Итак, значительных по своим последствиям выступлений против провозглашения Екатерины императрицей не было. Но отдельные протесты все же засвидетельствованы.
В разных сферах общества сторонники великого князя Петра Алексеевича по-разному выражали свое недовольство провозглашением императрицы. Так, по сообщению Кампредона, «за кулисами множество людей тайно вздыхают и жадно ждут минуты, когда можно будет обнаружить свое недовольство и непобедимое расположение свое к великому князю. Происходят небольшие тайные сборища, где пьют за здоровье царевича». «Великий комбинатор» тех времен граф Бассевич предлагал успокоить общество брачными узами представителей противоборствующих «партий» — женить великого князя на принцессе Елизавете: план химерический, противоречивший канонам православной церкви, запрещавшей вступление в брак близким родственникам. Тем не менее Екатерина цепко ухватилась за этот план и даже отправила в Константинополь и Александрию своих представителей хлопотать о благословении такого брачного союза.[46]
Можно привести множество примеров брожения в обществе. В застенках Тайной канцелярии оказался один из гвардейцев, который так сетовал на свою судьбу: «Не х кому нам голову прислонить, а к ней государыне… господа де наши со словцами подойдут, и она их слушает, что им молвят. Так уж де она, растакие матери (так облагораживали писцы Тайной канцелярии нецензурную брань. — Н. П.), сожмут у нас рты? Тьфу де, растакая мать, служба наша не в службу! Как де вон, растаким матерям, раздала деревни дворов по 30 и болше… а нам что дала помянуть мужа? Не токмо что, и выеденного яйца не дала».[47]
В феврале 1726 года было даже осуществлено два покушения на жизнь императрицы. Во время учения гвардейских полков, за которыми из окна первого этажа дворца наблюдала императрица, раздались два залпа; первым из них был ранен в руку и в бок находившийся невдалеке от императрицы лакей Пушкин, а вторым убит стоявший от нее в четырех шагах новгородский купец. «Царица заметила довольно спокойно, что не несчастному купцу предназначалась эта пуля». В марте того же года палач публично сжег пасквиль, в котором Екатерину «называют похитительницей власти, резко порицают ее частную жизнь и говорят, что она не стесняется нарушать законы и начала правления, установленные покойным царем, допускает иностранцев и еретиков до участия в важнейших делах государства и что непонятно ослепление русских, до сих пор не открывших глаза на все это». В столице носились слухи, что царица, подчиняясь совету герцога Голштинского, намерена понемножку наполнить два гвардейских полка ливонцами и шведами.[48]
Наблюдения иностранного дипломата подтверждают документы Преображенского приказа. В Костромской провинции двое братьев раскольников «из подлого народа» отказались присягать Екатерине и присягнули только под угрозой повторной пытки. Другие ослушники заявляли так: «Креста целовать не буду, если женщина царем, то пусть и крест целуют женщины». Одна монахиня говорила: «Я за царицу Бога не молю, молю Бога за царевича, какая она царица?»[49]
В ноябре 1725 года были казнены два самозванца, выдававшие себя за сыновей покойного царя. Один из них был похож на Петра как две капли воды. Любимец царской четы Яков Волков оказался в опале: «за противные его слова против персоны ее императорского величества» его сослали на Соловки.[50]
Протесты, как видим, носили разрозненный характер. Те, кто открыто выражал их, оказывались в застенках Преображенского приказа, подвергались жесточайшим истязаниям. Эти истязания вызывали нервное расстройство даже у видавшего виды Ивана Ромодановского, наследовавшего от отца должность руководителя учреждения, занимавшегося политическим сыском. По словам Кампредона, Иван Ромодановский, «давно уже привыкший к зрелищу пыток, говорил на днях одному своему приятелю, что не в состоянии более выносить ужасов, которые ему пришлось видеть».
О том, что воцарение Екатерины не вызвало всеобщего ликования, свидетельствует и официальный документ, отметивший 6 января 1727 года (разумеется, без особого восторга), что в городах и уездах «многие злодеи в непристойных и противных словах против персоны его императорского величества, также и ныне благополучно владеющей ее императорским величеством, в Преображенском приказе, что говорили те слова спроста, а иные спьяна». Указ грозил виновным смертной казнью «без пощады».
Продержись Екатерина на троне еще несколько лет, и, быть может, протест против царствования иноземки, покровительствовавшей герцогу Голштинскому, приобрел бы более широкий размах и вылился бы в заговоры и перевороты. Во всяком случае, симптомы появления немецкого засилья, пышно расцветшего при Анне Иоанновне, наблюдались уже в царствование Екатерины I, когда набрали силу ее зять герцог Голштинский, ее фаворит Левенвольд и непотопляемый и незаменимый Остерман.
Глава четвертая
ВДОВА НА ТРОНЕ
Самое поразительное в судьбе Екатерины состоит в том, что Петр, несомненно, знавший об ограниченных способностях своей неграмотной супруги, даже не попытался хоть как-то образовать ее и подготовить к будущему царствованию, не привлекал к управлению колоссальной империей ни до коронации, ни после нее. Во всяком случае, переписка супругов не дает ни малейших оснований для утверждения, что император обременял ее поручениями государственного характера, делился с нею опытом, наставлял, как преодолевать сопротивление противников преобразований и стимулировать активность их сторонников — словом, обучал мудростям государственного деятеля.
Между тем страна находилась в сложном и тяжелом положении. Полученное от супруга наследие нуждалось для управления им в столь опытной и твердой руке, что, казалось, Екатерине не суждено было удержаться на троне, тем более незаконно ею занятом.
Два с лишним десятилетия изнурительной войны за выход к Балтийскому морю, напряженная мобилизация экономических и людских ресурсов, бесследно исчезавших на поле брани, пагубно отражались на положении сельского и городского населения. Бремя налогов и повинностей, непрерывно один за другим обрушивавшихся на плечи народа, суровое взыскание недоимок подрывали хозяйство селян и горожан.
Крестьяне, составлявшие почти 97 процентов населения России, страдали не только от тягот войны. Прежде всего, конечно же, следует вспомнить о крепостническом режиме, обязывавшем крестьянина обеспечивать сытую жизнь барина, членов его семьи, а также многочисленной челяди, их обслуживавшей. Крепостной мужик вынужден был делиться с помещиком результатами своего нелегкого труда: поставлять к его столу всякого рода снедь, обеспечивать деньгами, обрабатывать его пашню. По своим размерам повинности в пользу помещика нередко соперничали с повинностями в пользу государства. Здесь наблюдалась определенная закономерность: чем больше изымало у крестьянина государство, тем меньше оставалось помещику, и наоборот. При этом надобно учитывать, что ни государство, ни помещик не были заинтересованы в утрате крестьянином платежеспособности, в лишении его условий воспроизводства хозяйственных ресурсов.
Крестьянин являлся объектом грабежа еще и для правительственных чиновников, взимавших с них повинности, а также для приказчиков — и те и другие не упускали случая, чтобы поживиться с крестьян дополнительными поборами в свою пользу.
Два обстоятельства значительно усложняли и затрудняли выполнение задач, стоявших перед обладательницей трона. Первое и едва ли не главное состояло в отсутствии у бывшей прачки опыта и знаний. Отсутствовало у нее, разумеется, и четкое представление о том, каким курсом надлежит вести государственный корабль, какими средствами могут быть закреплены успехи, достигнутые Россией в годы продолжительного царствования ее покойного супруга, и какие его начинания нуждаются в корректировке и даже в отмене, как миновать подводные рифы в виде тайных козней противников преобразований и сторонников старины.
Второе обстоятельство, неблагоприятно сказывавшееся на выполнении государыней своих обязанностей, было связано с состоянием ее здоровья. Женщина, в молодые годы отличавшаяся богатырским здоровьем и незаурядной физической силой, к сорока годам превратилась в рыхлую особу с немалым количеством недугов.
Екатерина I пережила своего супруга всего на два года, хотя была значительно моложе его. Уход из жизни в 43 года (или около этого) объяснялся прежде всего ненормальным образом жизни императрицы, что неоднократно отмечали современники. Французский посол при русском дворе Кампредон, кажется, внимательнее других дипломатов следил за состоянием здоровья императрицы, регистрируя не только простудные, но и хронические заболевания. Последние он объяснял гастрономическими излишествами, чрезмерным увлечением напитками, страстью к развлечениям, превращение дневных часов в ночные — Екатерина имела обыкновение отправляться ко сну в четыре-пять утра.
Первый раз Кампредон отметил, что императрица «несколько чересчур предается удовольствиям даже до того, что расстраивает свое здоровье», в депеше от 5 октября 1725 года. В последующих посланиях Кампредон расшифровал суть этих «удовольствий»: «царица сильно прихворнула вследствие пира в день Андрея Первозванного. У нее сделались конвульсии, сопровождавшиеся биением сердца и лихорадкой». Частые застолья в кругу придворных дам вызывали чрезмерную полноту, несколько раз отмеченную Кампредоном: «она чрезвычайно полна, ведет очень неправильную жизнь»; «часто хворала вследствие своей чрезмерной полноты».
Состояние здоровья императрицы интересовало не только посла, но и министра иностранных дел Франции, пользовавшегося информацией и из других источников. В октябре 1726 года министр граф де Морвиль извещал своего посла в Петербурге: «Со всех сторон доходят сведения, будто здоровье царицы слабеет с каждым днем и будто расстройство доходит до того, что государыня не может долго прожить». Министр получил сведения и о том, «что царица жить не может, ибо кровь у нее совершенно заражена».
Сведения министра о заражении крови Екатерины посол решительно опроверг в депеше от 20 декабря 1726 года: «Здоровье царицы совершенно поправилось, и здесь никому даже в голову не приходит, будто кровь у нее заражена и будто сама государыня близка к смерти».
Перелом в течении болезни наступил в начале 1727 года. Посол отправлял одну депешу за другой с извещениями о состоянии здоровья императрицы. 8 февраля она будто оправилась от болезни, но врачи запретили ей выходить из покоев в течение двух месяцев. Лишь однажды она выехала из дому, чтобы потом большую часть времени провести в постели.
Двор в Петербурге тщательно скрывал истинное положение дел, распуская слухи, что императрица здорова. Кампредон с иронией сообщал об этом своему двору 8 апреля 1727 года: «Хотя здоровье царицы и принято считать превосходным, но государыня до того ослабела и так изменилась, что ее почти узнать нельзя». Подтверждением тому — скромно отпразднованный день ее рождения в присутствии герцога и герцогини Голштинских, принцессы Елизаветы, фельдмаршалов Сапеги и Меншикова.[51]Екатерина не смогла присутствовать даже на обедне в дворцовой церкви на Пасху (2 апреля).
Скрыть подлинное состояние здоровья императрицы было невозможно. Буквально на следующий день после отправки Кампредоном донесения другой дипломат, Мардефельд, много лет представлявший интересы прусского короля при русском дворе, сообщил о переполохе, вызванном состоянием императрицы: «…несколько дней все находились здесь в смущении и страхе, ибо царица в прошлую субботу заболела вторично старою болезнью и при том так сильно, что она причастилась и во дворец были призваны все министры и весь генералитет. Но, слава Богу, в ночь с воскресенья на понедельник в болезни наступил перелом, и выступил пот; по этим и другим благоприятным признакам медики считают царицу вне опасности, так как она дышать стала свободно, в чем состояла главная болезнь ее».[52]
За здоровьем императрицы пристально следили все иноземные дипломаты: саксонский посол Лефорт, австрийский Рабутин, посол прусского короля Мардефельд, чьи депеши иногда совпадали с содержанием депеш Кампредона, а иногда существенно дополняли их. Так, Лефорт в депеше, отправленной 19 октября 1725 года, подтвердил информацию Кампредона о болезни Екатерины и сообщил о способе, которым ее вылечили: «Ее величество чувствует себя гораздо лучше после того, как ей пустили кровь». Известно, что пускание крови в XVIII веке считалось универсальным средством излечения всех недугов.
О хронической болезни императрицы Лефорт доносил в марте следующего года: «У царицы часто бывает опухоль на ногах. Она поднималась до бедра и не предвещает ничего хорошего». 17 декабря 1726 года Лефорт поведал о новом недуге Екатерины: «Нездоровье царицы происходит от кровотечения носом, которому она очень подвержена, и часто повторяющемуся».
О недугах императрицы сообщал своему правительству и австрийский посол Рабутин в депеше от 11 мая 1726 года: «Царица находится постоянно в своих покоях и лишь очень редко допускает к себе иностранных дипломатов». Стремление уклониться от встречи с представителями иностранных дворов, видимо, объяснялось не только недомоганием императрицы, но и ее опасением сказать в беседе с ними что-нибудь лишнее — проговориться ненароком о какой-либо тайне или пообещать то, что нанесло бы ущерб государству.
Эти наблюдения подтверждает и источник русского происхождения — «Журнал камер-фурьерский» за июль — октябрь 1726 года. Императрица действительно вела странный, беспорядочный образ жизни: ночью она бодрствовала, а днем, как тогда выражались, опочивала, и вельможи проводили долгие часы при дворе в ожидании, когда она изволит проснуться.
Камер-фурьерские журналы — источник скудный по своему содержанию. В них регистрировались лишь четыре эпизода в каждодневной жизни монарха: время, когда императрица ужинала и ложилась спать, часы, проведенные вне стен дворца, и время, когда она садилась за обеденный стол. Екатерина даже приблизительно не придерживалась какого-либо распорядка дня: ложилась спать, когда клонило ко сну, чаще всего в утренние часы; вставала к вечеру, проводя в постели от шести до двенадцати часов. Ночью бодрствовала, иногда прогуливаясь до рассвета в Летнем саду. За обеденный стол садилась раз в сутки, насыщая желудок обильной пищей, что позволяло ей не чувствовать голода в течение продолжительного времени.
Вот как, например, императрица провела день 5 июля 1726 года. В начале одиннадцатого утра отправилась ко сну; встала в пятом часу дня; в восьмом обедала; в четвертом часу ночи прогуливалась в Летнем саду; отправилась спать в третьем часу дня. В другие дни она вставала в третьем часу дня, а иногда случалось, что и в одиннадцатом или двенадцатом ночи — в зависимости от времени, когда отправлялась опочивать. Время обеда тоже не было постоянным и колебалось в зависимости от времени пробуждения.[53]
Современники были правы: отсутствие режима способствовало болезни императрицы, ускоряло ее уход из жизни.
Резкое ухудшение состояния больной наступило 22 апреля. В течение этого и последующего дней Екатерина подвергалась удушью, несколько раз теряла сознание, бредила. Скончалась она 6 мая 1727 года.
Казалось бы, подробности о состоянии здоровья императрицы можно счесть лишними. Но это не так. Читатель должен иметь представление о том, что даже при наличии скромных способностей государственного деятеля императрица не смогла бы их реализовать. Что же касается иноземных послов в Петербурге, то их интерес к здоровью императрицы понятен — ее кончина должна была сопровождаться не только сменой лица, стоявшего на вершине правительственной пирамиды, но и сменой состава «команды» и, следовательно, возможным изменением внешнеполитического курса.
В самом начале царствования Екатерины I ее болезненность вместе с добродушным и сердобольным нравом давали современникам повод полагать, что «царствование этой царицы будет тихо и счастливо». Подданные, доносил Лефорт, «начинают воспевать счастливое освобождение от тирании и очень хорошо понимают, что царствование женщины не может быть до такой степени деспотическим», как предыдущее. Но безволие и добродушие правителя далеко не всегда обеспечивают положительную оценку царствования.
* * *
Царствование Екатерины началось под знаком траура по умершему супругу. Тело Петра оставалось непогребенным в течение сорока дней, и все это время Екатерина ежедневно дважды, утром и вечером, оплакивала его. «Придворные дивились, — замечал современник, — откуда столько слез берется у императрицы».
С первых же дней новая императрица продемонстрировала намерение строго следовать курсом Петра. Но многое и изменилось — причем и внешне, и по существу. Так, изменился при Екатерине характер развлечений, что, казалось бы, и не имело большого значения, но многим казалось симптоматичным. Петр, как известно, ввел устройство ассамблей — собраний разношерстных по составу людей, где, наряду с развлечениями, велись деловые разговоры и где можно было встретить вельмож, кораблестроителей, разного рода умельцев, купцов, послов иноземных государств. Именным же указом Екатерины Алексеевны 11 января 1727 года велено было еженедельно по четвергам в пятом часу пополудни собираться в дом ее императорского величества «на курдах, или съезд». Судя по указу, куртаги отличались от ассамблей: для них был отведен специальный день, в то время как устройство ассамблей не имело строгой периодичности; куртаги созывались при дворе императрицы, в то время как ассамблеи — поочередно у вельмож; наконец, главное отличие состояло в более демократическом составе участников — на куртаги приглашались русские и иностранные министры, а также чины не ниже полковничьего. С ассамблеями куртаги роднило лишь присутствие дам и право находиться в собрании, «кто сколько хочет». «Невозможно описать поведения этого двора; со дня на день не будучи в состоянии позаботиться о нуждах государства, все страдают, ничего не делают, каждый унывает и никто не хочет приняться за какое-либо дело, боясь последствий, не предвещающих ничего хорошего… Дворец делается недоступным, полным интриг, заговоров и разврата». Другое донесение содержит неприглядные подробности придворного быта. «Я рискую прослыть за лгуна, — доносил Лефорт, — когда опишу образ жизни русского двора. Кто бы мог подумать, что он целую ночь проводит в ужасном пьянстве, и расходится уже самое ранее в пять или семь часов утра. Более о делах не заботятся. Все страдает и погибает».[54]
Отдав должное памяти супруга соблюдением годичного траура, Екатерина будто бы спешила наверстать упущенное: балы и маскарады чередовались с празднествами по случаю выдачи наград, смотрами гвардейских полков. Продолжая традиции, императрица совершала частые прогулки по Неве, сопровождавшиеся пушечной пальбой, присутствовала на спуске галер. «Имея необыкновенную склонность к навигации и флоту, — писал Вильбуа, — она устраивала почти каждое воскресенье и по праздникам летом представление с морским боем». Развлечения продолжались до глубокой ночи. 1 мая 1726 года на Екатерину был возложен польский орден Белого орла. Празднества закончились в семь часов утра. 7 мая двор веселился до трех часов ночи. 30 июня она пировала на именинах графа Сапеги до четырех утра. Публичные развлечения дополнялись камерными, происходившими ежедневно во дворце, в кругу гофдам, камергеров, гофмейстеров и прочих придворных.
И все же действительность опровергла пессимистические размышления дипломатов. Жизнь продолжалась, и дела хоть как-то, но совершались. Правда, происходило все это не в том бурном ритме, как при Петре Великом. Ожидать новшеств, умения угадывать развитие событий от императрицы не приходилось, но ей была доступна элементарная мысль о необходимости довести до конца дела, начатые покойным супругом. Именно так она и поступила. «Санкт-Петербургские ведомости» в ноябре 1725 года извещали население: «Ее императорское величество матернее имеет попечение к своим подданным, а наипаче в тех делах, кои начаты при его величестве, дабы их всемерно в действие произвести, а наипаче о науках молодых москвичей, для которых новые профессоры из других краев выехали, и по оным профессорам показала милость и высокую свою протекцию… Немалое имеет попечение о воинских делах и в прочем, что принадлежит к удовольствию полков, и часто изволит сама при экзерцициях присутствовать». Не забыли упомянуть и о том, что императрица продолжила благоустраивать Петергоф, повелев «некоторые домы доделывать и игровыми водами и прочими украшениями украшать».
Газета не упустила случая оповестить читателей о милосердии императрицы, оказанном капитан-поручику, который наткнулся на протазан и «жестоко покололся». Узнав об этом, Екатерина «изволила, встав из-за кушанья, выйти к тому раненому и указала его отвести в особливую палату, архиерей и лейбмедики призваны, и указала того раненого при себе перевязать, а потом едва ли вси дни изволила его сама надзирать».
Императрица в первые дни царствования совершала и более существенные акции, чем излечение от раны капитанпоручика Петра Чичерина или сооружение новых домов в Петергофе. По традиции, взошедший на престол государь начинал царствование актами милосердия. Екатерина не отступила от правил: она предоставила свободу осужденным навечно к каторжным работам, освободила из ссылки Петра Шафирова, а сестру казненного Виллима Монса Матрену Балк, спина которой соприкоснулась с кнутом палача, вернула из пути в Сибирь, причем восстановила ее в прежней должности статс-дамы императрицы. Более того, специальный Указ запрещал упрекать ее в чем-либо под страхом телесного наказания. Шафирову же было дано почетное задание написать историю царствования Петра Великого до 1700 года, которое он, кстати, не выполнил. Помилование коснулось и украинских старшин, содержавшихся по повелению Петра в заточении за протест против ликвидации гетманства.[55]
Забота, хотя и мелочная по своему значению, была проявлена и к населению: оштрафованные за неявку на исповедь на 5, 10 и 15 копеек освобождались от уплаты штрафа для «поминовения покойного», отменялась отправка солдат в города и провинции для взыскания доимки по сбору подушной подати и рекрутов.
Актами милосердия дело не ограничилось. Императрица издала три указа, направленных на завершение конкретных дел, начатых супругом. Один из них извещал подданных о намерении завершить постройку 96-пушечного корабля, чертеж и закладка которого были изготовлены и совершены Петром.[56]
Продолжила императрица и начатую Петром организацию Академии наук. В 1724 году царь опубликовал проект учреждения Академии наук, или Социетета наук и художников, определив на ее содержание 25 тысяч рублей в год. Екатерина поручила русскому послу в Париже Кузакину пригласить в Россию крупных ученых, рекомендованных лейб-медиком Петра Блюментростом: двух братьев Бернулли, Билфингера, Делиля и др. В Петербург они прибыли в конце 1725 года, а Академия наук была открыта в 1726 году. Ее президентом был назначен Лаврений Блюментрост.[57]
Третья инициатива Екатерины состояла в организации Камчатской экспедиции. Царя еще в 1718 году интересовал вопрос о наличии пролива, отделявшего Америку от Азии. Для разъяснения сомнений Петр составил в январе 1719 года инструкцию геодезистам Ивану Евреинову и Федору Лужину и отправил их на Камчатку. Евреинову и Лужину удалось открыть Курильские острова, но интересовавший царя вопрос они так и не прояснили. Тогда в 1725 году царь решил отправить новую экспедицию во главе с опытными мореплавателями Витусом Берингом и А. И. Чириковым, которой надлежало соорудить на Камчатке корабли и плыть на север вдоль берега для определения места, где Азия сходится с Америкой, самим побывать на берегу и составить карту. Это намерение было претворено в жизнь уже при Екатерине.
Унаследованные от Петра замыслы хотя и были важными, но далеко отстояли от решения кардинальной задачи, стоящей перед империей: как вывести страну из кризиса. И самой Екатерине, и ее окружению, вручившему ей корону, было ясно, что она не имела ни малейшего представления, что и как надо было делать. Вся надежда ложилась на плечи бывших соратников царя. Однако для того, чтобы воспользоваться их услугами, требовались такт, умение маневрировать, а главное, умение добиваться беспрекословного подчинения своей воле. Как известно, Петр привлек к решению задач, стоявших перед страной, весьма разношерстную в национальном и социальном отношении публику. В одной упряжке тянули лямку наряду с русскими шотландец Я. В. Брюс, датчанин К. Крюйс, еврей П. П. Шафиров, литовец П. И. Ягужинский; лица, лишенные возможности похвастаться своим родословием (А. Д. Меншиков, П. А. Толстой, Г. И. Головкин), соседствовали с представителями древнейших аристократических родов: Долгорукими, Голицыными, Репниными.
После кончины Петра непрочно сколоченная команда распалась на две «партии». Победу, как уже отмечалось, праздновала новая знать во главе с Меншиковым — сторонники Екатерины, смертельно боявшиеся восшествия на престол внука Петра Великого Петра Алексеевича. Но как только стало ясно, что противник повержен, что соратники Петра сохранили свое положение, их сплоченности пришел конец. Причем инициатором разброда и соперничества выступил Меншиков, сумевший сосредоточить в своих руках поистине огромную единоличную власть.
Соперничество между Меншиковым и Толстым во влиянии на императрицу стало достоянием иностранных наблюдателей, в частности французских дипломатов Кампредона и Маньяна. В первые месяцы после вступления на престол Екатерины перевес, кажется, был на стороне Толстого. Приведем выдержки из донесений Кампредона.
17 февраля 1725 года: «Наиболее доверенным лицом и ее (Екатерины. — Н. 77.) министром является, по-видимому, Толстой. Это человек даровитый, скромный и опытный. Государыня каждую ночь советуется с ним».
3 марта: Толстой «стал теперь правой рукой царицы. В последних событиях он служил ей с ловкостью и успехом изумительными. Это лучшая голова в России. Он прожил до старости среди государственных дел и ведет их так же искусно, как и осторожно».
24 апреля: «Толстой самый доверенный и, бесспорно, самый искусный из министров царицы».
29 мая: «Между министрами заметно сближение. Канцлер Головкин, как и Ягужинский, начинают придерживаться Толстого, влияние коего все возрастает».
9 июня: «Все, что ей (императрице. — Н. П.) днем говорится и обсуждается, взвешивается и направляется ночью ею и Толстым, ловким дипломатом, который делает вид, будто отдаляется от дел и не вмешивается ни во что, кроме совещаний Сената».
Толстому, однако, недолго довелось выполнять роль самого близкого советника императрицы. Уже в апреле 1725 года его начинает оттеснять Меншиков. Обратимся к свидетельствам того же Кампредона.
7 апреля: «…чрезмерные милости к коему (Меншикову. — Н. П.) возбуждают неудовольствие всех прочих сенаторов».
14 апреля: «Если и происходит некоторое внутреннее волнение в умах министров, то лишь из-за стремления их поколебать влияние князя Меншикова».
21 апреля: «Милости к Меншикову все увеличиваются».
3 мая: «Князь Меншиков пользуется величайшею властью, какая может выпасть на долю подданного».[58]
Укрепление позиций светлейшего сопровождалось падением влияния Толстого. Оно поубавилось даже в таких вопросах, где его компетентность не вызывала никаких сомнений и где он до этого считался хозяином положения. 6 апреля 1726 года Кампредон доносил о поведении императрицы, явно ущемлявшей престиж Толстого: в Верховном тайном совете «не постановлялось никакого решения без предварительного просмотра его Остерманом», который в то время являлся ставленником Меншикова. Чтобы избежать унизительной для себя процедуры согласования решения с Остерманом, Толстой предпочитал присутствовать лишь на тех заседаниях Верховного совета, на которых присутствовал барон: «…он (Толстой. — Н. П.) никогда не потерпит, чтобы его мнение подчинено было мнению Остермана, чего можно избегнуть, высказываясь обоим одновременно».[59]
Чем слабее верховная власть, тем большее влияние на нее оказывают фавориты и временщики, использующие свое влияние либо в корыстных целях, либо в интересах государства. При Екатерине I временщиком стал Александр Данилович Меншиков, сочетавший в своем лице оба качества — выученик Петра, он умел действовать в интересах государства, не забывая при этом утолить ненасытную алчность и умножить и без того колоссальное богатство.
Все современники единодушны в оценке безграничного влияния Меншикова на императрицу. Колоссальная власть, обретенная им в ее царствование, вызывала раздражение и недовольство прочих вельмож. Еще не похоронили Петра, как между птенцами гнезда Петрова разразился скандал. 31 марта 1725 года во время всенощной в Петропавловском соборе Ягужинский в состоянии подпития, когда он становился неуправляемым, сказал, обращаясь к гробу с телом Петра: «Мог бы я пожаловаться, да не услышит, что сегодня Меншиков показал мне обиду, хотел мне сказать арест и снять с меня шпагу, чего я над собою никогда не видал». Генерал-прокурор Сената за эти слова, произнесенные публично, мог поплатиться опалой, отлучением от двора, и понадобились большие усилия министра герцога Голштинского графа Бассевича и самой императрицы, чтобы утихомирить разгневанного князя, требовавшего сурового наказания обидчика.
В те недели и месяцы, когда Ягужинский не подвергал свой организм чрезмерному влиянию горячительных напитков, он слыл рассудительным человеком и пользовался доверием императрицы в качестве противовеса Меншикову. Такой эпизод отметил Кампредон в октябре 1726 года: «Ни благоразумнее, ни трезвее прежнего он не сделался, но его безотлучное влияние около царицы не оставляет более сомнения в том, что он сделался ее любимцем». И это несмотря на то, что в августе он совершил поступок, вызвавший раздражение Екатерины: «На днях Ягужинский напился при дворе и пьяный бросился на колени перед царицей, жалуясь ей на пренебрежение, с каким к нему, по его мнению, относятся теперь, и перемешивая эти жалобы с ругательствами против разных будто бы обидевших его лиц, в особенности против Меншикова. Говорят, царица ужасно оскорбилась этим поступком Ягужинского. Но у него подобные сцены дело обычное и, вероятно, и эта сойдет ему с рук, тем более что он уже после этого назначен послом в Польшу…»