Имант Зиедонис
ДЫМ Я ЧИТАЮ ВДУМЧИВО…
Избранное
На английском языке
с параллельными русскими текстами
Иллюстрации Григорий Дауман
© Издательство «Прогресс», 1980
* * *
Страшнее всего, когда больно другому.
Сам выдержишь, стерпишь, снесешь — не впервой...
Страшнее всего, когда больно другому —
Вот рядом стоит он, ранимый, живой,
Не пустит слезы и никак по-другому
Не выдаст себя. Лишь в глазах будто ночь.
Страшнее всего, когда больно другому:
И рад бы помочь, и не можешь помочь.
* * *
Как странно — сколько невеселых дней
Ушло с тех пор, как мы в большой разлуке,
Но с фотопленки памяти моей
Ты мне протягиваешь ласковые руки.
Вокруг палатки полночи кольцо,
И дождь. И снова дождь. И запах прели...
А я печатаю твое лицо
На белой бересте Карелии.
Ночной вагон. Замолкли голоса.
И только искры, искры за окошком...
А я печатаю твои глаза
На чемоданах, тамбурах, подножках.
И на картошке в бурой борозде.
И где-то возле порта у причала.
А я печатаю тебя везде —
И на снегах, и на горячих скалах.
Везде, где небо — синий самоцвет,
Где плавленный асфальт черней, чем сажа.
И ни к чему бумага «бромпортрет»,
И проявителя не надо, ни фиксажа.
И ничего не выдумать светлей,
И ретушировать и глянцевать напрасно —
На фотопленке памяти моей
Ты проявилась бесконечно ясной.
1963
* * *
Я дарю тебе тот скворечник
В дальней Видземе на березе,
В нем мечты мои зимовали.
Я прошу, ну давай весною
Поглядеть на скворцов поедем.
Но а если они замерзли,
А они, наверно, замерзли, —
(Лишь мои там скворцы зимовали,
А твои — не там зимовали), —
Но а если они замерзли —
Брось их кошке.
Только все же, быть может, весною
Мы поедем с тобой и посмотрим
На скворечник. А черт его знает,
Может, в нем и твои поселились
И в скворечнике на березе
Народились скворчата.
1964
* * *
В безлюбье жить невыносимо,
В безлюбье мелок мир и скуп!
В безлюбье дом задымлен печкой
И острый нож для хлеба туп.
И некто топором негодным
Обтесывает бревна дней.
И чертик скуки влез на трубку
Для шторы и скользит по ней.
И ни черта не понимаешь,
Зачем перед окном цветы,
Зачем вставать обязан утром
И спать зачем обязан ты.
В безлюбье жить невыносимо:
Ведь все от всех свободны там!
Свой кипяток ты сам глотаешь
И свой кусок съедаешь сам.
И сам идешь, и сам смеешься,
И сам взрыхляешь глубь забот...
От этого не умирают,
Так можно жить за годом год.
И многие не умирают...
1964
* * *
С тою у края дороги,
Где было жилье когда-то.
Пишу я кусочком угля
На мертвых надгробиях труб
Песнь о печах холодных
И об углях погасших.
Песнь о бездомных кошках,
О детях, которые плачут
На трупах своих матерей.
Пишу я кусочком угля,
Взятым на пепелище.
Люди, не разбирайте
Труб — этих мрачных надгробий.
Пусть будет такое место,
Где яблоня станет дичком!
Пусть хмель по траве струится
В поисках шаткой опоры,
Пусть сад зарастает розами,
Пусть скроет дорожки сирень.
Пишу я о том, как олово
Льют новогодней ночью.*
Пишу я о запахе хлеба,
О том, как трещат поленья
В печи, где хлеб выпекают,
Пишу о маленьком хлебце -
Его называют: поскрёбыш.
Здесь было жильё когда-то...
Пепел в цветы превращается.
В траву кирпичи врастают.
Как в память врастает боль.
Я завтра отсюда уеду,
Но нынче с болью пишу я
На трубах — надгробиях мертвых —
Черным куском угля.
1964
________
Народный обычай: в ночь под Новый Год гадать — лить расплавленное олово в воду. Очертания получившегося слитка символизируют удачу, счастье, беду и пр.
* * *
Тот лист, тот лист,
Что ветром с дерева сбит,
Ещё он взлетит,
Он на ветку еще взлетит,
Тот лист, что ветром с дерева сбит.
Тот снег, тот снег,
Разбросанный по лесам,
Однажды он от земли оторвется сам
И взметнется навстречу звездам и небесам,
Темнеющим небесам.
Тот человек,
Который теперь уж сед,
Вернется в года, которых давно уж нет,
Вернется туда, где был он до этих лет,
В которые стал, как боженька, сед.
И реки к своим истокам вернутся вновь,
Туда. где звенят лесные ключи,
И к солнцу опять вернутся его лучи.
И снова проснусь я под пенье огня в печи,
Под материнским сердцем проснусь в ночи
1967
* * *
Глянь, старик погружает сети,
Так неспешно и так спокойно.
Словно выдумка - то, что дважды
Мир трясли мировые войны.
Глянь, старик ублажает пчельник,
Рой снимает он с липы стройной.
Так спокойно и так неспешно,
Так неспешно и так спокойно.
Глянь, старик заправляет солод,
Варит брагу неторопливо,
Словно он ничего не знает
О повадках и шутках пива.
Как спокойно и как неспешно
Совершает старик всё это!
Словно вечность и только вечность
Старика ожидает где-то.
Но уж если ему известно,
Что и сам он - частица света,
Может, вечность и только вечность
Старика ожидает где-то?
1967
СОН
На земле нам обоим было чудесно.
Алым цветком заря расцвела.
Сказал я: «Пожалуйста, не исчезни».
Но ты забрела в море и уплыла.
Были волны белыми с просинью,
И ты, как волна, шаловливой была.
А потом внезапно одежду сбросила,
Забрела в море и уплыла.
Не зря меня предчувствия мучали,
Когда ты по кромке пляжа брела,
Вставали волны отвесными кручами,
А ты забрела в море и уплыла.
Стою на пляже. Вот здесь когда-то
Ты косу намокшую расплела.
Потом мы решили: вернёмся обратно,
Но ты забрела в море и уплыла.
И вновь на земле светло и чудесно.
Алым цветком заря расцвела.
И всё-таки я не найду себе места -
Ты забрела в море и уплыла.
1967
* * *
Я ем виноград, я ем виноград
Тот самый, что снился, бывало.
Я ем, наедаюсь, я ем, объедаюсь,
Я ем его до отвала.
Я ем виноград. Мне уже невтерпеж,
Но лезет он в рот, как нарочно.
Я ем виноград. Я ем виноград,
Пока не становится тошно.
Но я буду есть. Но я буду есть
С утра и до позднего вечера,
А все оттого, что он под рукой
И просто мне делать нечего.
Не сладко, не кисло. Я ем виноград.
И завтра я есть его буду.
Я весь в винограде. Я ем виноград,
Покуда становится худо.
– Доколе? Доколе все это, – ору, –
Чего это маяться ради!? –
А руки сами подносят к губам
Еще одну гроздь виноградин.
Я ем виноград. Но когда же конец
часов виноградных вращенью?
По ягодке в рот. По ягодке в рот.
По ягодке – до отвращенья.
Я ем виноград. Буду есть виноград
Всю осень, всю зиму, все лето.
Я ем...
Да неужто в аптеке у нас
Другого рвотного нету?!
1967
* * *
Вздымается спираль: за взлетом новый спад.
Вот мальчик, из него толк будет, говорят.
Мне кажется: идет за спадом новый вал.
Поделочный спешит навстречу матерьял.
Идет навстречу шкаф с узорною резьбой.
Широкоплечий плуг гребет по мостовой,
И зыбко и легко, как белая метель,
Плывет за ним, бельем сверкая, колыбель.
Бредут, стараясь в лад с идущими ступать,
Колода палача и плетки рукоять
И вижу то Христа, то рядом – Спартака,
И к дереву, застыв, пригвождена рука.
Вздымается спираль: за взлетом новый спад.
Вот мальчик, из него толк будет, говорят.
1967
* * *
ДА! ДА!
Да, говорю вам, согласен, перечить не стану.
Из Молока хорошо превратиться в Сметану.
Да. Но внизу, под сметаной, пустынею Гоби
Кислое будет лежать молоко на манер знаменателя дроби.
Красным тузом будет пламя гореть без отказа.
В общей посудине – да! – образуется общая масса.
Да! Молоко будет в центре и к центру стремиться,
Чтобы творожной Галактикой рыхлой сгуститься.
Сыворотка станет капать в ведро понемногу...
Разве б хотел ты судьбу повернуть и дорогу?
В твороге мне пребывать, и в сметане тебе: что достойней?
Может, тебе повезет, и окажешься ты в маслобойне.
(Помни тогда, ничего, что мы разного цвета:
Творог сметане родня, мы с тобой уже виделись где-то)
Маслу – тебе и мне – творогу выпадет жребий
Встретиться вновь где-нибудь на тарелке,
На языке у всевышнего встретишься с братом
В виде частицы, пропущенной сквозь сепаратор.
«Но все равно хорошо превратиться в Сметану!»
Да! говорю вам, согласен, перечить не стану.
1967
ИЗ ЦИКЛА «ТРЕЗУБЦЫ»
Песня жемчужины
Ай, сом усатый, угорь гибкотелый,
Песчинки, уносимые водой, —
За мной придет в подводные пределы
Аквалангист, ныряльщик золотой.
Он разглядит меня в жемчужных створках,
Жемчужину раздвинет, чтобы впредь
На две свечи в его глазницах зорких
До самой смерти я могла смотреть.
Все позабуду на ладони властной,
И мне дадут совет — забыть скорей
О черном камне, где моллюск несчастный
Умрет, лишась жемчужины своей.
Ай, спрячь меня, моллюск, незримой сделай.
Зароемся в песчинки под водой,
Уже за мной в подводные пределы
Аквалангист ныряет золотой.
1967
2. Песня кольца
Эй, слизняк! Жемчужина — от бога,
Ей вредна подводная берлога.
Я — такой, и нечего смущаться,
Перлом не могу не восхищаться.
Эй, слизняк, снимаю твой запрет!
Будет каждый пить жемчужный свет!
Я отдам ей блеск свечей нарядных,
Я отдам ей блеск восторгов жадных.
Будут ночи яркие мгновенны,
Как года, когда мы вдохновенны.
Зря хранишь! Ее отнимут враз,
Чтоб насытить золотой мой глаз.
Жизнь жемчужин так прискорбна в створках,
Их никто не видит на задворках.
Где-то в клетке чахнет свет жемчужный,
Где-то в мути спит моллюск ненужный —
Не убавит, не прибавит. Что же
Дуракам вручаешь перлы, боже?
1967
3. Песня моллюска
Волновал твои печенки
Жемчуг друга - зря, песчинки,
Лишь ничтожные песчинки -
Этот жемчуг.
Что — за жемчугом незрячим?
Из любви, что в сердце прячем,
Из всего, что мы наплачем,
Зреет жемчуг.
Мы венчаем жемчуг светом,
Мы помешаны на этом,
Мы создали этот фатум
Сами, сами.
Так зачем ласкать такое
И в себе таскать такое?
Выплюнь их на дно морское,
Если можешь.
Просветленные моллюском,
Пусть сияют в перстне узком!
Боль твоя жемчужным сгустком
Светит пусть.
Глянь, с каким горит отливом
Жемчуг твой на перстне льстивом.
Выплюнул? И стань счастливым,
Брат моллюск!
Что ты плачешь в серединке?
Что грозишь? Одни песчинки,
Лишь ничтожные песчинки —
Этот жемчуг.
1967
1. Песня свечи
Пронеси мое пламя сквозь время,
Спаси от ветра огонь.
Сделай меня всесильной,
Такой, как твоя ладонь.
Защити мое пламя от ветра,
Ветер не знает стыда.
Как много свечей, от скуки,
Он погасил навсегда.
Только у ног твоих
Пламя пускай умрет.
Защити мое пламя от ветра,
Он — безумец, он — сумасброд.
Защити меня - он ужасен,
Защити меня — он прекрасен.
В час, когда меня звать он станет,
Защити — этот зов опасен.
1968
2. Песня ветра
Подсвечник, не трусь, — я оставлю с тобой
Подругу твою.
Не я виноват, что свечи дрожат,
Если я рядом стою.
Ровно столько, сколько надобно мне,
Пылает свеча при мне.
Сможешь после зажечь ее вновь — для себя,
Я позволю, сможешь — вполне.
Приду, притяну, выпью душу свечи —
Когда захочу.
Потом — безразлично, куда понесешь
Эту свечу!
1968
3. Песня подсвечника
«Не обмани!» — меня сквозь ночи просят свечи
И слезы жгучие при встрече льют на плечи,
И в каждой — белый маленький костер.
Я не могу во мрак, обратно, гнать сестер.
Как только ветер всласть насытится свечами,
Они спешат ко мне на исповедь ночами.
Но почему же на моем плече
Утешней боль выплакивать свече?
Не мне судить свечу, и я всегда молчу,
И белый плач течет по моему плечу.
1968
* * *
Это памятник ей.
Чугунный котел.
Опустошенный чугунный котел.
С ложками стойте,
Ложками бейте себя по клетке грудной
И убеждайте.
Что вы не хотели того, что случилось.
Ложки скрестите
И вспомните молча,
Что братья вы — от одной тарелки,
Братья — от одного котла,
Вы, паломники с ложками,—
Очи долу!
И воткните
Ложки в землю
Вокруг ее памятника.
Этот цветок некрасив.
Но правдой насыщен.
Все мы приходим
К памятнику мамы своей,
Белую ложку держа в руке.
1968
* * *
Это было прекрасное лето.
Мы говорили оба только сквозь цветы.
Сквозь одуванчики мы говорили в мае,
когда слова, подобно пчелам, долетали,
от липкой одуванчиковой пыли
став совершенно желтыми.
И сквозь «кошачьи лапки» приятно разговаривать.
Сквозь куст сирени трудно говорить —
в сиреневых ночах слова сгорают,
и в сердце остается пепел слов.
Сквозь маки мы в июле говорили,
и в маковки попали зерна слов.
Теперь, когда один, когда никто не видит,
я встряхиваю погремушки мака —
так разговариваю я с тобой теперь,
когда один.
Мы говорили после сквозь крапиву,
довольно много сквозь крапиву говорили.
Быть может, слишком непомерно много.
Наверно, и не надо было вовсе
в ту пору сквозь крапиву говорить.
Поскольку осенью,
когда мы говорили сквозь гладиолусы,
один — сквозь розоватый, обыкновенный,
а другой — сквозь ярко-красный, —
друг друга мы не понимали больше.
А позже были астры
всех расцветок:
ты говорила сквозь лиловый ветер,
а я — сквозь желтый,
и я уже не слышал ничего.
А после все в один прекрасный день угасло.
Остался только
жесткий сухоцвет.
Вчера я вставил рамы зимние,
и там, меж двух оконных рам,
темнеет сухоцвет.
Я у окна сижу
и разговариваю сам с собой
сквозь сухоцвет.
Я говорю:
— Появятся на днях
в окне поляны ледяных цветов.
Сквозь эти я ни слова не скажу —
ни слова.
1968
* * *
Утро — во всём женственно:
темень, и дымка, и мгла...
Мать поднялась спозоранок.
Огонь в очаге развела.
Утро — во всём женщина:
В сини, в прохладе, в заре.
Следом сестра просыпается,
Зеркальце нужно сестре.
Утро — из звуков женственных:
солнца, росы, чистоты...
А петух только мелкий служащий —
Трудится до хрипоты.
1968
СВЕЖЕСТЬ
Рыба бьётся о скользкий настил, запах ила.
Утро. Среди влажных листьев — огурец росный.
Сок сосновый, который зовём мы смолою.
Сверкание улиц, политых на рассвете.
Прохладные колени девушек.
Первые заморозки.
Первый снег.
Банное полотенце.
На кружке глазурь в холодном поту,
В котором часу ты встаёшь по утру?
1968
FRESHNESS
Fish beats on the slippery platform; a smell of slit.
Morning. Among the moist leaves — a dewy cucumber.
The juice of the pine, wich we know as resin.
The glitter of streets, newly sprayed at sunrise.
The cool knees of girls.
The first ground-frosts.
The first snow.
A bath-towel.
Cold sweat shines on the glazed cup.
At what hour in the morning do you get up?
1968
(пер. Дориана Роттенберга)
МОЛИТВА
Ты, большое вечернее солнце,
Над рыбаками, над сетью
Ты встало над жизнью людскою
И встало над рыбьей смертью.
Ты, большое вечернее солнце,
Чьим огнём загорелся край неба,
Дай моим рыбакам,
Дай насущного хлеба!
Выдай тайные рыбьи трассы,
Эти потоки адские —
Там плавает их имущество,
Вкусы, мечты рыбацкие.
Там плавают мотоциклы,
Яблони, клумбы, терассы...
Ты, большое вечернее солнце,
Выдай тайные рыбьи трассы!
Но нужнее всего нам жёны,
Жёны, чьи животы — не пустышки!
Ты, большое вечернее солнце,
Помоги, чтоб рождались мальчишки!
Помоги нам родить по мальчишке
Вместо каждой сотни транзисторов!
Помоги же народу, солнце,
Помоги в этом деле чистом!
1968
ЧЕТЫРЕ ПЕСНИ
Песня телеги
Я короб на колесах — в дождь и в зной
Маячит конский зад передо мной.
Пусть ливень на дворе, пускай мороз —
Лишь только б не остаться без колес!
Дорогой тряской катимся с разбега.
Тащусь, куда потащут,— я телега.
Пусть конь устал, пусть кончился овес —
Лишь только б не остаться без колес!
Я короб на колесах — у меня
Торчит перед глазами зад коня.
Ну, что мне конь! Куда бы он ни вез -
Лишь только б не остаться без колес!
1968
Песня колокольчика
Ах, друг мой, дружочек, ах милый гнедой!
Вон брат мой — тот колокол медный литой.
Едва в вышине загремит его медь —
Я сам начинаю тихонечко петь.
И тот колокольчик мне братец, ей-ей,
Что носит буренка на шее своей.
В тот час, когда стадо шагает в пыли,
Ему я тихонечко вторю вдали.
Настурции, лилии, каждый любой
Лесной колокольчик, цветок голубой
Мне братец и любит меня от души.
Все так хорошо, когда мы хороши!
1968
Песня коня
Дорожный звук, подобный шелесту костра.
Ах, кобылица, моя верная сестра!
Пылит дорога, ремешки на мне хрустят -
Они вовек нам остановки не простят.
Ах, кобылица, твоя кожа так пестра!
Твой запах чувствую ноздрями, о сестра.
Всю помню ночь — о, как была она бела,—
Когда ты сына мне, сыночка, родила.
Что будет есть он, наш ребеночек, наш свет,-
Истлело сено и соломы уже нет.
Кто позаботится о сене и овсе?
Где поле клеверное в утренней росе?
Ах кобылица, ах, сестрица, ах, дружок,
Уж нас и ночью не выводят на лужок.
А здесь, в конюшне, воздух глух и недвижим.
Давай-ка бросим это все и убежим!
Пусть колокольчик остается — что ему!
Телега тоже — нам телега ни к чему.
Возьмем сыночка, от беды его храня.
Ты чуешь, ноздри задрожали у меня!
Ах, магараджа, лунный диск над головой!
Уже мне в ноздри дышит ветер луговой.
Я весь дрожу, я нетерпеньем весь объят.
Ну что ж, бежим, покуда вожжи еще спят!
1968
Песня жеребенка
Куда мы бежим? И долго ли нам бежать?
Я не хочу бежать. Я хочу лежать.
Мать, когда будешь телегу тащить по стерне -
Дашь хоть одну оглоблю тащить и мне?
Ты говорила,
Что сено стогами возила
И снопов тяжелую медь.
Я тоже хочу телегу свою иметь!
Где она — хочу видеть мою телегу!
Ты ведь ее таскала зимой по снегу
И по вешним дорогам таскала день ото дня.
Разве не будет телеги и у меня?
1968
ИЗ ЦИКЛА «СОСТОЯНИЯ»
Непостоянство
Мир вновь изменяется с каждым движеньем.
Здесь все ненадежно, непрочно, как дым.
И тот, кто не знал никогда поражений,
И тот, кто терпел их одно за другим.
Вот камень замшелый, с зеленым отливом —
Нет, это дневного мерцанья излет.
Там девушка к речке идет торопливо,
Глядь — фу-ты, старуха хромая идет.
Да нет же, совсем не старуха хромая
Плетется, клюкою беззвучно стуча,
Но, тени вспугнув в обветшалом сарае,
Зажглась одинокая чья-то свеча.
И даже не пламя свечи, догорая,
Трепещет — стреноженный конь все сильней
У дерева машет хвостом, отгоняя
Назойливых, липких от крови слепней.
И это уже не слепни, а слепые
Горячие искры листву золотят,
Взлетают и гаснут во тьме, голубые,
Взлетают, и гаснут, и снова летят.
Но с треском костер истлевает шумливый
И в прах рассыпается... Вновь предо мной
Замшелый валун с изумрудным отливом
И небо с неверною голубизной.
Мир вновь изменяется с каждым движеньем —
Непрочный, превратный, летучий, как дым.
Огонь, что не знал никогда поражений.
Огонь, что терпел их одно за другим.
1968
Бесстыдство
Порой мне бывает стыдно,
Порой — не стыдно ничуть.
Порой я беру нарочно
Торбу нищего в путь.
Иду я к любым воротам,
Прошу, забывая стыд:
Не даст ли мне хлеба и масла
Тот, кто доволен и сыт?
И если меня укоряют:
— Ты же вполне здоров,
Что не займешься делом? —
Я не стыжусь этих слов.
Все в заботе о хлебе.
кто в борьбе за цветок?
Так неужели вам трудно
Дать мне хлеба кусок?
Но если хозяин дома
Согласен со мной не вполне,
Я говорю — ну что же,
Стыдиться нечего мне.
Мне жалко таких хозяев,
Они не могут понять,
Как много за самую малость
Мог бы я им воздать.
1968
Сомнения
Страшна эта пропасть меж «да» и «нет».
Меж плюсом и минусом бездна.
Во имя чего я явился на свет?
Быть может, борьба бесполезна?
Меж плюсом и минусом не глубина,
А страшный бездонный провал.
Дорога в трясину во все времена
Меж двух пролегала скал.
Безжизненна пустошь меж «нет» и «да».
Здесь эхо едва ль отзовется.
Земля не цветет, не бежит вода.
Вдруг здесь мне остаться придется?
Два солнца, и каждое ярким лучом
Свой в небе зажжет рассвет.
Есть справа плечо и слева плечо
И пустота между «да» и «нет».
1969
ПЕСЕНКА-ЗАКЛИНАНИЕ
Покуда камень будет расти —
Не разлучить нас, не развести.
Покуда камень будет расти —
Не разлучить нас, не развести.
Покуда камень будет расти!
Пока улитка будет бежать —
Лишь мне ты будешь принадлежать.
Пока улитка будет бежать —
Лишь мне ты будешь принадлежать,
Покуда верблюд проходит легко
Сквозь игольное узенькое ушко.
1969
ПЕСЕНКА О ТАКОМ БОЛЬШОМ СЧАСТЬЕ
Пойми, такого нет большого счастья.
И все слова об этом — болтовня.
А есть такие маленькие счастья.
Такие маленькие есть улыбки дня.
Когда сумел другой понять меня.
Когда ответил состраданьем на страданье,
Когда не надо гривенник менять
В трамвае тесном, где расплющено дыханье.
Когда лады в работе, свары нет,
И зависти, и склочной своры, кстати.
Из этих счастий, крошечных таких,
Большое счастье выйдет в результате.
Ты — в магазине, очереди нет!
Какое счастье! А умножь на десять:
По десять малых счастий каждый день —
Какое счастье выйдет, надо взвесить?
Пусть маленькие счастья — в гости к нам —
Тогда улыбки помешают грустям.
А если то, большое, счастье есть,—
Мы не глупцы — его мы не пропустим.
1969
РЯДОМ С МОЦАРТОМ
Моцарту хвастаться нечем всерьез.
Все у него — от бога.
Бог ничего мне не преподнес —
Сам я напрягся немного.
Ангельской стаей в небесной волне
Моцарта руки витают.
Каждая нота моя во мне.
Раной ночной расцветает.
Моцарту бог предлагает в раю:
«Ройся в лукошке звездном!»
Я же за всякую ноту свою
Хватаюсь в сугробе морозном.
Разве ночью, когда над покоем и сном
Я решаюсь на таинство песни,
Тихий ангел стоит перед нашим окном?
Нету ангела возле, хоть тресни!
Сравнивать с Моцартом глупо вдвойне —
Это не льстит и не греет.
Лишь музыка тяжести свойственна мне.
И меня божество не лелеет.
1969
* * *
На земле — трава, а под землей —
прах неисчислимых поколений.
В эту ночь рожден ребенок мой
и ко мне положен на колени.
Хватит спорить, что в какой цене,
что нельзя, что можно — мне, тебе ли!
Он рожден, кому же, как не мне,
дерево рубить для колыбели?
Петер, ты за что меня стыдишь?
Ян, за что грозишь меня ославить?
В эту ночь родился мой малыш,
как смогу нагим его оставить?
Что теперь мне споры, шум и крик?
Слышу, как течет и убывает
времени песок, и каждый миг
нашу жизнь песчинки отпевают.
На земле — трава, а под землей
прах неисчислимых поколений.
В эту ночь рожден ребенок мой
и ко мне положен на колени.
1970
НА ПАЛУБЕ
Гул болтовни человечьей,
Качка словесных вод.
Рядом ныряют дельфины,
Что-то нам скажут вот-вот.
К мели болтун и болтунья
Ведут пароход болтовни.
Рядом ныряют дельфины,
Что-то нам скажут они.
Рокот людской говорильни,
Ритмы и стиль суеты.
Рядом - дельфинье молчанье.
Острая боль немоты.
1970
* * *
Свеча горит.
О, как свеча горит!
Огонь свечи, мигая, тьмой колдует.
И тьма бежит, и снова свет разлит.
И с богом черт моей душой торгует.
Свеча горит.
О, как свеча горит!
Того гляди, ее сквозняк потушит.
А воск свечи за кромку перелит,
И кто-то по мою приходит душу.
Свеча горит.
О, как свеча горит!
Мрак от нее на время отшатнулся.
До донышка, наверно, догорит,
Хоть фитилек слезами захлебнулся.
Но вот исчез,
Огонь свечи исчез.
И ветер отсветы в моих глазах задует.
А впереди — большой базар небес,
Где с богом черт душой свечи торгует.
1970
* * *
За вечерним туманом,
За вечернею мглой стеклянной
Исчезаем
И становимся тенью туманной.
Исчезаем.
Оболочка уже незрима.
Только смутное чувство —
Словно кто-то проходит мимо.
То ли падают листья.
То ли всхлипнула жалобно дверца.
То ли волшебник
Пришел починить твое сердце.
Словно кто-то из этих деревьев
Заснул и без листьев проснулся.
И хотел тебя кто-то погладить,
Но исчез...
И тебя не коснулся.
1971
* * *
С непонятными, странными жестами, в странной
непонятной одежде, видать, домотканой,
С непонятным лица выраженьем, похожий
На сухой можжевельник, шел странный прохожий.
И сказала ты мне: «Он какой-то притворщик.
Он играет, нарочно лицо он так морщит».
У ворот он замедлил шаги и собаке
Огонек, словно кость, ловко бросил во мраке,
И спросил: «Как зовут вашу жабу? Выходит,
Когда доят коров? И в хлеву верховодит?»
И сказала ты мне: «Этот странник играет
И нарочно под вечер нас так окликает:
«На концах ваших пальцев пылают ли свечи?
Поделиться хочу с вами тайной сердечной,
Своим сердцем: какую вам дать половину,
Ту, что спрячу от вас или ту, что придвину?»
И сказала ты мне: «Человек этот шутит
На ночь глядя. Не верь ему, толка не будет».
Мы тогда отвернулись, закрылись ворота.
А теперь его ждем — не является что-то.
Ночь как ночь.
День как день.
За год стог свой съедает корова.
Жаба пить молоко не приходит: ей лень.
Нам бы странного гостя какого!
1972
ВЕТЕР У ДВЕРЕЙ
Н. и В.
Кто этот ветер, тоньше таволги?
Мы никого просить не думали,
И все ж, пока нас дома не было.
Нам кто-то ветер к двери приколол.
«Чтоб к чьей-то двери был приколот ветер,—
Прошелестел краеугольный камень,—
Такое не увидишь каждый день!
Он ни воды не требует, ни хлеба,
Он только неба жаждет, только неба.
Вот только, правда, склонен похищать
Все тонкое, все тонкие предметы.
Сам тонок, тоньше таволги, к тому же
С тончайшим обоняньем. И не злой.
Но — берегите тонкие предметы!»
1972
ИНЕРЦИЯ
Кто первый покатил, толкнул с разбега?
Но камень катится, подобно глыбе снега,
И на глазах растет.
Стал камешек катиться с горных скал
И камнем стал, и камни обскакал,
И на глазах растет.
Гиппопотам и слон дают дорогу —
Ведь этот камень больше их намного
И на глазах растет.
Громадный камень, скорость крепнет в массе,
Обломки стен торчат на этой трассе,
И спасу нет!
И вот мы вышли. Андрев первым прыгнул в схватку,
И этим камнем Андрев был раздавлен всмятку,
А камень — дальше!
Ох, эта песня так стара, о боже.
Тут прыгнул Мартинь, Кришус — и все то же,
Один конец!
Сдалась деревня, сдался луг, сдались чащобы,
Лишь дурень Ансис выскочил — еще бы!
В лаптях дурацких.
Ещё сто Ансисов неслись дурацкой ратью.
Но Мик проснулся, и у Мика были братья,
И я увидел в этот миг, что камню - страшно!
Теперь — ни с места. Он в траве столетней спрятан.
Я огурцы солю, а ты — опята.
И нам не страшно.
И кто поверит в то, что по порядку
Был Андрев, Кришус им раздавлен всмятку?
Обычный камень.
&n