома, найдя своего странного друга внеподвижности, за большим серым камнем. -- У меня грудь болит, и меня не звали. -- А разве нужно звать? Ну, так вот я тебя зову, иди. Посмотри, какиекамни бросает Петр. Иуда как-то боком взглянул на него, и тут Фома впервые смутнопочувствовал, что у Иуды из Кариота -- два лица. Но не успел он этогопонять, как Иуда сказал своим обычным тоном, льстивым и в то же времянасмешливым: -- Разве есть кто-нибудь сильнее Петра? Когда он кричит, все ослы вИерусалиме думают, что пришел их Мессия, и тоже поднимают крик. Ты слышалкогда-нибудь их крик, Фома? И, приветливо улыбаясь и стыдливо запахивая одеждою грудь, поросшуюкурчавыми рыжими волосами. Иуда вступил в круг играющих. И так как всем былоочень весело, то встретили его с радостью и громкими шутками, и даже Иоаннснисходительно улыбнулся, когда Иуда, кряхтя и притворно охая, взялся заогромный камень. Но вот он легко поднял его и бросил, и слепой, широкооткрытый глаз его, покачнувшись, неподвижнно уставился на Петра, а другой,лукавый и веселый, налился тихим смехом. -- Нет, ты еще брось! -- сказал Петр обиженно. И вот один за другимподнимали они и бросали гигантские камни, и, удивляясь, смотрели на нихученики. Петр бросал большой камень,-- Иуда еще больше. Петр, хмурый исосредоточенный, гневно ворочал обломок скалы, шатаясь, поднимал его и ронялвниз,-- Иуда, продолжая улыбаться, отыскивал глазом еще больший обломок,ласково впивался в него длинными пальцами, облипал его, качался вместе с ними, бледнея, посылал его в пропасть. Бросив свой камень, Петр откидывалсяназад и так следил за его падением,-- Иуда же наклонялся вперед, выгибался ипростирал длинные шевелящиеся руки, точно сам хотел улететь за камнем.Наконец оба они, сперва Петр, потом Иуда, схватились за старый, седой камень-- и не могли его поднять, ни тот, ни другой. Весь красный, Петр решительноподошел к Иисусу и громко сказал: -- Господи! я не хочу, чтобы Иуда был сильнее меня. Помоги мне поднятьтот камень и бросить. И тихо ответил ему что-то Иисус. Петр недовольно пожал широкимиплечами, но ничего не осмелился возразить и вернулся назад со словами: -- Он сказал: а кто поможет Искариоту? Но вот взглянул он на Иуду,который, задыхаясь и крепко стиснув зубы, продолжал еще обнимать упорныйкамень, и весело засмеялся: -- Вот так больной! Посмотрите, что делает наш больной, бедный Иуда! И засмеялся сам Иуда, так неожиданно уличенный в своей лжи, изасмеялись все остальные,-- даже Фома слегка раздвинул улыбкой свои прямые,нависшие на губы, серые усы. И так, дружелюбно болтая и смеясь, вседвинулись в путь, и Петр, совершенно примирившийся с победителем, время отвремени подталкивал его кулаком в бок и громко хохотал: -- Вот так больной! Все хвалили Иуду, все признавали, что он победитель, все дружелюбноболтали с ним, но Иисус,-- но Иисус и на этот раз не захотел похвалить Иуду.Молча шел он впереди, покусывая сорванную травинку, и понемногу один задругим переставали смеяться ученики и переходили к Иисусу. И в скоромвремени опять вышло так, что все они тесною кучкою шли впереди, а Иуда --Иуда-победитель -- Иуда сильный -- один плелся сзади, глотая пыль. Вот они остановились, и Иисус положил руку на плечо Петра, другой рукоюуказывая вдаль, где уже показался в дымке Иерусалим. И широкая, могучаяспина Петра бережно приняла эту тонкую, загорелую руку. На ночлег они остановились в Вифании, в доме Лазаря. И когда всесобрались для беседы. Иуда подумал, что теперь вспомнят о его победе надПетром, и сел поближе. Но ученики были молчаливы и необычно задумчивы.Образы пройденного пути: и солнце, и камень, и трава, и Христос, возлежащийв шатре, тихо плыли в голове, навевая мягкую задумчивость, рождая смутные,но сладкие грезы о каком-то вечном движении под солнцем. Сладко отдыхалоутомленное тело, и все оно думало о чем-то загадочно-прекрасном и большом,--и никто не вспомнил об Иуде. Иуда вышел. Потом вернулся. Иисус говорил, и в молчании слушали егоречь ученики. Неподвижно, как изваяние, сидела у ног его Мария и, закинувголову, смотрела в его лицо. Иоанн, придвинувшись близко, старался сделатьтак, чтобы рука его коснулась одежды учителя, но не обеспокоила его.Коснулся -- и замер. И громко и сильно дышал Петр, вторя дыханием своим речиИисуса. Искариот остановился у порога и, презрительно миновав взглядомсобравшихся, весь огонь его сосредоточил на Иисусе. И по мере того каксмотрел, гасло все вокруг него, одевалось тьмою и безмолвием, и толькосветлел Иисус с своею поднятой рукою. Но вот и он словно поднялся в воздух,словно растаял и сделался такой, как будто весь он состоял из надозерноготумана, пронизанного светом заходящей луны, и мягкая речь его звучала где-тодалеко-далеко и нежно. И, вглядываясь в колеблющийся призрак, вслушиваясь внежную мелодию далеких и призрачных слов. Иуда забрал в железные пальцы всюдушу и в необъятном мраке ее, молча, начал строить что-то огромное.Медленно, в глубокой тьме, он поднимал какие-то громады, подобные горам, иплавно накладывал одна на другую, и снова поднимал, и снова накладывал, ичто-то росло во мраке, ширилось беззвучно, раздвигало границы. Вот куполомпочувствовал он голову свою, и в непроглядном мраке его продолжало растиогромное, и кто-то молча работал: поднимал громады, подобные горам,накладывал одну на другую и снова поднимал... И нежно звучали где-то далекиеи призрачные слова. Так стоял он, загораживая дверь, огромный и черный, и говорил Иисус, игромко вторило его словам прерывистое и сильное дыхание Петра. Но вдругИисус смолк -- резким незаконченным звуком, и Петр, точно проснувшись,восторженно воскликнул: -- Господи! Тебе ведомы глаголы вечной жизни! Но Иисус молчал ипристально глядел куда-то. И когда последовали за его взором, то увидели удверей окаменевшего Иуду с раскрытым ртом и остановившимися глазами. И, непоняв, в чем дело, засмеялись. Матфей же, начитанный в Писании, притронулсяк плечу Иуды и сказал словами Соломона: -- Смотрящий кротко -- помилован будет, а встречающийся в воротах --стеснит других. Иуда вздрогнул и даже вскрикнул слегка от испуга, и все у него --глаза, руки и ноги -- точно побежало в разные стороны, как у животного,которое внезапно увидело над собою глаза человека. Прямо к Иуде шел Иисус ислово какое-то нес на устах своих -- и прошел мимо Иуды в открытую и теперьсвободную дверь. Уже в середине ночи обеспокоенный Фома подошел к ложу Иуды, присел накорточки и спросил: -- Ты плачешь. Иуда? -- Нет. Отойди, Фома. -- Отчего же ты стонешь и скрипишь зубами? Ты нездоров? Иуда помолчал, и из уст его, одно за другим, стали падать тяжелыеслова, налитые тоскою и гневом. -- Почему он не л