Владимир Медведев
МОДЕЛИ ЖЕНСКОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ В СКАЗКАХ ШАРЛЯ ПЕРРО:
ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ (Фрагмент)
НЕЧТО ВРОДЕ КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКОГО МАНИФЕСТА
Как уже упоминалось во Введении, данное исследование является фрагментом задуманного и частично уже написанного опуса о воинствующем сиротстве, гамлетизме нашей отечественной культуры. В этой поглощающей меня и сегодня работе[1] я пытаюсь дать анализ невидимого пока полного краха женской по своей сути европейской цивилизации, ее бессилия перед очередной, но на этот раз уже последней волной варварского национального и религиозного фанатизма из мужского мира традиционного «отцовского права». Увы, нам уже не по силам ни остановить, ни даже культурно интегрировать этот «девятый вал» варварского нашествия. Мы живем в эпоху распада и гибели имперской идеи – этого последнего рубежа обороны материнской цивилизации; ведь даже на другом берегу Рубикона, под знаменами победоносных легионов, в кровавом мареве современных децимации и проскрипционных списков мы не нашли спасения. Боги отвернулись от нас и мир отцовской традиции больше не хочет прясть у наших ног, обрядившись в женское платье; Омфала-колонизаторша все же не удержала палицу Геракла. XX век обрывается во тьме, Хаосе, из которого слышится: «Горе побежденным, вы теперь заплатите за все!».
Так за что же нам платить? За какой грех европейской цивилизации снова и снова приходится стелиться под ноги бородатому варвару с колчаном стрел или же «Калашниковым» за плечами? За все, что началось после знаменитых походов этрусков «на гору» и проклятого афинского остракизма, за изнеженность, неагрессивность, за терпимость и демократичность, за права человека и власть толпы. Мы давно уже изменили своим исконным корням, своему естеству, перейдя с простого, как клацанье затвора, мужского тренда самоидентификации на культурно изощренные и многовариантно запутанные женские пути. Чистая интенция воли, стремящаяся к достижению цели любой ценой, для которой регресс – трагедия и увечье на всю жизнь, сменилась универсальной открытостью объектам, сводящей их отбор на уровень эстетических дискуссий, и легкими, живительными культурными регрессиями Мы становимся все более по-женски самодостаточны, творчески плодотворны, но мы обречены, как обречен, скажем, Борис Моисеев, вступивший в конфликт в темном переулке с афганским моджахедом (Моисеев, кстати, понимает это и покупает себе индульгенцию, танцуя голым перед шейхами Ближнего Востока – и это наше общее будущее). Когда Фрейд впервые обратил на это наше внимание, продемонстрировав нам мужчину-истерика, мы негодовали и смеялись, что само по себе было симптоматично. Он указал нам на скрытую природу данного негодования – и мы стали тихо его ненавидеть. А когда на наш чисто испуганно-женский вопль «Почему война?!» он ответил, что для мужчины война есть естественное состояние, но беспокоиться не надо – современная европейская культура уже скоро благотворно снимет нашу остаточную агрессивность, правда при этом окончательно искалечит нас биологически, мы опять не поняли намека и не оценили альтернативу. Фрейд, как известно, анализируя Версальский мир, предсказал скорую новую мировую войну, но даже он не мог предположить, что оплотом мира после нее станет заседающий у ног своего кумира, факел которого давно потух, всемирный женский совет, решающий проблемы в стиле «Комедии о Лисистрате» – провинившемуся социуму мужского типа (к примеру, Ираку) «не давать», т.е. применить к нему экономическое эмбарго.
И вот закономерный результат – цивилизация «культурного сиротства», толпы Гамлетов, которых «из людей... не радует ни один, а впрочем также и не одна...», зловоние неминуемой гибели и в громе пушек грядущий Хам-Фортинбрас.
Манифесты обычно заканчивают призывом срочно объединяться и бежать кого-то бить. Бить-то мы еще можем, правда уже исключительно за счет силы порожденных нами титанов техники, которые ведь могут и перебежать, как это сделал первый техник – Прометей, на вражескую мужскую сторону. И все авантюры последних лет в Иране, Афганистане, Ираке, Ливии демонстрируют полное бессилие попыток женского мира вмешиваться в мужские дела.
Спасение тем не менее возможно, но оно еще хуже внешнего разрушения отжившей свое культуры. Это – ее внутреннее саморазрушение, очередной разрыв культуры и цивилизaции. Пойдя по пути фаллической фиксации «синебородки», провоцируя в себе комплекс маскулинности, женский по своей сути христианский мир может, конечно, попытаться отбиться, «отрыгнув» запасы нарциссического Танатоса самоуничижения вовне, в «мир отцов». Этим путем охотно ринется масса, отсекая от себя, как раковую опухоль, культурную элиту. Вождей она легко найдет себе в уголовном мире, своеобразном подпольном заповеднике первобытного отцовского закона. Но она же и распнет их, как в свое время «разбойника благочестивого», при первом же удобном случае, выдвинет вождей-лицедеев и потечет к неминуемой гибели, приняв флейту безумца-эксгибициониста за Волшебную Палочку (нечто подобное уже было в истории германского фашизма при смене коричневого анального антуража на черный цвет смерти). Так с кем же прикажете объединяться? С этими новыми пролетариями, отринувшими от себя все, что накоплено нашей культурой за две с половиной тысячи лет ее существования? С этими, если перевести с латыни, подонками, которым нечего терять, ибо у них нет ничего, кроме детей (бедные дети!)? Нет уж ‑ увольте!
Манифест не требует также и доказательного обоснования, но поскольку я адресую его не толпе, то должен хоть как-то подкрепить по крайней мере свой отправной тезис – о женской природе европейской христианской культуры. Мне это сделать тем легче, что в этом пункте можно сослаться на авторитетные разработки Л.С.Васильева по закономерностям функционирования традиционного отцовского сообщества (власть-собственность, деспотизм, система централизованной редистрибуции и т.д.) и сущности античности как уникальной и сугубо случайной «социальной мутации», породившей феномены демократии, частной собственности и правового государства. Правда, сам Васильев, как и сделавший себе имя на том же заблуждении Френсис Фукаяма, рассматривал западный мир, либеральную культуру, скосив на нее глаза с Востока, и его ослепили и восхитили лучи «заката Европы». Он считает, что отцовский мир застыл в вечной летаргии и лишь культурные контакты с фемининной цивилизацией (типа эпохи эллинизма, крестовых походов, либо же – колониальных захватов) вносят в него элемент развития, что нужно всемерно приветствовать, приближая триумфальный «конец истории». Так и хотелось воскликнуть: «Помилуйте, Леонид Сергеевич, вспомните своего тезку, прикрывшего нас собою в Фермопилах, вспомните вандалов и гуннов, турецкую резню в Константинополе и арьергардный бой «неистового Роланда!». Не дергаете спящего льва за хвост, ведь Геракл уже не с нами и мы не умеем играть в «кошки-мышки»!
Что ж причитать, былого не воротишь. Полив значительную часть мужского мира сладким и тягучим женским соком социализма, с его иллюзиями равенства и социальной справедливости, мы несколько отсрочили расплату. У нас еще осталось время, чтобы многое переосмыслить и выдавить из себя напоследок весь остаток яда праматеринского негативизма к мужчине в виде последнего, «платинового века» великой культуры, которым мы, как Деянира Гераклу, пропитаем наш ему свадебный подарок. Ларнейская Гидра, прародительница наша, сестра несчастной Сфинкс, ты будешь, наконец, отомщена! Но, если утверждается, что европейская культура начиная с «античного чуда» представляла собой некую мутацию, чужеродную опухоль на теле традиционной мужской культуры, типологизируемую как нечто женское, то должны наличествовать явные фило- и онтогенетические параллели, совпадения основных моментов личностного развития девочки с воспроизводимыми ею стадиями становления женской культуры.
Давайте попробуем вкратце проиллюстрировать возможность подобной интерпретации, памятуя, естественно, об искусственности и зыбкости любого аналогового переноса.
Началась история с рождения мутантных микросоциумов, отличие которых от нормальных было видно невооруженным глазом (достаточно сравнить, скажем, этрусков и латинян, афинян и спартанцев). В качестве причины рождения подобной «неведомой зверушки» Л.С. Васильев предлагает «финикийский фактор», имея в виду влияние многочисленных морских торговых контактов (т.е. «ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца»). Платон же прямо указывал на местожительство этого «молодца» – мифическую Атлантиду.
Маленький уродец выжил, что уже само по себе было чудом в окружении агрессивного мирa отцов. Мифология указывает нам на то, что опорой и защитой на стадии первичного орала послужили ему праматеринские культы плодородия (Афины были построены в священной роще Деметры). Дионисийским молоком виноградных гроздьев была вскормлена девочка-Европа и ее богиней-пoкpoвитeльницeй стала Афина-Паллада, воскресившая убитого титанами-предателями Диониса. Итак, Древняя Греция – это младенчество женской культуры, ее жизнерадостность и каннибалистская ненасытность, жизнь как постоянная игра жизнелюбивых и талантливых «больших младенцев», завернутых в тоги как в пеленки.
Вторую, кусачую стадию оральной фазы и весь анал наша растущая подопечная проживает в Древнем Риме, упиваясь своим могуществом и богатством. Полностью сконцентрировав свои либидные интенции на матери (культ Весты и Исиды, cам Рим как лоно – исток и убежище, в которое даже воин входит лишь отбросив оружие и завернувшись в пеленку), она вырабатывает пугающий образ бородатого отца-варвара (борода уже является признаком животного), а потом и «убивает» отца совсем в лице его представителя-Иисуса. Вытесненная любовь к отцовскому миру прорывается в танатоидальных взрывах агрессии, которая на первые порах достигает цели в силу своей организованности и педантичной жестокости. Бережливость, чистоплотность и упрямство – вот основа анального могущества Рима первых Цезарей, которые начали проявлять негативизм и к самой матери, ставящей своими запретами пределы их «добродушному младенческому разврату». Нерон – матереубийца, в прямом и символическом смысле, венчает эту тенденцию. «Убийство» матери превращает ее в мачеху – и Империя распадается, лишенная либидных связей (вспомним, кстати, недавние наши причитания: «И за что это они нас так не любят?»), а идентификация с убитой порождает культурный регресс на ранний анал, к свинству оргий и яростной агрессивности убийств. Фаллическая псевдомужественность колонны Траяна обозначает границу этой стадии развития.
«Шок кастрации» варварского победоносного нашествия стал для нашей девочки, как и положено, переломным моментом развития. Принятие христианства как нового, материнского Завета, символическая фигура богородицы как лесной праматери-девственницы и легкий анальный регресс Византии несколько сгладили остроту перелома. Впервые мы увидели во плоти своего бородатого восточного отца, и он нам настолько понравился, что был удостоен символического «воскрешения» и обожествления. Сам отец очень удивился тому, что породил такое чудо, пал перед чарами ее соблазнов и был пойман в капкан инцеста. Он даже вернулся в семью; варвары начали провозглашаться римскими императорами. Что же дочурка? Прямо по сказочному сценарию она сбежала в убежище Замка комплекса кастрации культивируя «ложную мужественность» («комплекс синебородки»), что породило в Европе «революцию замков» и культуру рыцарства с культом Прекрасной Дамы-девственницы («сестры Анны») и турнирами как фантомными гомоэротическими половыми актами. Весь комплекс симптоматики этих рыцарствующих экзальтированных истеричек был позднее подробно выписан Сервантесом.
Но рыцарство, при всей его нелепости в женской культуре (вспомним амазонок, безжалостно отрезающие себе правую грудь для удобства стрельбы), помогло нашей девочке войти в Эдипову ситуацию, отправиться на поиски реального отца – начались крестовые походы. Отец предстал теперь в образе прекрасного Принца, любящего своих невест (Нагорная Проповедь ‑ типичный завет невесте: «а Я говорю вам – оставьте отца и мать своих и следуйте за мною...»), убитого бородатыми варварами: в Европе начинаются гонения на евреев. Богослужения принимают характер энергетической накачки через травматический регресс, сопровождаемой успокоением в лоне матери-церкви (по механизму воздействия все это напоминает процедуру «сказуемости»). Постоянно провоцируется стремление «крестить» варваров, т.е. заставить их раскаяться. Отец-Принц в этот период уже полностью потерял связь с исходным бородатым варваром и изображается исключительно в виде безбородого младенца (культивирование нежности). Нарастающая инцестуозная экзальтация, принимая несколько даже некрофильский характер, порождает протестантизм: я сама, говорит нам наша сестричка Лютер, буду любить погибшего за нас отца, она же (мать-Церковь) не достойна этой миссии и только мешает нашей любви! В католическом же мире инцестуозный шок вызвал глубочайший регресс, одаривший нас шедеврами Возрождения.
Данную историческую аналогии можно конкретизировать до бесконечности – это забавно, но уже не требуется. Можно даже заметить, что дружная семья советских народов, этот уникальный конгломерат женских и мужских сообществ, дал окончательную трещину именно тогда, когда «злые жены» Гдлян и Иванов покусились на самое святое – мужскую «заначку», которая пряталась для целей традиционного гостеприимства.
Главное доказано – женская идентичность христианской европейской культуры несомненна. Но если это так, то на карте Европы должны быть найдены те идентификационные типы, выделенные нами при анализе сказок Ш. Перро и нанесенные на карту сказочной страны:
1. «Золушки» – страны и регионы, зафиксировавшие анальный регресс Византии как второго Рима. В чистом виде этот тип представлен допетровской Россией, позднее – православной составляющей российской культурной традиции. В формах, несколько искаженных вынужденными контактами с нелюбимым отцом (понимаемыми как прямое изнасилование им в образе Волка), данный тип самоидентификации характерен сегодня, правда с естественной примесью «красношапочности», для Греции, Сербии и Черногории. Ведь не случайно же окончательный разрыв православного мира с католическим праматеринским Римом произошел после сдачи итальянскими наемниками Константинополя туркам (а ведь не зажила тогда еще память и о разграблении его крестоносцами). Мать и отец обидели девочку вместе, сестры-крестоносцы унизили ее. Но выход есть – создать себе новую мать-Фею взамен опостылевшей мачехи и на ее Карете поехать на поиски Принца-Освободителя, «обув» которого, можно будет использовать его в целях статусной компенсации (что и произошло: Александр Невский заставил сестер плакать кровавыми слезами, а император Александр II лишь чуть-чуть не дошел до родного нам всем Константинополя). Поскольку же Россия – страна бисексуальная (даже скорее страна-гермафродит), то следует описать и вторую, мужскую ее голову, представлявшую светскую власть. Она традиционно выступала в роли Обутого Кота, генезис которого прослеживается от знаменитой сцены «выбора веры» князем Владимиром, который, как говорят летописи из любви к «питию», отверг мужские формы идентификации и получил себе на шею женскую, памятуя о классической фразе: «Жениться надо на сироте». Сиротка же оказалась не лыком шита, вырастила в своем лоне символического отца-патриарха, а мужа постоянно посылала куда-подальше со смешным и странным лозунгом на шее «Даешь Босфор и Дарданеллы!». За годы «социалистического лагеря» она несколько присмирела, ее отцу-патриарху ненавязчиво напомнили, что носит-то он женские одежды и к перманентной борьбе с Волком-супостатом мало пригоден. Ныне снова поются старые песни и толпы Обутых Котов неудержимо рвутся на «родные» Балканы, требуют вооружать Болгарию, выручать Сербию, не понимая, что ненависть сербов к боснийцам диктуется не извечным противостоянием женского и мужского миров, а презрением изнасилованной, но не сломленной Золушки к своей единокровной сестре-близнецу, подвергнутой насильно транссексуальной операции и смирившейся со своей судьбой.
2. «Красные шапочки» – весь ныне покойный мир социализма. Красную шапочку мучает комплекс сиротства, культивируемая безотцовщина и синдром гонки вооружений для отпора не дремлющему врагу-Волку. «Красношапочность» порождается сумасшествием войны, пролонгируемым в качестве нормы бытия; причем как временный психоз параноидального типа она может поразить всех наших героинь, кроме неуязвимой Спящей Красавицы. Брошенный же в мужской мир, лозунг социалистического равенства быстро становится родным, срастаясь с мужской идеологией «мачо»: «все мужчины – это мои враги, все женщины – это мои женщины». Т.о. «красношапочность» квалифицируется в качества социально-психологической болезни, наиболее характерной для Золушек и Синебородок и связанной с инерциальностью порождаемых войнами массовых потрясений. Главный симптом этой болезни – патологическое терпение под лозунгом «Лишь бы но было войны!», излечение же наступает обычно в третьем поколении, которое Волка уже не видело, а носиться с дубьем по ложной тревоге «Волк идет!» ему надоедает. Выздоровление носит длительный характер с возможными рецидивами, во время которых больные огораживаются от пугающей их реальности красными флажками и жаждут пришествия усатого охотника на Волков. Может быть поэтому-то и не идут дела у Ельцина, что он – герой не нашей сказки о Волке-насильнике и глотаемой им матери-старушке, а не признанный пока сознательно традиционный персонаж – Обутый Кот (спаситель-жертва, отмеченный матерью-Партией, упавший с моста в реку и вышедший из воды прекрасном Принцам, победитель матча в «кошки-мышки» с великим Горби, хотя поначалу и был им «опущен» и т.д.). Мы, в отличие от остальных стран социализма, болели простой и возвратной «красношапочностью», так что просто позабыли облик родного героя и не узнали его. Очевидно, нужны какие-то промежуточные «усатые фигуры», уже не Охотники, но еще и не Коты, а скажем – Дровосеки, чтобы расчистить порядочно заросшую Лесом нашу пресловутую «дорогу к Храму».
3. «Синебородки» – испано-иберийская и кавказская культуры, пораженные комплексом маскулинности, или, иначе говоря, «ложной мужественности». Для данного типа самоидентификации, порожденного постоянным страхом стать объектом интенции жуткого мужского соседа (Синей Бороды), характерна мимикрия «под своего», психическая защита посредством «идентификации с агрессором». Мужественность этих наших сестер аффективно нарочита, свои фантомные Сабли (кинжалы, шпаги) они подвешивают как искусственные половые члены, длина которых напрямую зависит от тяжести симптома. И смеяться над ними не надо! «Синебородки» – это наша гордость, наша защита от неоднократных нашествий варваров-мужчин на открытые фланги женского мира; и феномен частичной «синебородочности» (своеобразных «усиков») мы находим у всех наших сестер, которые почувствовали на себе силу мужских ударов и устояли (юг Франции, юг Италии, Греция, Югославия, Болгария, Румыния, да и наше родное казачество). «Синебородки», как уже отмечалось, склонны к «красношапочности», но не обречены на нее, так как, в силу своего знойного темперамента, быстро отходят от военных потрясений.
4. «Спящие красавицы» – самозамкнутые, изолированные от всех нарциссы. В маленькой Европе удачно устроиться в недоступном Замке удалось пока лишь одной Швейцарии. Огражденная кольцом горных хребтов и арбалетами своих защитников (арбалет, кстати, есть женская модификация неудобного для нее лука – не каждая себе грудь-то отрежет), маленькая Швейцария культивирует нарциссическую самодостаточность; она даже отказалась от членства во всемирном женсовете. Тысячелетия прошли с того момента, когда отец Ганнибал, поцеловав ее на прощанье, отбыл через Альпы на своих слонах; а Принца все нет и нет. Устав от ожидания, умельцы швейцарцы изобрели механический будильник – эту символическую иллюзию «поцелуя» интенции извне.
5. «Кошечки-в-Сапогах» – вся северная Европа, мир протестантизма. Комплекс либидного «растворения в обожествленном Отце». Интериоризация образа погибшего отца придает носителям данного типа самоидентификации черты легкого анально-садистического регресса с оттенком в некрофилию, что чаще всего выражается в подчеркнуто анальном характере (особенно у немцев), дисциплинированности и любви к мертвому миру вещей. Но возможны и более деструктивные формы отреагирования (См соответствующее исследование Э. Фромма). Синдром «папиной дочки», готовой на все, чтобы его порадовать, породил знаменитую «протестантскую трудовую этику». «Кошечки-в-Сапогах» нетерпимы, они носятся со своим «образом отца» как Прокруст со своим ложем; они активны как миссионеры и колонизаторы-культуртрегеры. До сих пор США благоговеют перед фигурой «Кошечек-в-Caпогах» (т.е. образом белого протестанта англо-саксонского происхождения), усилиями которых эмигрантский сброд был превращен в великую нацию. И если колонизаторы-«синебородки» (испанцы и португальцы) внедрилисъ в мужской мир, чтобы ограбить и хотя бы частично уничтожить его, то их северные подруги-конкурентки на полном серьезе пытались заставить мужчин дружить с собой (Британское содружество наций), а когда дружба не клеилась, они, тоже без колебаний, вырезали целые континенты и заселяли их собственными квазимужчинами-уголовниками (как это случилось, например, в Австралии).
6. «Ослиные Шкуры» – это остаток Европейского континента, его католический центр и юг (Бельгия, Голландия, Франция и Италия). Часть пути своего развития, как наглядно демонстрирует нам «Карта сказочной страны», «Ослиные Шкуры» прошли вместе с «Золушками», но в отличие от последних с большим трудом избежали надругательства со стороны отца и сумели вернуться в исходную точку пути – Рим. «Ослиные Шкуры» яростно ненавидят «Кошечек-в-Сапогах» за их инцестуозные предпочтения, предпринимали неоднократные попытки их физического уничтожения. Назло протестантам культивируют поклонение «убитой» их инцестуозной ревностью праматери. Отца же (Папу) воскрешают во плоти, поклоняются ему как живому Богу, но на всякий случай кастрируют его системой целибата, превращая этим в своеобразный живой тотем. Органично присущий им эксгибиционизм они активно проявляют посредством всех видов искусства без исключения, достигая небывалых высот. Изначально критичны к власти себе подобных, склонны к революциям и прочим мелким политическим пакостям, но за чудом возглавившим их настоящим мужчиной (Наполеоном) пошли, влюбившись в него, на край света. Но в качестве колонизаторов «Ослиные Шкуры» просто смешны: любят говорить много красивых фраз, заигрывать и флиртовать с миром мужчин, пуская ему пыль в глаза, а как запахнет жареным они тут же смываются (феномен Тартарена из Тараскона).
Чистой воды «Ослиные Шкуры» имеют сестер, застрявших на той или иной стадии саморазвития и попавшим в лапы синдрому «красношапочности» (Польша, Чехия, Венгрия и др.). Их подробный анализ занял бы слишком много места, но обязательно следует отметить то, что «красношапочное сиротство», основанное на теории «неистинности отцов» этому типу женской идентификации, поклоняющемуся отцу во плоти, настолько чуждо, что они очень скоро опомнились, стали совершать попытки побега из социалистического лагеря и ныне, в отличие от Восточной Германии, никаких психологических проблем не испытывают.
И напоследок следует указать на уникальное образование ‑ Австрию, которая соединила в себе лучшие черты «Oслиной Шкуры» и «Кошечки-в-Сапогах». Образно говоря, в Вене умели и делать рояли, и играть на них. Полностью лишенная нарочитой грубости «Синобородки» и счастливо избежавшая омута «красношапочной» истерии, блистательная Вена по праву долго носила звание столицы Священной Римской империи германского народа, а если слово «германский» сменить на «европейский», то достойно несет его и поныне.
Не случайно же в этом городе великий Фрейд создал тот самый психоанализ, при помощи которого на пороге XXI века европейская цивилизация может взглянуть на себя со стороны и объективно оценить этиологию и перспективы преодоления своих невротических проявлений.
[1] Еще одна часть этой большой работы была опубликована мною в соавторстве с Ириной Ничипуренко в прошлом выпуске «RUSSIANIMAGO» под названием «Отрешение от Решета: к вопросу о парадоксальности генитального символизма в русской народной сказке». В этой статье, как мне представляется, был проведен весьма тщательный анализ архетипических оснований отечественной культурной традиции, рассмотренной сквозь призму ее бессознательной идентификации с образом Падчерицы.