Йозеф Гелинек
Скрипка дьявола
Текст предоставлен издательством https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=6221961
«Скрипка дьявола: роман»: Иностранка, Азбука‑Аттикус; Москва; 2013
ISBN 978‑5‑389‑06035‑7
Аннотация
Знаменитая испанская скрипачка Ане Ларрасабаль задушена в Национальном концертном зале Мадрида, где она только что сыграла Каприс № 24 Паганини – одно из самых трудных для исполнителя скрипичных произведений. Принадлежавшая Ларрасабаль бесценная скрипка Страдивари с завитком в виде головы дьявола бесследно исчезла. Расследование поручено одному из лучших инспекторов судебной полиции Раулю Пердомо. Он не склонен верить в паранормальные явления, но, не в силах объяснить собственные странные видения, прибегает к помощи экстрасенса Милагрос Ордоньес. Ее участие сыграет ключевую роль в раскрытии личности убийцы…
Йозеф Гелинек
Скрипка дьявола
Joseph Gelinek
EL VIOLНN DEL DIABLO
© Joseph Gelinek, 2009
© Random House Mondadori S.A., 2009
© Н.Кротовская, перевод на русский язык, 2012
© В.Кулагина‑Ярцева, перевод на русский язык, 2012
© ООО “Издательская Группа “Азбука‑Аттикус”, 2013
Издательство Иностранка®
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)
Марселе
Я далеко не красавец, но женщины, услышав мою игру, падали к моим ногам.
Никколо Паганини
В глазах страшного скрипача сверкала такая издевательская жажда разрушения, а его тонкие губы шевелились так ужасающе быстро, что казалось, он бормочет стародавние колдовские заклинания, какими накликают бурю и выпускают на волю злых духов, кои лежат, плененные, в пучинах моря.
Генрих Гейне
Нельзя добиться чего‑либо в искусстве, если ты не одержим дьяволом.
Вольтер
Для обоняния остальных ты будешь так же недоступен, как для вампиров их собственное отражение.
Леопольдо Алас
От автора
В этом романе перемешаны исторические личности и вымышленные персонажи, поэтому мне кажется уместным облегчить задачу читателя следующими пояснениями.
Скрипачка Жинетт Невё (1919–1949) существовала на самом деле и погибла в авиакатастрофе на Азорских островах вместе с чемпионом по боксу Марселем Серданом, у которого в то время был в разгаре роман с Эдит Пиаф. Ее скрипка работы Страдивари так и не была найдена.
Никколо Паганини (1782–1840) – скрипач‑виртуоз родом из Генуи, который до сих пор считается непревзойденным скрипачом всех времен. Его техника была поразительной, и большинство современников считали, что он заключил договор с дьяволом. Слухи о сатанинском договоре настолько укоренились в обществе, что церковь отказала Паганини в погребении в освященной земле.
Истории о проклятиях, и в частности о прóклятых предметах, уходят во тьму времен, на их основе создано огромное число рассказов, от «Обезьяньей лапки» У. У. Джейкобса до «Семи хрустальных шаров» Эрже, если вспомнить самые популярные. Широко распространено поверье, будто прóклятый предмет становится особенно опасным, если его крадут у законного владельца.
Жаклин Дю Пре (1945–1987) – всемирно известная английская виолончелистка, входившая в число величайших виртуозов виолончели. Ее карьера прервалась очень рано из‑за рассеянного склероза, неизлечимой болезни, которая стала причиной долгих страданий и смерти виолончелистки.
Клаудио Агостини, прославленный дирижер миланского оркестра, дважды негромко постучал в дверь артистической уборной Ане Ларрасабаль, первой скрипки страны и одной из самых знаменитых скрипачек мира.
Оставался час до начала концерта, который они оба собирались представить публике в Симфоническом зале Аудиториума – Национального концертного зала в Мадриде.
В программу входила увертюра к «Свадьбе Фигаро», за ней следовал Концерт для скрипки си минор Паганини, затем, во втором отделении, концерт для оркестра Бартока. Агостини участвовал в концерте в качестве приглашенного дирижера Национального оркестра Испании; дирижер и солистка выступали совместно в первый раз.
Агостини, уже облаченный во фрак, отчетливо слышал из‑за двери, как Ларрасабаль раз за разом повторяет наиболее трудные пассажи Концерта Паганини, известного как «Кампанелла», поскольку в финальном рондо с каждым новым вступлением скрипки слышится звук колокольчика.
Не дождавшись ответа, дирижер снова постучал в дверь, и на этот раз звуки скрипки оборвались.
После продолжительного молчания послышался раздраженный голос солистки, заставивший Агостини пожалеть, что он ей помешал.
– В чем дело? Я репетирую.
Маститому дирижеру мгновенно захотелось очутиться в своей уборной, так и не отозвавшись, но времени на это у него не было: Ларрасабаль распахнула дверь, не дожидаясь ответа. Когда она увидела дирижера, недовольная гримаска на ее лице сменилась открытой улыбкой.
– Ах, маэстро, это вы. Я думала, опять этот критик, Вела де Артеага. Каждый раз, когда я здесь выступаю, он заходит ко мне в уборную, якобы для того, чтобы подбодрить, хотя на самом деле хочет всего‑навсего повесить свое пальто на плечики в моем гардеробе.
Семидесятидвухлетний Агостини обладал красивой седой шевелюрой, почти не поредевшей с годами, отличался статной фигурой и изысканными манерами, за что некоторые музыкальные критики называли его «денди». В неспокойном мире исполнителей классической музыки, где царит скрытое недоброжелательство и всегда надо остерегаться ударов исподтишка и подножек, Агостини был редкой птицей: никто с ним не враждовал и не питал к нему ненависти. Он был известен как человек скромный, отзывчивый и великодушный, никогда не сказавший дурного слова ни о своих коллегах, ни вообще о других музыкантах. Ответив улыбкой на улыбку скрипачки, он сказал на очень приличном испанском:
– Я пришел только сказать вам in bocca al lupo [1], так мы желаем удачи.
– У нас в Испании удачи желают довольно грубо: «Побольше дерьма».
– Дерьма? Артисту? Не понимаю.
– В давние времена ходить на концерты могли себе позволить только состоятельные люди, которые приезжали в экипажах, запряженных лошадьми, и, если у дверей концертного зала оставалось много конского навоза, это значило, что театр был полон. Хотя для того, кто плохо провел ночь, ничего не может быть хуже битком набитого театра, вам не кажется, маэстро?
– Да, конечно. Позвольте мне сказать, что вы обворожительны.
Это не было простой любезностью. Скрипачка уже закончила макияж, и ее синие глаза в сочетании с пышной рыжей гривой казались такими огромными, что Агостини почудилось, что если он подойдет поближе, то может утонуть в них. Но больше всего бросалось в глаза черное бархатное платье, которое она выбрала, чтобы появиться на сцене, платье, оставлявшее открытой спину и с умопомрачительным v‑образным декольте, скрепленным воротником.
Ане Ларрасабаль считалась изумительной скрипачкой с тех самых пор, как дебютировала в тринадцать лет в Германии Концертом для скрипки Бетховена, с дирижером Лорином Маазелем; а сейчас, в свои двадцать шесть, она была еще и в высшей степени привлекательной женщиной, не раз украшавшей обложки самых популярных журналов.
– Могу я задать вам вопрос, signorina [2]Ларра‑сабаль? Почему вы выбрали концерт Паганини для открытия фестиваля «Испамусика»?
Ларрасабаль, державшая в левой руке скрипку, а в правой смычок, взяла несколько нот пиццикато, прежде чем ответить. Агостини увидел в этом своего рода кокетство.
– Вы не любите Паганини, маэстро?
– Разумеется, люблю. Но мне кажется, не будет ничего обидного, если я скажу, что его нельзя отнести к первому ряду.
– Вам кажется, что это второразрядная музыка? Почему же вы тогда согласились дирижировать этим концертом?
– Потому что меня попросил Альфонсо Архона, директор «Испамусики» и уже тридцать лет как мой друг. А еще потому, что выступать вместе с вами для меня большая честь, signorina.
– Этот комплимент заслуживает моей откровенности, – сказала скрипачка с полуулыбкой, показавшейся Агостини несколько провокационной. – Пожалуйста, закройте дверь, если вам не трудно.
Дирижер выполнил ее просьбу, после чего она несколько минут молчала, словно приводя мысли в порядок, а потом сказала:
– Я всегда готова подписаться под словами моего обожаемого Иври Гитлиса: Паганини в истории скрипки – не просто этап эволюции, то есть не то чтобы сначала существовали Корелли, Тартини или Локателли, потом появился Паганини, внес свой вклад, и процесс продолжился вплоть до наших дней. Паганини – это разрыв, это пропасть, это прыжок в пустоту. Он – самое важное, что случилось со скрипкой за всю ее долгую историю. Это не эволюция, а революция. Так же как мир не мог оставаться прежним после Христофора Колумба, для нашего инструмента все изменилось из‑за Паганини. Оба, кстати, родом из Генуи.
– Но в музыкальном отношении его концерты нельзя сравнить с концертами таких «священных чудовищ», как Мендельсон или Бетховен.
– Многие считают, что в рондо концерта Бетховена больше музыки, чем в шести концертах Паганини. Однако…
Ларрасабаль помолчала, как будто не решалась поделиться мыслями с Агостини.
– Вы можете говорить откровенно, – заверил дирижер, заметив ее колебания. – Обещаю вам: то, что вы мне сейчас скажете, не выйдет за пределы этой комнаты.
– Должна вам признаться, что мой выбор концерта Паганини, – сказала она в конце концов, – в большой мере связан с провалом Сантори в прошлом месяце в Карнеги‑холле.
Ларрасабаль имела в виду Сантори Гото, японскую скрипачку из Осаки, на год моложе ее самой, которая благодаря своей изумительной технике и теплому звучанию инструмента считалась серьезной соперницей испанской скрипачки.
– Я что‑то слышал. А что именно там произошло?
– Вы можете прочесть уничтожающую критику на сайте «Нью‑Йорк таймс». Сантори несколько недель назад играла «Кампанеллу» в Карнеги‑холле и в каденции начального аллегро взяла несколько фальшивых нот. Публика простила ей это, потому что – не знаю по какой причине – беззаветно предана этой японке. Но в конце ее попросили сыграть на бис, и Сантори, вместо того чтобы признать, что она не в лучшей форме, и выбрать вещь среднего уровня, решила взять реванш и начала играть Каприс № 24 Паганини, возможно самую трудную вещь, которая когда‑либо была написана для скрипки.
– На мой взгляд, это безрассудство, – заметил Агостини мрачно. – Если к тому же принять во внимание, что Сантори только что оправилась от довольно серьезной травмы запястья, ведь так?
Ларрасабаль не могла удержаться от высокомерной гримаски:
– Травма запястья? Не верьте всему, что пишут в газетах, маэстро. Мои информаторы рассказывали, что у Сантори развился страх перед публикой, и это может положить конец ее карьере. Чтобы играть перед аудиторией, нужно быть сделанным из особого теста – по‑итальянски это, кажется, «полента», – а этого ей и не хватает.
– А что случилось во время исполнения каприса?
– Судя по «Таймс», это был полный провал. Она играла параллельные октавы так, что они казались септимами, вместо глиссандо получался резкий переход, а вместо резкого перехода глиссандо, ноты пиццикато левой рукой были едва слышны в первом ряду, а разница в настройке доходила до четверти тона. После девятой вариации она сама решила прервать эту драматическую ситуацию и вернулась в свою артистическую при ледяном молчании публики. Никто не осмелился ошикать или освистать ее, потому что там она до сих пор неприкосновенна, но ее поклонники переживают страшнейшее за последние годы разочарование.
– Я не знал, что все так серьезно.
– В Америке, маэстро, с Сантори все кончено, и, судя по всему, она собирается продолжить свою карьеру в Европе. Ну так вот, я решила сегодня вечером сыграть на бис Каприс № 24 Паганини. Хочу, чтобы до этой японки дошло, что если она собирается отнять у меня рынок здесь, в моих краях, то это будет довольно сложно сделать.
Агостини улыбнулся, осознав, что, несмотря на хрупкий облик этой очаровательной женщины, она – одна из самых честолюбивых и неистовых в конкурентной борьбе личностей, которые встречались ему за долгую, уже полувековую, карьеру.
– У меня нет ни малейшего сомнения, – произнес Агостини, радуясь тому, что Ларрасабаль ни в каком отношении ему не соперница, – что Сантори придет в отчаяние, прочитав отчеты критиков об этом концерте, который обещает стать очередным вашим блестящим выступлением, signorina. Несколько дней назад, на репетиции, оркестр с трудом следовал за вами. Как вам удается исполнять такие головокружительные пассажи, не ошибившись ни в одной ноте?
– А это потому, что, как видите, – сказала она, поднося головку скрипки к лицу Агостини, – я тоже заключила свой маленький договор, наподобие Паганини.
Итальянец не без труда отвел взгляд от декольте скрипачки и посмотрел на необычный завиток скрипки, венчавший колковую коробку. Скрипка была уникальной, маэстро Агостини никогда в жизни не видел ничего подобного. Резной завиток, обычно имеющий вид свернутого свитка, заканчивался устрашающей головой.
Головой дьявола.
Меньше чем в километре от них инспектор отдела по расследованию убийств Рауль Пердомо из провинциального подразделения судебной полиции Мадрида безуспешно пытался найти место для стоянки автомобиля, в котором они с сыном, тринадцатилетним Грегорио, в свободное от школы время занимавшимся на четвертом курсе по классу скрипки в высшем музыкальном училище, подъехали к Национальному концертному залу на концерт Ларрасабаль.
Хуана, мать Грегорио и жена Пердомо, полтора года назад погибла в результате несчастного случая во время занятий подводным плаванием в Красном море, и, хотя самое страшное время для мальчика уже прошло, инспектор видел, что сын избегает говорить о ней, когда ее имя случайно всплывает в разговоре, и даже попросил сменить обои на мониторе, где была фотография улыбающейся матери. В первый раз отец с сыном вместе шли на концерт, в первый раз Пердомо оказывался лицом к лицу с торжественным и строгим миром классической музыки. Среди предков Хуаны был легендарный Пабло Сарасате, который во второй половине XIX века своей игрой на скрипке потряс меломанов всего мира, и она привила своему сыну любовь к классической музыке, но на концерты Грегорио всегда ходил в сопровождении самой Хуаны или ее родителей. После ее гибели мальчик не выражал желания слушать живую музыку, но десять дней тому назад – и для Пердомо это был знак явного улучшения состояния сына – Грегорио попросил отца достать билеты на концерт, чтобы послушать звезду современного исполнительского искусства, великую Ане Ларрасабаль, к которой мальчик питал явную слабость. Это обошлось инспектору в двести евро за билет.
Инспектор был озабочен тем, что может оказаться во время концерта не на высоте из‑за того, что строгие правила поведения на симфонических вечерах ему совершенно неизвестны.
– Сегодня вечером я нуждаюсь в твоем руководстве, Грегорио. Ты должен будешь говорить мне, когда нужно аплодировать.
– Не беспокойся папа, я не допущу, чтобы ты выглядел смешным.
– Спасибо, сынок.
– Не за что, ведь я буду стараться не для тебя, а для себя. Ты не представляешь, какой это стыд, когда кто‑то аплодирует не вовремя и на него все смотрят.
– Вот этого я и хотел бы избежать.
– Во‑первых, тебе надо знать, что еще вначале, до того как начнется музыка, аплодируют дважды: первый раз, когда появляется концертмейстер.
– А кто это? – спросил Пердомо и тут же разразился проклятиями по адресу старушки, под носом у него занявшей свободное место на парковке. Собирался дождь, и, кажется, абсолютно все в этот вечер разъезжали на машинах.
– Вообще‑то это первая скрипка, – объяснил ему Грегорио, немного обескураженный тем, каким несдержанным на язык становится отец за рулем. – В Испании говорят «концертмейстер», не спрашивай почему. Это в некотором роде помощник дирижера оркестра. Когда уже вошли все музыканты, появляется он или она, потому что очень часто это женщина, и мы встречаем ее аплодисментами.
– А дальше?
– Концертмейстер дает знак гобою взять ля, по которой настраивается весь оркестр. Эта нота тянется очень долго и звучит вот так: ля‑а‑а‑а‑а‑а‑а‑а‑а‑а‑а‑а‑а.
– Тогда аплодируют гобою?
– Нет, папа. Гобою не аплодируют.
– Значит, концертмейстеру, который не играет, аплодируют, а гобоисту, который играет, нет? Ты уверен?
– Папа, послушай меня, – сказал мальчик, чтобы прекратить отцовские комментарии. – Второй раз аплодируют перед тем, как начнется музыка, когда появляется дирижер оркестра. Сегодня вечером он появится один, потому что сначала оркестр будет играть увертюру Моцарта. Он даст знак всему оркестру встать, чтобы музыканты разделили с ним аплодисменты, затем повернется к нам спиной, и музыка начнется.
– И сколько длится эта самая увертюра? – спросил Пердомо, боясь, что заскучает с первой минуты.
– Не волнуйся, тебе понравится. Это веселая музыка, как в комедии. Когда закончится увертюра, мы зааплодируем, и дирижер на минуту покинет сцену. Но тут же вернется с Ане Ларрасабаль для исполнения концерта Паганини. И тут раздадутся оглушительные аплодисменты, потому что Ане их заслуживает, она просто супер!
– Да уж, наверное, судя по тому, сколько стоили билеты.
– Это удачное вложение денег, папа. Мой преподаватель говорит, что мы здесь недостаточно ценим ее, но, если бы дело происходило во Франции или Германии, в ее честь уже давно назвали бы улицу.
– Что еще мне надо знать, чтобы не дать маху? Я прилично одет?
– Неплохо. Ты оставил ствол дома?
– Конечно. Ты принимаешь отца за Билли Кида?
– Кстати, мобильники выключают.
– Ну, этого ты мог бы и не говорить.
– Пока звучит музыка, не аплодируют. Даже если тебе очень понравится какой‑то пассаж или ты проследишь развитие каденции, когда Ане будет играть сегодня, ты должен слушать затаив дыхание. Не подпрыгивать на месте и не отбивать ритм ногой.
– Что такое каденция, сын? Не пугай меня.
– Это часть, в которой оркестр дает скрипачу возможность щегольнуть самыми трудными пассажами. И не аплодируй в конце каденции, хоть бы ты был вне себя от восторга.
Пердомо минутку помолчал, пытаясь усвоить инструкции Грегорио, потом сказал:
– Не понимаю, как мой сын может так любить этот мир. А мне вот не нравится всегда наперед знать, что должно произойти. На концерте рокмузыки не знаешь, что будут играть музыканты, тебя все поражает, начиная с первой минуты.
– Папа, на многих концертах рок‑групп ты даже не знаешь, что они играют и когда началась музыка.
Отец и сын снова помолчали, отчасти потому, что возможность найти место для парковки становилась все менее реальной, как вдруг Грегорио, вздрогнув, сказал:
– Поставь ее позади вот этого контейнера для стекла.
– Здесь стоянка запрещена. Лучше поехать на парковку.
– Парковка далеко, и начинается дождь. Поставь тут.
– Не могу, Грегорио. Тут меня обязательно оштрафуют.
– Нет, папа. Здесь не штрафуют.
– Откуда ты знаешь?
Мальчик не спешил с ответом. Пердомо отвел взгляд от улицы и, посмотрев на сына, заметил, что выражение его лица изменилось, а на глазах выступили слезы.
– Откуда ты знаешь, что здесь не штрафуют? – повторил он вопрос.
– Потому что здесь всегда ставила машину мама. Она называла это место «мое убежище».
Маэстро Агостини долго рассматривал голову дьявола, венчавшую гриф скрипки. Его не удивило, что завиток был резным – иногда скрипачи любили украсить инструмент каким‑то личным мотивом, но он был поражен свирепым выражением дьявола, напомнившего дирижеру какое‑то ассирийское божество, неукротимое в желании мстить вызвавшему его гнев человеку.
– Если бы у меня был такой дьявол на рукояти моей палочки, signorina, не думаю, что я смог бы спокойно спать по ночам. Как получилось, что на завитке вырезан такой «ангелочек»?
– Этот «ангелочек», как вы выразились, – Ваал, древний бог Малой Азии, который затем стал известен в иудаизме и христианстве как властитель ада. Считается, что ему служат шестьдесят шесть легионов демонов, что он может сделать невидимыми тех, кто его вызывает, и способен превратить человека в мудреца.
Есть люди, которым становится не по себе при одном упоминании князя тьмы. Агостини был из их числа, но постарался не показать этого, возможно, потому что рядом с ним была привлекательная женщина.
– Должен признаться, – заметил дирижер, стараясь, чтобы голос звучал естественно, – резьба превосходная. Это оригинал?
– Вы хотите сказать, что именно таким создал инструмент Страдивари? Нет, это украшение добавлено позже, мною.
– Кто его выполнил?
– Арсен Люпо, мой скрипичный мастер.
Агостини с трудом выдерживал взгляд маленького деревянного дьявола, он предпочел отойти от скрипачки на несколько шагов.
– Я слышал о Люпо. Некоторые оркестранты из «Ла Скала» доверяют ему свои инструменты.
– В данном случае, думаю, речь идет не о нем самом, а о ком‑то из его помощников. Сам Арсен занимается только скрипками самого первого ряда: Гварнери дель Джезу и Страдивари.
Ларрасабаль упомянула величайших скрипичных мастеров всех времен. Цена на их инструменты могла достигать двух миллионов долларов, хотя те, которыми пользовались великие музыканты, например Иегуди Менухин или Яша Хейфец, поистине бесценны. Эксперты всего мира извели реки чернил, пытаясь объяснить, почему сегодняшние мастера, в распоряжении которых любые технологии XXI века, не могут добиться такой же звучности и такого же тембра, как у тех совершенных акустических устройств. Кто говорит, что секрет в лаке, другие считают, что все дело в плотности дерева, хотя наиболее правдоподобна теория относительно применения солей металлов при обработке корпуса скрипки, которые действительно придавали инструменту силу и богатство звучания.
– Удивительно, что вы играете на скрипке Страдивари, – сказал маэстро. – Ведь Паганини, к которому вы относитесь с таким благоговением, играл на скрипке Гварнери.
– Она называлась «Il cannone» – «Пушка», за свой мощный звук. Но, маэстро, у Паганини было много скрипок. После его смерти в тысяча восемьсот сороковом году его сын Акилле унаследовал потрясающую коллекцию, в которой было семь работ Страдивари. Мне нравится думать, что это одна из них.
– Как она к вам попала?
– Она оказалась в нашей семье благодаря моему деду по матери, кажется, она досталась ему на аукционе, который состоялся в Лиссабоне в тысяча девятьсот сорок девятом году. Поверьте мне, маэстро, я слышала, как звучит гварнери, принадлежавшая Паганини, которая хотя и хранится в муниципальном дворце в Генуе, все же периодически используется, и у этой страдивари очень похожее звучание.
– Промышленный шпионаж был в ходу у двух великих кремонских мастеров? – спросил итальянец.
– Возможно. Хотя я убеждена, что звучание скрипки зависит от личности скрипача, а не от мастера, который ее создает. Например, величайший скрипач Давид Ойстрах играл на довольно посредственном инструменте.
– Это изображение, вырезанное на вашей скрипке… – начал Агостини, стараясь на него не смотреть, поскольку это злобное лицо пугало его. – Означает ли оно, что вы верите: чтобы играть, как Паганини, необходимо продать душу дьяволу, как, говорят, сделал этот генуэзец?
Поначалу казалось, что молодая скрипачка раздумывает над ответом, но, к удивлению итальянца, она сама задала ему вопрос:
– Вы знаете, маэстро, откуда пошла убежденность, что Паганини заключил договор с дьяволом?
– Как я слышал, современники не могли себе представить, что человек может достичь такого уровня виртуозности, и старались найти объяснение в сверхъестественных причинах.
– Да, конечно, но самую большую роль в создании этого мифа сыграла его внешность. У него была очень бледная кожа, угловатое изможденное лицо и тонкие губы, всегда изогнутые в сардонической усмешке. Но самым устрашающим, судя по свидетельству современников, был его горящий взгляд, словно в глазницах у него были раскаленные угли, а не глаза.
– Несколько напоминает изображение на вашей скрипке, – сказал дирижер, не решаясь посмотреть на это кошмарное лицо.
– Или актера Клауса Кински, воплотившего его облик в фильме.
Агостини взглянул на часы и понял, что до выхода на сцену остается всего полчаса. Нужно было еще поговорить с концертмейстером, дать последние указания, но он был настолько захвачен личностью Ларрасабаль и беседой с ней, что никак не мог уйти из ее артистической. В то же время, чувствуя себя виноватым, что отнял у скрипачки минуты, предназначенные для разогрева – в физическом смысле виртуоз не сильно отличается от высококлассного спортсмена, – он счел себя обязанным сказать:
– Не хочу отвлекать вас, signorina. Продолжайте свои упражнения.
– К дьяволу упражнения, – отозвалась Ларрасабаль. – В данном случае лучше не скажешь. Не беспокойтесь, маэстро, на скрипке играют не рукой, а вот этим. – Скрипачка стукнула себя два раза по голове головкой смычка и заметила: – Разговор с вами подстегивает меня, а это так нужно перед выходом на сцену. Кроме того, для разогрева у меня еще впереди целая увертюра Моцарта.
– В таком случае, прошу вас, докончите ваш рассказ.
– Паганини умер не в Италии, а в Ницце. Он совершенно потерял голос из‑за болезни гортани, вызванной сифилисом, которым болел уже лет двадцать. Легенда гласит, что на рассвете двадцать седьмого мая, когда каноник Каффарелли собирался исповедовать его, Паганини отказался использовать дощечку, с помощью которой общался, потому что даже простая попытка написать что‑либо причиняла ему сильную боль. Жестами он пытался изложить священнику свои последние мысли, но тот неверно их истолковал и представил епископу Ниццы монсеньору Гальвано совершенно уничтожающий отчет. Тогда епископ объявил, что Паганини умер в смертном грехе, и его запрещено хоронить в освященной земле. Такова, во всяком случае, официальная версия.
– Вы в нее не верите?
– Я не доверяю церкви и ее служителям.
– И к тому же вы не суеверны? Я спрашиваю, потому что сегодня как раз двадцать седьмое мая.
– Думаете, я не обратила на это внимания? Я просила Архону назначить концерт на сегодня, именно в годовщину смерти Паганини.
– Так где же в конце концов его похоронили? – спросил Агостини, которому все больше хотелось узнать конец истории.
– Его тело было набальзамировано и пролежало два месяца в его доме в Ницце. Санитарные власти в конце концов приказали убрать останки из дома, и тело перенесли на принадлежавшую Паганини маленькую виллу в окрестностях Генуи. Там оно пробыло больше тридцати лет, пока наконец в тысяча восемьсот семьдесят шестом году церковь не разрешила захоронить его на кладбище в Парме.
Агостини вдруг ощутил, что одновременно с окончанием рассказа воцарилась небывалая тишина. По ту сторону двери не слышалось ни шагов, ни голосов, ни звуков инструментов. Казалось, все здание опустело. Спустя несколько секунд за дверью раздался мужской голос, прервавший ход его мыслей:
– Ане! Я могу войти?
Это оказался Андреа Рескальо, солист‑виолончелист Национального оркестра Испании. У него под началом было одиннадцать музыкантов, составлявших группу виолончелей оркестра, и он прекрасно сработался с Агостини во время репетиций. Войдя, он поцеловал Ане Ларрасабаль в губы, и несколько удивленный дирижер наконец понял, – хотя за прошедшие несколько дней тому было много свидетельств, – что его соотечественник и есть счастливый друг сердца солистки.
– Андреа, ты знаком с маэстро Клаудио Агостини. Маэстро, позвольте вам представить моего жениха – mio fidanzato, как у вас говорят, – Андреа Рескальо.
Молодой человек, которому на вид было около тридцати, был высок, нельзя сказать, что крепок, но жилист и хорошо сложен. Длинные волосы были собраны сзади в пучок, как у самурая. У него была небольшая, очень аккуратная бородка, тенью сбегавшая по щеке к острому кончику на подбородке.
Он явился в артистическую полуодетым, в рубашке и фрачных брюках. Увидев дирижера, он с почтением склонился перед маэстро в позе, напомнившей о японских воинах.
Обменявшись крепкими рукопожатиями, мужчины сказали друг другу, из какого города они родом. Рескальо тут же предупредил, что не собирается мешать, а зашел только пожелать удачи своей нареченной.
– Один из контрабасистов хотел бы получить твой автограф. Как ты смотришь на то, что я дам тебе листок бумаги и скажу, как его зовут?
Скрипачка перебила его с ноткой раздражения в голосе:
– Прямо сейчас?
– Нет, конечно, – мягко ответил итальянец. – Когда захочешь.
Он провел рукой по лбу, словно отирая пот, и спросил:
– Вам не кажется, что здесь дьявольски жарко?
Не дожидаясь ответа, он повернулся к столику, заставленному множеством самых разных вещей, среди которых нашлось два стакана и бутылка минеральной воды, и утолил жажду. Воспользовавшись моментом, Агостини выразил восхищение превосходной игрой группы виолончелей во время репетиций.
– Ах, Андреа необыкновенно одарен, – заметила Ларрасабаль. И, чтобы фраза была понята надлежащим образом, уточнила: – Я хочу сказать, в смысле музыки.
Это замечание вызвало у дирижера нервную улыбку, а Рескальо заставило покраснеть и в смущении опустить голову. Кожа у виолончелиста была белой и тонкой, как рисовая бумага, от этого румянец был еще заметнее.
Итальянца отличала необыкновенная музыкальность в сочетании с очень чистой техникой, но он не чувствовал себя достойным похвал в присутствии такого невероятного чуда, как Ане Ларрасабаль. Она же нисколько не стеснялась хвалить его перед третьими лицами, как только предоставлялась такая возможность.
– Мы регулярно исполняем камерную музыку, – с жаром сказала скрипачка. – Вы должны как‑нибудь нас послушать.
– Я бы с удовольствием, – ответил Агостини. – Но, так как прошел слух, что я собираюсь уйти на пенсию, в последнее время у меня расписание плотнее, чем у Берлинской филармонии. Я теперь нарасхват, и, к сожалению, у меня есть время только для того, чтобы исполнять музыку, но не слушать!
Рескальо понимал, что у Агостини вряд ли будет в ближайшие часы возможность поговорить с его невестой, и решил удалиться, чтобы солистка и маэстро могли еще какое‑то время побыть наедине перед концертом.
Когда Ане улыбнулась на прощание своему жениху, произошло нечто странное. Правый глаз скрипачки стал непроизвольно и бесконтрольно подергиваться; Рескальо тут же оказался рядом с ней, нежно обнял ее и долго не выпускал из объятий. Агостини почувствовал себя неловко: даже такому непроницательному наблюдателю, как он, этот тест выдал множество эмоций – от сексуального желания до инстинктивного стремления защитить. В тот самый момент, когда маэстро направился к двери, Рескальо выпустил из объятий свою невесту, поцеловал ее в лоб и без единого слова покинул артистическую.
Усаживаясь на свои места в зале, инспектор Пердомо с сыном услышали передаваемое через динамики объявление о том, что до начала концерта осталось пять минут и что публику просят выключить мобильные телефоны. Пердомо, которого мучил ни на чем не основанный страх, что телефон зазвонит во время исполнения, проверил свой мобильник в третий раз.
Открыв программку, включавшую, кроме ученых комментариев к произведениям, которые им предстояло услышать, биографии Агостини и Ларрасабаль и их портреты, Пердомо молча рассматривал изумительную красоту солистки, решив воздержаться от комментариев, чтобы не рассердить сына. Судя по выражению лица мальчика, он, казалось, загрустил по матери, но через несколько минут пришел в себя и принялся объяснять отцу, как сидят музыканты в оркестре.
– Слева от нас сидят первые скрипки, справа виолончели. Прямо – вторые скрипки и альты, а позади виолончелей контрабасы.
– А зачем у дирижерского подиума барьерчик? Неужели дирижер когда‑нибудь падал в партер?
– Пап, начинаешь задавать дурацкие вопросы?
– Просто хотел немного посмеяться вместе с тобой. Я здесь впервые и слегка волнуюсь. Знаешь что…
Пердомо не закончил фразу из‑за приступа сухого кашля и несколько секунд содрогался от него в своем кресле под испуганным взглядом сына.
– Если ты так закашляешься во время концерта, это конец. Придется вставать и уходить.
– Я не виноват, Грегорио. Ты ведь знаешь, из‑за аллергии весной у меня всегда бывают раздражены бронхи. Прояви сострадание к бедному отцу.
Мальчик полез в карман и достал пакетик пастилок от кашля:
– На, возьми одну.
Пердомо развернул карамельку и положил в рот. Видя, как сын прячет пакетик в карман, попросил:
– Дай мне еще на случай нового приступа.
Мальчик выполнил просьбу отца, но посоветовал ему:
– Разверни сразу. Больше всего раздражает на концерте, кроме кашля, шуршание бумажек.
Человек, сидевший позади Пердомо, похлопал его по плечу, чтобы привлечь внимание. Обернувшись, инспектор увидел журналиста из «Паис», который освещал в газете подробности тяжкого преступления, остававшегося нераскрытым в течение нескольких лет, пока к расследованию не подключился Пердомо.
– Не знал, что вы меломан, – сказал ему репортер.
– Я – нет. Просто пришел за компанию с сыном.
– Поздравляю вас с окончанием боальского дела. Замечательно, когда такие трудные случаи наконец раскрываются.
– Сказать по правде, просто повезло.
– В любом случае, мои искренние поздравления.
Журналист горячо пожал ему руку, и, когда Пердомо снова повернулся к сцене, Грегорио, которому польстило то, с каким уважением репортер разговаривал с его отцом, спросил:
– Что такое «боальское дело»?
– Не так давно я помог жандармерии закончить одно дело. Мы задержали убийцу в городке Эль‑Боало, это в провинции Мадрид.
– И ты мне не расскажешь?
– Нет, это довольно жуткая история. Испортит нам концерт.
– Да ну, папа. Когда мы вернемся домой, я наберу в Гугле «преступление в Эль‑Боало» и все узнаю. Лучше ты сам расскажи.
Пердомо покорно вздохнул, пробурчал себе под нос что‑то нелестное по адресу Интернета и, стараясь не вдаваться в подробности, рассказал сыну о своем участии в деле так называемого убийцы‑единорога, психопата, который в течение нескольких лет лишил жизни тринадцать женщин, используя как орудие убийства бивень нарвала‑единорога.
– Неужели в Испании есть серийные убийцы, как в фильмах? – спросил Грегорио, когда отец кончил рассказывать. – Замечательно подойдет для кроссворда!
И, вытащив из кармана брюк записную книжку, что‑то записал в нее затупившимся карандашом.
– Что это? – спросил отец.
– Моя тетрадка для записи мыслей. Я же говорил тебе, что в этом году отвечаю за раздел развлечений в школьном журнале, и то, что ты сейчас рассказал, подойдет мне для кроссворда. Убийца тринадцати женщин: Е‑Д‑И‑Н‑О‑Р‑О‑Г.
– Ты говоришь, раздел развлечений? И ты должен их придумывать?
– Ну да. Поэтому и ношу с собой эту книжечку. И каждую мысль, которая приходит мне в голову, записываю, чтобы не забыть.
Оставались последние минуты перед выходом дирижера и солистки, и инспектор оки<