22.10.42
Стоит настоящая осень! Эти чёрные ночи даже не описать: абсолютная чернота, идёшь, как слепой, по грязному крутому оврагу и нет никаких ориентиров. А вообще, жизнь в земле, точнее под землёй, осенью, совсем непривлекательна. Говорят, что от этих сырых блиндажей даже здоровье портится, но я подчёркиваю – говорят, ибо по себе не чувствую. На днях глядел кино – на открытом воздухе, под моросящим дождём. С экрана пела Кэто Джепаридзе что‑то цыганское, что‑то тоскливое, а над горизонтом, в черноте ночи, висели белые осветительные ракеты немцев, и иногда пролетали случайные трассирующие пульки. Вечерами, при свете коптилки, читаем вслух Лермонтова. Я всегда любил Лермонтова, но сейчас особенно. Вечера длинные‑длинные, а ночи и того больше – устаёшь спать. С каким, вероятно, удовольствием вы поспали бы так. Теперь, для разнообразия жизни, я решил отрастить бороду и усы. Буду растить до первого приезда на «большую землю», то есть до первого города. Вот если годика через два я попаду в Горький, то приеду с бородой, и вы скажете: «С войны возвращаются стариками!»
25.10.42
Почти месяц не получаю писем! Сегодня одна открытка от Орловой. Пишет, что видела вас, настроение у всех хорошее, и выглядите лучше, чем весной. У неё за один год в семье четыре смерти: отец, Виктор, Валентин Л. и??? – я не знаю его.
Меня моя жизнь не тяготит, и 3–4 года я вынесу легко. Видите – я постепенно увеличиваю сроки. При первом прощании с Лелей и Таськой год казался слишком большим периодом, а теперь вам, вероятно, не понравится новая цифра и вы поморщитесь. Ничего, увидимся.
Сейчас о другом: вот уже пять дней живём под крышей; прекрасно – на улице дождь, а у нас сухо. Конечно, хата без окон, без дверей, но главное – крыша. Правда, под такими крышами жить рискованно: на них кидают бомбы, и по этой причине нас всё‑таки попросят выехать в лес.
На фронте стало тихо, как и месяц тому назад. Немец мог бы далеко отогнать нас, но почему‑то удовлетворился 30–40 километрами. Коридор на Демьянск теперь имеет ширину в 40 километров вместо 50. Только пушки, несмотря на дождь, продолжают стрелять.
1.11.42
Таська, мои письма – что‑то похожее на дневник, только он получается не при мне, а отсылается домой. Приеду, прочту, вспомню ещё раз всю эпопею; не приеду – вам на память останется. Живём опять под землёй, в норах: 10 дней жили в полуразрушенном доме, но приказали зарыться. Начальство нас жалеет и не разрешает рисковать жизнью. Если бы вы знали, как изрыли, ископали Калининскую и Ленинградскую область. Все речки, точнее их берега, все овраги, все леса – всё раскопано под блиндажи. Мы только и делаем, что переезжаем с места на место, больше 10–15 дней на одном месте не живём. Война утихла, здесь и летом‑то не особенно развоюешься.
Теперь немного о письмах: я иногда жалел, что некому написать то, что пишется единственной, а через полтора года понял, что самое лучшее сейчас – не иметь обязательств перед будущим. Убьют – не оставлю ни вдовы, ни сирот. Так что мне писать никто не обязан, а на родную сестрёнку я не обижаюсь и на то, что ей надоело писать письма (последнее письмо было в августе, да маленькая открытка от 15.09, где она беспокоится о моём молчании). Вообще, Таська, на тебя я не сержусь, где‑то встречал строчки: «Увидеться – это б здорово, а писать майор не любил».
Регулярно пишет только мама, но говорят, что материнские чувства самые сильные. Не знаю, читаете ли вы газеты (вероятно, нет), так в «Комсомолке» от 19.10.42 была очень интересная статейка: письмо какой‑то Лиды из Саратова на фронт. Не хотелось бы получить такое письмо, живя здесь под землёй на положении крота. Хорошо, что будущее у меня пока неопределённо! Маме хочется увидеть меня, так для неё есть песня:
«Вы меня не ждите,
Шибко не грустите.
Путь на Запад
Труден и далёк!»
А сон мой, Таська, – в начале войны – кончался где‑то на юге Европы. Длинный путь предстоит.
9.11.42
Самое приятное на фронте – водка, баня и табак! О первом говорить не приходится, ясно без слов. Второе – баня, но фронтовая баня – это вам не обычная баня. Она устраивается в блиндаже, топится «по‑чёрному», когда «поддадут», то получается крепко. Даже в мороз приходится вылезать наружу и отпыхиваться минут 5, а затем снова на полок. Ну а табак, это на любителя. 8 ноября я имел все три удовольствия. Попарился, выпил, хотел письмо написать, но уснул. Под вчерашним впечатлением пишу сегодня.
Вообще, праздники прошли в мирной обстановке. Здесь наступает зима: речка замёрзла, но снега ещё нет. Наконец‑то мы дождались сухой погоды, а ждали её с апреля. Всё лето и осень провели в непросыхающих лесах. Писать становится не о чем – опять будни войны. Я пишу много, когда события вертятся и нарастают, когда близко смерть, когда жизнь становится дороже и интересней. Вероятно, поэтому и мне мало пишут, регулярно пишут мама и Орлова.
Такие хорошие конверты мне дает Лукинов, и только для писем домой!
15.11.42
Таська, ты пишешь, что не получаете писем – очень жалко и обидно. Вновь их не напишешь, повторяться – не хочется. Я писал 25.10 и 1.11.42 года.
Сегодня выпал первый снег – хорошо!
Приятно, что Миколку начальство ценит и не отпускает на фронт. Правда, и здесь побывать необходимо, но для него это очень рискованно. Самое хорошее для его родителей то, что он на старом месте.
Тася, ты раньше писала о друзьях, а теперь перестала. Как Лёля, Леночка, Галинка? Напиши, мне всё о них очень интересно; ведь только эти маленькие строчки связывают меня с вашим миром. Напиши о городе, о театре, о кино, о дворе, о яблоках, о картошке. Прошло лето, а я не видел ни одного огурца, ни одного яблока. Таська, если писать редко, то можно писать о многом и интересно. Бывает, что и отсюда писать нечего, когда нет особенных впечатлений, которыми так богата война, письма получаются сухими и скучными.
Сейчас я задаю только один вопрос: «Где и с кем воюют «академики» Аська и Кирик?»
Вчера пришёл приятель из артполка, пом. по радиосвязи, говорит: «Рябов, Рябов, ведь у тебя души не осталось, тебя интересует только то, что надо для войны!» Это он в смысле работы – мне ничего не хочется делать, что не требует обстановка. Он утверждает, что если его не убьют, то он обязательно замёрзнет зимой (здесь это тоже не трудно), всё вспоминает, что пропала их молодость, что они ничего не видели и завидуют тем, кто в тылу. Мне смешно его слушать, как по‑разному мы мыслим. Я пропал бы с тоски, если бы был сейчас дома. Правда, мне иногда хочется, очень хочется попасть домой и посмотреть на всех вас, но и только.
Наша молодость не прошла, она идёт и сейчас, хотя дома мы будем очень не скоро. Я бы не выкинул из жизни ни одного года: школа – 9 лет, работа – 3 года, и это была школа жизни, и совсем не напрасно. Был лишний год в институте, но он дал один кубик на петлицу, без которого я не попал бы на фронт. И о последних полутора годах – если вернусь домой, я никогда не пожалею. Пока всё.
Скажите Галинке Александровой, что на фронт ещё не поздно, война только разгорается, что война не игрушка – пусть прочтёт Черчилля от 13.11.42 о том, сколько немцев ещё на Западе.
Всё, снег продолжает падать, коптилка догорает, люди спят.
20.11.42
Тася, ты пишешь, что 8‑го выпили – так это замечательно! А почему Лёля с вами не гулял? Я доволен, что на горизонте появился Сущинский, почему он мне не пишет? Да, а Лёгочка, кажется, тоже начал воевать – он в танковой части, но это не совсем хорошо. У вас в Горьком теперь все побывали, кроме меня и Миколки, нас отделяют 2000 километров, и плюс к этому я нахожусь в такой глуши, как никто.
Здесь очень красиво, особенно ночью. Вылезаешь из‑под земли, а кругом покрытые инеем сосны и ели. Вспоминается жуткий январь, озеро Селигер: я верхом, один, объезжаю разбитый разрушенный дом отдыха «Селигер». А сейчас здесь, в блиндаже, тепло, как дома, играет брошенный фрицевский приёмник, марш сменила гавайская гитара. Вот как ваш Рябов здорово воюет, не каждому так приходится. От передовой мы отодвинулись, и давно я не слышу свиста мин и разрывов снарядов, уже скучать начинаю по ним.
Приёмник играет прекрасное танго. Вы давно, вероятно, не слыхали такой музыки, а мне почему‑то сейчас очень захотелось попасть в большой зал с публикой.
22.11.42
Таська! Пьер говорил: «Надо верить в возможность счастья, чтобы быть счастливым…»; «оставим мёртвым хоронить мёртвых, а пока жив, надо жить и быть счастливым». Это прекрасные мысли. Они тебе нравятся? Это мудрая философия – постарайся придерживаться её. А в артполку на моём месте теперь земляк из Горького; куда ни сунься – всё из Горького, на рациях «зав. Ленина», «зав. Фрунзе», на столе калибратор стоит, так Саша Салин его при мне только еще разрабатывал, пушки в полку с «92‑го», танки из Сормова, а люди, если не горьковские, то все там побывали. А мой радиотехник – лесовод из Красных Баков, так он с радио дела никогда не имел (война!), – что я с ним делать буду? Был у меня хороший мастер, учиться уехал, и теперь я один на всю дивизию; по штату людей много положено, а в действительности никого нет. Работой и положением я очень доволен и никому уже не завидую, потому что я на фронте; есть и другие причины.
Тася, я не прошу тебя писать письма, кроме обязательной открытки один раз в месяц. Это необходимо для внутреннего успокоения; в людях есть хорошая и плохая черта – это вечная тяга, привязанность к Родине. У меня она выражена сильнее, чем у других. Я сегодня имел разговор на такую тему: плохо быть человеком, потерявшим родину (в широком смысле), а среди молодёжи много таких.
Во сне я сегодня плыл по Волге (спал 13 часов) на большом пароходе. Где‑то за лугами садилось солнце, у перил стояла Надя, и я ей рассказывал об Азии, об Урале и говорил, что Волгу ни на что не променяю. Тася, ты ни разу не написала о Волге? Всё‑таки хочется посмотреть на Горький. Раз во сне я был там и занятно – стоял в коридоре перед зеркалом и думал: надеть пальто или шинель (мою родную шинельку). Тася писала, что видела Кирика и Аську, Абрама А. И вид у них «тот»! У нас у всех здесь вид далеко не тот!
28.11.42
Таська, теперь я – коммунист! Два месяца назад, когда наша часть попала в окружение, меня разыскал политрук со словами: «Нам, Рябов, надо серьёзно поговорить. Пойдём погуляем!»
Мы отошли к лесу, и по дороге он сказал, чтобы я написал заявление с просьбой принять меня в партию, на что я ответил: «У меня отец арестован как враг народа».
Мой собеседник жёстко парировал: «Это там, на гражданке, пускай разбираются, а здесь идёт война, и ты, Рябов, нужен партии! Понимаешь, всех людей можно разделить, независимо от происхождения, образования, положения в обществе, на тех, кто считает, что им все должны, и тех, кто считает, что сами всем должны: должны помогать, должны руководить, должны нести ответственность. Должны служить Родине! И это самое главное!
Институт дворянства уничтожен, и это правильно: дворянство выродилось и перестало должным образом служить Отечеству, что являлось его основной обязанностью. На фронтах империалистической войны трудно было найти столбовых дворян.
Но во все времена на Руси существовала надсоциальная и надклассовая прослойка народа, глубоко преданного Родине. Сейчас эти люди в коммунистической партии».
Таська, его слова убедили меня: наш дед был дворянин, а папа – член ВКП(б) с 1907 года.
Вот и всё.
2.12.42
Кажется, война началась и для меня! Нас разбудили в полночь. Мы в темноте шли по сугробам, на передовую. Люди, уставшие от метели, уснули, а я решил вам написать. Где‑то над головой шумит буран, а мы в маленьком блиндаже с печкой, но ветер временами попадает и сюда, задувая пламя коптилки. Вчера съел впервые за год шесть яблок, присланных из далёкого Казахстана; они проехали около 6000 километров, но яблоки настоящие, алма‑атинские.
Когда брёл по сугробам, то вспоминал, как много лет назад в лагерях в Гороховце я шёл по раскаленному песку, под палящим солнцем. От пота промокли и гимнастёрка, и брюки, но я шёл в полузабытьи, представляя, что иду по песку, а не по снегу под пронзительным свистом ветра, и было совсем не холодно.
Это получается как у межзвёздного скитальца Джека Лондона.
Во сне в начале ночи я видел наш сад и цветы. Здесь снится только хорошее. Шёл по снегу, а в глазах (точнее, в памяти) стояли мохнатые, красные анемоны.
Люди мечтают увидеть родных и близких, я же мечтаю посмотреть на город, улицы, дом, сад. Попади я в Горький, пошёл бы от вокзала до дома пешком, останавливаясь через 100–200 метров, и каждый перекрёсток мне напомнил бы что‑то хорошее. Плохое всё забылось и вычеркнулось из памяти. Анри Барбюс в «Огне» полностью прав.
Да, Таська, вам не позавидуешь, вы живёте прозой тяжёлой жизни и даже мечтать некогда.
Фраза Пьера о счастье к вам мало подходит, и в газетах пишут только для нас: «Будет и на нашей улице праздник. Вернутся домой победители. До чего будет хорош белый свет! Какие звёзды будут в тот вечер. Как ярко будут освещены улицы, как будут сверкать глаза любимой. «Что это?» – спросит фронтовик, привыкший к темноте и маленькой коптилке. Ему ответят: «Это победа!»
Вот будет здорово, и чем дольше будет разлука, тем приятнее будет встреча. Между прочим, Галинка наша написала мне несколько больших писем (спасибо). Обещала написать что‑то о моих настроениях, и вот уже несколько месяцев не пишет, почему?
Заканчиваю, через 22 дня будет прибывать день, а там – весна. Вот быстро как. Не правда ли? Но на самом деле зима – зверь страшный, хотя писатели и пишут о ней, как о нашей союзнице. Это – вторая зима войны, и люди кое‑чему научились, но в прошлом году здесь были сёла с домами, а сейчас их нет на сотни километров.
Всё – дым выедает глаза!
11.12.42
Живём, как прежде – в том же блиндаже. Мама пишет, что когда очень холодно, вспоминает нас. Запомните, в блиндажах холодно не бывает: они под землёй, а дров здесь хватит, даже при такой варварской эксплуатации, на десятки лет. Печка обычно топится всю ночь. Неприятно на улице, наверху, да когда пурга, особенно ночью. А так, как сейчас, жить можно. В прошлую зиму обстановка была другая. Мама беспокоится, тепло ли я одет, но даже если бы у неё были все возможности, она не придумала бы, что послать мне. Я имею новые валенки, меховую шапку, меховую шубу, два полушерстяных свитера, шерстяные носки, шерстяные портянки, меховые варежки, ватные брюки и всякое тёплое бельё.
Интересно, что бы она пожелала мне ещё?!
Таська писать совсем перестала: открытки пошли в два месяца одна, редковато вроде (по мирному времени, конечно). А в войну, может, это и нормально, ибо сейчас даже смерть – обычное явление. В общем, здесь, в лесах, в этом не разберёшься. Всё течёт, всё изменяется, а интеллектуальная структура людей, да ещё во время войны, особенно.
Ровно год я вижу только военных, с самой Москвы, откуда я с такой радостью уехал, написав письмо о москвичах. Теперь мне хочется снова посмотреть Москву, но только не на москвичей. Они большие эгоисты, думаю, ими и остались. Таськины письма – подтверждение моих слов. Хорошо, что будущее пусто; ведь Таську я не ревную, а если бы так редко писала любимая девушка, это было бы мученье. А Таська что: не хочется – не пиши. Увидимся наверняка!
21.12.42
Я не писал о плохом настроении. У меня оно бывает только из‑за каких‑либо неприятностей на работе. А здесь у многих, очень многих часто бывает плохое настроение, просто так, из‑за высокого интеллектуального развития и из‑за пустоты их здешнего существования.
Так вот, сегодня – пустой день. В блиндаже течёт со стен, капает с потолка, на полу грязь, всё мокрое, на улице сыро. Делать ничего не хочется. С нетерпением жду вечера, почитаем газетки, да и спать.
Мой душевный покой нарушен. Вчера приехал один из госпиталя, из Ярославля и мне захотелось, очень захотелось к нормальным людям. Мы, кажется, и воюем не как все: везде война у железных дорог, у городов, кругом гражданское население. А я год не слыхал свистка паровоза, год не видел мирных людей. Но я хоть имею возможность слушать их голоса по радио. А вчера по радио услышал знакомые звуки, родные, здешние, от которых на мгновение остановилось сердце – свист мин.
Таська, это ощущение могут представить многие. Тот, кто был влюблён, знает, как на мгновенье может останавливаться сердце, аналогия полная. Всем так и скажи: у кого любовь прошла, а хочется снова испытать этот эффект, тому надо на фронт.
Дней пять назад иду в 7 утра по лесной дороге: тихо‑тихо, только снег скрипит под ногами. И вдруг я остановился и остановилось сердце, но не от ощущения присутствия любимой, а от шороха приближающегося снаряда, и через секунду – разрыв сзади меня. Я прибавил шаг, над головой пролетело ещё несколько снарядов, и всё кончилось – тишина леса больше не нарушалась.
26.12.42
Теперь мама нарушила мой душевный покой: у вас был Волька Сибиряков, Игорь Пузырёв и мне захотелось к вам. Все, кроме меня и Миколки, побывали дома, но он‑то живёт на людях в каком‑то городишке. Заходившие к вам, вероятно, блестящие офицеры с кокардами на фуражечках, в хороших шинелях. А Рябов – самый обычный радиотехник в одной из многих обычных серых дивизий. Они вырвались вперёд, но жизнь – это соревнование, и надо верить в свою звезду.
Только что помылся в подземной бане, приятно. Обстановка в бане следующая: на полу стоит коптилка и одно корыто для всех (моются обычно 3–4 человека). Весь пол – две доски, а под ними грязь. Поддают так, что стоять нельзя: один лежит на полке, а остальные сидят на досках, в грязи, и беседуют.
Мама всё пишет, что холодно. Холодно может быть на фронтах Средней России, где я уже был – там нечем топить, а здесь необъятные леса. Я мёрз когда‑то в Рязанской и Тульской областях, там топят соломой, навозом. А мы в ту зиму топили печи домами, сараями – жили в дому, а заднюю пристройку на дрова пускали. В эту зиму привыкаем к сырой берёзе.
Тася, ты хоть напиши, кто там кем работает; мне очень интересно. О некоторых я знаю: Шура Зевеке – солдат, много он испытает и мало шансов вернуться домой. Севка был тоже солдат, сейчас уже ст. лейтенант. Костяня Барабанов может немного управлять своей судьбой, он вылезет. А кто теперь Сущинский, я так и не знаю. Миколка почему‑то давно не пишет.
27.12.42
...
«Блиндажи и землянки. После войны сколько мы будем вспоминать их. В три и пять накатов легли на потолки ели и сосны в обхват толщиной, ели знаменитых новгородских лесов. В каждом блиндаже – раскалённая железная печка. Кто позаботливей, сложили печки из кирпича. А дров столько, что успевай только подбрасывать».
(Из газет)
Шлю всем новогодние поздравления, постараюсь каждому пожелать что‑то конкретное.
Маме – только здоровья!
Тасе – постараться не думать о плохом и, по возможности, разнообразить свою жизнь.
Галинке – всё‑таки попасть на фронт, но не надолго, на год – полтора.
Лёле – хорошенько выпить под Новый год и о нас вспомнить (возможно, Лёле и хочется конца войны, но в этом году нам этого не видать).
Леночке – низких цен на молоко – ребёночка кормить. Так что желаю найти соответствующий блат. Ей, вероятно, хочется того же, что и Лёле – Миколку увидеть.
Вот что пожелать Галинке с Азой – подумаешь. Скажи, Таська, пусть замуж выходят, иначе их песенка будет спета. Пусть не ждут – отсюда вернутся немногие и очень, очень не скоро.
Вале Уповаловой пожелаю хорошего и лёгкого настроения на весь 43‑й год.
Наде трудно что‑либо пожелать по складу её характера, танцует она сейчас, вероятно, мало. Пожелаю здоровья её братьям, которые где‑то здесь. Это ведь одно из её желаний. Пусть сбудется.
Марине и Ростиславу Алексеевым по складу их характеров желаю семейного счастья, международная обстановка на это не повлияет.
Ну, а все остальные, если не на фронте, то в разъезде, и я пожелаю им видеть во сне почаще исполнение своих желаний.
Мне хочется, чтобы вы под Новый год выпили за исполнение желаний, собрались вместе хотя бы на 30 процентов и вспомнили прогулки на лыжах и яхтах.
Моё же желание – чтобы вы все что‑нибудь написали мне.
Тася, получил письмо, большое спасибо. Так Сущинский предлагает мне закругляться с жизнью, дескать, посмотрел достаточно. Нет, Таська, мы будем жить, мы родились в самое интересное время, родились под грохот пушек, правда, детство прошло в тяжёлой обстановке (но, Тася, грешить не будем, наше детство было неплохое). Мы были участниками и свидетелями великих строек, мы учились. Для нас делалось всё, молодость нашего поколения была лучшей. В силу этого и будущее должно принадлежать нам.
Сущинский зря меня умирать уговаривает, мы с ним ещё встретимся, хотя страшного впереди много. Жалко, что он мне перестал писать.
Видел как‑то во сне Занозина, два кубика на петлицах и пушки, его провожали на фронт. Было много людей, и все смеялись и радовались. Я сидел, глядел на эти пушки и думал, а чему так радоваться, ведь он едет, возможно, на смерть.
А помнишь, как весело провожали меня?
Тася, ты пишешь о людишках, о той сволочи, что бронью прикрывается, о них говорить не будем. Пусть они выиграют жизнь, но ведь это не по‑русски, а быть горьковским ужом или салтыковским пескарём – незавидная участь. Жалко, Лёля попал в эту грязную компанию, скажи ему, что он русский, настоящий, с большой душой, но сюда пусть не попадает, ему будет очень тяжело.
Здесь говорят: «А что писать? Вон тебе сестрёнка сколько написала, оттуда можно». Вы рассуждаете наоборот. Правы и те, и другие!
3.01.43
Вот и 1943 год!
Писать нечего. Передайте Лёле, чтобы ждал 1944 года, возможно, будет интереснее. Ну, а мы – мы ждём весну, ещё два месяца и будет тепло.
День уже прибывает, а холодов настоящих, прошлогодних, так и не было. Война для нашей части временно кончилась, но ведь мы воевали с ранней весны и до осени: только об этом не писали в газетах.
Новый год я встречал под землёй, в одном из оврагов Ленинградской области. Было неплохо, правда, без музыки; в сугубо мужской компании; на столе было всё: от горячих котлет до свежих алма‑атинских яблок. Да, этой зимой яблок я всё‑таки поел достаточно, хороших казахстанских яблок. Сейчас вспоминаю три встречи Нового года: 1940 год в Воронеже, были жуткие морозы (финская кампания); 1942 г. в Москве, в школе посёлка ЗИС; 1943 год, в овраге Ленинградской области. В 1.00 фрицы открыли ураганный огонь по всему участку нашей дивизии. Все всполошились, но это оказалось просто новогоднее поздравление.
Тася, я писал несколько раз на завод, но так ничего и не выяснил. Зайди к Анастасии Александровне и узнай, можно ли что‑либо на заводе достать: лампы, шнур и т. п., если да – постараюсь приехать. Узнай и напиши, это было бы здорово, а то у меня здесь абсолютно ничего нет. Интересно, сумел ли Игорь Пузырёв на заводе что‑нибудь достать? Для меня это сейчас самое важное.
Никогда я не писал писем выпивши, ибо обычно сначала идут разговоры, а затем спать хочется. А сегодня решил написать. Мы попарились в бане с веником, потом распили пол‑литра хорошей московской водки (приятелю из Красных Баков прислали), закусив салом и чесноком. Сейчас вечер, дрожит земля от далёких огневых налётов – это у соседей. У нас тихо – война не всегда и не везде.
Люди учатся, я каждый день на курсах радистов читаю радиотехнику. Многие части переброшены под Сталинград, а мы так и остались в этих болотах. Были разговоры о нашем отъезде, но все они кончились. Хорошо только то, что отсюда и только отсюда можно легче всего попасть в Германию, хотя бы в Восточную Пруссию. Мы первые дадим возможность немцам услышать запах гари в немецких городах. С юга не дойдёшь до Германии, да и отсюда это будет далеко и не скоро, поэтому в 43‑м году меня не ждите.
Из приёмника, что стоит передо мной, льются звуки вальса. Вспомнил Миколку, жалко, что он не здесь: тяжело ему в тылу. Сущинский, Костяня – вот этим идёт быть на гражданке. Опять вспомнил пожелание Сущинского, что пора закругляться с жизнью, но я не сержусь на него. Не боюсь отправиться к Богу. Только полностью присоединяюсь к мнению Григория Мелехова: «Хорошо умереть во сне», а наяву всё‑таки страшно. Правда, Андрей Болконский даже не лёг, когда около него упала граната, он хотел пристыдить своего адъютанта, но не успел… всё кончилось. В Казахстане есть животное – скорпион, если вокруг него обвести кольцо керосином, то он обежит вокруг несколько раз и, не найдя выхода, убьет себя – скорпионы не боятся смерти.
Выводов не делаю!
18.01.43
Ночь! На улице стоит одурманивающая погода; луна светит так, что можно читать. Вечером идёшь по узкой лесной дорожке и хочется чего‑то другого, ненастоящего. Сейчас выходил из блиндажа, постоял, посмотрел – здорово и хорошо! В блиндаже все уснули, только я один сижу и пишу, правда, я уже поспал около 5 часов (с 7 до 2) под вальсы и танго, а сейчас, наслушавшись музыки, все спят.
Идёшь поздно, даже ночью, в лесу по дороге, и знаешь, что кругом только лес, на сотни километров нет ни одного домика, ни одной баньки, а чувство такое, что идёшь по городу. Слышны далёкие выстрелы пушек, редкие очереди пулемётов, горизонт освещается непрерывными ракетами, но это не бой, не война, а так люди дают знать о себе, что они не спят. Идёшь и чувствуешь, что везде, в 500–1000 метрах от тебя, по овражкам, по лесу, под землёй, есть люди, но их не видно. Приди на КП любого полка – кроме леса, ничего; если с тобой знающий человек, то он подведёт к ёлке, а под корнями дыра, залезешь туда – горит печь и спят люди. Вот и сейчас рядом со мной топится печка, дрова горят 24 часа в сутки, их здесь не экономят.
Вчера был особенный день; друзья сказали, что если после войны я буду писать книгу, то этот день необходимо выделить. У нас были пельмени! Да‑да, настоящие пельмени с уксусом, с перцем, с водкой. Вы скажете: «Что это за война, какой‑то дом отдыха».
Да, похоже, мы стоим на тихом участке и война о нас забыла. Фронт велик, но не везде воюют, потому что не хватает людей. А у нас было «жаркое» лето и неприятная осень. Были дни, когда над головами висело до 70 самолетов. Мы много наступали, иногда отступали, но как‑то не так. Дивизия терпит пока одни неудачи, но это ещё не конец.
Моя военная жизнь начиналась хорошо. Помню последний день на Ромадановском вокзале в Горьком – меня никто не провожал, я не люблю этого. Друзей всегда провожали с шумом: Кирика, Аську, много раз провожали Миколку. Помню, раз Лёлю я сажал в вагон пьяного (между прочим, ему очень хотелось со мной поцеловаться).
Я уезжал один, надолго, возможно, навсегда. Стоял хороший день, сидел я на подножке вагона (моё любимое место). Смотрел: промелькнула Мыза, где недавно компанией ели арбузы, завод, который я покинул без сожаления, затем пошли родные поля, Ройка, Кудьма, где когда‑то ловили рыбу и раков. Я впервые уезжал из Горького с лёгкой душой, уезжал в неизвестность.
Ниночка Орлова написала, что собирается в Горький. Возможно, она уже у вас. Возможно, ей повезло. Правда, она болела, но что с ней – не сообщает. Если она в Горьком, скажите ей, пусть мне напишет оттуда о своих впечатлениях. Тася, я хочу знать, где сейчас Сущинский, Миколка, Волька, какие у них звания. Я жду также обещанных фотографий, но чувствую, что от вас этого не дождёшься.
У подавляющего большинства есть фотографии, напоминающие о прошлом, а у меня нет. Я и здесь, на войне, фотографией занимаюсь иногда, но карточек не имею. А после долгой разлуки, вероятно, неприятно глядеть друг на друга и видеть, что постарели.
10.02.43
В первых строках передайте привет и десяток извинений нашим москвичам – Ольге Ивановне и Василию Ивановичу Барабановым, я не думал, что они живут с вами.
Анастасии Александровне передайте, что приглашение с завода я получил. Сделал несколько попыток организовать командировку, но пока безрезультатно – мы снова собираемся воевать.
Сидим под землёй без дела уже 5‑й месяц; кажется, достаточно «отдохнули», но нельзя сказать, чтоб надоело, ибо мы видели войну во всей её красе. Писать о житье нашем нечего, поэтому и пишу редко.
Тася, там кто‑то мне писать хочет, да не решается, так скажи, что я жду и отвечать буду. А самое важное забыл – у нас в батальоне есть инженер‑химик, он хочет познакомиться с Галинкой Александровой. Холостой, замечательный парень. Его адрес: П.П.С. 1420 часть 166, Лебедев Кирилл Тимофеевич. Он и жениться не против, это мы устроим. Отсюда можно справку выслать, а в Горьком по справке бумагу соответствующую выпишут. Ты ей обязательно скажи, так многие теперь женятся. Он, как и она, химик‑органик, это плюс.
Здесь сейчас все мы живём письмами. Недавно наша Галинка прислала мне письмо, и все здешние, прочтя это письмо, воспрянули духом, сказав, что есть ещё умные люди. Она редко пишет, но какие у неё замечательные письма. Тася, Галинке не говори, письмо довольно интимное, но я давал его многим читать, ибо они всё равно не знают действующих лиц. А письмо читали пожилые люди и, читая, наслаждались. Галинке написал начштаба, капитан Чернецов, ты прочти это письмо. Он там пишет о том, как они меня женить хотели и в медсанбат сватать ездили. Специально пару лошадей запрягли, старшего писаря, старичка, кучером взяли и поехали с такой миссией. А командир санбата их встретил и, узнав, что они приехали «лечить зубы», прогнал в шею.
21.02.43
Жизнь у всех идёт в переписке с многочисленными корреспондентами тыла. Миколка всё в Москве, от каких‑то друзей мне приветы передаёт, я не разобрал. «Воюет» он здорово, но ему очень не нравится, и это «логично». Вот бы ему на пару месяцев в пехоту: вероятно, успокоился бы сразу, и все душевные неприятности вошли бы в колею. А если он уже успокоился, тогда в пехоту не надо.
Как‑то на днях я ехал ночью на санях в тыл, километров за 18–20, а навстречу шли люди, много, много людей – пополнение. Шли молоденькие ребятишки, проваливаясь по колено в снегу, навстречу резкому холодному ветру. Я пожалел их: что ждёт ребят впереди, даже этим утром для них нет ни домов, ни тёплых блиндажей, нет ничего. Мы здесь как дома, в тёплом жилье, приготовленном, будто кротом или карбышем, с осени. В обороне нам не страшен никакой мороз. Эти ребята на 10 лет моложе нас, а их без сожаления приходится класть на жертвенник войны. Я часто вспоминаю Шуру Зевеке, трудно ему будет остаться в живых. В нашей жизни самыми счастливыми были люди 1912–1918 годов рождения, да и в живых останутся большинство рождённых по 18‑й год.
Игорь Пузырёв пишет, что желает мне побывать в Горьком, и с завода приглашают, но я снова собираюсь воевать. Встречи опять отодвигаются – впереди война. Начало конца или даже середина будет в Африке, смотрите туда, а пока это всё военные эпизоды.
Мы никак не выберемся из этих проклятых Богом мест, но если выберемся, то первыми начнём палить Восточную Пруссию, наверняка первыми. Здесь же совсем рядом, этот час приближается, следите по газетам. Мы увидим и Ригу, и Кенигсберг, а потом, если сбудется сон, я должен попасть на юг Европы.
Тасенька, всё забываю: у меня тут есть земляк с Автозавода, Соснин – начальник отдела кадров, он просил кому‑то привет передать, а я забыл, кому; так тем, кто знает Соснина, передай привет от него. Настоящий нижегородец и говорит на «о».
Писать больше нечего, проходит вторая зима. Я не вставал на лыжи, они есть у меня, но в валенках на лыжах ходить не хочу. В прошлом году, правда, немного катался, от самолётов прятался; кажется, что это было недавно! Привет Лёле, ему я иногда пишу, но он не отвечает. Мирюсь – вероятно, ему некогда. Интересно, осенью писала только мама, да изредка Тася, а сейчас в среднем через 2 дня письма получаю, со всех концов Союза.