«В субботу 28 нюня 1919 г., «La journee de Versailles»,[1]— пишет Гарольд Инкольсон в книге «Как делался мир в 1919 г.», — мы входим в Зеркальный зал… Клемансо уже сидит под тяжелым балдахином. Над ним лепная надпись: «Le roi gouverne par lui—meme».[2]Он выглядит маленьким и желтым, как высохший зародыш человека… Республиканская гвардия у дверей со звоном вкладывает в ножны свои сабли. «Faites entrer les Allemends!»,[3]— говорит Клемансо… Их проводят на места. Клемансо немедленно прерывает тишину. «Messieurs, la stance est ouverte»,[4]— скрипит он и добавляв еще несколько плохо подобранных слов. «Мы собрались здесь для подписания мирного договора…» Затем Сен—Кентен подходит к немцам и с исключительным достоинством подводит их к столу, на котором разложен договор… Они подписывают… Вдруг снаружи раздается гром орудийного салюта. Им извещают Париж, что второй Версальский договор подписан д—ром Мюллером и д—ром Беллом… «Заседание закрыто», — скрипит Клемансо. Больше — ни слова.
Мы оставались на местах, пока провожали немцев, как преступников со скамьи подсудимых. Их глаза все еще были устремлены в пространство, куда—то к горизонту.
Мы оставались на местах, давая возможность удалиться Большой пятерке: Вильсон, Ллойд Джордж, представители доминионов и другие. Наконец, Клемансо шагает походкой сатира. Пенлеве, который сидел вблизи меня, поднялся его приветствовать. Он протянул обе руки и схватил Клемансо за правую перчатку. Он поздравлял его. «Oui, c'est une belle journee»,[5]— говорит Клемансо. Слезы стояли в его тусклых глазах.
Maрия Мюрат сидела возле меня и слышала все.
«En etes—vous sure?[6]— спросил я ее. «Pas du tout»,[7]— ответила эта умная женщина».[8]
Так под грохот орудийного салюта была погребена первая мировая война и зачата вторая. Хотя при изучении главных причин последней, впрочем, как и первой, видно, что нити тянутся через паровые двигатели и биржи к инстинктам первобытного человека, однако непосредственной причиной ее был Версальский договор. И не потому, что он был суров или лишен здравого смысла, а потому, что Версальский договор нарушил условия перемирия от 11 ноября 1918 г. Важно помнить об этом, потому что именно этот недостойный поступок дал возможность Гитлеру сплотить вокруг себя всю Германию и оправдать в глазах немецкого народа любое нарушение Версальского договора, на которое он шел.
История вкратце такова: 5 октября 1918 г. германское правительство обратилось к президенту Вильсону с нотой, в которой принимало его Четырнадцать пунктов и просило о мирных переговорах. Через три дня президент ответил. Вильсон спрашивал, правильно ли он понял, что цель германского правительства в переговорах сводилась только к тому, чтобы договориться о практических деталях претворения в жизнь условий, изложенных в Четырнадцати пунктах, Четырех принципах и Пяти приложениях? Немцы ответили утвердительно. Затем последовала дальнейшая переписка. Наконец, 5 ноября президент направил германскому правительству окончательный ответ, в котором указывал, что союзные правительства «заявляют о своем желании заключить мир с германским правительством на условиях, указанных в послании президента Конгрессу 8 января 1918 г. (Четырнадцать пунктов), и на принципах мирного урегулирования, изложенных в его последующих посланиях».
«Характер контракта между Германией и союзниками, вытекающий из этого обмена документами, ясен и недвусмысленен, — пишет Джон Мейнард Кейнс (впоследствии лорд Кейнс). — Мирные условия должны согласовываться с обращениями президента, а предметом занятий мирной конференции является «обсуждение деталей их проведения в жизнь». Обстоятельства, сопровождающие этот контракт, носят необычайно торжественный и связывающий характер; ведь одним из его условий было согласие Германии принять статьи перемирия, которые были таковы, что делали ее совершенно беспомощной. Так как Германия обезоружила себя в уповании на контракт, то для союзников было делом чести выполнить принятые на себя обязательства; если же эти обязательства допускали двусмысленное толкование, то союзники не имели права использовать свое положение, чтобы извлечь для себя выгоду из этой двусмысленности».[9]
Союзники не выполнили своих обязательств. Вместо этого, поставив Германию в беспомощное положение, они, во—первых, отказались от процедуры, применявшейся на предшествующих мирных конференциях, включая переговоры в Брест—Литовске, а именно устные переговоры с представителями врага, во—вторых, на всем протяжении конференции не снимали блокады, в—третьих, союзники разорвали в клочья условия перемирия. Как указывает Г. Никольсон, «из двадцати трех условий президента Вильсона только четыре были с большей или меньшей точностью включены в мирные договоры».[10]
По поводу отказа вести переговоры с представителями Германии Нитти, бывший в момент подписания договора премьер—министром Италии, говорит в своей книге «Нет мира в Европе» следующее: «В современной истории навсегда останется этот ужасный прецедент: вопреки всем клятвам, всем прецедентам и всем традициям, представителям Германии не дали слова, им ничего не оставалось делать, как подписать мир; голод, истощение, угроза революции не давали возможности поступить иначе… Старый закон церкви гласит: Etiaim diabulus aulutur (даже дьявол имеет право быть выслушанным). Но новая демократия, которая намеревалась создать общность наций, не выполнила заповедей, считавшихся священными для обвиняемых даже в мрачное средневековье».[11]Относительно блокады следует напомнить слова У. Черчилля в палате общин 3 марта 1919 г.:
«Все наши средства принуждения действуют или мы готовы немедленно пустить их в ход. Мы энергично проводим блокаду. Мы держим наготове сильные армии, которые но первому сигналу двинутся вперед. Германия находится на грани голодной смерти. Информация, которую я получил от офицеров, посланных военным министерством в Германию и объехавших всю страну, показывает что, во—первых, германский народ терпит величайшие лишения, во—вторых, есть огромная опасность того, что вся структура германского национальною и социального устройства может рухнуть под давлением голода и нищеты. Именно теперь настало подходящее время для мирного урегулирования»[12]
Отсюда ясно, что подписание мирного договора предполагалось проводить под дулом наведенного пистолета.
Когда собралась конференция, пишет Кейнс, «началось плетение той хитрой сечи софистики и иезуитских толкований, которая, в конце концов, покрыла лицемерием и обманом букву и сущность всего договора. Ведьмам всего Парижа был дан сигнал:
Зло — в добре, добро — во зле,
Полетим в нечистой мгле.
Самые топкие софисты и самые ловкие прожектеры были посажены за работу; их ловкие приемы были способны долго держать в заблуждении даже более проницательного человека, нежели президент…».[13]
Далее Кейнс пишет:
«Им не было дела до того, как должна сложиться в будущем жизнь Европы; вопрос о ее средствах к существованию не вызывал у них тревоги. Все их помыслы, благие и дурные без различия, были посвящены границам и национальностям, равновесию сил, империалистическим расширениям, ослаблению могущественного и опасного врага, мщению и заботе о том, как бы, пользуясь своей победой, свалить невыносимое финансовое бремя на плечи побежденного противника.
Два противоположных плана будущего устройства мировых отношений боролись между собой — Четырнадцать пунктов Вильсона и Карфагенский мир Клемансо. Однако лишь один из них имел право на осуществление, ибо противник подчинился не безусловно: он выговорил себе определенные статьи, касающиеся общего характера мирного договора»[14]
Так посеяли зубы дракона, из которых должен был вырасти еще более гибельный конфликт, чем потушенный этим насильственным миром.
По крайней мере один человек, хотя сам и являвшийся участником происходившего, предвидел, что случится в будущем. 25 марта 1919 г. Ллойд Джордж направил мирной конференции меморандум, озаглавленный «Некоторые соображения для сведения участников конференции перед тем, как будут выработаны окончательные условия». В документе говорилось:
«Вы можете лишить Германию ее колоний, превратить ее вооруженные силы в простую полицию, низвести ее военно—морской флот на уровень флота пятистепенной державы, однако, если в конце концов Германия почувствует, что с ней несправедливо обошлись при заключении мирного договора 1919 г., она найдет средства, чтобы добиться у своих победителей возмещения… Поддержание мира будет… зависеть от устранения всех причин для раздражения, которое постоянно поднимает дух патриотизма; оно будет зависеть от справедливости, от сознания того, что люди действуют честно в своем стремлении компенсировать потери… Несправедливость и высокомерие, проявленные в час триумфа, никогда не будут забыты или прощены.
По этим соображениям я решительно выступаю против передачи большого количества немцев из Германии под власть других государств, и нужно воспрепятствовать этому, насколько это практически возможно. Я не могу не усмотреть главную причину будущей войны в том, что германский народ, который достаточно проявил себя как одна из самых энергичных и сильных наций мира, будет окружен рядом небольших государств. Народы многих из них никогда раньше не могли создать стабильных правительств для самих себя, а теперь в каждое из этих государств попадет масса немцев, требующих воссоединения со своей родиной. Предложение комиссии по польским делам о передаче 2100 тыс. немцев под власть народа иной религии, народа, который на протяжении всей своей истории не смог доказать, что он способен к стабильному самоуправлению, на мой взгляд должно рано или поздно привести к новой войне на Востоке Европы».[15]
Предостережение не было услышано. Германию заставили принять целиком на себя вину за войну, и на ее счет записали всю стоимость войны. Ее экономические ресурсы были подорваны, большая область отторгнута от Восточной Пруссии и передана Польше, за счет чего был создан Польский коридор.
Здесь нет необходимости останавливаться на всех подробностях, достаточно напомнить такой факт: чтобы принудить Германию выплачивать немыслимые репарации и сломить ее, Франция 11 января 1923 г. оккупировала Рур. Последовали финансовый крах Германии и огромная безработица.
Многие деятели в Британии понимали, к чему вело такое нарушение договора. Сэр Джон Саймон заявил, что это, по существу, «акт войны». Член парламента Чарльз Роберте указал: «Роковые мероприятия, проводимые сейчас, в конечном итоге могут привести только к одному результату — новой мировой войне, которая, по моему мнению, будет означать закат цивилизации». Другой член парламента, капитан Р. Беркли, заявил, что «если и было в прошлом когда—нибудь действие, граничившее с актом войны… то приказ французского правительства об оккупации Рура является таковым». Журнал «Либерел мэгезин» писал: «Перспектива новой войны через несколько лет становится все более очевидной и определенной». А в ежегоднике «Либерел ир бук» говорилось: «С каждым днем неизбежность европейской войны становится все более и более очевидной… Осталось слишком мало времени для превентивных мер, а может быть уже и поздно что—либо предпринять, ибо психологическая рана, нанесенная немцам, возможно, настолько глубока, что не затянется до того времени, когда Германия соберется с силами и станет способной к возмездию».
Франция также стремилась к расчленению Германии, создавая блок независимых католических государств от Австрии до Нижнего Рейна. Во время оккупации Рура велась интенсивная пропаганда за отделение Рейнской области и образование независимой католической монархии в Баварии под вассалитетом Франции. К октябрю 1923 г. сепаратистское движение в Баварии достигло таких успехов, что, по указке Франции, 9 ноября премьер—министр Баварии решил провозгласить независимость. Это было как раз в пятилетнюю годовщину создания Германской республики. Гитлер принялся за ликвидацию статьи за статьей Версальского договора, так же как его создатели в свое время ликвидировали условия перемирия. 16 марта 1935 г. он объявил о введении всеобщей воинской повинности; 7 марта 1936 г. была ремилитаризована Рейнская область; 13 марта 1938 г. — аннексирована Австрия; в октябре того же года — оккупирована Судетская область Чехословакии; 13 марта 1939 г. — захвачена вся Чехословакия, а 21 марта 1939 г. Гитлер потребовал возврата Германии Данцига и разрешения пользоваться дорогой через Польский коридор с правом экстерриториальности.
Так колесо судьбы сделало полный оборот. Оправдывалось то, что предсказывал двадцать лет тому назад Ллойд Джордж с его трезвым кельтским рассудком. А он говорил тогда, что передача свыше 2 млн. немцев под власть поляков «должна рано или поздно привести к новой войне на востоке Европы».
Это предвидели и другие. Десять лет спустя после предостережения Ллойд Джорджа Фоллик писал: «Создание Польского коридора в тысячу раз более тяжкое преступление, чем создание Германией в случае ее победы в войне коридора, допустим, через нынешний Каледонский канал[16]и передача Голландии этой полосы в 10 миль шириной с единственной целью ослабить Британию. Примерно так поступила Франция, предоставив Польше коридор, разрезавший одну из наиболее плодородных областей Германии.
Согласившись на этот преступный акт, союзники Франции совершили одно из самых тяжких известных в истории преступлений против цивилизации… Чтобы дать Польше морской порт, было совершено другое преступление против Германии: у нее отобрали Данциг и провозгласили его Вольным городом. Но из всего наиболее немецкого в Германии Данциг является самым немецким… Рано или поздно Польский коридор стал бы причиной будущей войны». Если Польша не вернет коридор Германии, «она [Польша] должна быть готова к самой гибельной войне с Германией, к анархии и, возможно, к возвращению в состояние рабства, из которого только недавно освободилась».[17]
Из всего этого видно, что два требования, предъявленные Гитлером 21 марта 1939 г., отнюдь не были неразумными. Тем не менее британский премьер—министр Чемберлен, справедливо усмотрев в них предлог для новой агрессии, 31 марта в высшей степени опрометчиво дал Польше британские гарантии помощи. Было объявлено: «В случае любых явно угрожающих независимости Польши действий, которым польское правительство решит оказать вооруженное сопротивление, Правительство Его Величества сочтет себя обязанным немедленно оказать Польскому правительству всю возможную поддержку».[18]
Нет никакого сомнения в том, что Гитлер вызвал войну 1939–1945 гг., равным образом нет никакого сомнения и в том, кто и что вызвали к жизни Гитлера. Это — Клемансо, бесконтрольный, но все контролирующий председатель мирной конференции, и его шедевр — Версальский договор.
На рассвете 1 сентября 1939 г. вновь раздался грохот орудий, на этот раз возвещавший похороны второго Версальского договора и рождение второй мировой войны.
Цели воюющих государств
Военные цели воюющих сторон были прямым результатом их внешней политики. Давным—давно Клаузевиц указывал, что «война есть не что иное, как продолжение политики, только иными средствами». Он говорил, что «военное искусство на своей высшей точке становится политикой, дающей сражение вместо того, чтобы писать ноты».[19]
Со времен Тюдоров и до 1914 г. Британия стремилась сохранять равновесие сил, то есть разделять путем соперничества великие континентальные державы и сохранять равновесие между ними. С точки зрения равновесия сил сразу было видно, кто являлся потенциальным противником. Врагом становилось не самое плохое государство, а то, которое больше, чем остальные, угрожало Британии или ее империи. Так как такое государство обычно было сильнейшим из числа континентальных держав, британские государственные деятели в мирное время были на стороне второго по силе государства или группы государств, коалиция которых только слегка уступала сильнейшему государству. Исходя из этого принципа, они вовсе не стремились к уничтожению противника, ибо это навсегда расстроило бы равновесие сил. Вместо этого целью войны было такое ослабление сильнейшего государства, чтобы можно было восстановить равновесие сил. Как только достигалось нужное ослабление, начинались переговоры о мире.[20]
Французская политика со времен Ришелье и по сей день направлена на то, чтобы защитить свою восточную границу и держать Германию в состоянии раздробленности. Следовательно, политика Франции также исходила из равновесия сил, но не в Европе в целом, а среди германских государств. Германия, будь она Священной Римской империей, Пруссией, Вторым или Третьим рейхом, была единственной континентальной державой в Европе, которая могла соперничать с Францией.[21]
Если сравнить эти две концепции равновесия сил, то видно, что они резко отличаются друг от друга. Если британская концепция исходила из существования по крайней мере двух равных или почти равных великих держав или групп держав, то французская концепция полагалась только на одну державу — на саму Францию. Следовательно, цели Франции противоположны целям Британии. И со времен Людовика XIV антагонизм между ними в различных формах прослеживается в основе почти каждого крупного европейского кризиса. Отсюда дурная репутация, которой пользовались концепции равновесия сил.[22]
Для того чтобы избежать повторения этих кризисов, в 1919 г. державы—победительницы, следуя советам американцев, согласились создать Лигу Наций. Коллективная безопасность должна была сделать излишним сохранение равновесия сил. Поскольку сами Соединенные Штаты не были европейской державой и не могли стать таковой, даже если бы они ратифицировали мирный договор, Франция осталась сильнейшей в военном отношении державой в Европе, и потенциально судьба равновесия сил автоматически перешла в ее руки. Тут—то и выступила на сцену традиционная французская политика. Это стало очевидным в 1923 г., когда Франция оккупировала Рур. В результате Британия постепенно вернулась к своей традиционной политике и начала выступать в пользу Германии, чтобы создать противовес Франции.[23]
Если бы в финансовом отношении Британия занимала положение, в каком она была в 1913 г., то есть если бы она оставалась мировым банкиром, отход от политики коллективной безопасности и возвращение к политике равновесия сил создали бы для нее сильные позиции: Британия могла бы позволить Германии перевооружаться, всегда зная, что если Германия станет слишком сильной, Британия сможет субсидировать Францию и увеличить британский флот, авиацию и армию. Но Лондон перестал быть финансовым центром мира, этот центр переместился в Нью—Йорк. Возвращение Лондону былого значения было сочтено необходимым, для того чтобы политика равновесия сил могла снова стать эффективной. Чтобы способствовать этому, Британия в 1925 г. вернулась к золотому стандарту, затем вплоть до 1931 г. вела торговую войну с Соединенными Штатами, которая настолько поглощала ее ограниченные финансы, что слишком мало оставалось для британских вооруженных сил.
Чтобы выиграть время и скрыть истинное положение вещей, британские государственные деятели начали активную пропаганду за разоружение. Они заявляли, что новая война разрушит цивилизацию, и единственное средство предотвратить печальный исход — коллективная безопасность. К тому времени, когда Гитлер пришел к власти, британский народ был настолько загипнотизирован этой пропагандой, что, если бы какое—нибудь британское правительство предложило перевооружение, его устранили бы от власти.[24]Пацифистская пропаганда была настолько сильной, что, когда в сентябре 1939 г. разразилась война, правительство побоялось провозгласить свои истинные военные цели, а именно — поскольку германская политика силы, германский образ жизни, германская финансовая система, германские методы торговли были противоположны британским и поскольку их дальнейшее существование привело бы к германской гегемонии в Европе — нужно было положить конец их дальнейшему развитию, ибо от этого зависело самосохранение Британии как великой державы. Величие Британии было создано и сохранялось поддержанием равновесия сил, ее будущая безопасность зависела от восстановления равновесия. Поэтому цель правительства в войне заключалась не в уничтожении Германии, а в таком ослаблении ее, чтобы можно было восстановить равновесие.[25]
3 сентября 1939 г., в день объявления войны, вместо изложенных целей была провозглашена другая цель войны — моральная. Конфликт принял характер крестового похода, стал идеологической, а не политической войной, то есть войной, в которой стремились уничтожить Гитлера и гитлеризм, так же как святой Георгий уничтожил дракона. Заявления представителей всех партий в палате общин сделали это совершенно ясным. Вот некоторые высказывания. Премьер—министр Чемберлен: «Я верю, что доживу до того дня, когда гитлеризм будет уничтожен и восстановлена освобожденная Европа». Гринвуд (лейбористская партия): «В результате этой титанической, беспрецедентной в истории человечества борьбы нацизм будет навсегда уничтожен». Синклер (либеральная партия):»… пусть мир знает, что британский народ полон, как сказал премьер—министр, непреклонной решимости положить навсегда конец господству нацистов и построить мир, основывающийся на справедливости и свободе». Наконец, Черчилль (юнионисты): «Речь идет не о войне из—за Польши или из—за Данцига. Мы сражаемся за то, чтобы спасти мир от чумы нацистской тирании, защищаем все то, что есть святого у людей».[26]
Таким образом, вместо мобилизации народа на восстановление равновесия сил народ был ослеплен ненавистью к «злу», и для него война стала борьбой между силами добра и зла.[27]Эта эмоциональная цель, как мы увидим, не только придала войне тотальный характер, но и привела в конце концов к такому ее исходу, который Британия старалась на протяжении 400 лет предотвратить, то есть к установлению в Европе гегемонии иностранной державы.
Россия в большей степени азиатская держава, нежели европейская, и, поскольку Британия была европейской державой, господствовавшей в Азии, уничтожение Британской империи, очевидно, отвечало интересам России. Но как добраться до Британии? — вот проблема, стоявшая перед Россией. Очевидно, было два пути: либо объединиться с Германией против Британии, либо устранить Германию как великую державу. И в том и в другом случае проведение британской политики равновесия сил станет невозможным.
С первого же дня, когда Сталин после Ленина занял пост генерального секретаря Коммунистической партии России, мир был необходим для осуществления новой экономической политики.
О точке зрения Сталина в то время можно судить по его словам из отчетного доклада XVII съезду партии в 1934 г.:
«А что из этого вышло? Германию они не уничтожили, но посеяли в Германии такую ненависть к победителям и создали такую богатую почву для реванша, что до сих пор не могут, да, пожалуй, не скоро еще смогут расхлебать ту отвратительную кашу, которую сами же заварили. Но зато они получили разгром капитализма в России, победу пролетарской революции в России и — ясное дело — Советский Союз. Где гарантия, что вторая империалистическая война даст им «лучшие» результаты, чем первая».
В 1939 г. эта политика не изменилась. 24 августа 1939 г. «Правда» указывала:
«Первая империалистическая война принесла экономическую катастрофу, нищету и голод народу. Только революция могла положить конец войне и экономической разрухе… Нет никаких оснований сомневаться в том, что вторая война… окончится… революцией в ряде стран Европы и Азии и свержением правительств капиталистов и помещиков в этих странах».
Редактор «Контемперери Раша» Л. Лоутон писал в этой связи:
«Если предсказания «Правды» оправдаются и произойдут революции в ряде стран, предположим, даже в тех, которые являются врагами союзников, последствия будут поистине катастрофическими: советские республики возникнут на Рейне, в бассейне Средиземного моря и на Дальнем Востоке».
Ясно, что в то время Сталин не имел ни малейшего намерения принимать участие в «капиталистическом» конфликте, стремился по возможности избежать его. Выступая 10 марта 1939 г. на XVIII съезде партии, он говорил: «Соблюдать осторожность и не давать втянуть в конфликты нашу страну провокаторам войны, привыкшим загребать жар чужими руками».
Если огромные пространства России служили ей защитой, то в центральном расположении Германии таилась опасность; если морская страна Англия никогда не могла чувствовать себя в безопасности, пока она не господствовала на море, то равным образом континентальная держава Германия не могла считать себя в безопасности, не господствуя на суше. Именно этим обстоятельством, а вовсе не прусским духом объясняется германский милитаризм.
Войны Фридриха Великого, а позднее первая мировая война ясно показали опасность для Германии одновременной войны на два фронта. Больше того, первая мировая война продемонстрировала, насколько Германия уязвима и в отношении блокады. Чтобы застраховать страну против этих опасностей, Гитлер мечтал 6 союзе с Британией. Но такой союз был невозможен главным образом потому, что проводимая Гитлером после прихода к власти политика бартерных соглашений и субсидирования экспорта нанесла смертельный удар британской и американской торговле.
Почему же тогда Гитлер не усмотрел в союзе с Россией, который можно было заключить еще за несколько лет до этого, куда более надежную гарантию против войны на два фронта? Ответ дан в 14–й главе второго тома «Mein Kampf». Здесь Гитлер излагает свою теорию «жизненного пространства» настолько ясно и подробно, что поистине удивительно, почему так часто спрашивали: «Зачем Гитлер вторгся в Россию?».
Гитлер начинает с указания на то, что «территориальные размеры государства важны в политическом и военном отношении, а не только с точки зрения продовольственных и сырьевых ресурсов». Он говорит, что в территориальном отношении Германия никогда не была и не будет, если она останется в существующих границах, мировой державой. Сравнительно с другими мировыми державами территория Германии невелика, еще хуже то, что эта диспропорция должна неизбежно привести к упадку или даже к исчезновению немецкого народа.
По мнению Гитлера, совершенно недостаточно требовать возвращения территорий только в рамках границ 1914 г., ибо они не охватывали всю семью германских народов. «Эти границы не были разумны и с точки зрения географических потребностей военной обороны». Они были не чем иным, как «временными границами, установленными в процессе незавершенной политической борьбы, и, по существу, являлись результатом сложившихся обстоятельств». Поэтому границы 1914 г. не имеют никакого значения. Нужно приступить к завоеванию территории других государств.
Обосновывая это положение, Гитлер писал: «Если то или иное государство приобрело огромные пространства, то это вовсе не значит, что оно должно удерживать их вечно. В лучшем случае владение такими пространствами говорит лишь о силе победителя и о слабости тех, кто поддался ему. Только сила дает право на владение. Если германский народ заключен в невыносимые территориальные рамки и обречен на жалкое будущее, то это случилось не по велению судьбы, и нежелание примириться с существующим положением вещей вовсе не означает нарушения законов судьбы. Свыше не предназначено другим народам больше земель, чем германскому народу, и мы не можем винить Проведение за несправедливое распределение земель. Земля, на которой мы живем, не дар небес нашим предкам. Они должны были завоевать ее, рискуя своей жизнью. Так и в будущем наш народ не получит новые земли и вместе с ними средства к существованию как подарок от других народов, а должен будет завоевать их силой победоносного оружия».
Поскольку приобретение колоний, пишет Гитлер, не разрешает проблемы и поскольку «все убеждены в необходимости урегулировать наши отношения с Францией… мы, национал—социалисты, сознательно отказываемся от того направления нашей внешней политики, которого придерживались в довоенное время. Мы кладем конец вечному стремлению германцев на юг и запад Европы и обращаем свой взор на земли на Востоке».
Затем Гитлер излагает свой план: «Но сейчас, когда мы говорим о новых землях в Европе, мы должны в первую очередь думать о России и подвластных ей пограничных государствах. Кажется сама судьба указывает нам путь в этом направлении».