Фактически именно в тот период были заложены основы индустриальной цивилизации, в условиях которой мы живем и теперь. Однако, подобно тому как это происходило в первой половине XIX в., блага индустриализации распределялись крайне неравномерно — и это, в свою очередь, с неизбежностью сказывалось на международных отношениях того периода.
Во-первых, именно на рубеже веков произошла смена лидеров в технологической гонке. То обстоятельство, что Великобритания первой и с большим искусством, чем другие страны, овладела паром, предопределило ее промышленное, морское и экономическое первенство вплоть до последней трети XIX в. В искусстве изготовления разнообразных паровых машин весь остальной мир отстал от Англии "навсегда". Однако на рубеже XIX—XX вв. США, Германия, Франция и другие ведущие индустриальные страны, вместо того чтобы вести бесплодное состязание с англичанами за дальнейшее совершенствование паровых двигателей, обратились к принципиально новым направлениям технологического прогресса, таким, как электричество и двигатели внутреннего сгорания. И тут-то выяснилось, что зачастую давний лидер в технологической гонке, инвестировавший огромные средства в устаревшие технологии, начинает проигрывать технологическое соревнование на новых направлениях технологического прогресса. Англия стала терять свое уникальное положение "мастерской мира"; другие страны и народы также начали приобщаться к индустриальной цивилизации.
К 1914 г. уже не только США, но также и Германия обошли Великобританию по объему промышленного производства. Вслед за утратой промышленного первенства произошла и утрата финансового превосходства (уже после Первой мировой войны финансовый центр мира переместился из Лондона в Нью-Йорк). А это значило, что на рубеже веков положение Британии как гегемона сложившейся системы международных отношений серьезным образом пошатнулось.
|
|
Во-вторых, впервые за несколько столетий Европа столкнулась с технологически высокоразвитыми и динамичными внеевропейскими центрами силы — США и Японией.
Америка вырывается вперед
Уже в конце XIX в. Соединенные Штаты превратились в экономическую державу номер один. Так, например, в 1913 г. по общему объему производства промышленной продукции США опережали Британию в 2,5 раза; производство стали в США в начале XX в. равнялось аналогичному производству Германии, Британии, России и Франции вместе взятых.
В 1870 г. объем производства Германии равнялся 90% объема производства США, а в 1913 г. — менее 40%. Таким образом, экономический лидер Европы производил в 2,5 раза меньше, чем "Заокеанская республика"! Уже в 1913 г. доля США в мировом промышленном производстве составила 35% (напомним в связи с этим, что в настоящее время эта доля составляет немногим более 20%).
А. Тейлор писал: "До 1880 г. США почти не имели значения. Потом там произошла величайшая из всех промышленных революций. К 1914 г. они не только стали экономически развитой страной по европейскому образцу, но и превратились в соперничающий континент. Добыча угля США равнялась добыче угля Англии и Германии вместе взятым. Производство чугуна и стали в Соединенных Штатах превзошло производство чугуна и стали во всей Европе. Это было зловещее предзнаменование: экономически Европе не принадлежала больше монополия, она даже перестала быть центром мира... Никто не понимал, что, если европейские державы перессорятся, Америка сможет вмешаться и столкнуть их лбами и будет для этого достаточно сильна. Эта ошибка привела к окончанию истории Европы в ее прежнем понимании. Указанная ошибка понятна. Европейские государственные деятели обращали больше внимания на внешние политические явления, чем на экономическую реальность. Соединенные Штаты казались им расположенными не только на другом континенте, но и на другой планете".
|
|
Что касается Японии, то в начале XX в. темпы экономического роста этой страны далеко превосходили аналогичные показатели любой великой державы. Правда, "Стране восходящего солнца" приходилось начинать с крайне низкого, средневекового уровня, по она продемонстрировала свою способность — благодаря присущим японскому народу сплоченности, дисциплине и патриотизму — максимально эффективно использовать даже весьма ограниченные ресурсы. В 1904 г. с этой способностью Японии столкнулась Россия; 37 лет спустя — США. Во всяком случае, после русско- японской войны Токио вошло в число мировых столиц; и мнение новой великой державы уже нельзя было игнорировать. Как мы уже отмечали, подъем США и Японии означал, что евро центризму (и "европейскому концерту", как центру мировой политики!) приходит конец.
В-третьих, на рубеже веков произошла и грандиозная революция в военном деле, которая имела далеко идущие последствия.
Европа и революция в военном деле
|
|
Колоссальный технологический прогресс в Европе на рубеже веков не мог не сказываться н на военном деле. Во-первых, индустриализация сделала технически и экономически возможным провести всеобщую мобилизацию, т.е. поставить под ружье фактически весь народ.
Практически вся Европа была в то время покрыта густой сетью железных дорог, что делало возможным быструю переброску крупных воинских соединенеиий на огромные расстояния. Кроме того, распространение машинного производства позволяло заменить труд ушедших в армию мужчин трудом женщин и подростков.
С конца XIX в. Германская империя стала лидером в гонке вооружений — как на суше, так и на море. Таким образом, остальная Европа была вынуждена реагировать на действия Берлина в военно-политической сфере. Увы, далеко несразу политики и военные поняли, что в новых условиях руководить постаринке государствами и их вооруженными силами уже нельзя. Основываясь на опыте войн середины XIX в., правящая элита европейских держав придерживалась той точки зрения, что большая европейская война будет либо скоротечной, либо будет идти где-то далеко, на задворках Европы (по примеру Крымской войны). Во всяком случае, даже такая война, в которой примут участие все великие державы (Англия, Австрия, Германия, Россия и Франция) не приведет (как тогда считали) к каким-то фатальным результатам.
В начале XX в. в центре внимания военных и политических руководителей были именно темпы мобилизации. Особенно большое значение эта проблема имела для Германии. Эта страна, с ее системой всеобщей воинской повинности и наличием громадного обученного резерва, могла выставить на ноле боя колоссальную действующую армию. В германской правящей элите возобладало впечатление, что Германия может победить всех своих врагов одновременно. Для этого только надо разбить их по частям — сначала разгромить Францию в ходе скоротечной кампании, а затем всеми силами обрушиться на Россию.
В этом была суть плана Шлиффена — названного по имени начальника германского Генерального штаба в период 1891 — 1905 гг. — разработанного еще в 1905 г. С чисто военной точки зрения этот план был настоящим шедевром военной мысли. В случае войны на два фронта Германия могла достигнуть успеха лишь посредством быстрых наступательных действий; ведя же оборонительную затяжную войну, вследствие гораздо более крупных ресурсов у потенциальных противников, она была бы в конце концов неизбежно раздавлена. Главным противником Альфред фон Шлиффен считал Францию, и поэтому находил нужным сначала покончить с ней, а уже потом начать активные военные действия против России.
В течение одного-двух месяцев предполагалось полностью разгромить Францию и по превосходным германским железным дорогам перебросить высвободившиеся войска на Восточный фронт, против России, которая должна была только-только завершить свою мобилизацию (промедление с темпами мобилизации в России было неизбежным, в силу как недостаточно развитой сети русских дорог, так и громадности русских пространств)
Все было продумано, кроме одного "пустяка" — позиции Великобритании. Ведь для широкомасштабного вторжения во Францию одной лишь "Вогезской дыры" былo мало — требовалось вторжение через территорию Бельгии. История, однако, учит, что ни одно правительство Великобритании никогда не примирится с контролем над Бельгией со стороны враждебной континентальной державы. С XVII по XX в. Лондон вел борьбу не на жизнь, а на смерть против всякого, кто бы ни посягал на Бельгию, как бы его ни звали — Людовик XIV, Наполеон Бонапарт, кайзер Вильгельм II, фюрер Адольф Гитлер. И план Шлиффена означал, что Англия неизбежно вступит в борьбу — и тем самым молниеносная кампания превращалась бы в изнурительную войну на два фронта, в которой Германия должна была неизбежно потерпеть поражение.
В любом случае, как мы увидим, именно мобилизационные планы определяли действия великих держав на рубеже веков, заставляя нередко принимать далеко идущие политические решения. В частности, и войну Франции Германия объявила 3 августа 1914 г. в полном соответствии с планом Шлиффена. Таким образом, тот загадочный на первый взгляд исторический факт, что ответом на убийство Франца-Фердинанда в Сараево стало вторжение в Бельгию (не имеющую вообще никакого отношения к событиям на Балканах), объясняется исключительно мобилизационными планами великих держав. Чисто технические детали — железнодорожное расписание, пропускная способность железных дорог и т.п. — взяли верх над соображениями политических и военных лидеров.
Франко-прусская война 1870—1871 гг. не только подвела черту под периодом французской гегемонии на европейском континенте, которая продолжалась со времен герцога де Ришелье и противостоять которой могла лишь вся объединенная Европа с Британией во главе. Эта война продемонстрировала также, что теперь на континенте новый могущественный лидер — Германская империя — выстоять против которого в одиночку не смогут ни Франция, ни Австрия, ни Россия. Более того, могущество Германии, как абсолютное, так и в относительное, росло как на дрожжах между 1871 и 1914 гг., и в начале XX в. только объединение сил всех участников "европейского концерта" еще могло уравновесить германскую мощь.
Впрочем, создатель Германской империи — О. фон Бисмарк — прекрасно понимал, что объединение Европы против Германии чревато смертельной угрозой для его детища. Поэтому он (в отличие от своих преемников) всегда проводил крайне осторожную политику, стремясь, за счет внешнеполитического маневрирования, избегать формирования антигерманских коалиций.
Что касается других великих европейских держав, то либо они были слишком ослаблены вследствие понесенных военных поражений и территориальных потерь (Австрия, Франция), либо их внимание было отвлечено на расширение своих колониальных империй (Англия, Россия). Таким образом, сложились условия для общей стабилизации военно-политической обстановки в Европе, и между Франко-прусской и Первой мировой войнами Европа практически не знала войн между великими державами (Русско-турецкая война 1877—1878 гг. — не в счет; Турция не относилась к числу великих европейских держав).
Некоторые из неевропейских государств (а именно США и Япония) как раз на рубеже XIX—XX вв. продемонстрировали склонность к экспансии (японо-китайская война 1894 г., испано-американская война 1898 г.), однако в конце позапрошлого столетия и Карибский бассейн, и Дальний Восток оставались далекой периферией евроцентристской по своей сути мировой политики. Считалось, что ни Вашингтон, ни Токио никакой роли в мировой (т.е. европейской) политике не играли и играть не будут.
Эта новая мирная передышка была, безусловно, заслугой системы "европейского концерта", которая сумела восстановиться и обеспечить саморегуляцию после кризиса, вызванного Крымской войной и объединением Германии и Италии. Изменилось соотношение сил между великими державами — опорой системы, — но сама система продолжала работать, и до тех пор, пока у власти в Европе оставались люди, понимающие, как работает система, ситуация в Европе и в мире оставалась стабильной.
На рубеже веков, однако, к руководству большой политикой европейских кабинетов пришли люди, которые были во многом чужды представлений о монархической солидарности, свойственных их отцам и дедам. Новое поколение европейских политиков, как мы уже сказали, ориентировалось в своей политике на общественные настроения, на придворные камарильи и т.п. Представление же о моральном единстве Европы было к тому времени во многом утрачено.
Л ничего иного для укрепления "европейского концерта" в то время просто не было. Внутренняя структура "европейского концерта" была чрезвычайно слаба и не соответствовала задачам и потребностям все более усложнявшихся международных отношений. Фактически она держалась на устаревших династических принципах, которые все больше заменялись национальным интересом.
И первой жертвой этого нового поколения политиков и дипломатов, пришедших к власти в конце XIX в., стал созданный О. фон Бисмарком в 1873 г. "Союз трех императоров" (австрийского, германского и русского). Для О. фон Бисмарка образование этого союза было одной из самых ценных дипломатических побед. Ведь тем самым Берлин: утверждал свое центральное положение в Европе;вбивал клин между Парижем и Санкт-Петербургом; брал под свой плотный контроль австро-русское соперничество на Балканах (чтобы не пришлось потом выбирать, на чью сторону встать в случае войны между Австрией и Россией).
С самого начала, однако, было видно, что эта комбинация О. фон Бисмарка была довольно мертворожденной. Она держалась на собственных страхах О. фон Бисмарка и на сентиментальных чувствах Александра II и Вильгельма I по отношению друг к другу, а также на взаимных симпатиях русских и немецких консерваторов и монархистов.
Свидетельством тому, что между Романовыми и Гогенцоллернами все еще сохранялись тесные династические связи, стал визит императора Вильгельма I в сопровождении О. фон Бисмарка и X. фон Мольтке-стар- шего в Санкт-Петербург в апреле — мае 1873 г., в ходе которого была подписана секретная русско-германская военная конвенция. В первой статье этого документа говорилось, что, в случае нападения какой-либо европейской державы па одну из договаривающихся сторон другая должна направить 200-тысячную армию на помощь союзнику. Этот документ, однако, был скорее данью памяти военного союза двух стран в начале столетия, нежели программой действий на будущее.
Но что касается реальных государственных интересов Австро-Венгрии и России — здесь всякие личные симпатии членов правящих династий отступали на задний план. Разногласия двух стран на Балканах были слишком велики, чтобы их мог сгладить даже О. фон Бисмарк. Тем самым союз с Веной означал постепенное втягивание Берлина в балканские интриги венского кабинета — вплоть до июля 1914 г.
Действительно, в ходе обмена нотами между Австрией, Пруссией и Россией в 1873 г. (этот обмен и оформил "Драйкайзербунд" — "Союз трех императоров"), стороны договорились сотрудничать в "упрочении мира" в Европе. В случае нападения на страну-подписанта четвертой державы стороны должны условиться о совместных действиях, по поводу чего должна быть заключена особая военная конвенция. Называть этот договор "союзом" слишком сильно; это было лишь обязательство консультироваться друг с другом в случае политического кризиса в Европе — и не более того.
"Военная тревога", возникшая в феврале 1875 г. в германо-французских отношениях, лишний раз продемонстрировала, что ни о каких союзнических отношениях между Берлином, Веной и Санкт-Петербургом не могло быть и речи. В ходе этого политического кризиса, продолжавшегося с февраля по май, Россия выступила совместно с Великобританией, дав понять германской стороне, что Европа не допустит нового разгрома Франции.
Германо-австрийский договор 1879 г., который был по сути дела оборонительным союзом, направленным против России, мог бы привести к отчуждению России и краху политики поддержания "Союза трех императоров". Чтобы не допустить этого, О. фон Бисмарк был вынужден в 1881 г. пойти на заключение нового "Драйкайзербунда", который более соответствовал духу времени. В соответствии с положениями трехстороннего австро-германо-русского договора 1881 г., три державы заключали пакт о нейтралитете на тот случай, если одна из трех империй окажется вовлеченной в войну с четвертой державой. Фактически это означало, что при любом обострении англо-русских противоречий Лондон окажется без союзников на континенте ввиду пророссийской политики Парижа, а также маловероятности новой франко-германской войны в то время. Далее, договор подтверждал принцип закрытия Проливов в случае войны — это была важная гарантия против возможного нападения Англии на Россию на Черном море. Наконец (и это тоже была большая победа русской дипломатии), Австрия согласилась на воссоединение Болгарии (взамен, правда, Россия была вынуждена подтвердить согласие на оккупацию Боснии и Герцеговины).
Это была бесспорная победа российской дипломатии и признак германо-русского сближения. Вот почему новым "Союзом трех императоров" была недовольна Вена (которой О. фон Бисмарк выкрутил руки, чтобы заставить ее подписать этот договор), и вот почему Австрия сделала все, чтобы превратить его в пустой клочок бумаги. Тройственный союз Австрии, Германии и Италии (1882 г.) означал смертный приговор для "Союза трех императоров", поскольку имел явную антирусскую направленность и фактически перечеркивал "Драйкайзербунд". Заключенный в следующем году австро-гермаио-румынский договор стал оборонительным союзом, направленным против России. Тем самым положения этого договора и Тройственного союза вступали в фактическое противоречие с условиями
"Драйкайзсрбунда" 1881 г. Что еще хуже, Тройственный союз и австро- германо-румынский договор, как считают многие историки дипломатии, будучи первыми военно-политическими союзами, заключенными в мирное время после Венского конгресса, свидетельствовали о начале постепенной эрозии "европейского концерта".
Положение не мог спасти и "Договор перестраховки" от 1887 г. — еще одна хитроумная комбинация О. фон Бисмарка. Согласно этому соглашению, Россия брала на себя обязательство оставаться нейтральной, если только Германия не нападет на Францию, а Германия — сохранять нейтралитет при условии, что Россия не нападет на Австро-Венгрию. Германия вновь взяла на себя обязательства поддержать Россию по вопросу о Проливах. Фактически именно в Договоре перестраховки впервые был намечен контур противостоящих коалиций — Антанты и Центральных держав (Россия-Франция и Германия-Австрия).
Антирусская направленность германской политики еще больше усилилась при преемниках О. фон Бисмарка. Фактически новые канцлеры — Лео фон Каприви и Теобальд фон Бетман-Гольвег — не разбирались в международных делах, целиком полагаясь на суждение статс-секретаря германского внешнеполитического ведомства Фридриха фон Гольштейна, одного из ведущих чиновников германского министерства иностранных дел. Отказ Берлина возобновить "Договор перестраховки" (1891 г.) означал, что в германской политике произошел решающий поворот, направленный на безоглядную поддержку единственного надежного союзника — Австрии. Кроме того, в тот период в Берлине еще воздерживались от гонки морских вооружений и активной колониальной политики, что давало возможность сближения Англии и Германии (на антирусской основе). Германия, отказавшись от своих претензий на Занзибар и Юго-Западную Африку, получила от Лондона Гельголанд (англо-германское соглашение от 1 июля 1890 г.).