Дмитрий Александрович Быстролетов
Путешествие на край ночи
«Путешествие на край ночи»: Современник; 1996
Аннотация
Эта книга — воспоминания советского разведчика-нелегала Д.А.Быстролетова (Толстого) (1901–1975), — по его собственному определению, записки о жестоком, трудном и великолепном времени. Дмитрий Быстролетов был уникальным человеком. Моряк и путешественник, художник и литератор, владевший двадцатью иностранными языками, доктор права и медицины, он был одним из лучших сотрудников ИНО ОГПУК — ГУГБ НКВД СССР, занимавшихся экономической, военной и политической разведкой. Мастер перевоплощения, Д.А.Быстролетов сумел проникнуть в тайны МИДа Великобритании, добыть шифры и коды Австрии, Германии, Италии, Франции и других государств предвоенного мира. В 1938 г. на родине был репрессирован. В 1954 г. освобожден как инвалид. Полностью реабилитирован в 1956 г. Для широкого круга читателей имя Д.А.Быстролетова было открыто внешней разведкой СССР в 1990 г. Настоящее издание снабжено приложением и редкими фотографиями.
БЫСТРОЛЁТОВ Дмитрий Александрович
ПУТЕШЕСТВИЕ НА КРАЙ НОЧИ
Notre vie est un voyage Jusqu' au bout de la nuit. Nous cherchons notre passage Al' enfer o u ri en ne luit!
Наша жизнь — это путешествие на край ночи. Мы ищем путь сквозь ад, где нам впереди не светит ничто.
Из боевой песни швейцарских наемников ХV века.
Предисловие
Зимой 1942 года, на четвертом году заключения, я получил извещение, что на воле умерли моя мать и жена. Их смерть стоит в прямой связи с моим арестом: их загнали в могилу те же самые люди, которые повинны в том, что я был необоснованно арестован и реабилитирован "за отсутствием состава преступления только на восемнадцатом году заключения. Осенью 1942 года я встретил в лагере женщину, которую полюбил за то, что она стала для меня светильником в ночи — моей женой, помощником и другом. Ее муж умер в заполярных лагерях, так и не успев дождаться пересмотра выдуманного "дела". Отбыв второй срок, жена дожила до реабилитации, будучи уже полным инвалидом. Таких примеров мы видели вокруг себя множество и сделали общий вывод: злодеяния сталинского времени в смысле количества отнюдь не исчерпываются десяткам миллионов арестованных и умерщвленных, нет, чтобы правильно понять и оценить историческое значение пережитого, необходимо учесть и гибель родственников на воле, честных и полезных Родине людей. Они были настолько невинны, что даже организованный Сталиным аппарат истребления не счел нужным применить к ним меры открытого насилия. И все-таки они погибли потому, что приведенная тогда в движение гигантская мясорубка перемалывала не только брошенных в ее жерло людей, она сама втягивала тех, кто находился поблизости.
Эта книга моих записок посвящена обстоятельствам жизни и смерти первой жены пример обычный, в той или другой форме такие воспоминания могли бы написать, к сожалению, многие и многие советские люди. Некоторые же фамилии и географические названия мне пришлось по указанным ниже причинам изменить, но дело не в них. И даже не в моей жене. Нет.
Эта книга, мыслится мне, бывшему заключенному сталинского времени, как надгробный венок, всем нашим родственникам, вместе с нами прошедшим скорбный путь до края ночи.
Глава 1. Первая любовь
Quelle vertigineuse douceur - A travers ces levres novellas,
Plus epatantes et plus belles,
T'infuser moon venin, ma sour!
Ch. Baudelaire
Какое головокружительное наслаждение Через эти новые губы,
Более волнующие и прекрасные,
Передать тебе мой яд. О, моя сестра!
Ш.Бодлер (фр.)
Тринадцать закопченных труб и тяжелые клубы дыма, медленно ползущие по низкому небу, вот все, что видел я каждое утро из окна своей комнатки под крышей большого и холодного дома. Это была рабочая окраина Праги. Год двадцать третий.
Проснувшись от протяжного рева гудков, я подолгу глядел из окна вниз, туда, где по тесной и кривой щели улицы в безотрадной мути рассвета бесконечно тянулись черные вереницы рабочих. Одевшись, я садился на кровать и напряженно думал, куда бы пойти в поисках хлеба. Средства к существованию давали мне рытье могил на кладбище и уроки, но добыть их в этом светлом и прекрасном городе было нелегко.
Все свободное от уроков время поглощало слушание университетских лекций и занятия в государственной библиотеке: я работал над серией статей, которые не приносили дохода, но нужны были потому, что в ходе размышлений над ними росло и утверждалось новое мировоззрение, жить с которым казалось легче. Потом наступал вечер. В одном магазине хозяин давал мне обрезки мяса и колбасы, в другом — не проданный черствый хлеб. На маленькие и такие дорогие серебряные монетки я прикупал себе кое-что и к наступлению темноты успевал дотащиться домой.
Сняв костюм, чтобы не мять его, садился на кровать и раскладывал на старой газете пищу. И ел, думая о другом.
Денег на освещение не хватало, и после еды оставалось только глядеть в окно на отблески заводских огней и на черные силуэты труб. Обычно в это время начиналась туберкулезная лихорадка, и возбужденный ею мозг уносил меня беспредельно далеко. Может быть, это и были мои лучшие часы: иногда я декламировал любимые стихи, но чаще всего громко спорил с воображаемым противником. В таком споре рождались новые, остроумные и блестящие мысли. Довольно потирая горячие руки, я ходил по комнатке и собирал удачные фразы для следующей статьи о Ницше и Ленине, о добре и зле, о рождении нового человека, который здесь, на обновленной и переустроенной земле, будет богом. В часы этого одинокого торжества на окраине города мне казалось, что я нужен людям потому, что могу сказать им новое слово. Равнодушный мир представлялся мне тогда твердыней, которую надо взять с боя, и я верил в свои силы и в коллективную мощь тех, кто пойдет рядом со мной. Наконец наступала ночь, в изнеможении я падал на постель и долго лежал с открытыми глазами: чудилось, что штурм неба уже начался, в тяжелом грохоте заводских молотов гремела для меня героическая симфония восстания, колыханием победных знамен казалось кровавое зарево печей…
Уронив голову на горячие руки, я мечтал о времени, когда не будет больше ни борьбы, ни обреченных на гибель и новые люди не узнают ужасов бедности и одиночества. Потом мысли начинали путаться, и наступал тревожный сон. В полночь я поднимался и шел на работу на кладбище.
А утром, открыв глаза, видел опять все тоже, тяжелые клубы дыма в низком небе и тринадцать закопченных труб.
— Ну как, ушел этот оборванец… Как его… Учитель русского языка?
Голос звучал звонко и резко, как металлическая струна. Это воспитательница двух девочек господина Фишера, молодая англичанка. У нее бледное лицо и очень блестящие глаза.
— Убрался, слава Богу! Тоже мне учитель! Ха-ха-ха! Честное слово, мисс Оберон, когда-нибудь он стянет в передней зонтик!
Горничная говорит добродушно, но я сжимаюсь, как от удара.
— Ладно, не болтайте. Мистер Фишер вернется поздно, девочки приготовили уроки. Пора спать. Возьмите входную дверь на цепочку и идите к себе. Я уложу девочек и сама открою хозяину. Все. Спокойной ночи!
Я остался один на балконе в мучительной нерешительности. И зачем нужно было выйти сюда… Черт… Как неловко получилось… Главное синие брюки я подшил коричневой заплатой, и подошва на левом ботинке отстает и хлопает на ходу… Теперь придется получить небрежное замечание от англичанки и затем пройти через всю гостиную под насмешливыми взглядами двух женщин! Боже мой… нужно выпутываться: еще подумают, что я спрятался нарочно… Как вор…
Пока я переступал с ноги на ногу и мял руки в наплыве проклятой застенчивости, мисс Оберон потушила свет в гостиной и вошла в спальню девочек. Большое венецианское окно этой комнаты находилось рядом, и с балкона я хорошо видел все, что там происходило. Но как же быть? С каждой минутой я действительно все больше и больше похожу на вора. Надо выйти, извиниться, сказать, что голова заболела… Хотел освежиться…
Набравшись храбрости, я повернулся, чтобы идти, и совершенно случайно взглянул в освещенное окно, как это обычно бывает с человеком, смотрящим из темноты на свет. Сквозь дневной занавес из прозрачной белой ткани видна была комната, озаряемая лампой с розовым абажуром, как сквозь бело-розовую дымку увидел я диван. Две девочки, раздеваясь, шалят с гувернанткой… Вот мисс Оберон наклоняется и… Что это? Она… Не может быть…
Пораженный, минуту я наблюдаю без любопытства, без чувственного возбуждения… Потом резко отворачиваюсь. Некогда мне заниматься этим! Сладкий яд отравит тех, кто засыпает в розовой дымке, это мстительная мудрость жизни: но он безопасен для меня, оборванца с холодного и пустого чердака. И таких людей я стесняюсь? Нет, свое дырявое платье мы пронесем перед ними, как вызов!
Твердо выхожу в гостиную и зову горничную. Я ждал на балконе господина Фишера. Он должен был заниматься два часа и не пришел. Это его дело, но я ждал, мне причитается двадцать крон! До свидания!
Я плетусь большими улицами. Вот витрины, наглые и роскошные: ананасы с Гавайских островов и вестфальская ветчина, астраханская икра и сыр из Пон-д-Эвек. Я сейчас получу подаяние обломки черствого хлеба и обрезки сырого мяса. Чтобы не тошнило, я запиваю эту пищу уксусом, под кроватью стоит бутылочка. Ничего! Пусть идут мимо эти нарядные люди, не зависть движет мною, а великий гнев, святая злоба, которая когда-нибудь перевернет мир.
Идти далеко. Там, где начинается рабочая окраина, я присаживаюсь в темной подворотне. Слабость… сил нет… Со скрежетом бегут мимо трамваи, наполненные рабочим людом. Где-то далеко, по красивому проспекту бесшумно скользит роскошный автомобиль, в котором тучный господин Фишер, возвращаясь домой мысленно подсчитывает барыши за день. Он уверен в себе: дела хороши, фирма Фишер и Ко будет стоять во веки веков, как вавилонская башня. Он не знает, что под фундаментом ее роется крот, он подкопает его власть в этом мире. Башня рухнет, завалив господина Фишера мусором, и даже род его уже отмечен рукой судьбы: обе девочки, Камилла и Эвелина, отравлены сладчайшим ядом, они погибнут. Да, в этом мудрая месть жизни…
Я прикрываю глаза. И вижу розовый свет сквозь легкую дымку. Стройная девушка нагибается над диваном… Какое бледное лицо, как блестят синие глаза! Она торопливо раздевает нежную девочку… Потом опускается на колени… и…
Минуту я сижу, ощущая странную боль во всем теле. Точно яд растекается от сердца к отяжелевшим рукам и ногам. Сладкий яд…
Э-э, нет! Не бывать этому.
Я встряхиваю головой и, сгорбившись, тяжело тащусь дальше.
Черное, черное небо.
Черная злоба кипит в груди.
Старая злоба, святая злоба…
Товарищ, гляди в оба!
Я не участвовал в белом движении и, в то же время не приехал в Прагу из белопанской Польши или боярской Румынии. Бывший советский представитель в Константинополе товарищ Кудиш, видный московский работник, расстрелянный впоследствии Сталиным, не забыл разговоров со мной в двадцать первом году, и по моей просьбе, письмом к полпреду Юреневу, подтвердив, что в числе революционно настроенных матросов я летом девятнадцатого года бежал от белогвардейцев за границу, дабы не воевать против Красной Армии и, что в Константинополе голодал и занимался тяжелым физическим трудом, но никогда не контактировал с врангелевцами. А как я вел себя в Праге, полпредство знало: я не протянул руку за помощью к чехословацкому правительству, хотя имел возможность получить кругленькую стипендию, бесплатную одежду, обувь и даровое место в студенческом общежитии. Дело в том, что чехословацкие легионеры, отступая к Владивостоку, беспощадно захватывали российское национальное добро и ухитрились вывезти тридцать с лишним вагонов сибирского золота и десятки тонн платины, не говоря уже о серебре, драгоценных камнях и других ценностях, отобранных в банках, церквах и частных домах. Этот фонд составил затем существенную часть обеспечения бумажных денег Чехословакии, разоренной войной и выходом из состава Австро-Венгерской монархии.
Я отказался от такой помощи и ночью работал могильщиком на Ольшанском кладбище, а днем давал уроки и учился. И сразу же объявил войну белым, став во главе группы студентов, имевших советское гражданство, — вскоре я получил его тоже. Затем наше консульство организовало "Союз студентов, граждан СССР, в Чехословакии", и я стал его бессменным секретарем. Два раза власти выносили решение о высылке меня из страны, но полпредство добивалось его отмены. После третьей повестки меня укрыли в торгпредстве и сделали внештатным библиотекарем.
Впервые за границей, я стал есть досыта. Переехал в приличную комнату, оделся и принялся с остервенением учиться в полную силу, именно с остервенением, потому что изголодавшийся по работе мозг жадно воспринимал все, что я ему охапками совал — университетскую медицину, позднее юриспруденцию, языки (стал изучать сразу пять иностранных языков), огромную кучу сведений по философии и экономике, получаемую в библиотеках, наконец, литературные навыки: я начал работать в редакции издаваемого торгпредством журнала и писал литературные этюды для "Коммунистического ревю" и газет. Вскоре успешная работа сделала меня референтом, затем экономистом информационных отделов торгпредства и полпредства.
Фотография Быстролётова, секретаря Союза студентов, граждан Украины, в Чехословакии, 1923 год
Вместе с повышением по службе, естественно, рос и оклад. В начале двадцать пятого года я был привлечен к разведывательной работе и упивался ею, несмотря на опасности, которые сопровождают разведчика. Для меня открылся новый мир.
В Петербурге ребенком я жил принцем; в юности, бежав за границу от белых, я превратился в нищего и питался из помоек. В описываемое время гребень волны бурного житейского моря опять высоко поднял меня, чтобы позднее, в зрелые годы, снова опустить на дно, до уровня голодной смерти за колючей проволокой лагеря. Крепкие мышцы, светлая голова и железное упорство помогли мне к старости полуживым выбраться на берег. Такая пожизненная качка приучила меня ничему не удивляться, не принимать всерьез материальные блага и, главное, не привязываться к ним, пить грязную воду из лужи без отвращения и без радости подносить к губам бокал старого вина.
"В моем конце мое начало", — повторял я себе при каждом повороте судьбы и, глядя на Ригеровы сады с балкона своей барской квартиры на Виноградах, не испытывал при этом никакого восторга.
И последнее: страх ареста. Я не был трусом, но не был и глупцом. Сознание вечной опасности отравляет разведчику все наиболее спокойные и приятные моменты его жизни.
Дорогие читатели, никогда не завидуйте разведчику, когда он надевает утром шелковый халат, днем садится за хорошо сервированный стол, а ночью спускается в дорогой кабак под руку с красивой женщиной. Помните — у него в заднем кармане брюк припасен браунинг, чтобы вовремя застрелиться!
Материальное положение мое улучшалось со служебным ростом. Успехи мои были велики. Получилось так, что в течение нескольких месяцев свершился внутренний переворот — превращение застенчивого, замкнутого и болезненного юноши в жизнерадостного и жизнеспособного мужчину, уверенного в себе, и в том, что он делает. По-прежнему я жил для одной цели, — для борьбы и победы тех, из рядов которых недавно вышел, но прежние аскетические идеалы сурового самоограничения теперь казались вредным сектантством: хорошо пообедать — не означает совершить предательство по отношению к голодным, а элегантный костюм может оказаться необходимым для работы. В план занятий я включил тщательное изучение нравов и быта противника; намеренно усвоил манеры и внешность светского человека и вскоре превзошел своих учителей — научился пить виски, узнал, как вести себя в ночных кабаках. Когда на приеме в нашем полпредстве господин Фишер, в семье которого я давал уроки, приятно изогнувшись, изобразил на своем жестком лице почтительную улыбку и спросил о предстоящих заказах, я почувствовал удовлетворение. Однако настоящее удовольствие доставила встреча с ним в вестибюле Национального театра: мы узнали друг друга, глядя в зеркало; скользнув понимающим взглядом по моему костюму, он сказал: "Здорово сшито! Дадите адрес?" И у меня осталось чувство удовлетворения, как будто я удачно опробовал боевое снаряжение.
За всю зарубежную жизнь для себя я не сделал ни одного глотка алкоголя, не выкурил ни одной сигары и сигареты, не спустился ни разу в ночной кабак. Но я научился делать это для них и делал хорошо, совершенно естественно.
Позднее, когда полностью восстановились физические силы, пришлось заняться спортом, потому что появилась неясная, неосознанная потребность в чем-то, чего понять я не мог: но, ни поездки в горы, ни плаванье, ни теннис, ни фехтование не помогали, и странное чувство пустоты росло.
Как-то зимой 1924/25 года я поехал в горы и к вечеру возвращался с лыжной прогулки. Идти оставалось недалеко. Быстро сделав последний подъем, я остановился на гребне горы, чтобы отдохнуть перед спуском к отелю.
Морозный воздух был ясен и тих. Внизу, подо мной, в глубоком ущелье дремал старинный немецкий городок, укутанный сиреневой мглой. Уютные домики по-дружески жались друг к другу. Дымки вились из труб прямо вверх, сначала сизые в тени долины, потом нежно розовые в лучах заката. Розовая дымка, медленно кружась, плавно восходила в бледно-зеленое небо.
Я оперся на лыжные палки и глядел вперед. Что-то шевельнулось в груди, какое-то неясное воспоминание…
На вершине горы, одинокая в закатном небе, высилась статуя Мадонны, стройная девушка прижимала к груди ребенка; у ее ног, чья-то набожная рука положила цветы, теперь почти занесенные снегом. И опять воспоминание, далекое и близкое, больно тронуло сердце: что-то хотело пробудиться и не могло.
Старый монах в толстой власянице и с капюшоном на голове прошел мимо меня, тяжело опустился на колени перед изваянием Девы, вынул из чехла скрипку, откинул с головы капюшон и начал играть Ave Maria. А я стоял невдалеке и слушал волнующую и чистую вечернюю песнь, уносимую в бледно-зеленое небо, как фимиам, как розовая дымка, восходящая из долины.
Розоватая дымка… От волнения я закрыл глаза. Вот она, эта стройная девушка мисс Изольда Оберон, воспитательница дочерей господина Фишера. Каким пламенем полыхают синие глаза! Торопливо сдергивает она легкую ткань белья с девочки, лежащей на диване… Потом падает на колени…
Мгновение, я стою, выпрямившись, глядя вдаль невидящими глазами. И вдруг, рассекая грудью воздух, прыгаю вперед и, делая крутые повороты по склону горы, в струях снежной пыли стремительно лечу вниз.
Я найду ее…
В поезде я от нетерпения ломал себе пальцы. Я стоял у окна, за которым была ночь, и движение назад занесенных снегом голубых полей, и мелькание желтых огней. Глядел широко раскрытыми глазами — и видел бледный ястребиный профиль, высокий лоб, пышные пряди пепельно-золотых волос… У нее ярко накрашенный чувственный рот и очень блестящие глаза… Недобрые глаза… Вздор!.. Я встряхивал головой и снова хотел видеть перед собой это недоброе, дерзкое и волевое лицо. Но за окном, в проплывающей мимо ночи, видел лишь белое, гибкое тело, страстно обвивающееся вокруг… Э-э, да что я, что со мной делается? У нее чудесные глаза, синие-синие, они сверкают, как драгоценные камни… Но розовое видение опять заслонило все, и я торопливо зажигал новую сигарету, повторяя себе только: "Теперь найду ее… она — моя", и мне казалось это простым и легким.
Придумав удобный предлог, я поехал к господину Фишеру.
— Мисс Изольда Оберон? Она больше не живет у нас. Адрес? Не знаю, право… Она преподает в Английском колледже.
Маленькая Камилла сидит рядом, и в больших невинных глазах ее нельзя прочесть ничего.
В адресном столе чья-то равнодушная рука протянула через окошечко узенький зеленый листок с заветным адресом. Теперь подстерегу вечером, устрою "неожиданную" встречу и… Словом, ждать остается недолго.
Ну вот. Дрожащими руками повязал лучший галстук. Потом часы нетерпеливого ожидания.
Когда, наконец, показывается стройная фигура в сером спортивном пальто, сердце проваливается куда-то… Как зачарованный смотрю в очень блестящие синие глаза… Но они равнодушно глядят вперед, и девушка успевает пройти мимо прежде, чем я вспоминаю, что нужно поклониться.
День проходит как в угаре. Комбинирую красивые фразы, подходящие к случаю. Все варианты продуманы.
— Мне очень жаль, — равнодушно звенит металлический голос. — Я не знаю вас и не говорю на улице с незнакомыми.
В голосе только равнодушие, холодное, безнадежное. Синие глаза небрежно скользнули по моему лицу — и вот я стою со шляпой в руке, с отчаянием глядя на удаляющуюся девушку.
Нет, не уйдет от меня! Не уйдет! Нахожу Английский колледж и записываюсь в класс мисс Оберон. Я хорошо знаю английский язык и удивлю ее своими успехами. Она обратит на меня внимание, завяжется разговор, и я деликатно напомню, что мы давно знакомы.
— Мне очень жаль, но я не помню вас. Вы ошибаетесь. Оставьте меня, я не ищу знакомств.
И снова я стою, смяв в руках шляпу. Сколько месяцев ушло на подготовку этого разговора — и все рухнуло!
Дни, отравленные горечью сожалений, ночи, проведенные в бесплодных упреках и надеждах…
Однако время шло… "Ко всему человек — подлец привыкает", сказал где-то Достоевский. И я привык к потере Изольды. Я был молод и, раз вспомнив о женщинах, уже не мог остановиться на первой неудаче. Появились девушки, которые сами искали меня, и легкие победы заполнили беспокоящее ощущение пустоты.
Но розовое видение не исчезло. Оно осталось в груди вместе с горечью утраты и слилось с ней в одно воспоминание о первой неудачной любви.
Сладкий яд остался в крови…
Прошли месяцы. Для незаметных свиданий с крупными людьми из буржуазного мира мне наняли большую комфортабельную квартиру с очень чопорной горничной. После нескольких успешных операций мы обнаглели, я стал выдавать себя чехам за проезжего американского дельца. Конечно, это было опасно в таком небольшом городе, но нам везло, я верил в себя, в свой ум, ловкость и смелость. Это было время напряженной работы и быстрого внутреннего роста: новые горизонты открывались там, где вчера все казалось изученным, и вместе с тем, по-прежнему, ощущалась потребность в дальнейшей работе над собой. Иногда целые ночи я просиживал над книгами, а затем немедленно пожинал плоды своих усилий, и дни летели праздничные и желанные.
В тот вечер я особенно удачно закончил дела, один поужинал в хорошем ресторане и возвращался домой усталый, но довольный. Вечер был жаркий и очень темный. Пройдя проспект Фоша, я свернул в парк и стал медленно обходить его боковой аллеей. Где-то недалеко звучала музыка, но аллея была почти безлюдна. В черном небе играло зарево далеких реклам, фонари ярко горели, и деревья бросали на боковые скамейки почти непроглядную тень, в которой прятались жалкие парочки, не имевшие денег на отдельную квартиру или комнату в доме свиданий. Пахло автомобильным чадом, цветами и уборной. Кучки подозрительных молодых людей шептались в кустах. Это был вечер в парке большого города, душный и порочный, и я шел, с любопытством наблюдая в себе беспокойное ощущение хаоса и темных желаний. Не повернуть ли обратно, в сторону зовущих и обещающих ночных реклам?
Неожиданно я остановился посреди аллеи. Под деревом сидели двое, лучи фонаря падали сквозь листву, и круглые светлые пятна обрисовывали фигуру девушки, сидевшей на коленях у кого-то. Это пустяки, но из-под платья девушки опять-таки видно женское платье… Ну да — вон стройные ноги, матовый шелк светлых чулок тускло блестит издали… Я пригляделся — знакомая круглая сумка крокодиловой кожи лежала рядом на скамейке…
Я тяжело перевел дыхание. Кровь так прилила к сердцу, что в страхе я сжал грудь руками. Разом пересохло во рту. Да, это ее сумка!
Осторожно в темном месте я раздвинул кусты, пробрался меж деревьями и подошел сзади, к сидящим. Они долго говорили шепотом, потом рассмеялись обе — я узнал металлический звук голоса Изольды и чистый, нежный смех Камиллы.
Я вытер платком пот со лба, отошел в самое темное место, прислонился спиной к дереву. Закурил. Пусть воркуют…
Все вспомнилось сразу: небрежные замечания у господина Фишера… безразличное "мне очень жаль"… я стою со шляпой в руке, брошенный среди улицы… Настало время свести счеты! Но напрасно мне хотелось быть злым: бурная радость кипела в груди, сумасшедшая нежность и еще что-то, горькое и сладкое. Не сводя глаз с темных силуэтов, я обратил взор в прошлое и погрузился в розовую, отравившую меня дымку…
Прошло полчаса. Девушки тихонько говорили и смеялись. Раз или два Изольда привлекла к себе Камиллу.
Я терпеливо ждал. Еще час. Еще. Где-то далеко в городе башенные часы пробили полночь. Изольда встала. Блеснули пряди пепельных волос. Взяв Камиллу под руку, она направилась к выходу. Запомним время — 12.05. Потом будет нужно… И в это мгновение, готовясь следовать меж деревьев за девушками, я заметил грузную фигуру, приподнявшуюся из-за куста прямо за спиной сидевших.
Тяжело дыша, как разъяренный бык, прокрался мимо господин Фишер…
Я прижался к дереву. Пропустил всех — впереди нежная парочка влюбленных, за ними, крадучись и, перебегая к темным сторонам — отец, а далеко позади, я — тоже прижимаясь к стенам. У подъезда особняка Фишера девушки обнялись, Камилла вошла к себе, Фишер спрятался в тени соседнего дома. Изольда прошла мимо меня, я мог бы коснуться ее рукава, но не сделал этого: можно было испугать неосторожным словом, восстановить против себя. К чему спешить?
Вернувшись к себе, я сел в кресло и опустил голову на руки, а когда поднял ее, улыбаясь, — на востоке горела розовая заря.
— Мисс Оберон?
— Да. Что угодно? — Металлический голос звучит холодно и высокомерно.
— Немного: хочу спросить, какой коктейль вы пьете. Я занял для вас место и жду.
— Повесьте трубку. Я не люблю таких шуток.
— Это не шутка, Изольда, — это жизнь. Через минуту вы сами попросите меня не вешать трубку. Не торопитесь: мы начали разговор, от которого многое будет зависеть в вашей жизни. Сейчас вы пожелаете увидеть меня. Место: кафе отеля Штейнер. Как вы сами знаете, — это бастион буржуазной респектабельности. Теперь четыре часа дня, до файф-о-клока еще далеко. Нам никто не помешает: в зале сидят еще две пары, без сомнения, фрау коммерциенрат и фрау обер-директор со своими Жигало. У дверей вытянулся седой господин обер, надменный, как английский лорд. Я устроился в угловой ложе. Все это я вам наговорил, Изольда, чтобы дать время успокоиться и правильно оценить положение. Теперь, однако, примечайте каждое слово. Вы узнаете меня по томику Верлена в руках. По томику Верлена! Вам это ни о чем не говорит?
— О, многое: я вижу, что вы болтливый наглец.
— И только? Тогда я открываю книгу и начинаю читать вам кое-что, касающееся нас обоих. Слушайте.
И я вдохновенно декламирую бессмертные строфы маленького шедевра из цикла "Parallèlement":
Тринадцать лет меньшой, другая старше вдвое,
И обе в комнате живут и спят одной.
То было в сентябре вечернею порой.
Румяны и свежи, как яблочко душисто-золотое,
Они сняли с себя прозрачно-кружевное Стеснявшее белье, слегка струящее амброй.
Вот вьется юная пред старшею сестрой,
А та целует грудь ее и тело молодое.
Затем к бедру припав и возбуждаясь боле,
Безумней становясь, устами поневоле Припала в тень под светлое руно,
Касанью пальчиков в такт вальса отдаваясь,
В движенье трепетном слились они в одно.
Алела юная, невинно улыбаясь.
Закончив, любезно спрашиваю:
— Что вы теперь скажете?
Короткая пауза. Потом голос, звенящий, как удар шпаги:
— Немного. Я вижу, вы исключительный негодяй.
— Повесить трубку?
— Нет, к чему же! Я не избегаю опасности, иду прямо на нее. Делайте свое дело до конца. Итак, это шантаж. Ну, и что же вы требуете от меня?
— Внимания.
Я помолчал, снова давая ей время успокоиться и собраться с мыслями. Потом призвал на помощь всю свою силу воли, весь актерский дар и заговорил негромко, мягко, с ласковой убедительностью:
— Я все понимаю: вашу враждебную настороженность и неловкость этого разговора, и мое положение человека, напрашивающегося в друзья. Но поймите же, и вы меня. Мною движут две причины. Первая — это глубокое уважение к вам, симпатия и, главное, понимание. Существуют вещи, о которых порядочные люди не говорят… или говорят намеками. Но ее нужно понимать, эту недоговоренность, вызванную деликатной бережливостью чужой души. И своей, быть может. Вы поняли меня грубо и плоско, очень односторонне, только в отношении себя. Но я говорил не только о вас, вспомните-ка получше. Напомню мои слова: "Открываю книгу и начинаю читать кое-что, касающееся нас обоих — и вы поймете меня глубже". Так неужели же "шантаж" — это все, что вы сумели понять? Стыдитесь!
После долгой паузы дрогнувшим голосом она спросила:
— Что же вы предлагаете? И в чем заключается вторая причина необходимости нашего разговора?
— Я предлагаю помощь, союз против человека, который может сегодня же нанести вам тяжелый удар в спину. Слушайте внимательно. Вчера, в пять минут после полуночи, четыре человека вышли из Ригерова парка.
На этот раз молчание длилось долго, нарушаемое лишь легким шорохом в телефонной трубке. Наконец глухо прозвучал желанный голос:
— Кто был четвертым?
— Господин Фишер.
— Боже…
Ну, наконец-то! Только бы не упустить теперь… Один ложный шаг и… Не спешить, не переиграть роль друга — это может оскорбить… Меньше любопытства… Больше безразличной вежливости, внимания…
Я быстро прошел в бар и сгоряча выпил два стаканчика бренди. Поправил галстук. Вернулся в кафе, заказал скромную чашечку кофе, развернул книгу и стал ждать.
Казалось простым сыграть роль ложного друга, и вот Изольда опустилась в кресло напротив и склонила бледное лицо над рюмкой Prince of Wales, изредка вскидывая глаза, синие-синие и сверкающие, как у зверя. И я уже не играю роли, как-будто наклонился над примятым цветком, мучительно боясь повредить его неловким прикосновением и, страдая и любя за хрупкую беззащитность. Кто знает, может быть, в те минуты и не было никакого плана, никакой ловли, и лишь сила любви сладкой волной несла меня вперед и вверх. " Она поймет: у нее одухотворенный и чистый лоб, в лице высокая интеллектуальность… Она еще не любила, и ее, конечно, тоже никто не любил мужской, сильной и волевой любовью, перед которой модный порок должен пасть. И падет непременно!"
Мы разом подняли глаза, и было в моем лице что-то такое, что заставило Изольду вздрогнуть и смутиться. И я смущенно молчал, с нежностью наблюдал за ней, думая: "Она невинна… Теперь узнает, что такое любовь!"
— Не желаете ли закурить? — спросила девушка, чтобы скрыть неловкость. — Попробуйте мои сигареты, мне их недавно прислали из Англии.
Она протянула свой портсигар — стильный, кованный вручную из темного золота. На внутренней стороне крышки черной проволокой была сделана надпись, — я успел прочесть ненавистные слова, поразившие меня и ставшие потом проклятием всей моей жизни: "I am loving you only and all my other loves are but nothing" "Люблю лишь тебя, и вся моя иная любовь — только ничто"…
Я поправил рукой воротничок, казалось, что он стал вдруг нестерпимо узок. Все кончилось, не начавшись…
— Как вы находите табак?
— Удивительно свежий аромат.
"Значит, я остановился перед тем, что уже давно прошло чужие руки? Или не понял надписи? Ведь это возможно, конечно, вполне возможно!"
Будто случайно, я уронил сигарету.
— Ах, как жаль!
— Возьмите другую.
— Благодарю вас.
— Что с вами? Дурно?
— Бывает иногда. Сердце. Не обращайте внимания. Какая странная надпись, Изольда. Извините, что я прочел и говорю об этом, но ведь она, надо полагать, и не предназначалась для хранения в тайне?
— Да, конечно. По замыслу это был вызов всем. Звучит так, правда? Необычная надпись, и сделал ее необычный человек.
И вдруг вижу: суховатая любезная усмешка медленно сходит с лица Изольды, она откидывается на спинку кресла, глядит поверх моей головы, и лицо, бледное и настороженное лицо человека, готового отчаянно обороняться, вдруг расцветает теплой и нежной улыбкой любви. Сжав рукоятки кресла и подавшись вперед, я жадно и трепетно наблюдаю игру чувств, на минуту унесших ее от меня к неведомому сопернику. Да, мне еще никто не улыбался так… Одно лишь случайное воспоминание, и она… Потом Изольда, как бы опомнившись, тряхнула головой и заговорила снова — и голос ее теперь звучал спокойно и уверенно, точно в минутном духовном общении с любимым она вновь обрела утерянные силы.
— Иногда в жизни встречаются люди… Пересекут наш путь и унесут с собой все, что Бог дал нам хорошего.
— Покорят своею силой?
— Нет, слабостью. Кому нужна сила характера? Подчинение разуму… осмотрительность… организованность? Лавочнику и его бухгалтеру? Фельдфебелю? — Она посмотрела мне в глаза: — Презираю силу! Я люблю слабых, потому что только они, не умея сдержать себя, живут ярко. Пожелать и сгореть в желании, не в достижении, а в попытке, — что может быть прекраснее? Я сама слаба настолько, что умею сильно желать. Вероятно, это и связало нас навеки.
— Навеки… Как хотел бы я увидеть его!
Это вырвалось так непосредственно, так искренне, что Изольда взглянула на меня и рассмеялась:
— Но ведь это так просто: найдите второй, такой же портсигар и взгляните на того, кто будет держать его в руках: я подарила ему такую же надпись!
— Опять как вызов?
— Нет. В знак торжествующей любви. Прочтите ее, и знайте перед вами стою я, воплощенная в ином образе. Все самое святое, что я нашла в себе, я вложила в этого человека. Отступите от него — он мой!
"Люблю лишь тебя, и вся моя иная любовь — только ничто"…
Эти слова беспрерывно мысленно повторялись где-то внутри, выжигая то доброе и хорошее, что неожиданно проснулось от близости к любимой девушке. Я сидел внешне совершенно спокойно и тихо рассказывал Изольде вчерашнюю историю.
— Кажется, издали мы похожи на брата и сестру, не правда ли?
Изольда благодарно кивнула.
Случайное начало разговора вполне определило характер наших отношений на ближайшее будущее: оно было вспышкой, давшей выход нервной энергии. Конечно, при других обстоятельствах девушка ответила бы на мой вопрос о надписи трафаретной фразой. Но придя ко мне, она чувствовала такую неловкость и смущение, такое исключительное напряжение, страх и желание защищаться, может быть, даже отчаяние, что искренние слова сорвались сами собой — и сразу разрядили обстановку. Девушка нашла себя, обрела внутреннее равновесие и вскоре уже с видимым аппетитом брала с маленького блюда зеленые оливки и кубики едкого сыра и тянула через соломинку виски- сода. По мере того как я говорил, она успокаивалась, и доверие ее ко мне росло. Умелой ложью я удачно убаюкивал ее бдительность, ни в чем, не убеждая, но говоря так, чтобы она из моих слов сама сделала бы потом нужные мне выводы: необходимо было с первых же слов дать характеристику самому себе, подгоняя создаваемый образ под ее наиболее вероятные вкусы и привычки — и мне уже казалось, что для начала дело пошло неплохо.
Теперь любовь к Изольде опять стала страстным влечением охотника к трудно уловимому зверю: я любовался волнами пепельных волос, следил за блеском синих глаз и с особенным удовлетворением отме