С другой стороны, если он будет слишком медлить, друг его может потерять терпение и совершить какой-нибудь опрометчивый поступок. Зверобой боялся, что с минуты на минуту на заднем плане картины появится могучая фигура делавара, бродящего, словно тигр вокруг овечьего загона. Тщательно взвесив все это, охотник решил, что лучше будет вернуться к другу и умерить его пыл своим хладнокровием и выдержкой. Понадобились одна-две минуты, чтобы привести этот план в исполнение. Пирога подплыла к песчаному берегу минут через десять или пятнадцать после того, как отчалила от него.
Вопреки своим ожиданиям, Зверобой нашел индейца на своем посту. Чингачгук не покинул его из боязни, что невеста появится во время его отсутствия. Зверобой в коротких словах рассказал делавару, что делается в лагере.
Назначив свидание, Уа-та-Уа думала, что ей удастся незаметно скрыться из лагеря и прийти в условленное место, никого не встретив. Внезапная перемена стоянки расстроила все ее планы. Теперь нужно было действовать гораздо более осмотрительно. Старуха, караулившая Уа-та-Уа, создавала новый повод для беспокойства. Обсудив наскоро все эти обстоятельства, Зверобой и Чингачгук пришли к окончательному решению.
Не тратя попусту слов, они приступили к действиям. Прежде всего друзья поставили пирогу у берега таким образом, чтобы Уа-та-Уа могла увидеть ее, если она придет на место свидания до их возвращения; потом они осмотрели свое оружие и вошли в лес. Мыс, выдававшийся в озеро, тянулся почти на два акра. Половину этого пространства сейчас занимал ирокезский лагерь.
Там росли главным образом дубы. Как это обычна бывает в американских лесах, высокие стволы дубов были лишены ветвей, и только наверху шелестели густые и пышные кроны. Внизу, если не считать густого прибрежного кустарника, растительность была скудная, но деревья стояли гораздо теснее, чем в тех местах, где уже успел погулять топор. Голые стволы поднимались к небу, слишком высокие, прямые, грубо отесанные колонны, поддерживающие лиственный свод. Поверхность мыса была довольно ровная, лишь на самой середине возвышался небольшой холм, отделявший северный берег от южного. На южном берегу гуроны и развели свой костер, воспользовавшись этой складкой местности, чтобы укрыться от врагов. Не следует при этом забывать одного: краснокожие по-прежнему считали, что враги их находятся в «замке», стоявшем значительно северней.
Ручеек, сбегавший со склона холма, прокладывал себе путь по южному берегу мыса. Ручеек этот протекал немного западнее лагеря и впадал в озеро невдалеке от костра. Зверобой подметил все эти топографические особенности и постарался растолковать их своему другу.
Под прикрытием холма, расположенного позади индейского становища Зверобой и Чингачгук незаметно двигались вперед… Холм мешал свету от костра распространяться прямо над землей. Два смельчака крадучись приближались к лагерю. Зверобой решил, что не следует выходить из кустов, против которых стаяла пирога: этот путь слишком быстро вывел бы их на освещенное место, потому что холм не примыкал к самой воде. Для начала молодые люди двинулись вдоль берега к северу и дошли почти до основания мыса. Тут они очутились в густой тени у подножия пологого берегового склона.
Выбравшись из кустов, друзья остановились, чтобы оглядеться. За холмом все еще пылал костер, отбрасывая свет на вершины деревьев. Багровые блики, трепетавшие в листве, были очень эффектны, но наблюдателям они только мешали. Все же зарево от костра оказывало друзьям некоторую услугу, так как они оставались в тени, а дикари находились на свету. Пользуясь этим, молодые люди стали приближаться к вершине холма. Зверобой, по собственному настоянию, шел впереди, опасаясь, как бы делавар, обуреваемый слишком пылкими чувствами, не совершил какого-нибудь опрометчивого поступка. Понадобилось не более минуты, чтобы достичь подножия невысокого склона, и затем наступил самый опасный момент. Держа ружье наготове и в то же время не выдвигая слишком далеко вперед дула, охотник с величайшей осторожностью подвигался вперед, пока наконец не поднялся достаточно высоко, чтобы заглянуть до ту сторону холма. При этом весь он оставался в тени, и только голова его очутилась на свету. Чингачгук стал рядом с ним, и оба замерли на месте, чтобы еще раз осмотреть лагерь. Желая, однако, укрыться от взгляда какого-нибудь слоняющегося без дела индейца, они поместились в тени огромного дуба.
Теперь перед ними открылся весь лагерь. Темные фигуры, которые Зверобой приметил раньше из пироги, находились всего в нескольких шагах от него, на самой вершине холма. Костер ярко пылал. Вокруг, на бревнах, расположились тринадцать воинов. Они о чем-то серьезно беседовали, и слон переходил из рук в руки. Первоначальный восторг индейцев несколько остыл, и теперь они обсуждали вопрос о том, действительно ли существует на свете такой диковинный зверь и как он живет. Догадки их были столь же правдоподобны, как добрая половина научных гипотез, но только гораздо более остроумны. Впрочем, как бы ни ошибались индейцы в своих выводах и предположениях, нельзя отказать им в искренней заинтересованности, с какой они обсуждали этот вопрос. На время они забыли обо всем остальном, и наши искатели приключений не могли выбрать более благоприятного момента, чтобы незаметно приблизиться к лагерю.
Расстояние от костра, у которого грелись ирокезские воины, и до дуба, скрывавшего Зверобоя и Чингачгука, не превышало тридцати ярдов. На полдороге между костром и дубом сидели, собравшись в кружок, женщины, поэтому надо было соблюдать величайшую осторожность и не производить ни малейшего шума. Женщины беседовали очень тихо, но в глухой лесной тишине можно было уловить даже обрывки их речей. Беззаботный девичий смех порой долетал, как мы знаем, даже до пироги. Зверобой почувствовал, как трепет пробежал по телу его друга, когда тот впервые услышал сладостные звуки, вылетавшие из уст делаварки. Охотник даже положил руку на плечо индейца, как бы умоляя его владеть собой. Но тут разговор стал серьезнее, и оба вытянули шеи, чтобы лучше слышать.
— У гуронов есть еще и не такие удивительные звери, — презрительно сказала одна девушка: женщины, как и мужчины, рассуждали о слоне и его свойствах. — Пускай делавары восхищаются этой тварью, но никто из гуронов завтра уже не будет говорить о ней. Наши юноши в одно мгновение подстрелили бы это животное, если бы оно осмелилось приблизиться к нашим вигвамам.
Слова эти, в сущности, были обращены к Уа-та-Уа, хотя говорившая произнесла их с притворной скромностью и смирением, не поднимая глаз.
— Делавары не пустили бы таких тварей в свою страну, — возразила Уа-та-Уа. — У нас нет даже их изображения. Наши юноши прогнали бы зверей, выбросили бы их изображения.
— Делаварские юноши! Все ваше племя состоит из баб. Даже олени не перестают пастись, когда чуют, что к ним приближаются ваши охотники. Кто слышал когда-нибудь имя хоть одного молодого делаварского воина? — Ирокезка сказала это, добродушно посмеиваясь, но вместе с тем довольно едко. По ответу Уа-та-Уа видно было, что стрела попала в цель.
— «Кто слышал когда-нибудь имя хоть одного молодого делаварского воина?» — повторила она с живостью. — Сам Таменунд, хотя он теперь так же стар, как сосны на холмах, как орлы, парящие в воздухе, был в свое время молод. Его имя слышали все от берегов Великого Соленого Озера[35]до Пресных Западных Вод[36]. А семья Ункасов? Где найдется другая, подобная ей, хотя бледнолицые разрыли их могилы и попрали ногами их кости! Разве орлы летают так высоко? Разве олени бегают так проворно? Разве пантера бывает так смела? Разве этот род не имеет юного воина? Пусть гуронские девы шире раскроют глаза, и они увидят Чингачгука, который строен, как молодой ясень, и тверд, как орех.
Когда девушка, употребляя обычные для индейцев образные выражения, объявила своим подругам, что если они шире раскроют глаза, то увидят делавара, Зверобой толкнул своего друга пальцем в бок и залился сердечным, добродушным смехом. Индеец улыбнулся, но слова говорившей были слишком лестны для него, а звук ее голоса слишком сладостен, чтобы его могло рассмешить это действительно комическое совпадение. Речь, произнесенная Уа-та-Уа, вызвала возражения, завязался жаркий спор. Однако участники его не позволяли себе тех грубых выкриков и жестов, которыми часто грешат представительницы прекрасного пола в так называемом цивилизованном обществе. В самом разгаре этой сцены делавар заставил друга нагнуться и затем издал звук, настолько похожий на верещание маленькой американской белки, что даже Зверобою показалось, будто это зацокало одно из тех крохотных существ, которые перепрыгивали с ветки на ветку над его головой. Никто из гуронов не обратил внимания на этот привычный звук, но Уа-та-Уа тотчас же смолкла и сидела теперь совершенно неподвижно. У нее, впрочем, хватило выдержки не повернуть голову. Она услышала сигнал, которым влюбленный так часто вызывал ее из вигвама на тайное свидание, и этот стрекочущий звук произвел на нее такое же впечатление, какое в стране песен производит на девушек серенада.
Теперь Чингачгук не сомневался, что Уа-та-Уа знает о его присутствии, и надеялся, что она будет действовать гораздо смелее и решительнее, стараясь помочь ему освободить ее из плена.
Как только прозвучал сигнал, Зверобой снова выпрямился во весь рост, и от него не ускользнула перемена, происшедшая в поведении девушки. Для вида она все еще продолжала спор, но уже без прежнего воодушевления и находчивости, давая очевидный перевес своим противницам и как бы соблазняя их возможностью легкой победы. Правда, раза два врожденное остроумие подсказывало ей ответы, вызывавшие смех. Но эти шаловливые выпады служили ей лишь для того, чтобы скрыть свои истинные чувства. Наконец спорщицы утомились и все разом встали, чтобы разойтись по своим местам. Только тут Уа-та-Уа осмелилась повернуть лицо в ту сторону, откуда донесся сигнал. При этом движения ее были совершенно непринужденны: она потянулась и зевнула, как будто ее одолевал сон. Снова послышалось верещание белки, и девушка поняла, где находится ее возлюбленный. Но она стояла у костра, озаренная ярким пламенем, а Чингачгук и Зверобой притаились в темноте, и ей было трудно увидеть их головы, подымавшиеся над вершинами холма. К тому же дерево, за которым прятались наши друзья, было прикрыто тенью огромной сосны, возвышавшейся между ними и костром.
Зверобой это принял в расчет и потому решил притаиться именно здесь. Приближался момент, когда Уа-та-Уа должна была начать действовать. Обычно она проводила ночь в маленьком шалаше. Сожительницей ее была упомянутая нами старая ведьма. Если Уа-та-Уа войдет в шалаш, а страдающая бессонницей старуха ляжет поперек входа, как это водится у индейцев, то все надежды на бегство будут разрушены. А девушке в любую минуту могли приказать ложиться спать. К счастью, в эту минуту кто-то из воинов окликнул старуху и велел ей принести воды.
На северной стороне мыса протекал чудесный родник. Старуха сняла с ветки тыквенную бутылку и, приказав делаварке идти с ней рядом, направилась к вершине холма. Она хотела спуститься по склону и пройти к источнику самым близким путем.
Наши друзья вовремя заметили это и отступили назад, в темноту, прячась за деревьями, пока обе женщины проходили мимо.
Старуха быстро шагала вперед, крепко держа делаварку за руку. Когда она очутилась под деревом, за которым скрывались Чингачгук и Зверобой, индеец схватился за томагавк, намереваясь раскроить голову старой ведьме. Но Зверобой понимал, какой опасностью грозит этот поступок: единственный вопль, вырвавшийся у жертвы, мог бы привлечь к ним внимание всех воинов. Помимо всего, ему было противно это убийство и из соображений человеколюбия. Он удержал руку Чингачгука и предупредил смертельный удар. Когда женщины проходили мимо, снова раздалось верещание белки. Гуронка остановилась и посмотрела на дерево, откуда, казалось, долетел звук. В этот миг она была всего в шести футах от своих врагов. Она высказала удивление, что белка не спит в такой поздний час, и заметила, что это не к добру. Уа-та-Уа отвечала, что за последние двадцать минут она уже три раза слышала крик белки и что, вероятно, зверек надеется получить крошки, оставшиеся от недавнего ужина. Объяснение показалось старухе правдоподобным, и они снова двинулись к роднику.
Мужчины крадучись последовали за ними. Наполнив водой тыквенную бутылку, старуха уже собиралась идти обратно, по-прежнему держа девушку за руку, но тут ее внезапно схватили за горло с такой силой, что она невольно выпустила свою пленницу. Старуха едва дышала, и лишь хриплые, клокочущие звуки вырывались из ее горла. Змей обвил рукой талию своей возлюбленной и понес ее через кустарники на северную оконечность мыса. Здесь он тотчас же свернул к берегу и побежал к пироге. Можно было выбрать и более короткий путь, но тогда ирокезы заметили бы место посадки. Зверобой продолжал, как на клавишах органа, играть на горле старухи, иногда позволяя ей немного передохнуть и затем опять крепко сжимая свои пальцы. Однако старая ведьма сумела воспользоваться передышкой и издала один или два пронзительных вопля, которые всполошили весь лагерь. Зверобой явственно услышал тяжелый топот воинов, отбегавших от костра, и через минуту двое или трое из них показались на вершине холма. Черные фантастические тени резко выделялись на светлом фоне. Пришло и для охотника время пуститься наутек. От досады еще раз стиснув горло старухи и дав ей на прощание пинка, от которого она повалилась навзничь, он побежал к кустам, держа ружье наизготовку и втянув голову в плечи, словно затравленный лев.
Глава 17
Вы, мудрые святоши разных стран,
Вас ждал обман, вас покорил обман.
Довольно? Иль покуда ваша грудь
Трепещет, снова стоит вас надуть?
Мyр
Костер, пирога и ручей, подле которого Зверобой начал свое отступление, образовали треугольник с более или менее равными сторонами. От костра до пироги было немного ближе, чем от костра до источника, если считать по прямой линии. Но для беглецов эта прямая линия не существовала. Чтобы очутиться под прикрытием кустов, им пришлось сделать небольшой крюк, а затем обогнуть все береговые извилины. Итак, охотник начал отступление в очень невыгодных для себя условиях. Зная обычаи индейцев, он это отчетливо сознавал: в случае внезапной тревоги, особенно когда дело происходит в лесной чаще, они никогда не забывают выслать фланкеров[37], чтобы настигнуть неприятеля в любом пункте, и по возможности обойти его с тыла.
Несомненно, индейцы и сейчас прибегли к этому маневру. Топот ног доносился и с покатого склона, и из-за холма. До слуха Зверобоя долетел звук удаляющихся шагов даже с оконечности мыса. Во что бы то ни стало надо было спешить, так как разрозненные отряды преследователей могли сойтись на берегу, прежде чем беглецы успеют сесть в пирогу.
Несмотря на крайнюю опасность, Зверобой помедлил секунду, прежде чем нырнуть в кусты, окаймлявшие берег. На вершине холма все еще обрисовывались четыре темные фигуры. Они отчетливо выделялись на фоне костра, и, по крайней мере, одного из этих индейцев нетрудно было уложить наповал. Они стояли, всматриваясь во мрак и пытаясь найти упавшую старуху. Будь на месте охотника человек менее рассудительный, один из них неизбежно погиб бы. К счастью Зверобой проявил достаточно благоразумия. Хотя дуло его карабина было направлено в переднего преследователя, он не выстрелил, а бесшумно скрылся в кустах. Достигнуть берега и добежать до того места, где его поджидал Чингачгук, уже сидевший в пироге вместе с Уа-та-Уа, было делом минуты. Положив ружье на дно ее, Зверобой уже нагнулся, чтобы сильным толчком отогнать пирогу от берега, как вдруг здоровенный индеец, выбежавший из кустов, прыгнул, как пантера, ему на спину. Все повисло на волоске. Один ложный шаг мог все погубить. Руководимый великодушным чувством, которое навеки обессмертило бы древнего римлянина, Зверобой, чье простое и скромное имя, однако, осталось бы в безвестности, если бы не наша непритязательная повесть, вложил всю свою энергию в последнее отчаянное усилие и оттолкнул пирогу футов на сто от берега, а сам свалился в озеро, лицом вперед; его противник, естественно, упал вместе с ним.
Хотя уже в нескольких ярдах от берега было глубоко, вода в том месте, где свалились оба врага, доходила им только по грудь. Впрочем, и этой глубины было совершенно достаточно, чтобы погубить Зверобоя, который лежал под индейцем. Однако руки его оставались свободными, а индеец был вынужден разомкнуть свои цепкие объятия, чтобы поднять над водой голову. В течение полминуты длилась отчаянная борьба, похожая на барахтанье аллигатора, схватившего мощную добычу не по силам себе. Потом индеец и Зверобой вскочили и продолжали бороться стоя. Каждый крепко держал противника за руки, чтобы помешать ему воспользоваться в темноте смертоносным ножом. Неизвестно еще, кто бы вышел победителем из страшного поединка, но тут с полдюжины дикарей бросились в воду на помощь своему товарищу, и Зверобой сдался в плен с достоинством столь же изумительным, как и его самоотверженность.
Через минуту новый пленник стоял уже у костра. Поглощенные борьбой и ее результатом, индейцы не заметили пирогу, хотя она стояла так близко от берега, что делавар и его невеста слышали каждое слово, произнесенное ирокезами.
Итак, индейцы покинули место схватки. Почти все вернулись к костру, и лишь немногие еще искали Уа-та-Уа в густых зарослях. Старуха уже настолько отдышалась и опамятовалась, что смогла рассказать, каким образом была похищена девушка. Но было слишком поздно преследовать беглецов, ибо, как только Зверобоя увели в кусты, делавар погрузил весло в воду и, держа курс к середине озера, бесшумно погнал легкое судно прочь от берега, пока не очутился в полной безопасности от выстрелов. Затем он направился к ковчегу.
Когда Зверобой подошел к костру, его окружили восемь свирепых дикарей, среди которых находился его старый знакомый, Расщепленный Дуб. Бросив взгляд на пленника, индеец шепнул что-то своим товарищам, и раздались тихие, но дружные восклицания радости и удивления. Они узнали, что тот, кто недавно убил одного из индейских воинов на другом берегу озера, попался теперь в их руки и всецело зависит от их великодушия или мстительности. Со всех сторон на пленника устремились взгляды, полные злобы, смешанной с восхищением. Можно сказать, что именно эта сцена положила начало той грозной славе, которой Зверобой, или Соколиный Глаз, как его называли впоследствии, пользовался среди индейских племен Нью-Йорка и Канады.
Руки у охотника не были связаны, и, когда у него отобрали нож, он мог свободно ими действовать. Единственные меры предосторожности, принятые по отношению к нему, заключались в том, что за ним установили неусыпный надзор; ему стянули лодыжки крепкой лыковой веревкой, не столько с целью помешать ходить, сколько для того, чтобы лишить его возможности спастись бегством. Впрочем, Зверобоя связали лишь после того, как его опознали. В сущности, это был молчаливый знак преклонения — перед его мужеством, и пленник мог лишь гордиться подобным отличием. Если бы его связали перед тем, как воины улеглись спать, в этом не было бы ничего необычного, но путы, наложенные тотчас же после взятия в плев, доказывали, что имя его уже широко известно. Когда молодые индейцы стягивали ему ноги веревкой, он спрашивал себя, удостоился ли бы Чингачгук такой же чести, попади он во вражеские руки.
В то время как эти своеобразные почести воздавались Зверобою, он не избегнул и кое-каких неприятностей, связанных с его положением. Ему позволили сесть на бревно возле костра, чтобы просушить платье. Недавний противник стоял против него, поочередно протягивая к огню части своего незатейливого одеяния и то и дело ощупывая шею, на которой еще явственно виднелись следы вражеских пальцев. Остальные воины совещались с товарищами, которые только что вернулись с известием, что вокруг лагеря не обнаружено никаких следов второго удальца. Тут старуха, которую звали Медведицей, приблизилась к Зверобою; она угрожающе сжимала кулаки, глаза ее злобно сверкали. Она начала пронзительно визжать и не остановилась, пока не разбудила всех, кто находился в пределах досягаемости ее крикливой глотки. Тогда она стала описывать ущерб, который ее особа понесла в борьбе. Ущерб был не материальный, но, конечно, должен был возбудить ярость женщины, которая давно уже перестала привлекать мужчин какими-либо приятными свойствами и вдобавок была не прочь сорвать на всяком подвернувшемся ей под руку свою злобу за суровое и пренебрежительное обхождение, которое ей приходилось сносить в качестве бесправной жены и матери. Хотя Зверобой и не принадлежал к числу ее постоянных обидчиков, все же он причинил ей боль, а она была не такая женщина, чтобы забывать оскорбления.
— Бледнолицый хорек, — вопила разъяренная фурия, потрясая кулаками перед лицом смотревшего на нее с невозмутимым видом охотника. — Ты даже не баба! Твои друзья делавары — бабы, а ты их овца. Твой собственный народ отрекся от тебя, и ни одно краснокожее племя не пустит тебя в свои вигвамы. Вот почему ты прячешься среди воинов, одетых в юбки. Ты думаешь, что ты убил храбреца, покинувшего нас? Нет, его великая душа содрогнулась от презрения при мысли о битве с тобой и предпочла лучше оставить тело. Земля отказалась впитать кровь, которую ты пролил, когда его душа отлетела.
Что за музыку я слышу? Это не вопль краснокожего.
Ни один красный воин не будет стонать, как свинья. Эти стоны вырываются из горла у бледнолицего, из груди ингиза, и этот звук приятен, как девичье пение! Пес! Вонючка! Сурок! Выдра! Еж! Свинья! Жаба! Паук! Ингиз!
Тут старуха, почти задохнувшись, истощила весь запас ругательств и вынуждена была на мгновение умолкнуть. Однако она по-прежнему размахивала кулаками перед самым носом пленника, и ее сморщенная физиономия кривилась от свирепой злобы. Зверобой отнесся ко всем этим бессильным попыткам оскорбить его со спокойной выдержкой.
Впрочем, от дальнейших оскорблений его избавил Расщепленный Дуб, который отогнал ведьму, а сам спокойно опустился на бревно рядом с пленником. Старуха удалилась, но охотник знал, что отныне она будет всячески досаждать ему.
Расщепленный Дуб после короткой паузы заговорил со Зверобоем. Их диалог мы, как всегда, переводим на наш язык для удобства читателей, не изучавших североамериканских индейских наречий.
— Мой бледнолицый брат — желанный гость здесь, — сказал индеец, кивая головой и улыбаясь так дружелюбно, что нужны были и проницательность Зверобоя, чтобы разгадать в этом фальшь, и немало философского спокойствия, чтобы, разгадав, не оробеть. — Да, он желанный гость. Гуроны развели жаркий костер, чтобы белый человек мог просушить свою одежду.
— Благодарю, гурон или минг, как там тебя зовут! — возразил охотник. — Благодарю и за привет и за огонь. И то и другое хорошо в своем роде, а огонь особенно приятен человеку, искупавшемуся только что в таком холодном озере, как Мерцающее Зеркало. Даже гуронское тепло может быть приятно тому, в чьей груди бьется делаварское сердце.
— Бледнолицый… Но есть же у моего брата какое-нибудь имя? Такой великий воин не мог прожить, не получив прозвища!
— Минг, — сказал охотник, причем маленькая человеческая слабость сказалась в блеске его глаз и в румянце, покрывшем его щеки, — минг, один из ваших храбрецов дал мне прозвище Соколиный Глаз — я полагаю, за быстроту и меткость прицела, — когда голова его покоилась на моих коленях, прежде чем дух отлетел в места, богатые дичью.
— Хорошее имя! Сокол разит без промаха. Соколиный Глаз — не баба. Почему же он живет среди делаваров?
— Я понимаю тебя, минг. Но все это ваши дьявольские выдумки и пустые обвинения. Я поселился с делаварами еще в юности и надеюсь жить и умереть среди этого племени.
— Хорошо! Гуроны такие же краснокожие, как и делавары. Соколиный Глаз скорее похож на гурона, чем на женщину.
— Я полагаю, минг, ты знаешь, куда клонишь. Если же нет, то это известно только сатане. Однако, если ты хочешь добиться чего-нибудь от меня, говори яснее, так как в честную сделку нельзя вступать с завязанными глазами или с кляпом во рту.
— Хорошо! У Соколиного Глаза не лживый язык, и он привык говорить, что думает. Он знаком с Водяной Крысой (этим именем индейцы называли Хаттера). Он жил в его вигваме, но он не друг ему. Он не ищет скальпов, как несчастный индеец, но сражается, как мужественный бледнолицый. Водяная Крыса ни белый, ни краснокожий, он ни зверь, ни рыба — он водяная змея: иногда живет на озере, иногда на суше. Он охотится за скальпами, как отщепенец. Соколиный Глаз может вернуться и рассказать ему, что перехитрил гуронов и убежал. И когда глаза Водяной Крысы затуманятся, когда из своей хижины он не сможет больше видеть лес, тогда Соколиный Глаз отомкнет двери гуронам. А как мы поделим добычу, спросишь ты? Что ж, Соколиный Глаз унесет все самое лучшее, а гуроны подберут остальные. Скальпы можно отправить в Канаду, так как бледнолицый в них не нуждается.
— Ну что ж, Растепленный Дуб, все это достаточно ясно, хотя и сказано по-ирокезски. Я понимаю, чего ты хочешь, и отвечу тебе, что это такая дьявольщина, которая превзошла самые сатанинские выдумки мингов. Конечно, я легко мог бы вернуться к Водяной Крысе и рассказать, будто мне удалось удрать от вас. Я мог бы даже нажить кое-какую славу этим подвигом.
— Хорошо! Мне и хочется, чтобы бледнолицый это сделал.
— Да, да, это достаточно ясно. Больше не нужно слов. Я понимаю, чего ты от меня добиваешься. Войдя в дом, поев хлеба Водяной Крысы, пошутив и посмеявшись с его хорошенькими дочками, я могу напустить ему в глаза такого густого тумана, что он не разглядит даже собственной двери, не то что берега.
— Хорошо! Соколиный Глаз должен был родиться гуроном. Кровь у него белая только наполовину.
— Ну, тут ты дал маху, гурон. Это все равно, как если бы ты принял волка за дикую кошку. Так, значит, когда глаза старика Хаттера затуманятся и его хорошенькие дочки крепко заснут, а Гарри Непоседа, или Высокая Сосна, как вы его здесь окрестили, не подозревая об опасности, будет уверен, что Зверобой бодрствует на часах, мне придется только поставить где-нибудь факел в виде сигнала, отворить двери и позволить гуронам проломить головы всем находящимся в доме?
— Именно так, мой брат не ошибся. Он не может быть белым! Он достоин стать великим вождем среди гуронов!
— Смею сказать, это было бы довольно верно, если бы я мог проделать все то, о чем мы говорили… А теперь, гурон, выслушай хоть раз в жизни несколько правдивых слов из уст простого человека. Я родился христианином и не могу и не хочу участвовать в подобном злодействе.
Военная хитрость вполне законна. Но хитрость, обман и измена среди друзей созданы только для дьяволов. Я знаю, найдется немало белых людей, способных дать вам, индейцам, ложное понятие о нашем народе; но эти люди изменили своей крови, это отщепенцы и бродяги. Ни один настоящий белый не может сделать то, о чем ты просишь, и уж если говорить начистоту, то и ни один настоящий делавар. Разве что минги на это способны.
Гурон выслушал эту отповедь с явным неудовольствием. Однако он еще не отказался от своего замысла и был настолько хитер, чтобы не потерять последние шансы на успех, преждевременно выдав свою досаду. Принужденно улыбаясь, он слушал внимательно и затем некоторое время что-то молча обдумывал.
— Разве Соколиный Глаз любит Водяную Крысу? — вдруг спросил он. — Или, может быть, он любит дочерей?
— Ни то, ни другое, минг. Старый Том не такой человек, чтобы заслужить мою любовь. Ну, а если говорить о дочках, то они, правда, довольно смазливы, чтобы приглянуться молодому человеку. Однако есть причины, по каким нельзя сильно полюбить ни ту, ни другую. Хетта — добрая душа, но природа наложила тяжелую печать на ум бедняжки.
— А Дикая Роза? — воскликнул гурон, ибо слава о красоте Джудит распространилась между скитавшимися по лесной пустыне индейцами не меньше, чем между белыми колонистами. — Разве Дикая Роза недостаточно благоуханна, чтобы быть приколотой к груди моего брата?
Зверобой был настоящим рыцарем по натуре и не хотел ни единым намеком повредить доброму имени беспомощной девушки, поэтому, не желая лгать, он предпочел молчать. Гурон не понял его побуждений и подумал, что в основе этой сдержанности лежит отвергнутая любовь. Все еще надеясь обольстить или подкупить пленника, чтобы овладеть сокровищами, которыми его фантазия наполнила «замок», индеец продолжал свою атаку.
— Соколиный Глаз говорит как друг, — промолвил он. — Ему известно, что Расщепленный Дуб хозяин своего слова. Они уже торговали однажды, а торговля раскрывает душу. Мой друг пришел сюда на веревочке, за которую тянула девушка, а девушка способна увлечь за собой даже самого сильного воина.
— На этот раз, гурон, ты немножко ближе к истине, чем в начале нашего разговора. Это верно. Но никакой конец этой веревочке не прикреплен к моему сердцу, и Дикая Роза не держит другой конец.
— Странно! Значит, мой брат любит головой, а не сердцем. Неужели Слабый Ум может вести за собой такого сильного воина?
— И опять скажу: отчасти это правильно, отчасти ложно. Веревочка, о которой ты говоришь, прикреплена к сердцу великого делавара, то есть, я разумею, одного из членов рода могикан, которые живут среди делаваров после того, как истребили их собственное племя, — отпрыска семьи Ункасов. Имя его Чингачгук, или Великий Змей. Он-то и пришел сюда, притянутый веревочкой, а я последовал за ним или, вернее, явился немного раньше, потому что я первый прибыл на озеро. Влекла меня сюда только дружба. Но это достаточно сильное побуждение для всякого, кто имеет какие-нибудь чувства и хочет жить немножко и для своих ближних, а не только для себя.