Я с трудом вырываюсь из кошмарного сна. Помню, что металась в темноте, пытаясь найти выход. Уже утро. Вчера была презентация твоей книги. Я лежу на боку в своей постели, спиной к тебе. Ты прижимаешься ко мне сзади, и твое тело повторяет контуры моего. Я чувствую твою эрекцию; твоя ладонь, как присоска, приклеилась к моей груди. Ты целуешь меня в шею и шепчешь, что смотрел, как я сплю. Выпутываюсь из твоих рук, вцепившихся в меня, словно клещи, хватаю с пола платье и, кое‑как прикрывшись им, бросаюсь в ванную. Меня рвет. Держусь за раковину, чтобы не упасть. Потом замечаю свои ноги. Вернее, красные отметины с каплями запекшейся крови на внутренней стороне бедер. Завтра они превратятся в синяки. Не хочу думать, откуда все это взялось. Сильно болят глаза и губы. Кожа на лодыжках и запястьях горит огнем. Я смотрю на свои тусклые, свалявшиеся волосы и решаю мыться в темноте. Выключаю свет и залезаю под горячий душ. Мою голову шампунем. Отмываю каждый дюйм своего тела. От воды ноги щиплет. Чищу зубы – сначала щеткой, потом зубной нитью. Челюсть болит. Последнее, что я помню, – это как ты снял с меня платье. Дальше провал. Дверь ванной заперта; ты периодически стучишься и что‑то спрашиваешь озабоченным голосом. Я не отвечаю. В обед выясняется, что мне срочно нужно к врачу за антибиотиками против инфекции мочевого пузыря. Следующие три дня я болею. У меня раскалывается голова. Меня постоянно рвет – мучительно, до желчи. Я все сплю и сплю и никак не могу отоспаться.
Мисс Локер начала задыхаться. Ее лицо стремительно и страшно побледнело. При таком освещении это было особенно заметно: белый свет лился сквозь стеклянный купол потолка и сквозь окна за спиной Клариссы – расположенные слишком высоко, чтобы в них выглянуть. Других окон в зале номер двенадцать не было. Он напоминал танцевальный: вероятно, когда‑то здесь действительно устраивали танцы.
|
|
– Простите. Мне нужен перерыв. Простите, – повторяла мисс Локер.
Они ждали в примыкавшем к залу маленьком предбаннике без окон.
– Она не вернется, – сказала Энни.
– А я уверена, что вернется! – мягко возразила Кларисса.
Энни повертела в пальцах блестящую черную прядь, закатила обманчиво кроткие глаза и вытянула губы трубочкой. При искусственном освещении ее кожа цвета слоновой кости казалась почти желтой.
– Хотя ты, наверно, права, – поспешно добавила Кларисса. – Ты ведь все время наблюдаешь, а я только и делаю, что пишу. Скоро уже блокнот закончится. Мне кажется, я упускаю что‑то важное.
Ангельское, младенчески‑пухлое лицо в форме сердечка немного смягчилось. Энни постучала пальцем по миниатюрному хорошенькому подбородку.
– Интересно, а на что она рассчитывала, когда крала наркотики?
Кларисса вытащила из сумки японский журнал выкроек. Ей очень понравилась ночная сорочка с запахом на лифе, и у нее даже был подходящий шелк лилового цвета. Она подумала, что сошьет две сорочки и одну подарит Ровене – после того как навсегда избавит ее от Рэйфа.
– Моя жена тоже шила, – услышала она и тут же покраснела от мысли, что обладатель голоса мог видеть, какую выкройку она разглядывала.
Она захлопнула журнал. Со стула напротив смотрел высокий мужчина – тот самый, который сидел перед ней в зале суда. Ей нравились его каштановые волосы, коротко остриженные, – она даже предположила, что он служит в армии. В последние два дня эти волосы постоянно находились у нее перед глазами; ей казалось, что на ощупь они должны быть очень жесткими.
|
|
– А теперь не шьет?
Его подбородок – квадратный, волевой, совсем не такой, как у Генри, – едва заметно дернулся. Ей показалось, мужчина раздумывает над ответом; впрочем, на самом деле молчание вряд ли было таким уж долгим.
– Она умерла два года назад.
– О… мне очень жаль!
Его звали Роберт. Не успела она назвать свое имя, как дверь в зал суда распахнулась и пристав пригласил их внутрь. Кларисса встала, собираясь последовать за остальными.
– Вы забыли, – прозвучал голос Роберта у нее за спиной.
Она обернулась. Роберт протягивал ей японский журнал выкроек. На обложке был нарисован платяной шкаф; на дверце висела та самая ночная сорочка, которую она выбрала, – безумно красивая, хотя и чересчур открытая. Широкая ладонь закрывала почти всю картинку.
Закусив губу, она с наигранной досадой покачала головой и в ту же секунду поймала себя на том, что любуется его губами, размышляя, до чего они симметричны и совершенны – не слишком большие, не слишком маленькие, не слишком красные и не слишком бледные, а как раз такие, как нужно. А глаза невиданной, сапфировой синевы: она подумала, что ослепнет, если будет глядеть в них слишком долго. Несмотря на яркость черт, лицо его казалось безразличным, почти лишенным всякого выражения.
– Думаю, вы правы, – произнес Роберт. – Думаю, она действительно вернется.
Она вернулась. С красными глазами, но вернулась.
|
|
– Они заставили меня лечь на пол, – заговорила она, тяжело сглотнув. – Бросили сверху одеяло и начали бить ногами. Я свернулась клубком. Пыталась заслонить грудь и голову. Я думала, они меня убьют. Думала, они нарочно закрыли мне лицо, чтобы не видеть его, когда это произойдет. Я закричала, что позвоню дедушке и он даст мне денег. Спаркл убрал одеяло. Протянул мне мой мобильник и велел звонить. Я сказала дедушке, что я в беде и мне нужно полторы тысячи фунтов. Он сказал, что не даст. Я думала, они продолжат меня избивать, но Спаркл сказал, что я могу отработать свой долг, если буду продавать для него наркотики. Он дал мне товара на триста фунтов и велел приступать. Потом отвез на вокзал и отпустил.
Февраля, четверг, 20:30
В восемь тридцать дверной звонок начинает безостановочно трезвонить. Я с самого утра знала, что ты придешь, не дождавшись меня в театре. Отвечать я, разумеется, не собираюсь. На всякий случай пробую снять трубку домофона, но звонок не затыкается. Стало даже хуже – теперь я еще и голос твой слышу. Молча кладу трубку на место. Больше я ее не подниму.
Иду в спальню. Хватаю городской телефон. Набираю девятку. Потом еще одну. Перед третьей мой палец замирает.
Мне снова пятнадцать. Я сижу в полицейском участке. Женщина‑полисмен допрашивает меня насчет моей сумки. Вопросы вылетают один за другим, и мне хочется, чтобы рядом были родители, но они с Ровеной ждут меня в общем зале, в окружении галдящих родственников арестованных. У меня точно украли сумку? Может, я просто потеряла ее и теперь боюсь признаться родителям? Они ведь наверняка очень недовольны лишними тратами и заботами, которые свалились на них из‑за моей безответственности? Нужно поменять замки, купить новые учебники, опять выдать мне деньги на обед на целую неделю? Я говорю ей, что мои родители никогда не станут расстраиваться из‑за таких вещей; что они волнуются только о моей безопасности и у меня нет причин их бояться. Но каждое мое слово как будто только укрепляет ее подозрения. Пытаюсь уговорить ее разрешить мне позвать Ровену, но она считает ее слишком ненадежным свидетелем: раз Ровена моя подруга, то ее показаниям в мою пользу доверять нельзя.
Напавшую на меня девочку, конечно, не нашли. Не думаю, что ее вообще искали.
«Мы ничего не можем сделать в отсутствие убедительных доказательств, подтверждающих факт совершения преступления».
Вместо третьей девятки я нажимаю красную кнопку. Швыряю трубку на кровать. Я знаю, что в полицию обращаться бесполезно: у меня все еще нет убедительных доказательств. Когда они приедут, тебя уже не будет, и они снова не воспримут меня всерьез. Ты не настолько глуп, чтобы попасться с поличным прямо у моей входной двери. Вполне возможно, что меня даже оштрафуют за ложный вызов. За то, что я снова – всего через шесть дней после первого звонка – обратилась не по адресу. Они решат, что ты плод моего воображения. Как та девочка, которая ударила меня на набережной.
Девять часов. Я уже не в состоянии выносить этот бесконечный трезвон. Поднимаю домофонную трубку. Молча жду, что ты скажешь. Я знаю, ты не заставишь себя ждать.
– Кларисса? Кларисса? Я тебя ждал, Кларисса. Что‑то случилось, Кларисса? Как ты можешь быть такой жестокой, Кларисса! Я думал, ты раскаиваешься в своем вчерашнем поведении, а ты вот что устроила!
Раньше я любила свое имя – до тех пор, пока не появился ты. Я не хочу, чтобы ты и его у меня отнял; я не позволю тебе это сделать, хотя теперь я съеживаюсь каждый раз, когда ты его произносишь.
Меня пугает легкость, с какой ты переходишь от взволнованного тона к раздраженному, от заискиваний к упрекам. Пытаюсь успокоиться; раскачиваюсь взад‑вперед, обхватив себя руками.
Иду в ванную и закрываю за собой дверь. Никакого эффекта: звук такой же громкий. Включаю воду на полную мощность. Это помогает, хотя и не заглушает тебя полностью. Насыпаю в ванну лавандовую соль – очередной рождественский подарок Гэри, всегда один и тот же. Каждый год мы оба веселимся, когда он его вручает. Но сейчас мне не до смеха. Я жду, пока ванна наполнится, потом раздеваюсь и неловко плюхаюсь в нее, чтобы уши оказались под водой.
Наконец‑то я тебя не слышу! Вот только соль меня сегодня совсем не расслабляет. Через пять минут мне уже нехорошо от жары; из‑за пара дышать почти невозможно. Искусственная тишина пугает не меньше, чем шум. У меня мелькает слабая надежда, что когда я вынырну, то не услышу ничего. Но ты, разумеется, все еще здесь. Концерт продолжается. Я встаю слишком резко, и у меня начинает кружиться голова.
«Методичный» – вот как тебя можно назвать. А еще точнее, хоть и злее – «обсессивно‑компульсивный». Ты достоин этого термина как никто другой. Звонок заливается ровно шестьдесят секунд; затем воцаряется драгоценная тишина, которая длится ровно две минуты, и после этого все повторяется сначала. Может, у тебя с собой секундомер? Хорошо, что мисс Нортон почти глухая. Она рано ложится и перед сном вынимает слуховой аппарат. К счастью, я не на улице, и ты не сможешь подкараулить меня, как тогда в ресторане.
Заворачиваюсь в полотенце и иду в спальню. Закрываю дверь, но трезвон от этого тише не становится; в ванной было то же самое. Включаю радио. Передают прелюдию Шопена. Ставлю громкость на максимум: теперь тебя едва слышно, если сбросить со счетов паузы в фортепьянной партии. Залезаю под одеяло и натягиваю его на голову. Ты исчезаешь. Тебя больше нет.
Очень скоро мои уши снова не выдерживают, но на этот раз уже по другой причине. Я чувствую, что ты навсегда разрушил мою любовь к Шопену. Эта музыка не создана, чтобы работать как глушилка! Она не должна соревноваться с твоим прижатым к звонку пальцем! Эта музыка – не оружие, но зашкаливающие децибелы превратили ее во что‑то варварское и отвратительное. Я опять задыхаюсь. Мой нос закрыт ватным одеялом, и я просто не в состоянии наполнить легкие воздухом. Спешно выбираюсь из своей самодельной камеры сенсорной депривации. Шопена придется выключить. И тогда ты снова начнешь терзать мои барабанные перепонки.
Десять часов. Я понимаю, что не выдержу больше ни минуты. Ты опять победил. У меня не получается тебя игнорировать. Хватаю домофонную трубку:
– Я тебе не открою. Никогда. И никуда с тобой не пойду. Тебя не просили брать эти билеты. Я бы ни за что не пришла в тот ресторан, если бы знала, что там будешь ты!
– Я не хотел тебя расстраивать, Кларисса! Я всего лишь пытаюсь сделать тебя счастливой.
Ты это уже говорил.
– Мне больше ничего не нужно, Кларисса.
Опять двадцать пять.
– Я знаю, что ты одинока, Кларисса. Я тоже одинок. Я лишь хочу помочь нам обоим, Кларисса.
Ты невыносим.
– Я знаю, что твое сердце разбито, Кларисса. Мое тоже. Ты разбиваешь его снова и снова… Я ухожу, Кларисса.
В прострации кладу трубку на рычаг и промахиваюсь. Трубка повисает; со второй попытки я возвращаю ее на место.
Пятница
Из‑за недосыпа трудно было понять, о чем речь.
– Вы подтверждаете описание мужчины, который, по вашим словам, подсел к вам по дороге в Лондон?
Адвокат Азаролы мистер Уильямс походил на актера из судебной драмы, у которого все реплики и жесты уже давно и тщательно отрепетированы.
– Вы сказали, рост примерно пять футов девять дюймов, телосложение худощавое, метис, африканские косички.
Азарола подался вперед. Его рост был значительно больше шести футов. Кожа золотистая, глаза карие, волосы – светло‑каштановые, густые, короткие, абсолютно прямые. Широкие плечи и грудь – почти такие же широкие, как у Роберта, – обтягивал тонкий черный свитер, явно дорогой, возможно кашемировый. Облик испанского поп‑певца.
– Да, все верно, – ответила мисс Локер.
Описание не подходило совершенно. Кларисса гадала, смогла бы она так ошибиться или нет. Разглядела бы она чужую внешность, если бы ей было страшно до обморока? А может, полиция поймала не того?
Адвокат Томлинсона выглядел и декламировал как настоящий шекспировский актер.
– У вас с мистером Томлинсоном был секс по обоюдному согласию, – говорил он. – А вовсе не жестокая схватка, как вы тут изобразили. Это была обычная расплата за наркотики, и вы пошли на нее с холодным сердцем. Вы настоящий профессионал, мисс Локер. Вы ведь даже дали мистеру Томлинсону презерватив!
Кларисса вздрогнула. Она почти не помнила события той ночи и не могла точно сказать, надевал ли Рэйф презерватив. Вряд ли надевал. Она боялась забеременеть, и это нежелание было для нее новым и непривычным. Когда спустя неделю у нее как по расписанию наступили критические дни, она испытала невыразимое облегчение. Что сказал бы мистер Белфорд, если бы на свидетельском месте сидела она?
– Вот что бывает, когда выдвигаешь обвинение. Тебя просто еще раз насилуют тут перед всеми и после этого объявляют проституткой, – спокойно сказала Кларисса, когда они с Энни, забрав пальто, направились к выходу.
– Но она же правда проститутка, Кларисса! Как бы она ни отнекивалась, тут ей никто не поверит.
Кларисса сунула в сумку потрепанный сборник стихов Китса – напоминание о незаконченной аспирантуре. Она хваталась за него всякий раз, когда окружающий мир казался ей особенно мрачным и жестоким. Она посмотрела в окно на платформу. Мимо широко и уверенно прошагал Роберт и нырнул в подземный переход. Остальные пассажиры только‑только поднимались со своих мест, а он каким‑то образом уже успел выйти из вагона и пройти почти всю станцию.
Толпа несла ее к ступенькам; она вглядывалась в окружавшие ее лица, высматривая Рэйфа. После целого дня, проведенного в сидячем положении, ломило все тело. Ей хотелось двигаться, хотелось дышать свежим воздухом. От утренних прогулок она уже отказалась; нельзя было терять еще и вечерние. Устрашающая очередь на такси помогла ей принять окончательное решение. И все же она была рада, что вокруг нее так много людей.
Она все еще нервничала. Подойдя к переходу под железнодорожными путями, она остановилась и заглянула внутрь. Ничего подозрительного. Потом, на мосту, перед тем как перейти реку, она снова остановилась и начала вглядываться. Никаких признаков Рэйфа.
И все же на середине моста кто‑то был. Кто‑то съежился под грудой превратившихся в лохмотья одеял, сжимая в руках бутылку дешевой водки. Рядом стояли пакеты с нехитрым скарбом. Вокруг валялись пустые банки из‑под пива.
Обычно Кларисса обходила таких за милю. Но сегодня решила приблизиться, несмотря на неприятную смесь жалости и страха, которую вызывала у нее эта женщина. Такое же чувство она испытывала, глядя на мисс Локер. Она покрепче прижала к себе сумку.
Волосы у женщины были настолько сальные и свалявшиеся, что определить их цвет не представлялось возможным. На тощем теле болталась грязная, рваная ветровка. Красное, загрубелое, испещренное морщинами лицо покрывали какие‑то струпья, наверняка очень болезненные. Она казалась старухой, хотя в действительности ей могло быть не больше сорока. Что, если на ее месте однажды окажется мисс Локер? Женщина распространяла вокруг себя характерное кислое зловоние – смесь запахов давно не мытых гениталий и подмышек. Кларисса чуть не задохнулась и решила дышать через рот, надеясь, что со стороны это будет не очень заметно.
– Подайте бездомной на ночлежку! – просипела женщина, протягивая посиневшую от холода руку.
Кларисса сняла варежку, связанную мамой, и вытащила бумажку в двадцать фунтов, понимая, что на эти деньги, скорее всего, будут куплены наркотики – одна доза героина или крэка.
– Дай вам Бог здоровья! – сказала бездомная.
Клариссе захотелось отдать варежки, но она не была уверена, что ее дар примут. Она нерешительно стянула вторую варежку. После секундного колебания женщина взяла варежки и медленно, неуклюже надела их.
– Дай вам Бог здоровья, – повторила она, избегая смотреть Клариссе в глаза.
Кларисса поспешила домой, на ходу засовывая озябшие и стиснутые в кулак руки в карманы пальто. Когда она шила его, Генри еще был рядом.
Она вспомнила, как он улыбался, сидя в гостиной с газетой и бокалом вина, пока она, стоя на коленях, размышляла над куском шерстяной ткани цвета индиго, которую простегала ромбами. Как он весь искрился энергией, даже если ничего не делал. Как он каждое утро сбривал жалкие остатки волос на голове, предпочитая оставаться абсолютно лысым: не покорность судьбе, а осознанный выбор; еще одно доказательство безупречности его вкуса. Теперь он в Кембридже. В совершенно другом мире, в котором нет места ни для Клариссы, ни для этой бездомной.
Февраля, пятница, 18:15
На полке в холле меня ждет небольшой бумажный пакет. Открываю его. Внутри – миниатюрная коробочка в гофрированной золотой бумаге, которую ты аккуратно обвязал крученой серебристой ленточкой. К коробочке приложено письмо на плотном кремовом картоне с вытисненной розой:
«Я вижу, какие вещи тебе нравятся, Кларисса. Надень его для меня».
Поднимаюсь по лестнице, на ходу дрожащими руками открывая коробочку. Замираю на площадке перед собственной дверью. То самое кольцо, на которое я как зачарованная смотрела тогда в ноябре. Если бы ты знал, о чем я в тот момент думала, ты бы никогда его не купил. Я думала о Генри. Не о тебе. Я бы никогда в жизни не стала думать о тебе. Ты для меня пустое место.
Прикасаюсь к кольцу кончиками пальцев. Провожу подушечками по холодной платине, усыпанной миниатюрными бриллиантами. У меня мутнеет в глазах; кажется, кольцо сейчас уколет меня до крови. Оно вернулось ко мне, словно бумеранг!
Едва переступив порог, я начинаю судорожно запихивать все обратно в пакет. Письмо отправляется туда же. Заклеиваю пакет скотчем и налепляю на него новую марку. Перечеркнув свой адрес, срывающимся почерком пишу сверху адрес университета и твою фамилию. Нельзя, чтобы ты тешил себя мыслью, будто я приняла от тебя такую дорогую вещь. Завтра утром первым делом отошлю все назад.
Решительно кладу конверт в сумку. В голове всплывает очередная рекомендация брошюрок: «Сохраняйте все письма, посылки и другие вещи, как бы они вас ни пугали и ни расстраивали». Я замираю.
Придется оставить кольцо. И не важно, сколько денег ты потратил. В конце концов, это подарок – только не в том смысле, в котором ты думаешь. Это кольцо пополнит мою неуклонно расширяющуюся коллекцию доказательств. Довольно впечатляющую коллекцию, хотя все еще недостаточно убедительную для полиции.