Термин мотив впервые появился в ХVIII веке как термин музыкальный, однако быстро прижился в литературоведческом лексиконе, и теоретики немецкого романтизма (начало ХIХ века) уже активно им пользовались. Однако подлинно научное значение он приобрел после фундаментальных исследований выдающегося русского филолога А. Н. Веселовского (1838 – 1906). Обладая широчайшей эрудицией и великолепно владея новейшими для того времени методологиями анализа, Веселовский создал стройное учение о зарождении и взаимопроникновениях разных элементов художественного сознания в любых – даже очень несхожих культурах. Веселовский предлагал по мере необходимости абстрагироваться от конкретных форм словесного творчества, сосредоточившись на фундаментальных моментах сходства (скажем, почему все культуры имеют сказки или лирические песни, и т. д.).
Применив этот метод к исследованию мировых сюжетов, Веселовский предложил вычленять мотивы – простейшие, далее не членимые повествовательные единицы (например, представление солнца и луны мужем и женой, ставшее основой для огромного числа мировых сюжетов), и сюжеты – темы, «в которых снуются разные положения-мотивы» [1].
Другими словами, сюжет – это причудливая комбинация мотивов, когда те же самые структурные элементы оказываются в разных позициях и разных связях (отсюда и глагол «снуются» – как челноки в ткацкой машине). Бесконечное разнообразие сюжетов ученый предлагал свести к относительно ограниченному числу комбинаций мотивов. «Простейший род мотива, – писал А. Н. Веселовский, – может быть выражен a + b: злая старуха не любит красавицу и задает ей опасную для жизни задачу. Каждая часть формулы способна видоизмениться, особенно подлежит приращению b; задач может быть две, три (любимое народное число) и более; по пути богатыря будет встреча, но их может быть и несколько. Так мотив вырастал в сюжет» [2].
Теория мотивов оказала огромное влияние на все европейское литературоведение. Русская наука восприняла ее непосредственно – в связи с авторитетом имени Веселовского; западноевропейская – более сложно, через последующие литературные школы, опирающиеся на идеи Веселовского. Прежде всего это уже упоминавшаяся нами формальная школа, развившая и в чем-то даже абсолютизировавшая теорию Веселовского. Кроме того, огромное влияние на западноевропейское литературоведение оказали идеи русского фольклориста В. Я. Проппа (1895–1970), воспринявшего и творчески переосмыслившего традицию теории мотивов [3]. На этом построены знаменитые исследования Проппа: «Морфология сказки», и «Исторические корни волшебной сказки», оказавшие большое влияние на мировую науку.
Сегодня в мире существует огромная литература, посвященная теории мотива. Здесь много своих нюансов и тонкостей. Например, дискуссионным является вопрос о «неразложимости» мотива. В. Я. Пропп считал этот тезис А. Н. Веселовского неточным, ведь любой мотив можно «разбить» (скажем, пример Веселовского со злой старухой и красавицей не является неразложимым – старуха может быть мачехой, а может злой королевой; красавица может быть падчерицей, а может соперницей – и т. д.). Поэтому Пропп предпочитал термин функция как более точный, во всяком случае, для древних сюжетов: запрет, нарушение, дарение и т. д. Однако, как позднее показал К. Леви-Стросс, и функция тоже не является абсолютно неразложимой. Очевидно, надо иметь в виду, что мотив как таковой не вычленяется в «чистом виде», он всегда облекается конкретным содержанием, а «чистый» мотив – такая же теоретическая абстракция, как, например, «человек вообще». Мы никогда не опишем «человека вообще» (ведь он всегда имеет определенный пол, возраст, национальность и т. д.), но это не означает, что человека не существует.
Вообще абсолютизация абстрактных схем, чем порой грешили теоретики формализма, – вещь коварная. В свое время замечательный филолог В. М. Жирмунский остроумно заметил, что с точки зрения «чистых схем» сюжет «Евгения Онегина» аналогичен сюжету басни о журавле и цапле: «А любит Б, Б не любит А: когда же Б полюбил А, то А уже не любит Б» [5]. В то же время, замечает исследователь, «для художественного впечатления «Евгения Онегина» это сродство с басней является весьма второстепенным». В связи с этим нельзя пренебрегать «тематическим наполнением сюжетной схемы».
В то же время умелое использование методики анализа мотивов позволяет филологу увидеть неочевидные переклички самых разнородных сюжетов. Что, например, объединяет пушкинские «Сказку о золотом петушке», драматическую сценку «Каменный гость», поэму «Медный всадник» и стихотворение «Памятник»? Кажется, между этими произведениями нет ничего общего, их сюжеты совершенно различны. Однако задавший такой вопрос Р. О. Якобсон увидел неожиданную общность мотива: герой живет, пока не «оживает» статуя, но ожившая статуя влечет за собой смерть героя. Этот мотив преследует Пушкина постоянно, из произведения в произведение. Но что скрывается за этим? Поставив вопросы таким образом, Якобсон создал одно из самых блестящих исследований поэтики Пушкина. Именно эта способность отвлечься от конкретики, увидеть общее в разном, неожиданно сформулировать проблему является сильной стороной данной методики.
Включение понятие мотива в теорию сюжета совершило подлинный переворот в фольклористике. Оказалось, что разные сказки и мифы часто имеют однотипные структуры.
Разработка теории мотива позволила сделать более строгим и точным анализ отношений различных элементов в структуре сюжета, сама методология сюжетного анализа обрела научную четкость и доказательность [10].
Неоценима роль анализа мотивов при исследовании различного рода литературных влияний, традиций. В качестве примера можно привести исследование Вяч. Вс. Иванова «Темы и мотивы Востока в поэзии Запада», где автор показывает не только существование «восточных» мотивов в западноевропейской поэзии, но и их трансформацию в другой (европейской) культуре.
Конечно, ясное понимание значения и возможностей анализа системы мотивов приходит со временем. Может быть, не стоит сейчас сразу пытаться заглянуть «и туда, и сюда», чтобы полнее представить себе потенциал этой методологии. Пока важно понять, что анализировать сюжет можно с разных позиций и что эти методики не отменяют, а дополняют друг друга.
Классификация сюжетов
Здесь возможны разные основания, частично мы уже затрагивали эти вопросы. Кроме отмеченного, стоит выделить хроникальные и концентрические сюжеты.
В основе хроникальных сюжетов – отсутствие четкой причинно-следственной связи событий. Сюжет выстраивается по оси времени, как хроника (отсюда и название). Таковы летописи, повести о путешествиях, многие дневниковые формы. По хроникальному принципу строятся, например, «Одиссея» Гомера, рыцарский роман и т. д. Вообще, древняя литература тяготеетк этому типу сюжетосложения. Особым видом хроникальных сюжетов являются так называемые кумулятивные сюжеты, где события просто наращиваются одно на другое. Таковы многие русские сказки, например «Репка» или «Колобок».
Противоположный хроникальному концентрический тип сюжетов предполагает наличие событийного центра (или центров), без которых весь остальной событийный ряд теряет смысл. Таково, например, «Преступление и наказание» Ф. М. Достоевского, сюжет которого построен вокруг события убийства.
Часто литература пользуется обоими способами.
Кроме того, для литературы новейшего времени характерна еще одна оппозиция. Это так называемые моновариантные и моделирующие (поливариантные) сюжетные схемы. Четкой устоявшейся терминологии по этой оппозиции еще нет, поэтому возможны и другие термины, характеризующие два типа сюжетов: традиционный и моделирующий, традиционный и постмодернистский, и т.п. Важно не заучить термины, а понимать, что за этим стоит.
Моновариантный (моно – один) сюжет традиционен. Эта схема предполагает, что каждое событие имело место один раз (представлено в одном варианте). Таковы практически все сюжеты русской классической литературы. Это одно из проявлений жизнеподобия литературы.
Моделирующий (поливариантный, многовариантный) сюжет строится иначе. Художественное произведение воспринимается как модель, которую можно «переигрывать» на глазах читателя. Одно и то же событие существует в разных вариантах, и бессмыслен вопрос: «А как же было на самом деле?» Сам этот вопрос объясняется установкой на жизнеподобие, а как раз оно-то при таком сюжете и нарушается. Многовариантные сюжеты характерны для литературы постмодернизма, хотя истоки их можно найти уже в эпоху романтизма (начало ХIХ в.), например, у Гофмана.
В русской литературе один лишь «намек» на многовариантную схему создал немало проблем интерпретаторам «Евгения Онегина». Речь идет о знаменитой «двойной» потенциальной судьбе Ленского. Помните, Пушкин размышляет о том, как могла бы сложиться судьба Ленского, не будь он убит на дуэли. Поэт предполагает два варианта:
Быть может, он для блага мира
Иль хоть для славы был рожден;
Его умолкнувшая лира
Гремучий, непрерывный звон
В веках поднять могла. Поэта,
Быть может, на ступенях света
Ждала высокая ступень.
Это одна судьба. А вот другая:
А может быть и то: поэта
Обыкновенный ждал удел.
Прошли бы юношества лета:
В нем пыл души бы охладел.
Во многом он бы изменился,
Расстался б с музами, женился,
В деревне, счастлив и рогат,
Носил бы стеганый халат.
Пушкин еще увязывает эту загадку с традиционной логикой сюжета: ведь на самом деле в романе Ленский убит. Но интрига тем не менее сохраняется. Ведь в зависимости от того, кого убил Онегин, мы изменим свое прочтение романа. Одно дело – нелепая ссора, другое – русский Дантес (кстати, М. Ю. Лермонтов в «Смерти поэта» именно так и интерпретировал гибель Ленского). А вот В. Г. Белинский выбрал второй вариант, на чем и построил анализ образа Ленского. Но у Пушкина есть два варианта как равноправные. Более того, сам текст романа дает подтверждение и той, и другой версии (сравним авторский комментарий к сцене дуэли и сон Татьяны).
Таким образом, Пушкин задал загадку, которая будет вечно разгадываться и никогда не будет разгадана. Это, конечно, еще не поливариантный сюжет в современном смысле, однако Пушкин и здесь намного опередил свое время.
Гораздо более отчетливо поливариантный сюжет проявляется, например, в «Мастере и Маргарите» М. Булгакова, где даже события смерти героев различны (задайте себе вопрос, «где на самом деле умерли Мастер и Маргарита», и поймете, что ответить на него нельзя). А в современной постмодернистской литературе (например, в романах В. Пелевина) этот тип сюжета и вовсе доминирует.