Такое слово...
Сергей Суворов
Контрабандой обычно называют то, что может нарушить гармонию в конкретном месте земного шара. Бутылочка масла - в стране бушующих пожаров. Склянка солнечного света в краю полярной ночи… Или же то, что ввозить можно, но при уплате пошлин. Но такие поборы лишают купцов всякой прибыли и пользы! Так что мы ввозим нашу Византию как бы тайно. Впрочем, мы спокойны на контроле и улыбаемся строгим таможенникам – они ничего не могут найти, при нас нечто неосязаемое. Однако и на такой товар существуют таксы, сборы и расценки – нет, они не поступят в кассу. Мы не оплачиваем Византию ненавистью к современным туркам, у нас просто не водится этой истертой монеты. Мы также не обещаем извлекать из Византии уроков – это фальшивые кредитки, они давно проверены и выброшены. Никаких уроков здесь извлечь невозможно. То есть понятно, что приготовишка может сколь угодно изображать интерес, слушая про интегралы, но все же проку в таком уроке не будет никакого. Нет, никакого.
Но мы даже и не готовы рассуждать (в уплату национального долга) о падении Второго Рима к вящей славе Третьего. Да и саму идею Третьего Рима жульнической почитаем, ибо третье следует только за вторым – если, конечно, поспеет. А по-нашему, Второй Рим (он же и Новый Рим ромеев) не пал, ибо византийская идея не заключалась в границах и стенах, ее невозможно было завоевать, покорить и уничтожить. Она до сих пор жива и способна вдохновлять. Потому-то за нее и требуют пошлин – и не дождутся. Мы лучше потихоньку привезем с собой эту волшебную страну, которая сегодня видна под любой турецкой арабеской. Которую до сих пор несправедливо считают лишь родиной интриг, ересей и кровавых драм. Которую ненавидят или стараются забыть именно за то, что слишком многим от нее воспользовались, и оттого, что при погружении в нее самые новаторские европейские идеи оказываются вторичными. Которая далеко не «святая», но и не пьяная, вся в противоречиях и заботах, а все же простояла тысячу лет, и до сих пор интересна и удивительна.
Обычно шайка контрабандистов выбирается из дома прохладным летним утром – почти в сумерках; поеживаясь, они доходят до метро, и еще несколько минут ждут открытия станции, напоследок вдыхая в сонной толпе сограждан беломорный дымок отечества. Потом качаются в первом поезде, скучают в сумрачном аэропорту. Но лишь только самолет пробивает среднерусскую облачность, как встречает контрабандиста солнце, которое уже не заходит до самой Византии. И когда карта современного Стамбула за окном начинает увеличиваться, расцвечиваясь зеленью и голубизной, проступая ясностью линий, шепчет контрабандист: здравствуй… А может и не шепчет, но думает уж точно.
Итак вперед, за контрабандой. Хотя можно бы, конечно, и местным товаром обойтись. Или тем «импортом», что раньше делали в Одессе. Но настоящие-то ценители тонких вкусов и ароматов знают: самый лучший товар - всегда контрабандный…
Контрабанда мечты для беспокойных сердец,
Что полны луной,
Что полны огнем,
Что торопятся биться быстрей и быстрей…
Контрабанда любви для всех заблудших овец –
Хотя бы в эту ночь
Не оставит Господь их милостью Своей!
(Мельница. «Контрабанда»)
Крест Святой Софии
Сергей Суворов
Из-за моря его видно плохо. Но стоит подойти к Великой Церкви поближе, как сразу становится понятно, что крест никогда ее не покидал. Он всюду – на колоннах, стенах, оконницах, под штукатуркой сводов. С наиболее видных мест турки его, конечно, убрали, но не особо при этом усердствуя. Часто удаляли только одну перекладину. Стоя перед зеленой дверью с прикрепленным «копьем» или немного раздвоенной на концах «костью» понимаешь, что здесь был крест. Вот и следы гвоздей, и даже тень на древней бронзе…
Да, долгий век у ромейской работы! Однако не только в ней дело. Не отнимут у дерева годовых колец, и София не будет стоять без креста. Он вписан в огромные нефы, и даже угадывается в рисунке мрамора. А там, где был закрашен, постепенно проявляется. Видно, подошел срок.
Еще на пороге 20 века будущий священномученик Андроник (Никольский) застал в Софии запустение и рваные ковры на полу. «И теперешние турки как будто сознают свое временное обладание Софией. Они нисколько не заботятся о ее чистоте, как о месте, которое все-таки от них отойдет скоро-ли, долго-ли…» - Да, многие тогда думали так, но не сбылось. А все же изменилось немало.
Молитв здесь сейчас не услышишь, зато довольно шумно. Сотни посетителей бродят в гулком пространстве, очерченном смелыми дугами арок, куполов и сфер. Беспрерывно щелкают фотокамеры, сверкают блицы. Люди трудятся здесь каждый день в понятном стремлении унести что-то на память о необыкновенном зрелище, но ни глаз, ни пленка не способны передать почти ничего. Все пропорции мнутся, ломаются, путаются. Этот храм невозможно ни к чему прикрепить, его можно только вспомнить. Закроешь глаза, и вот он, перед тобой. Наверное, никакое другое здание не вынесло бы такого количества отпечатков. Просто выцвело бы и превратилось в собственную блеклую тень. Но здесь другие силы, другие притяжения. Здесь, скорее, человек может показаться бессильной тенью, сквозь которую видны каменные плиты. И Архангел, конечно, никогда не отлучится отсюда – ведь мальчик-сторож, которого он подменяет уже полторы тысячи лет, на свой пост никогда не вернется.
Хотя в апсиде стоит михраб, а с хоров свешиваются коранические медальоны, храм кажется почти нетронутым. На мраморных перилах видны автографы турецких подростков, корявые русские юсы, и даже руны, которые, может быть, выцарапывал острым кинжалом скучавший на полиелее варяжский стражник… Человеку из морозной страны с ее деревянной долговечностью только и остается, что охать да удивляться нестареющей балюстраде. А уж остатки мраморного портала «времен второго храма» (5 век) на дворе кажутся просто насмешкой над неумолимостью времени.
И все же многого не хватает. Очень хочется увидеть, какой свет в Софии на восходе, когда солнце загорается в розовой дымке над азиатскими холмами и, врываясь внутрь рядами окон, растекается по прожилкам древнего мрамора. Или как мерцают тысячи огней на всенощном бдении, оживляя огромный, висящий над Городом, фонарь. Как бежит тьма из каждого закоулка… Увы, ничего из этого увидеть не дано. Зато каждый вечер уходящее светило на минуту делает эти стены ярко-розовыми - именно такими, как хотели сделать турецкие маляры. Потом краски темнеют, и минареты по углам загораются массивными шандалами над засыпающей каменной скинией.
Впрочем, похоже, в неурочное время Софию видят не только флегматичные стражи. Храм населен. Источен за тысячелетия неведомыми ходами, в которых, как жучки, обитают (вероятно) бродяги. Я обнаружил одно такое место, и впервые в жизни этим людям позавидовал.
В Софии вообще много таинственного и малозаметного. Хочется приглядываться, ощупывать и рассматривать каждый кусочек древних стен – так всегда можно найти что-то новое. Таинственный рисунок. Портрет в трех царапинах. Монограмму каменотеса. Античные колонны со вставленными крестиками затерты до матового блеска. Они, кажется, сделаны из застывшей пены зеленого прибоя, пластинок обсидиана и угольков священного костра.
Здесь понимаешь, что богослужению можно внимать ночи напролет, не уставая, и не думая о летнем зное или промозглой сырости. Хотя особых удобств для молящихся, конечно, нет. Весной в храме надолго задерживается зимний холод, осенью стены пышут накопленным жаром. Только в свете не может здесь быть недостатка – он везде. Он проникает сквозь стены, льется из купола, бьет даже в двери. И каждый шаг солнца на небосводе меняет картину, двигая блики и полутона по резным капителям и разноцветному мрамору панелей. Здесь нет «таинственного сумрака» и огоньков, выхватывающих строгие черты древних ликов. Все и везде свет – он и есть, наверное, главная икона, образ Света нетварного.
Огромные арки, поддерживающие купол, кажутся завесами, поднятыми со всех сторон света. Но ими открывается новая реальность - золото, голубизна и фигуры святых в неглубоких нишах.
Храм настолько огромен, что, конечно, древние не могли решиться поместить здесь соразмерные священные изображения. Правда, о мозаиках Софии известно недостаточно, и многие из них, возможно, до сих пор скрыты под штукатуркой. Но все же невозможно представить здесь гигантских фигур или образов. Те же, что можно наблюдать, не особо бросаются в глаза и не организуют интерьер, а лишь дополняют его. Пространство свободно от смысловых центров, но при этом наполнено присутствием Божиим. Просто слышна отовсюду хвала Имени Господню, которой ничто не помеха.
Наверное легенда о священнике, скрывшемся в стене, не окончив божественной службы, родилась именно от этого ощущения таинственного и непрекращающегося действа. Однако - скрылся он или нет - храм живет. Конечно хотелось бы, чтобы литургия в нем опять совершалась открыто, чтобы разноязыкие туристы не вели себя столь бесцеремонно, но… От любопытных-то не избавлены ни мечети, ни храмы. А в случае Великих Перемен, кроме всего прочего, на добычу слетелись бы самые одиозные представители современного религиозного истеблишмента, которые вряд ли смотрелись в древнем интерьере более органично, чем большеглазые арабы в белых балахонах.
В 20-м веке не раз казалось, что христиане вот-вот вернутся в Софию. Но Господь судил иначе, и к этому нужно отнестись серьезно. Юстиниановское творение стало вершиной церковного искусства – уже недостижимой. Может быть, оно сохраняется в нынешнем виде именно для того, чтобы сюда шли за опытом, совершенно не зависящим ни от политики, ни даже, как ни странно, от того, есть ли на куполе крест. Ведь крест означает слово Боге, которое в Софии звучит, и никогда не умолкало. Но чтобы это осмыслить, нужно перестать воевать за «возвращение» этого храма. По этой дорожке чем быстрее бежишь, тем дальше от цели, и загадка Ахилла и черепахи вновь становится актуальной. А страдают в итоге люди - и сама София, конечно. Она вечно в лесах, в облупившейся краске, с заброшенными раскопками на дворе… Но силой здесь ничего не изменить, нет. Здесь, как встарь, зависимости иррациональны.
…Только агнца убоится – волк,
Только ангелу сдается крепость.
Торжество – в подвалах и в вертепах!..
Так что стоит просто воткнуть в землю старый меч и посмотреть, прищурившись, через его рукоять на купол Великой Церкви.
Подземные города
Сергей Суворов
Сюда, наверное, лучше ходить с экскурсоводом. Он расскажет Вам, для чего служила каждая комната, кто в ней жил, и сколько платил горничной. Расскажет про каждый камень, нишу, закопченный очаг. А может, и еще про что-нибудь – не знаю. Мы обошлись без проводников, и, наверное, пропустили нечто интересное. Но дело в том, что не было у нас к гидам особого доверия. Это как слушать муравья, попавшего в окаменевший улей… Впрочем, возможно, он больше нашего понимает, муравей этот? Не удивлюсь. Вообще же относительно того, кто населял подземные города, когда и зачем, версий очень много. Путеводители даже уверяют, что армия Александра стояла здесь биваком.
Лаконичнее надписи кое-что поясняют: Жилая комната. Церковь. Склад. Кухня, кухня, кухня… Постепенно и сам привыкаешь, начинаешь соображаешь: вот закопченный потолок, ниша с прорезями для вертела – поварня; вот в полу гнезда для амфор, каменные сусеки - склад; вот яма с дырочкой, каменный желобок - похоже на давильню…. Но все это, в конце концов, страшно условно. Кто сегодня может рассказать о холодном жилище, покинутом многие сотни лет? Даже непонятно, служили ли эти катакомбы временным убежищем или постоянным домом для тысяч людей. Впрочем, жить здесь все время… брр. Даже с яркими лампочками несколько неуютно, а что же было при свете факелов или масляных плошек? Когда дым из сотен очагов полз под потолок и неведомо как разносился по коридорам до вентиляционных шахт; когда тысячи голосов наполняли гору на много этажей в глубь невнятным шелестом? Звуковой фон и сейчас можно представить, прислушиваясь к затихающему говору посетителей. Но древняя тишина еще выразительнее, а она наступает довольно быстро – почти сразу, стоит лишь отстать ото всех и замереть в какой-нибудь полутемной альвеоле с каменным выщербленным потолком.
Кстати, сходить с маршрута и углубляться в бесчисленные темные коридоры настоятельно не рекомендуют – можно заблудиться. Но, сколько я не пытался нарушить запрет, ничего интересного из этого не выходило. Луч фонарика упирался в завал, решетку или каменную кладку, а немногие проходимые коридоры были настолько низки и узки, что требовали, в лучшем случае, утиного шага. Но один раз я все же напрягся: в стене была дыра и надпись «кольцевой коридор». Протеревшись через него, я вскоре оказался… в том же помещении, только вылезшим из соседней дыры. Смысл сооружения был неясен, но внезапно пришло очень неприятное ощущение. Словно всерьез зацепился в этом лабиринте, лишившись возможности спокойно выйти наружу. Пропустил свою нить сквозь каменный уток непонятного механизма. На секунду даже захотелось проделать обратный путь. Но это желание я подавил, результатом чего была минутная амнезия по выходе на поверхность. При свете дня стоял и моргал беспомощно, не в силах понять, где нахожусь. Греция? Армения? Хеттская держава? Постепенно, впрочем, всплыло: Третье тысячелетие. Византия. Турция…
Самое интересное, что подземный город, выдолбленный в мягком туфе, почти не поддается изменениям и переделкам. Архитектурное творчество крайне ограничено – над головой многометровая каменная толща, так что столбы и перегородки лучше не трогать. Значит… Значит, чужая жизнь здесь законсервирована, застыла в статике. И эта копоть на потолке… (нет, не может быть!) – а все же – копится уже две тысячи лет? Или три, четыре? Ведь основали город, как будто, хетты… Получается, что новые и новые поколения должны были обживаться в древних комнатах-пещерах, находить подходящий для здешних условий строй жизни, привыкать к нему точно, или почти точно, так же, как предки… Что и говорить, очень агрессивная среда, задающая жесткие форматы. Но при этом сам город стремится к универсальности. Ничего лишнего, минимум смысловых зацепок в помещениях и коридорах. Ни росписей, ни граффити, ни украшений. Можно подумать, что следы зубил на потолках остались там, где были фрески – только эти следы видны везде, и везде одни одинаковы. Невероятно, чтобы тысячи помещений были покрыты изображениями, а потом терпеливо очищены от них.
Но если в Деринкую («Глубокий колодец») структура города ясна, то в Каймаклы все гораздо сложнее. Деринкую это череда комнат и коридоров, которая организуется общим «залом собраний». Невелик зал, но, видимо, и обитателей с правом голоса здесь бывало немного. А еще есть большая крестообразная церковь.
В Каймаклы все иначе. Бесконечное нанизывание квантов: кухня-комнаты-склады, никаких крупных форм. К тому же, этажи чуть не в каждом помещении соединяются, перетекают друг в друга. Много помещений, из которых ходы вниз, вверх, вправо, наискосок, и еще куда-то в неведомое измерение. Наверное, чтобы жить здесь, достаточно одного лишь растительного чувства направления, которое скоро разовьется настолько, что поглотит даже ощущение верха-низа. Можно будет ходить по потолкам, спать, привалившись к стене, пробираться на чашку чая за много километров и в полной темноте.
В самом конце доступной части лабиринта Деринкую находится странное помещение. Судя по надписям, здесь располагались миссионерская школа, храм и крестильня… Да, вот теперь кое-что знакомо. На дне каменной купели сделано трогательное углубление, помогающее вычерпать освященную воду всю, до капли. И – зал с длинными каменными траншеями. Они напомнили мне о казачьем празднике, устроенном в 1915-м году в честь занятия Вана. Тогда станичники тоже выкопали в каменистой почве круговые канавы и расселись, спустив в них ноги. Как бы за земляными столами… Вот и стык цивилизаций, вот и Византия во всей красе! Сплав культур, в котором находишь нечто созвучное даже через века. Впрочем, от этого загадок не становится меньше. На поверхности, недалеко от входа в этот «Глубокий колодец» стоит византийская базилика. По сторонам ее главного портала утверждены каменные колонны, которые ничего не держат, зато сами вращаются на металлических шарнирах. Бесконечные свитки с нечитаемым текстом…
Temenni
Сергей Суворов
Юргюп в древности назывался Прокопом. В честь святого мученика Прокопия из Кесарии Каппадокийской, которая недалеко отсюда.
Древность эта закончилась совсем недавно, в двадцатых годах прошлого века, когда вообще все поменялось, когда уехали греки и запустел большой квартал.
Юргюп приютил нас в отеле, переделанном из греческого дома. Омер говорит, что его дед купил дом в 1925 г. Хочется верить. Дом хороший, в несколько ярусов, прислонен к скале. Полагаю, там даже ничего особо перестраивать не пришлось. Только из часовни сделали жилую комнату с отдельным входом. На стене открытого дворика – целая коллекция ржавых железок. От экзотической формы серпов до развалившихся револьверов.
Омер – огромный добродушный турок с мягкими широкими ладонями. Знает французский и японский, но с желающими говорит по-английски. Гости для него наслаждение. Каждому второму, похоже, предлагает жить бесплатно, сколько захочет. Впрочем, едва ли хозяин рискует разориться, ведь люди обычно приезжают в Каппадокию на пару-тройку дней, а потом спешат к морю. Но, думаю, напрасно они спешат.
Первым делом Омер предложил сходить в храм, где иногда видят молящегося мученика Иоанна Русского. Сказал: «Думаю, он вам может явиться»… Храм где-то неподалеку, в скалах. Мы отказались, думая, что неудобно отнимать у человека время, что сами потом найдем дорогу (это было ошибкой).
Тогда Омер сказал, что меняет мое имя. Все шесть дней, что я буду находиться в Юргюпе, он будет звать меня Прокоп. Это был занятный опыт, ведь не каждый день предлагают поменять имя, хоть и на краткий срок. Но не простое это место, и сам хозяин не прост. Вечером, заглянув в святцы, мы обнаружили, что в тот день и праздновался Прокопий. Правда, Палестинский. Но Омер, конечно же, не мог ничего об этом знать.
Город расположен в глубокой котловине. Скалы вокруг источены пещерами и прорезаны трещинами. Где-то поблизости руины османской крепости, и местные путеводители пеняют туркам на небрежное к ней отношение. Впрочем, не видел, судить не берусь.
Все пространство здесь организовано вокруг огромной скалы, выступившей вперед из желтого плато. Она называется Гора желаний, Wish-hill, но настоящее его название – Temenni, что по-шумерски означает «стена». Древнее и священное место… Где-то в недрах Temenni есть пещеры с настенными изображениями, выдающими возраст первоначального поселения – ему оценивают в 8-10 тысяч лет! Юргюп стоит на перекрестке азиатских дорог, здесь всегда было место отдыха торговцев, путешественников и бесконечных армий.
Только всего этого мы по началу не знали. Скрытые смыслы, как всегда, проявляются не сразу, к ним нужно приближаться постепенно. Но здесь уютно. Спускаешься с горы по извилистой дороге и попадаешь под гостеприимный кров, словно шар в ямку устойчивого равновесия. Ничто в Юргюпе особо не бросается в глаза. Несколько туристических кварталов. Автобусная площадь с ханом, где можно отведать дешевый и вкусный кофе в кампании любопытных местных жителей. Дома из желтого туфа. Брошенная греческая «деревня» – хоть сейчас приезжай и живи. Говорят, эллины специально привозили сюда саженцы с островов Эгейского моря, чтобы среди хеттских камней жить под родными кронами.
И жили они в Прокопе довольно долго, хотя, конечно, не всегда просто. А потом мир перевернулся. Лопнула пружина и закрутилось колесо. Омер рассказывает, что один старик-переселенец как-то приезжал навестить родные места. Говорил: Какой обмен населением? Обмен религиями! Я вот такой же турок, только православный. А к вам сюда приехали греки-мусульмане, и весь сказ.
Охотно верю. Омер и сам-то не вполне турок, помнит о своих армянских корнях. Все перемешалось здесь, и очень давно. Вон, на вершине Temenni могилы сельджукских царевичей, убитых монголами. Ниже приютились скромные приземистые мечети с какими-то скворечниками вместо минаретов. В них все напоминает о молодости энергичного вероучения, которое должно было привлекать простотой. На стене одного из зданий табличка: 1400 год.
Вечером на вершине священной горы неуютно. Перед закатом сюда слетаются ветры со всей Каппадокии. Они быстро заставляют забыть, что сейчас лето, свистят в ушах, рвут из рук бинокль и проникают под одежду. Закрученная ими туча кажется огромным рогом, ищущим, где бы воткнуться в землю. Тысячи огоньков внизу могут сойти за бивачные костры, и оттого немного тревожно. Горизонт отодвинут настолько далеко, что солнце, не дойдя до него, скрывается за невидимую черту на фиолетовом небосводе, словно за зеркало факира.
Пожалуй, макушка Temenni единственное место, где местные жители показались мне неприветливыми. Там сейчас кафе, смотровая площадка и круглый домик, в котором выставка старых фотографий. Чтобы зимние дожди не размывали мягкий камень, на гору загнали десяток-другой миксеров и сделали большую бетонную нашлепку. Так повторился мотив каппадокийского «гриба» - здесь множество выточенных эрозией столбов, защищенных сверху шляпками из более твердой породы. Но все же на культурный центр Temenni похож мало, и праздные гости здесь нежелательны. Попытку десакрализации стоило бы признать неудачной.
Спускаемся вниз по скользким мощеным тропам, мимо старых домиков, многие из которых покинуты. Внизу другая жизнь – здесь теплее, звучит музыка, открыты винные подвалы. Европейцы угощаются кебабами в горшочках, крышки которых нужно отбивать обухом тяжелого тесака. Продавец картинок с вертящимися дервишами приглашает зайти к нему после ужина. - Никаких покупок, нет-нет, просто друзья зовут его на Байкал, и он хочет узнать у меня, как туда добраться… (Какую же страну назвать родиной, чтобы хитрые лавочники не припомнили ее достопримечательностей!?) Юная барышня в магазине, заметив у меня под мышкой книгу с портретом Ататюрка, хмыкает столь выразительно, что я ощущаю себя стоящим в московской булочной с томиком Ленина…
А по утрам все совсем иначе. Солнце светится в листьях винограда и золотит камни. Горы сияют мягким светом. Старушка, сидящая на террасе соседнего домика, здоровается со мной, как с добрым соседом. Я уже совершенно перестаю различать, на каких языках общаюсь с жителями Прокопа. Как будто бы июль, но никакой жары. А ведь, наверное, правильно говорят, что в зимние месяцы непогода почти не позволяет покидать жилища.
Пора ехать дальше. За шесть дней кое-что повидали, но только теперь ясно, как, в сущности, не много. Отсюда мы каждый день уезжали в новом направлении, но на сам Юргюп времени почти не осталось. Может быть, оно и к лучшему. Я не подражал оттоманам, и мои монетки остались при мне. К чему? Temenni не дает благословений и не исполняет желаний, она сама их рождает. И прежде всего желание вернуться, снова побыть Прокопием, отыскать, наконец, в скалах место, где молился св. Иоанн Русский. Что дальше будет – поглядим.
Троя-2009
Сергей Суворов
Я уверен, Небо послало Шлиману его заветный «клад Приама» просто для того чтобы он отвлекся и перестал уничтожать Хисарлык. Вряд ли его можно было остановить иначе. Сейчас смотреть на его работу страшновато. Сорокаметровый ров, на дне которого каменные стены с характерными рядами наклонных камней – Троя-I, 2920 год до Рождества Христова... Если честно, в голове укладывается с трудом. Эти стены старше пирамид. Наверное, начнись раскопки сейчас, сверху, никогда бы мы этой кладки не увидели, слишком много интересного лежало выше – в том числе, хорошей кусок «той», Гомеровской, Трои.
Понятно, что Троянская война была всего лишь кратким эпизодом в жизни Илиона. Десять лет и пятьдесят веков! Но из этой истории родился культурный код целой цивилизации. Вернее, из части эпоса, из обрывка белковой цепочки, спавшей в сухой кости.
Удивительные смысловые узлы завязаны в граде Приама, на стыке культур и континентов. Отсюда отплыл Эней, и отправился странствовать, чтобы дать свою кровь будущим римлянам. А через много лет его город перенесен на Босфор, в бывшую колонию Мегары, последним царем которой, говорят, был сын Агамемнона. Хотя у Константина Великого даже была мысль перенести столицу сюда, на Дарданеллы…
Да, странные судьбы людей и странные перевивы героических дорог. Впрочем, ничего определенного - фольклор и мифы, переносы, интерпретации. В мотивах приходится разбираться почти на ощупь.
Точно так же, впрочем, идешь по троянскому раскопу. Вьется узкая тропинка, всюду ленточки: туда не ходите, сюда не наступайте, а лучше почитайте схолию на щитке. "Перед вами находится – под вами лежит…" Приходится верить. Самому все равно не разобраться, здесь пять тысячелетий перемешены с камнями, пылью и одуряющим запахом разлапистых листьев, что набухают на разломе рыже-млечным соком. От римских цифр рябит в глазах, а раскаленные камни в щетине высохшей травы могут только красноречиво молчать или не менее красноречиво наползать один на другой. Раскопки обнажили многое, и порой даже непонятно, на чем держатся древние стены. Похоже, просто на привычке.
Скамандр давно высох, поля сражений разбиты на зеленые квадратики. А море, что пестрело парусами тысячи кораблей, отступило, и не без труда обнаруживается вдали. До него не дойти, холм огорожен колючей проволокой. Зато можно любоваться лабиринтами кладок разной степени сохранности и просто камнями, разбросанными в беспорядке. И в тишине… Но все равно прищуришься и представишь великие битвы. И вспомнишь, как еще в школе полночи придумывал длинный монолог для урока истории – про греков, троянцев и их богов. И заснул на полуфразе, и приснилось бирюзовое небо, серое море, желтый песок, черные корабли…
…Ужас насильственный, Страх и несытая бешенством Распря,
Бога войны, мужегубца Арея сестра и подруга.
Тропинка спускается под гору. Здесь не так давно нашли длинный тоннель, пробитый к источнику воды. Сто шестьдесят метров, четыре вертикальные шахты ведут на поверхность. Вход сейчас забран решетками и заложен камнем, а ручей, вытекающий наружу, не выглядит особо чистым. Судя по диаграммам, рукотворная пещера даже старше первой Трои. Интересно бы знать, как выглядели люди, подкопавшие подошву городского холма, и какое наитие вело их вперед, метр за метром. Тоннель даже считался одно время входом в подземное царство… Не через него ли спасся Эней со спутниками?
От пещеры идешь наверх, и вскоре возвращаешься почти в исходной точке. Город очень маленький… Здесь уже все кажется знакомым – скамьи амфитеатра, колонны, каменный император. Римская эпоха, Византия, и долгое забвение. Я даже, кажется, знаю, что здесь было под занавес. Как в пустом, развалившемся селении древний старик выходил на сцену и возглашал перед рядами пустых скамей:
Трех дочерей на свет явила Леда:
Звалася Фебой первая из них,
Жена моя, вторая, Клитемнестрой,
А младшая Еленой…
Может, его кто-то даже слушал. Или это тень мелькнула на камнях, померещилось?
Впрочем, в Византии театры уже были не в чести. Зато там помнили Гомера. Там вообще всему было свое место. Даже каждому противоречию. Для всех сил находилась равнодействующая, ткалась из разных нитей несгораемая ткань, которую не порвать и доселе. Греки, фригийцы, восток, запад, христиане и эллины, Европа и Азия, ромеи, турки и крестоносцы… Попробуй что-то выдерни.
Уже и троянские призраки рассыпались в прах от старости, а покоя здесь нет, да и нужен ли он вообще? Троя такое место, где пробуждаются странные желания. Перемены отчизны, к примеру. Мехмет, говорят, осмотрел Хисарлык и воскликнул, что довольно уже, дескать, тревожить тени. Его можно понять, ведь западные воины намекали, что «мстят за Илион»… Но все же неугомонные европейцы добрались сюда. И пришлось туркам строить своего деревянного коня и длинный рад сувенирных лавочек. Довольно скучных, кстати.
Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков:
Ветер одни по земле развевает, другие дубрава
Вновь расцветая, рождает, и с новой весной возрастают;
Так человек: сии нарождаются, те погибают…
Пожалуй, из Илиона можно вынести только одно бесспорное наблюдение, и оно на поверхности: здесь обнажился чуткий нерв, болевая точка Азии. Нечто сродни помосту в жилище пророка Елисея, в который бил стрелами Иоас - сюда ударишь, там стрела отзовется победой. Только знать бы, куда и сколько раз ее пустить… Жаль под рукой нет ахейской пики. Может, земля опять готова зазвучать песнями о героях, уплывших на поиски новой родины или старого дома, в который так трудно вернуться «не однажды оплаканной тенью из мрака»? Как знать.
Возвратившись в Абидос, сели в кафе пообедать, но ощущение драмы не покидало, данайская гроза висела над головой. Она разразилась всего лишь пожаром под крышей дома, который быстро потушили привычные турки. Пришлось, однако, на четверть часа покинуть столик, ибо сверху сыпались брызги стекла и воды. А сидели мы до последнего, к неудовольствию пожарных, которым было непонятно такое безразличие. Потом был тихий вечер в приморском городе и нелепый конь на берегу, связанный из бревен американскими киношниками…
Домой в Эджеабат, древний Сест, возвращались уже в темноте. Трансконтинентальные переходы всегда волнуют нарушениями равновесия, к ним невозможно привыкнуть. Когда переплывали Дарданеллы, я заворожено наблюдал за эволюциями горизонта. Паром героически выгребал против течения и постепенно разворачивался под напором воды, готовясь ткнуться в грудь Европы. Берега пролива смещались, увлекая за собой цепочки огней. Наколенник Галлиполи стремился прикрыть сочленение материков, но Азия своенравно отползала на Восток. Сфера небесная тоже совершала медленный оборот, и казалось что вращаются два черные жернова, растирая на линии горизонта сверкающие звезды в тончайшую муку, в пыль для мирового Океана.
Шествуй, о друг! А когда что суровое сказано ныне,
После исправим; но пусть то бессмертные все уничтожат!
Письмо без адреса
Сергей Суворов
Мой добрый друг! Прости, что пишу тебе так запросто – даже не зная, куда, и не зная твоего имени. Но где найти твое имя среди этих камней? Хотя бы намек… Зато я нашел твой дом на розовом плато в каппадокийских горах и провел в нем прекрасный вечер! Спасибо за гостеприимство. Правда, за то время, что тебя там не было – это примерно веков семнадцать, полагаю? - там многое изменилось. Скала, что была справа от входа, совсем растаяла от дождей и солнца, и вползла в твое жилище языком крупного песка. Представь себе, у входа теперь приходится сильно пригибаться. Хотя у дальней стены просторнее, можно стоять во весь рост. Но все равно, уверен, раньше пол был гораздо ниже. Очаг почти засыпан пылью и тем, что стихии оставляют от некрепкого камня. Ты-то строил свой дом в твердом вулканическом зубе, терпеливо выдалбливая просторную комнату… Хорошая работа - она стоит до сих пор почти нетронутой. Только дверные косяки осыпались, вход теперь трапециевидный. И в окно, похоже, долго лазили, подоконник сильно вытерт полукругом, словно кто-то перевернул арочную раму вверх ногами. Это ничего. Главное, окно по-прежнему смотрит на юг, к свету. А дверь – на запад, как ты и хотел. Холодный ветер с горы не залетит туда, а за день твой дом прогревается так, что вечером входишь внутрь, словно в остывающую печь.
Где ты теперь? Я очень хотел бы с тобой встретиться. Узнать, как ты жил, посидеть с тобой на обрыве, свесив ноги в ущелье. Я пытался что-то понять про тебя, ощупывая и осматривая стены твоего дома, этот выглаженный временем камень со следами обработки и множеством ниш, полочек, углублений. Я пытался догадаться, где ты хранил зерно, где - посуду. Похоже, здесь родился твой первенец. Я почти слышал его плач и узнавал твою радость в торопливых зарубках, которое оставило на камне долото – там, в задней стене, подальше от входа, ты устроил колыбель. Да, конечно, в этом месте теплее всего. Но, в общем, это место в скалах уже не так безопасно, как в былые времена. Два пика, загораживавшие дом от внешнего мира, наполовину растаяли и теперь свет очага мог бы разглядеть снизу, из долины, зоркий лучник.
Впрочем, зачем же я все это тебе рассказываю? Ты и сам, наверное, прекрасно все знаешь. Тогда скажи – не ты ли насадил виноградник на ровной площадке вскрай обрыва? Под молодыми лозами видны остатки стволов такой толщины и древности, что, кажется, они помнят Ноя. – Мне, между прочим, открыли твой секрет, то есть секрет этих гор, который ты, знал, иначе не рискнул бы поселиться среди голых камней. Я про воду, естественно. Там, внизу, на дне ущелья, в песок вставлена труба, можно повернуть кран и пить влагу, которая накопилась в недрах скал за зиму и весну. Мне рассказал об этом молодой человек, который долго смотрел на уходящее солнце, а потом посадил на осликов двух девушек из далекой страны и поспешил вернуться в деревню. Интересно только, как добывал воду ты?
Но вот насекомые, которые теперь населяют твое жилище, они показались мне совершенно невыносимыми. Большие черные жуки ползают по углам безо всякого смысла, а любимое их занятие – забраться в стенную дыру и ползать, ползать по кругу до полного головокружения. Знаешь, они уже выскребли лапками несколько идеально ровных углублений. У нас бы сказали, что туда поместится банка с ваксой… А еще черные муравьи, которые появляются ниоткуда, стоит лишь упасть на песок хлебной крошке. На человека они не посягают, но клочок шкурки от суджука могут грызть с таким скрежетом, словно десяток сверчков решили перепилить дубовую балку. Хотя, может быть, когда твой дом был обитаем людьми, всяких членистоногих там было меньше? Или же ты научился не обращать на них внимания? Ты ведь, полагаю, не спал на земле, на одном горизонте с местной фауной. Наверняка у стены, под слоем песка, найдется твое каменное ложе. Это ведь так важно – просто подняться немного выше, жить в иной сфере, так, чтобы меньшие братья не пробегали сквозь твою усталую голову по своим делам…. Впрочем, это я уже совсем о другом, наверное.
Коротко сказать, я оказался не в состоянии выносить беспрерывный шелест лапок вокруг. Дело в том, что для насекомых эта древняя комната была целой вселенной и гулкое эхо носилось по ней, вырастая в моем прижатом к земле ухе до космических масштабов резонатора. В полусне звуки всегда кажутся громче, особенно если ты попал в муравьиную ойкумену и почти сам стал муравьем под сводом каменных небес... Да, для человека это всегда самое сложное – понять, что нужно слушать, а что не нужно. Не топот насекомых, а дыхание крадущегося врага.
Еще горела свеча, ее треску вторил разогретый базальт, который слегка пощелкивал в углу. Пахло сухой травой и голубями. Наверное, такого света не было здесь очень долго, он воспринимался обитателями пещеры как нечто случайное и совершенно недостойное внимания.
Итак, пришлось выбраться наружу, было около трех часов ночи. С высокого плато за спиной дул вниз приятный ветерок. Планеты летели сквозь черную пустоту с такой скоростью, что их движение было заметно глазу. Луна слепила, и размытые дождями розовые скалы на авансцене казались понурыми великанами в острых капюшонах. Меж них, в промоине, сияли далекие огни древней Корамы. Видел ли ты их когда-нибудь, о неизвестный друг и мой радушный хозяин? Или, может быть, ты поселился здесь, когда селения не было и в помине? Как мне хочется это знать! Еще дальше, почти на горизонте, где совсем недавно рыжее солнце спряталось за фиолетовую гору, поблескивало другая деревня. Или даже не одна…
Хотелось рассвета. Я сидел на жесткой траве небольшого холма, накинув на плечи одеяло – ветер все свежел – и думал о том, как прекрасно жить на возвышении и всегда иметь возможность посмотреть на мир свысока, словно теперь тебе известно о нем чуть больше, чем тому, кто копошится в