– Если бы я не знала уже, что ты желаешь окончить свои поиски, – сказала Мимолетка, перестав смотреть Фритти в глаза, – ну тогда я попросила бы тебя пойти со мной. Но я знаю – ты не сможешь.
Покуда она говорила, Хвосттрубой созерцал ее гордую красивую мордочку. На усах у нее светились утренние отблески.
– Я знаю, что Шустрику, может быть, наше внимание нужно меньше, чем мы полагаем, – добродушно сказал Фритти. – Хотел бы я пойти с тобой. Ведь просто странно, что наши приключения должны будут вот так и окончиться.
Мимолетка продолжала удерживать взгляд Хвосттрубоя. Он испытывал глубокую привязанность к этой охотнице, которая не щадила и собственных чувств.
– Мое имя – Фрези Мимолетка, – тихо сказала она.
Удивленный, Фритти ощутил, как сердце его несколько раз стукнуло среди молчания. Она сказала ему свое имя сердца!
– А мое… мое – Фритти Хвосттрубой, – наконец произнес он.
– Храни тебя Праматерь, Фритти. Я буду часто о тебе думать.
– Надеюсь, когда-нибудь я снова увижу тебя… Фрези.
Ее имя сердца! Он не знал даже Мягколапкиного!
Весь долгий обратный путь Хвосттрубоевы мысли кружились смятенным водоворотом.
Принц Сквозьзабор, в раздражении ступая почти точно по отпечаткам своих же лап, расхаживал взад-вперед, выкрикивая указания и наставления:
– Эй, вы! Хватит намываться, ребята! Кончай с этим, и – шагу, Нежнолап! Пора в поход!
Множество соплеменников крутилось возле принца. Вот-вот должен был начаться долгий переход назад, в Коренной Лес.
Фритти уже попрощался со Сквозьзабором и другими. Принц дружественно боднул его головой, сказав:
«Снова ушлендрываешь, а? Самый что ни на есть шлендрающий усонамыватель, какого я когда-нибудь знавал! Ну, само собой, приходи ко Двору повидать меня. Уж мы тогда потешим ушки тем, кто там посиживает на хвостах!» Чутколап, который отправлялся на встречу танов, где будут названы преемники погибших в Холме, тоже остановился, чтобы нежно пожелать ему доброго пути.
|
|
Теперь же Фритти, внезапно устав от прощаний, сидел со своими двумя ближайшими друзьями. Обнюхав щеку Мимолетки, он потерся мордой об ее теплый мягкий мех и ничего не сказал.
– Я не скажу, что надеюсь с тобой увидеться, потому что знаю – увижусь, – сказал Шустрик.
При всей своей новоявленной проницательности котишка все же выглядел несчастным. Хвосттрубой тотчас пожалел и приласкал его.
Сквозьзабор орал собравшемуся Племени последние указания; раздавался великий ропот.
Хвосттрубой повернул прочь и пошел обратно, к Лесу Крысолистья, – и то было возобновление собственного его путешествия. Холодный ветер шелестел в ветвях.
За пределами кончавшейся теперь оттепели в Крысолистье все еще стоял по-зимнему резкий холод. Одинокая фигура среди бесконечной белизны леса, Хвосттрубой ломал голову над переменой, происшедшей с младшим его другом Шустриком. Лишь мягкие шлепки Хвосттрубоевых лап, приминавших снежный покров, сопровождали эти раздумья.
Шустрик и в самом деле переменился. Хотя он все еще мог шалить и играть, как подобало малышу, и безусловно не потерял котеночного аппетита, в нем уже не было простодушия невинности. Понаблюдав несколько раз, как Шустрик разговаривает словно поседелый Старейшина, а его крохотное тельце укорочено на длину хвоста, Фритти чувствовал прилив глубокой необъяснимой грусти.
|
|
Потерянный хвост, казалось, беспокоил самого Шустрика меньше, чем Фритти. Мысль о том, что маленький его друг был изуродован и покалечен Растерзяком неотступно преследовала Фритти; мысль эта донимала его, как медленно заживающая рана.
«Это очень странно, Хвосттрубой, – сказал ему как-то Шустрик, – но я его чувствую, словно он все еще там. Я по нему не скучаю. Я вот прямо сейчас могу ощутить, как он вьется позади меня, даже как его треплет ветер! – Хвосттрубой не нашел что сказать, и малыш продолжал: – В некотором смысле теперь даже лучше. Я разумею, что… ну с тех пор, как я не могу его видеть, с ним ничего и не происходит, он безупречный, чистый. И так будет всегда. Можешь понять, что я имею в виду?» В тот день Фритти не был на это способен. Но теперь, неслышно шагая великим лесом, стал понимать.
Проходили дни, схожие друг с другом, как деревья, покуда Фритти продвигался сквозь Крысолистье к Зарряне. Его вели вперед слова Первородного.
«Пусть нос твой следует сердечному желанию твоему, – сказал ему Огнелап в последний их миг в Холме, – через великий лес, держа на новорожденное солнце. Путь твой в конечном счете выведет тебя, и через Лапоходные Болота ты придешь наконец к берегам Мурряны, Большой Воды. Пойдешь по берегу, покуда не увидишь странного холма, что сияет в ночи… он вздымается из самых вод муррянских. Это место, которое Мурчел называет Вилла-он-Мар, и там обретешь ты то, что ищешь».
Чередование дня и ночи, ходьбы и отдыха, все прочие приметы Верхнего Мира вернулись теперь к Хвосттрубою. Он охотился только для себя и только за себя отвечал. Подобно серебряным рыбкам, что подпрыгивали и всплескивались против течения в верховьях Мявы, все солнца Хвосттрубоева похода скакали по небу, следуя впритык друг за другом. Вот так и держал он путь сквозь Крысолистье.
|
|
Старый лес медленно возвращался к жизни. Ворча, восстал от сна спавший в пещере Мишка. Изящные ляны, самцы, самки и несколько напыжившихся лянят, грациозно бегали по сугробам. Хвосттрубой чувствовал свою близость к этому миру, возвращающемуся в свое русло; ужасы Холма начали отступать. Он был одним из детей земли, и даже долгий сезон, проведенный под землей, не смог разрушить его познаний о земном танце. Он упивался каждым признаком убывания зимы и возвращения жизни в некогда богатые охотничьи угодья Крысолистья.
Двадцать солнц взошло и закатилось с тех пор, как Хвосттрубой покинул друзей, когда он обнаружил, что добрался до дальнего края леса. Последние два дня похода привели его к месту, где земля стала плавно клониться книзу, а воздух под большими деревьями приобрел странный привкус. Каждое дуновение было насыщено влагой – не горячей, как возле великого Потока, но прохладной, как камень, солоноватой, как кровь. Он никогда не обонял ничего подобного. Каждый вдох ускорял биение сердца.
Спускаясь как-то утром с последних высот Крысолистья, Фритти стал осознавать, что слышит мощный медленный звук. Подобный довольному мурлыканию Праматери, он поднимался к Фритти сквозь растительность, широкий и величавый. Когда Фритти на миг остановился возле чахлых деревьев опушки Крысолистья, то различил впереди что-то мерцающее. Второе солнце, двойник вестника Коротких Теней, которое низко висело среди неба, казалось, светя на Фритти сквозь щель в неровных зубцах лесной опушки.
Забыв об умывании, Фритти поднялся на ноги и спустился ниже; хвост его колыхался на легком ветру, как ивовая ветка. Вглядевшись, он увидел, что то было не другое солнце, а отражение – невозможно громадное. Он стоял меж двумя стволами красного дерева и глядел поверх резко снижающегося склона, поверх начала болот. У него занялось дыхание.
Большая Вода, блестевшая, как отполированная ветром скала, уходила вдаль к горизонту. Могучая Мурряна, такая же красно-золотая, как Сквозьзабор, удерживала и возвращала пылающее отражение солнца, подобное светящемуся блику в глазу Харара. Глубокий зов Мурряны, настойчивый и неизмеримо спокойный, всплывал к уступу, где он встал как прикованный.
Все утро он наблюдал, как солнечный глаз поднимался в небо, а Большая Вода поочередно становилась золотистой, потом зеленой, и к Коротким Теням приняла наконец глубокую синеву ночного неба. Потом, все еще под необоримый голос Мурряны, наполнявший его слух и мысли, он возобновил спуск в болота.
Лапоходные Болота тянулись от берегов Мурряны к югу, примыкая к Лесу Крысолистья на заррянском его краю, пока не кончались на отмелях Мявы. Болота были плоские и холодные, и сырая, губчатая земля проседала под ногами Хвосттрубоя. С тех пор как он вступил на Лапоходные и до тех пор пока снова их не покинул, лапы у него не бывали сухи.
День за днем в носу у него стоял соленый запах Мурряны, а в ушах – ее голос. Словно мурлыкание его матери, когда он был младенцем, зов Мурряны был первым, что он слышал, пробуждаясь; рев волн убаюкивал его по ночам, долетая через громадное болото, где он лежал, свернувшись на ложе из тростника.
Болота тоже ощутили, что хватка зимы ослабела. Фритти мог добывать множество пищи – болотных мышей, водяных крыс и других созданий, постраннее, которые тем, не менее оказались пригодны для еды. Часто при его приближении с гнезд, спрятанных в камышах, вереща, вспархивали неизвестные ему птицы, но Фритти – утоливший голод – только стоял и следил за их полетом, дивясь их яркому оперению.
На исходе второй половины дня, уже успешно поохотившись, Фритти оказался возле большого тихого водоема, который лежал среди болотистых земель, весь заросший высокими травами и тростником. Вдали золотило Мурряну опускающееся солнце, да и водоем казался лужей тихого пламени.
Припав к земле, Хвосттрубой понюхал воду. Она пахла солью; он не стал ее пить. Пресная вода была на Лапоходных редкостью. Вполне сытый, он часто испытывал жажду.
Теперь, склонившись над водоемом, он заметил странную штуку: кота, темношерстного, но со звездочкой-отметинкой, похожей на его собственную. Удивленный, он отскочил. Едва он это проделал, водяной кот тоже испугался и скрылся. Когда же он медленно придвинулся, тот, другой, осторожно взглянул на него сквозь спокойные воды. Ощетинившись Хвосттрубой зашипел на чужака – который сделал то же самое, – но когда он припадал к земле, в воду свалился камешек, задетый лапой. Там, где он плюхнулся, поверхность воды исказилась расширяющимися кругами ряби. Водяной кот прямо на глазах распался на куски, на плавучие осколки, и пропал. Только когда морда чужака снова сложилась, приняв то же изумленное выражение, что было и на его морде, до Фритти дошло: это не настоящий зверь, но призрак или водяная тень, передразнивающая каждое его движение.
«Вот, значит, на что я похож? – удивился Фритти. – Этот щуплый малыш и есть я?» Он долгое время просидел, молча разглядывая водяного Фритти, покуда не спряталось солнце и не потемнела наконец лужа. Вверху появилось Око Мурклы, и воздух наполнился деловитым кишением летающих насекомых.
Как во сне, он расслышал звук, низкий звук на фоне отдаленного ропота Большой Воды. Монотонный голос пел песню – необычный голос, глубокий, но все же слабый, полный странного неблагозвучия:
Кругами кружит оно, кружится около круга, Жуком дребезжит и зудит стрекозою упруго – О нежной Надежде-невежде… И сызнова, снова Кругами кружит оно, кругло кружит возле Слова.
Фритти стоял удивляясь. Кто бы это мог распевать такую песню на Лапоходных пустошах? Он тихо пробрался сквозь тростник, росший по краю водоема, следуя за голосом к его источнику, на дальнюю сторону. Пока он подползал сквозь колеблющиеся стебли, песня зазвучала снова:
Так, выпуча глазки, средь ряски, без лишней огласки Звенит Изумление, звук свой пасет без опаски, И все безымянные знают, как снова-здорово Кругами кружит оно, кругло кружит возле Слова.
Когда пыхтящий голос вновь затих, Хвосттрубой приблизился к месту, откуда он, видимо, исходил. Он не чуял никакого необычного запаха, только дух болотной соли да вонь ила. Он развеял хвостом рой водяных мух и пробился сквозь тростники.
Сидевший на краю водоема был большой зеленой лягушкой – глотка ее вздувалась и опадала, брюхо увязало в иле. Когда Хвосттрубой медленно подошел сзади, лягушка не обернулась, только сказала:
– Добро пожаловать, Хвосттрубой. Присаживайся, потолкуем.
Ошеломленный Фритти обошел ее и опустился на подстилку из ломаных стеблей среди илистой отмели. Казалось, все знали его имя и занятие.
– Я слышал вашу песню, – сказал он. – Откуда вы меня знаете? Кто вы?
– Да Матушка Ребум я. Мой народ стар, а я – самая старшая. – Говоря, она моргала большущими глазами. – Мы, Квакусы, знаем здесь, на болотах, все – воду и погоду, камень и пламень. Бабка моя, угощаясь мошками, сидела на этом водоеме, еще когда собаки летали, а коты плавали.
Не изменив выражения морды, не шелохнувшись, Матушка Ребум – как бы подражая своей прародительнице – высунула длинный серый язык и – хап! – схватила мошку. Проглотив, продолжала:
– Топтыжка лапчатый, уже пять солнц, как я заслышала тебя у себя на болоте. Глупенькие чайки принесли словечко о том, как ты расхаживаешь туда-сюда по илистым полям. Блоха и муха принесут весточку о тебе, когда ты уйдешь. Ничто из того, что шастает по Шурум-Буруму, не ускользнет от слуха старой Матушки Ребум.
Фритти уставился на громадную лягушку; серебряный свет Ока испещрял ее шершавую спину.
– Что за песню вы пели? – спросил он. Матушка Ребум издала квакающий смешок. Распрямила ноги и приподнялась. Повернувшись боком чтобы видеть Фритти, снова тяжко плюхнулась на место.
– Ах, – сказала она, – это была песнь силы. После Дней Огня Квакусы употребляли уж такие сильные мелодии, чтобы океан удержался у себя в глубине, а небо нерушимо висело вверху! Впрочем, моя-то песня вовсе не такая великая и честолюбивая. Я пела ее, чтобы тебе повезло в путешествии.
– Мне? – спросил Фритти. – Почему мне? Разве я когда-нибудь что-то для вас сделал?
– Ничегошеньки, конечно, мой пушистый головастик, – веселясь, пропыхтела лягушка. – Я пропела ее, чтобы сослужить службу другому, которому очень обязана, – кое-кому, кто даже и постарше Матушки Ребум. Тот, кто просил меня помочь тебе, обошел всю землю еще тогда, когда на болотах древности восседал Квакуум Великий, отец моего народа, – или мне по крайней мере так сказывали. Могущественный у тебя защитник, котишка.
Хвосттрубою показалось, что он разгадал смысл ее слов. Если так, то он все еще под покровительством оберегающего видения. Эта мысль сделала теплее холодный ветер, носившийся над соленым болотом.
– Однако не рассчитывай – продолжала Матушка Ребум, – целиком освободиться от обязательств. Твой друг поведал мне, что ты участвовал в великих делах, которые приключились на северо-западе, верно? – Фритти не возражал. – Ладно, тогда ты расскажешь мне свою историю, потому что эти безмозглые чайки притащили мне одни обрывки да осколки. Я не могу полновластно править Шурум-Бурумом, Болотом в Центре Мира, пока меня не известят о событиях, происходящих на окраинах.
Болото в Центре Мира. Фритти улыбнулся про себя и приступил к долгому своему рассказу.
Был почти уже Час Глубочайшего Покоя, когда он подошел к концу. Матушка Ребум все время просидела тихо, в упор разглядывая его выпученными глазами. Когда он окончил, поморгала и снова молча села; горло у нее пульсировало.
– Что ж, – наконец сказала она. – Похоже на то, что в луже у котов и в самом деле приключилось множество великих всплесков. – Она остановилась, чтобы ухватить в ночном воздухе низко пролетавшее насекомое. – Живоглот был силой, великой силой, и от его падения много пойдет кругов по воде. Теперь я понимаю, почему беспокоен твой дух, мохнатая спинка.
– Беспокоен? Почему вы так говорите?
– Почему? – пропыхтела Матушка Ребум. – Да потому, что знаю. Следила за тобой, когда ты увидел водяную тень. Полночи слушала твою песню. На сердце у тебя неразбериха.
– Вот как? – Фритти не был уверен, что ему нравится оборот, который приняла беседа.
– О да, мой храбрый любопытный головастик… но не бойся. Если только послушаешь моего совета – благополучно отыщешь свой путь. Одно запомни, Хвосттрубой: все твои горести, все поиски, все скитания и сражения – всего-навсего пузырик в мировой луже.
Фритти почувствовал, что его одернули, и слегка рассердился.
– Что вы имеете в виду? Много важных событий произошло с тех пор, как я ушел из дому. Большинство произошло не по моей вине, но участие я в них принимал. Даже, может быть, без меня дела пошли бы и хуже, – не без гордости заключил он.
– Допускаю. Да не ощетинивайся так, пожалуйста, – хихикнула старая лягушка. – Ответь мне вот на что: покрыл ли снег Закот?
– Теперь, пожалуй, да. Но что с того? Скоро весна.
– Точно, мой кисик. Ну а птицы вернулись в Крысолистье?
Хвосттрубой не был уверен, что понял суть вопроса.
– Вернулись многие из крылянок … это тоже верно.
Матушка Ребум улыбнулась зеленой беззубой улыбкой:
– Отлично, больше я тебе вопросов не задам. Мне и самой видно из-под лилий моего водоема, что солнце все еще ежедневно пересекает небо. Ну, теперь понимаешь?
– Нет, – упрямо сказал Фритти.
– Речь вот о чем. Ко времени, когда придет другая зима и перейдет в другую весну, Холм Закота и все Живоглотовы творения полностью исчезнут – задержавшись разве что в памяти. Придет и уйдет не слишком много зим – и ты, и я тоже исчезнем, оставив после себя только кости, чтобы они послужили домом для крошечных созданий. И знаешь что, храбрый Хвосттрубой? Мировой танец ни в одном шаге не запнется от этих исчезновений.
Она тяжело приподнялась на передних ногах.
– Теперь, друг мой кот, я должна удалиться и погрузить эти старые косточки в грязевую ванну. Спасибо за приятное общество.
Сказав так, она прыгнула к краю водоема и, наполовину еще в стоячей воде, повернулась и оглянулась. Ее круглые глаза сонно помаргивали.
– Ничего не бойся! – сказала она. – Моя песня была хорошо сплетена. Если тебе нужна будет помощь, ты ее непременно получишь, по крайней мере один раз. Особенно приглядывайся к тому, что движется в воде, потому что тут – почти вся моя сила. Удачи тебе, Хвосттрубой!
Матушка Ребум, прыгнув, со всплеском скрылась в луже.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Ветер над озером: образ сокрытой истины
Книга Перемен
В последнюю ночь на Лапоходных у Фритти было долгое странное путешествие по сонным полям.
Дух его парил, подобно крылянке, над холмами, деревьями, водами, ночные ветры били ему в лоб. Словно огромный грян, орел, что гнездится на высоких горах, он всплывал выше, выше, выше. Ночное брюхо Мурклы стало полем, где пролегал его путь.
Покуда он плыл, ему слышались в ветре многие голоса – его матери Травяного Гнездышка, Жесткоуса и Потягуша. В яростном вое ветра все они окликали его по имени… но он продолжал полет, когда ему крикнул что-то и голос Шустрика – не в испуге, а в каком-то недоумении. Услышав его, он бросился вниз, врезаясь в темноту. Ревущие вихри стали безумными завываниями Грозы Тараканов и Растерзяка, с их визгом переплелся мягкий голос Мимолетки, вновь и вновь произнося его имя сердца:
«Фритти Хвосттрубой… Фритти… Фритти… Фритти Хвосттрубой…» Потом прерывистый звук ветра изменился и стал сплошным мощным ревом. Фритти скользил над Большой Водой, так близко, что казалось – лапу протяни, и коснешься волн. Соленый ветер отгибал ему назад усы, а в ночном небе вокруг было пусто – ничего, кроме звучания Мурряны.
Над горизонтом полыхнула яркая вспышка, подобная звезде Виро Вьюги. На широкой спине ветра он быстро подлетел ближе и разглядел, как свет вспыхивал, исчезал, потом снова вспыхивал.
Над водами Мурряны поднимался громадный седой хвост. Он возвышался над волнами, а на его кончике, словно огонь небесный, горел яркий свет.
Он устремился к нему – теперь уже беспомощно, – когда услышал среди ветра эхо голоса Прищура, Провидца.
«Сердечное желание… оказалось в нежданном месте… в нежданном…» Внезапно струи воздуха снова понесли его вверх, мимо сверкающего света, и огромный колыхающийся хвост опустился обратно в волны, загасив свет… а теперь… а теперь загорелся другой, мягкий свет, разлившийся по тому краю неба, что был пониже.
То был рассвет. Фритти сел на охапке травы в своем пристанище, и рассветный болотный ветер, стеная, долетел до него сквозь стебли и сорняки. Он встал и потянулся, прислушиваясь к прощальному хору ночных насекомых.
И вот Фритти выбрался из болот, перейдя крошечную речку – дальнюю родственницу могучей Мявы, что текла к самой южной оконечности Большой Воды, отмечая границы Лапоходных.
С правого его бока постепенно стали возникать, отлого поднимаясь от берегов Мурряны, открытые ветру луга зеленого дерна. Вдали, за луговинами, он различал владения Мурчела, небольшие, стоявшие поодаль от соседей. Он шел теперь к Мерзляне: зеленые поля справа, морской песок и галька – слева Тут и там на холмистых лугах паслись шерстистые бябяны. Холмики были усеяны их мохнатыми телами, словно плотными облаками, которые обосновались на земле, чересчур тяжелые, чтобы оставаться наверху. Они безразлично отнеслись к нему, небольшому рыжему коту, и, когда он их окликнул, благодушно показали желтые зубы, но не ответили.
Когда Хвосттрубой в первый раз увидел свет, то подумал, что это звезда.
Он спустился с луговой тропки, чтобы пойти вдоль берега. Око Мурклы, быстро набирая полноту, подсинивало песок и серебрило волны. В его призрачном свете он поймал краба, но не сумел взломать мокрого и скользкого панциря. С отвращением поглядел, как тот хромает прочь – бочком, точно не желая повернуться к нему спиной. После, голодный, какое-то время бродил вверх и вниз по берегу в надежде отыскать более незащищенный кусочек.
Огорченный неудачей, он глянул вверх и увидел возникающий на северном горизонте свет. Во мгновение ока свет исчез, но, как только Фритти вперился в темноту, вернулся снова. На миг озарил ночное небо. Всего один удар сердца – и скрылся опять.
Напряженно наблюдая, Фритти пошел дальше по отмели. Необычная звезда чередовала блеск и тьму. Хвосттрубою вспомнились слова Первородного: «…странный холм, что сияет в ночи…» На горизонте снова вспыхнула точка, и он припомнил свой сон: хвост в море – колеблющийся хвост с мерцающим кончиком. Что же перед ним?
Забыв пообедать на берегу, он вспрыгнул на покатую каменную россыпь. Решил идти сегодня же ночью.
Этой и следующей ночью он шел за манящим светом, на второе утро оказался наконец в виду странного холма.
Как сказал Огнелап, холм вздымался из самой Мурряны, далеко от каменистой отмели. Фритти сказал бы, что это – Мурчелов холм, поднимавшийся высоко и неестественно прямо, белый, как первый снег.
Хвосттрубой добрался до лесистого полуострова, вдававшегося в море, как вытянутая лапа. С его дальнего края различил остров, на котором росла Мурчелов а гора.
Остров располагался на Мурряне, поднимаясь из бушующих волн. Фритти разглядел крохотных бябян, медленно бродивших по дерну. У основания холма – который выглядел огромным белым стволом без веток – примостились владения Мурчела, похожие на те, возле которых Фритти жил там, дома, у Стены Сборищ, – так давно… Цель его была столь близка, что до него долетал запах бябян, щекоча усы. Но меж Хвосттрубоем и его сердечным желанием была тысяча прыжков через Мурряну.
Наступила Подкрадывающаяся Тьма, и слепящий свет снова прянул с вершины Мурчелов а холма. Хвосттрубою показалось – он вспыхнул прямо у него в сердце.
Прошло еще два дня. Разочарованный и расстроенный, он оставался на полуострове, отыскивая, что мог, в папоротниках и кустарнике. Пока он нес караул на берегу, бешено раздумывая и строя планы, в небе над ним кружили и метались морские птицы. Он, казалось слышал их насмешливые голоса, которые звали: «Фритти… Фритти… Фритти…» «Ума у тебя, как у жучка, – ругал он себя. – Ну почему ты ничего не можешь придумать?» Он вспомнил сказку о лорде Тенглоре, которую рассказывал ему в Холме Драноух.
«О сияющий хвост Харара, – подумал он. – Что хорошего мне это даст? Крылянки мне ничем не обязаны. Они вертятся и смеются надо мной».
Он взглянул на темные воды…
«Я не уверен, что сумел бы уговорить громадную Рыбину не есть меня. Кроме того, – решил он, – все они, должно быть, теперь знают о знаменитой проделке Огнелапа».
Подавленный, он продолжал напряженно вглядываться, был начеку.
На четвертый день пребывания на маленьком язычке земли он увидел нечто двигающееся к нему по волнам.
Низко пригнувшись к земле в кустарнике на краешке суши, он следил, как таинственный предмет, подпрыгивая, плыл через Мурряну. Нечто похожее на половинку ореховой скорлупы, вроде тех, что остаются после трапезы Рикчикчиков. Но эта была больше. Куда больше.
Внутри скорлупки что-то двигалось. Когда она приблизилась к полуострову, он увидел: то был один из Верзил, Мурчел. Верзила двигал взад-вперед в воде двумя длинными ветками.
Скорлупка, серая, как старая древесная кора, проскользнула мимо наблюдательного пункта Фритти и наконец остановилась в бухточке у берегов полуострова.
Мурчел выбрался наружу. Немного повозившись с чем-то похожим на длинную виноградную лозу, он, оставляя отпечатки ступней, зашагал через луга к другим владениям Мурчелов.
Фритти взволнованно помчался по полуострову, перепрыгивая через камни и корни. Добравшись до бухты, осторожно осмотрелся – Верзила скрылся. Тогда Фритти вприпрыжку припустился обследовать странный предмет.
Обнюхал его. Это явно была не ореховая скорлупа – скорее что-то сделанное Мурчелом. Серая краска по краям отслоилась, обнажив дерево. Оно пахло Мурряной, Мурчелом, рыбой и еще чем-то, чего он не мог определить. Предмет был вдвое длиннее самого Верзилы. Фритти долго ходил вокруг, вдыхая странный запах этой штуки, потом прыгнул внутрь. Вынюхивал, расследовал, стараясь понять, почему эта штука движется, как большая серая рыба.
«Может быть, она и у меня поплывет, – подумал он, – и перевезет меня через воду».
Но она лишь лежала на берегу – ей и дела не было до Фритти и до самых сильных его желаний.
Фритти улегся на дно большой скорлупы. Напряженно размышлял, стараясь придумать, как заставить ее перенести его к светящемуся холму. Думал… думал… и задремал от раздумий и теплого полуденного солнца…
Вздрогнув, проснулся. Сбитый с толку, дико огляделся, но не увидел ничего, кроме боков плавучей ореховой скорлупы. По гравию к нему захрустели шаги. Ослабев от замешательства, боясь выпрыгнуть и обнаружить себя перед Верзилой, он юркнул под кучу грубой ткани. Она прикрыла его, когда он сворачивался под ее успокоительной тяжестью.
Шаги Мурчела остановились, а потом вся скорлупка сдвинулась и заскребла по отмели. Изумленный Фритти вцепился когтями в деревянное дно. Скрежет прекратился, и на смену ему пришло ощущение плавного движения. Хвосттрубой услышал, как Верзила тяжело перевалился через край, а после до него донеслись чередования скрипа и плеска.
Через некоторое время Фритти набрался мужества, чтобы высунуть розовый нос из-под прикрытия складок одежды. Перед ним была громоздкая спина Мурчела; Верзила двигал туда-сюда ветками дерева. Скорлупка вся была окружена водой.
«Ведь сказала Матушка Ребум: то, что движется в воде, – подумал он. – Значит, если мне повезет и я не потону в этой странной скорлупке, я, пожалуй, должен буду ее благодарить».
Он свернулся в укрытии – хвост на носу – и снова заснул.
Сколько прошло времени, он не знал. Скорлупка с глухим стуком остановилась. Фритти слышал, как вокруг копошится Мурчел, но приют его не был обнаружен. Мурчел наконец вылез и, топая, ушел. Хвосттрубой какое-то время полежал тихо, потом встал – потянуться и оглядеться.
Перед ним вырос остров. Скорлупка причалила к деревянной дорожке, которая небольшой своей частью протягивалась над водой, а потом кончалась грунтовой тропкой, вившейся вверх по травянистому склону. Вверху этой тропки Фритти разглядел владения Мурчела, а над ними, высясь, как белое, лишенное веток Пра-Древо, вырисовывался Мурчелов холм. Солнце все еще стояло в небе, и белый холм был темным.
Фритти поднялся по неровной дорожке. Трава пружинила под лапами. Шагалось легко. От долетавшего с Большой Воды ветра, который ласкал нос и усы, ему казалось, что он достиг вершины мира.
От громады Мурчелов а гнезда отделилась тень и увесистыми неспешными шагами спустилась по холму ему навстречу. Это был большой пес с широкой грудью и тяжелыми лапами.
Ощущая странную беспечность и самоуверенность, Хвосттрубой продолжал спокойно подниматься по травянистому склону.
Озадаченный вяка склонил набок голову и уставился на него. После мгновенного испытующего осмотра он заговорил.
– Эй, ты там! – пролаял мастиф. – Кто таков будешь? Чего тут делаешь?
Голос у него был басовитый и медлительный, как дальний гром.
– Я Хвосттрубой, мастер Вяка. Приятной вам пляски. А к кому я имею удовольствие обращаться?
Пес покосился на него сверху:
– Гав-Расправ я. Ответь для начала, коли спрашивают. Чего тут отираешься?
– Ах, просто осматриваюсь, – сказал Фритти, миролюбиво помахивая хвостом. – Я попросту прилетел с той стороны воды и подумал: дай-ка огляжусь. Хорошенькое местечко, не правда ли?
– Хоррошенькое, – прорычал Гав-Расправ. – Только не для тебя. Отваливай, ты. – Пес еще раз сердито зыркнул исподлобья, потом снова настороженно наклонил голову на сторону. – Ты сказал – «прилетел»? – медленно выдавил он. – Да разве ж коты летают?
Пока разговаривали, Хвосттрубой постепенно придвигался ближе. Теперь, всего прыжках в пяти от вяки, Фритти уселся и принялся беззаботно умываться.
– О да, некоторые летают, – сказал он. – Собственно говоря, все мое племя летучих котов подумывает сделать этот уголок своим новым гнездовьем. Нужно нам, знаете ли, местечко, где яйца откладывать.