Глава I
Покойный мой отец, капитан Эдвард Девис, командовал английским фрегатом «Юнона». Лет сорок назад ему оторвало ногу – последнее ядро, пущенное с корабля «Мститель», который предпочел пойти ко дну, но не сдаться, сыграло с ним такую злую шутку.
Возвратившись в Портсмут, где уже знали о победе, одержанной адмиралом Гоу, батюшка получил чин контр-адмирала. И сразу же был уволен вчистую: видно, господа лорды адмиралтейства решили, что одноногий контр-адмирал Эдвард Девис не сможет служить отечеству так, как он служил, расхаживая по палубе на двух.
Отец был один из тех истых моряков, которые думают, что земля пригодна только на то, чтобы наполняться водой и рыбой. Он родился на фрегате, и первыми предметами, на которые падал его взор, были небо и море. В пятнадцать лет он был мичманом, в двадцать пять – лейтенантом, в тридцать стал капитаном. На корабле провел лучшую часть своей жизни, а на суше бывал только случайно, зачастую против собственной воли. Он не глядя пробрался бы по Берингову проливу или Баффинову заливу, но из Сент-Джеймса в Пикадилли без провожатого не прошел бы. Поэтому вы можете представить себе его огорчение – не из-за раны, она как раз была сущей безделицей, а из-за тех последствий, которые она повлекла за собой. Когда батюшке случалось размышлять о том, что может ждать моряка в жизни, ему приходили в голову и кораблекрушения, и пожары, и сражения, но никак не отставка. Он был готов к смерти любого рода, но только не в постели.
Выздоровление его было медленным и продолжительным, однако крепкая натура наконец восторжествовала и над физическими страданиями, и над душевным недугом. Надо, впрочем, сказать, что за ним хорошо ухаживали. Во время его тягостного выздоровления при нем постоянно находился один из тех, кто принадлежат словно и не к людскому роду, а к какому-нибудь другому, представителей которого можно встретить только в солдатском мундире или в матросской куртке. Один честный матрос, несколькими годами постарше батюшки, оставался при нем всегда – с тех самых пор, как тот поступил мичманом на корабль «Королева Шарлотта», и до того дня, когда его с одной ногой подняли на палубу «Юноны». И хотя ничто не принуждало Тома Смита покидать корабль, хотя он тоже надеялся, что умрет славной смертью воина и ляжет в могилу моряка, но привязанность к капитану преодолела в нем привязанность к фрегату: как только уволили его командира, в тот же день он бросил службу, попросился в отставку и получил небольшую пенсию.
Таким образом, двое старых друзей – в отставке различия чинов между ними уже не существовало – вдруг перенеслись в жизнь, к которой никогда не готовились и которая заранее их пугала своим однообразием. Но делать было нечего. Сэр Эдвард вспомнил, что в нескольких милях от Лондона у него должно быть поместье, отцовское наследие, а в городе Дерби – управитель. Об этом последнем он знал только потому, что иногда, получив награду или свою часть приза и не зная, куда направить эти деньги, пересылал их к нему. Он написал управителю, чтобы тот приехал в Лондон и привез отчет о состоянии имения – отчет, который понадобился ему первый раз в жизни.
По этому приглашению мистер Сандерс приехал в Лондон и привез приходно-расходную книгу, куда с величайшей аккуратностью были внесены доходы и издержки по Уильямс-Хаузу за тридцать два года, то есть со времени смерти моего дедушки, который построил этот замок и дал ему свое имя. Тут же были отмечены все суммы, присланные нынешним владельцем, и указано, на что их употребили. Большей частью они были потрачены на улучшение поместья, которое, благодаря стараниям Сандерса, находилось в цветущем состоянии. Батюшка проверил расчеты и, к великому своему удивлению, выяснил, что имеет две тысячи фунтов стерлингов годового дохода, что вместе с пенсией составляло от шестидесяти до семидесяти тысяч франков в год. Сэру Эдварду случайно попался честный управитель!
Хотя почтенный контр-адмирал был большим философом и по природе, и по воспитанию, однако такая исключительная честность его очень порадовала. Конечно, он охотно отдал бы все это богатство за свою правую ногу и особенно за то, чтобы снова поступить на службу, но уж если суждено остаток жизни жить в отставке, то лучше иметь изрядный доход, чем одну только пенсию. Он покорился судьбе и объявил Сандерсу, что намерен жить в отцовском замке. Управитель поспешил отправиться вперед, чтобы приготовить все к приезду владельца.
Сэр Эдвард и Том целую неделю закупали все морские книги, какие только могли найти, от «Приключений Гулливера» до «Путешествия капитана Кука». К этим морским увеселениям сэр Эдвард прибавил огромный глобус, циркуль, квадрант, компас, дневную и ночную подзорные трубы. Всем этим скарбом они нагрузили дорожную карету, сели в нее и пустились в самое дальнее путешествие, какое только им случалось совершать по суше.
Страна, по которой они проезжали, была так прекрасна, что сэр Эдвард не мог бы налюбоваться на нее, если бы что-нибудь, кроме моря, могло ему понравиться. Англия – огромный сад, усеянный рощами и полями, орошаемый извилистыми реками. Вся страна исчерчена дорогами, а дороги усыпаны песком, как садовые аллеи, и обставлены тополями, которые сгибаются, как бы приветствуя путешественника. Но как ни прекрасно было это зрелище, оно, по мнению батюшки, оставалось далеко позади с милой ему картиной – горизонта, всегда одинакового и всегда нового, на котором волны смешиваются с облаками и небо сливается с морем. Изумруды океана казались ему несравненно великолепнее зелени лугов, тополя казались совсем не такими гибкими, как мачта под парусом, а ровные, гладкие дороги, уж конечно, не могли идти ни в какое сравнение с палубой и рангоутом «Юноны». Одним словом, старинная земля бриттов не прельстила старика контр-адмирала и он даже ни разу не похвалил видов по дороге, хотя она пролегала по прекраснейшим во всей Англии графствам. Наконец, въехав на очередной холм, сэр Эдвард увидел перед собой все свое поместье.
Расположен замок был чрезвычайно живописно: речка, вытекающая из гор между Манчестером и Шеффилдом, извиваясь между тучными пажитями, разливалась озером около мили в окружности, а потом опять продолжала свое течение, омывала дома Дерби и наконец впадала в Трент. Вся эта картина, которой я не видел уже лет двадцать, но помню все ее подробности, красовалась свежей веселой зеленью, словно природа создала эту отрадную картину только вчера. Все вокруг было погружено в глубокую тишину, от всего веяло безмятежным блаженством, у горизонта тянулась красивая горная цепь, которая начиналась в южном Уэльсе, проходила через всю Англию и примыкала к Чевиотским горам. Сам же замок был построен во времена претендента, великолепно меблирован по тогдашней моде, и, хотя уже двадцать пять, а то и тридцать лет в нем никто не жил, безжизненным он не выглядел: мистер Сандерс содержал в покоях такой порядок, что позолота на мебели не искрошилась, а краска на обоях нисколько не выцвела.
Говоря попросту, этот замок был бы весьма приятным убежищем для человека, который, устав от света, добровольно бы там поселился, но на сэра Эдварда это произвело совсем другое впечатление. Тихая и прекрасная природа казалась ему унылой и однообразной по сравнению с беспрерывным волнением океана, с его почти беспредельными горизонтами, островами в целые материки, материками, составляющими целые миры. Грустно прохаживался он по этим большим комнатам, постукивая о паркет своей деревянной ногой и останавливаясь у каждого окна, чтобы познакомиться со всеми сторонами своего поместья. За ним шел Том. Старый матрос скрывал под принужденной улыбкой удивление, которое возбуждали в нем богатства, каких он от роду не видывал. Окончив осмотр, который производился безмолвно, сэр Эдвард обернулся к спутнику, оперся обеими руками на костыль и спросил:
– Ну что, Том, как тебе здесь нравится?
– Ничего, ваше превосходительство, между палубами довольно чистенько, теперь надо бы посмотреть, каково в трюмах.
– О, Сандерс, верно, позаботился и об этой важной части! Пожалуй, сходи и туда, я тебя подожду здесь.
– Да ведь вот дьявольщина, ваше превосходительство, что я не знаю, где люки-то.
– Если прикажете, я вас провожу, – сказал кто-то из другой комнаты.
– А ты кто? – спросил сэр Эдвард, оборачиваясь.
– Я камердинер вашего превосходительства, – ответил тот же голос.
– Ну так появись! Марш сюда!
По этой команде в дверях показался рослый лакей в ливрее, одетый просто, но со вкусом.
– Кто же тебя определил ко мне? – продолжал сэр Эдвард.
– Мистер Сандерс.
– Ага! А что же ты умеешь делать?
– Брить, стричь, одевать, чистить оружие – одним словом, все, что нужно знать слуге моряка.
– Где же ты всему этому научился?
– Я служил у капитана Нельсона, ваше превосходительство.
– Так ты бывал на кораблях?
– Был три года на «Борее».
– Да где же это Сандерс открыл тебя?
– Когда «Борея» расснастили, капитан Нельсон уехал на житье в Норфолк, а я возвратился в Ноттингем и женился.
– А где же твоя жена?
– Она тоже нанята к вашему превосходительству.
– Чем же она заведует?
– Прачечной и скотным двором.
– А у кого на руках винный погреб?
– Ни у кого еще, ваше превосходительство, это место столь важно, что мистер Сандерс не посмел никого определять без вашего согласия.
– Да, Сандерс – человек бесценный! Слышишь, Том, при винном погребе еще никого нет?
– Однако я думаю, что он вовсе не пустует. Не так ли? – осведомился Том с некоторым беспокойством.
– Не угодно ли, сударь, посмотреть? – спросил камердинер.
– Прикажете, ваше превосходительство?
Сэр Эдвард сделал знак, что согласен на это путешествие, и Том отправился вместе с камердинером.
Глава II
Опасения его были напрасны. Эта часть замка оказалась в таком же порядке, как и все прочие. Том был знаток и с первого взгляда заметил, что в этом деле распоряжалась рука знающая: бутылки лежали или стояли, смотря по климату и возрасту вина, но, лежащие и стоящие, они все были полны. Ярлыки, прибитые к палочкам, воткнутым в землю, показывали, где какое вино и какого года, и таким образом служили знаменами этим отдельным корпусам отменной винной армии, расположение которых делало честь стратегическим познаниям почтенного Сандерса. Тóму не оставалось ничего иного, как выразить свое удовольствие при виде этой рати. Заметив, что подле каждого отделения стоит бутылка как образец вина, он захватил этих передовых часовых и с ними явился к командиру.
Батюшка сидел у окна комнаты, которую избрал для себя и из которой открывался вид на озеро. Вид этого бедного бассейна, который сиял как зеркало в своих зеленых рамках, возбудил в душе сэра Эдварда все старые воспоминания, но, услышав, что Том вошел, он, словно устыдившись, что его застали со слезами на глазах, тряхнул головой и кашлянул: так он обыкновенно делал, когда, так сказать, приказывал своим мыслям принять другое направление. Том немедленно понял, какие чувства волнуют его командира, но сэр Эдвард обратился к нему и, приняв веселый вид, которому старый моряк, впрочем, не поверил, спросил:
– Ну что, Том, я вижу, кампания была недурна? Ты, кажется, взял немало пленных?
– Следует сказать, ваше превосходительство, что земля, которую я обозревал, прекрасно населена и вам всю жизнь будет что пить за будущую славу Англии.
Сэр Эдвард машинально протянул к нему руку, проглотил без всякого удовольствия стакан бордо, которое не стыдно было бы подать и королю Георгу, просвистал какую-то мелодию. Потом вдруг встал, обошел комнату, поглядывая на картины, которыми она была украшена, и снова подошел к окну.
– Впрочем, Том, я думаю, что нам здесь будет так хорошо, как только может быть на суше.
– Не знаю, как вы, ваше превосходительство, – сказал Том, стараясь своей преданностью судьбе утешить командира, – а я через неделю, думаю, совсем забуду о нашей «Юноне».
– Ах! «Юнона»… Это был прекрасный фрегат, Том, – сказал сэр Эдвард со вздохом, – легкий на ходу, послушный рулю, стойкий в бою. Но полно об этом, не станем говорить о нем. Или нет, лучше станем вспоминать наш прекрасный фрегат. Он построен на моих глазах, от киля до брам-стеньги. «Юнона» была милая дочь… Теперь она как будто вышла замуж и покинула старика отца. Дай бог, чтобы муж хорошо с ней обходился: если с ней случится какое-нибудь несчастье, я буду всю жизнь об этом сожалеть. Пойдем пройдемся, Том.
И старик, не стараясь больше скрывать своих чувств, взял Тома под руку и пошел по лестнице, ведущей в сад.
Это был один из тех прелестных парков, которые другие народы переняли у англичан: тут были цветники, и купы деревьев, и тенистые аллеи. Кое-где можно было увидеть со вкусом выстроенные домики. У дверей одного из них сидел Сандерс. Сэр Эдвард пошел прямо к нему, управитель поспешил к нему навстречу.
– Очень рад, что вас вижу! – вскричал сэр Эдвард, пока Сандерс не успел еще и подойти. – Мне хотелось поблагодарить вас: вы, право, человек редкий. (Сандерс почтительно поклонился.) И если бы я знал, где отыскать вас, то давно бы к вам пришел.
– А я очень рад, ваше превосходительство, что вам вздумалось направиться в эту сторону, – сказал Сандерс, весьма довольный похвалами своего хозяина. – Вот дом, в котором я живу в ожидании ваших приказаний.
– Разве ваша квартира в замке не хороша?
– Напротив, я уже сорок лет живу здесь. Батюшка мой тут умер, а я здесь родился, но, может быть, вашему превосходительству будет угодно дать этому дому другое назначение?
– Покажите-ка мне ваш домик, – сказал сэр Эдвард.
Сандерс повел батюшку и Тома в свой коттедж. Приют достойного управителя состоял из небольшой кухни, столовой, спальни и кабинета, где в величайшем порядке были разложены все касающиеся имения бумаги. Везде была чистота, присущая чаще голландскому дому.
– Каково же ваше жалование? – спросил сэр Эдвард.
– Сто гиней, ваше превосходительство. Эта сумма была положена моему отцу самим покойным вашим батюшкой. Отец мой умер, и хотя мне было тогда только двадцать пять, но я получил и его место, и это жалованье. Впрочем, если вам кажется, что это слишком много, то я готов удовольствоваться и меньшей суммой.
– Совсем наоборот! – сказал сэр Эдвард. – С сегодняшнего дня я назначаю вам жалование в два раза выше. Кроме того, выберите себе в замке квартиру, какую вам угодно.
– Покорнейше благодарю, ваше превосходительство, – отвечал Сандерс, поклонившись. – Однако позвольте доложить вашему превосходительству, что такая значительная прибавка совсем не нужна. Я не трачу и половины того, что получаю, к тому же я не женат и копить мне не для кого. Что касается квартиры в замке… – прибавил он, запинаясь.
– Что же?.. – спросил сэр Эдвард, видя замешательство управителя.
– В этом отношении, как и во всяком другом, я готов исполнять вашу волю и перейду на другую квартиру, если вы прикажете, но…
– Но что же такое? Говорите.
– Но я привык к этому коттеджу, а он ко мне. Я знаю, какая вещь где лежит, стоит мне только протянуть руку, чтобы взять то, что мне нужно. Я здесь провел всю свою молодость – мебель стоит на тех самых местах, где я всегда ее видел. Вот у этого окна сидела всегда моя матушка в своем большом кресле, это ружье привесил над камином мой покойный батюшка, вот постель, на которой он отдал Богу душу. Я уверен, что дух его и теперь все еще присутствует здесь. Извините, ваше превосходительство, но мне показалось бы святотатством изменить что-нибудь вокруг себя. Однако если вы прикажете, то я изменю здесь все.
Сэр Эдвард отрицательно покачал головой.
– Избави бог! Я уважаю воспоминания, почтеннейший, и не хочу расстраивать их у вас. Что же касается вашего жалованья, то мы его удвоим, как я уже говорил, а вы посоветуйтесь с пастором, нет ли в округе какого-нибудь бедного семейства, которому бы вы могли помогать. В котором часу вы обедаете, мистер Сандерс?
– В двенадцать часов, ваше превосходительство.
– Я тоже предпочитаю это время. Нынче же раз и навсегда прошу вас ко мне обедать, когда вам угодно. Не играете ли вы в ломбер?
– Случается, ваше превосходительство: когда у господина Робинсона есть время, я хожу к нему или он приходит ко мне и мы, проработав целый день, позволяем себе провести вечер за картами.
– Так вот как мы сделаем: в те дни, когда он не приходит к вам, милости просим ко мне: вы составите мне отличную компанию, а когда он будет у вас, приходите вместе, если ему будет угодно, и мы вместо ломбера станем играть в вист.
– Покорнейше благодарю, ваше превосходительство, за честь, которую вам угодно было мне оказать.
– Я всегда буду рад вам. Так что, мы достигли согласия?
Сандерс поклонился чуть не до земли. Сэр Эдвард снова взял Тома под руку и пошел дальше.
Невдалеке от коттеджа управителя стоял домик смотрителя охоты, последний также заведовал и рыбной ловлей. У этого господина были жена и дети: благословенное семейство! Счастье как будто нашло свой приют в этом безвестном уголке. Весь маленький мир Уильямс-Хауза сначала боялся, что сэр Эдвард, вернувшись в свое поместье, все в нем перестроит на иной лад, но теперь совершенно успокоился. Дело в том, что батюшка мой известен был во флоте своей храбростью и взыскательностью по службе, а в частной жизни я не видывал человека добрее и снисходительнее его.
Он вернулся в замок несколько утомленный, потому что еще ни разу не ходил так много с тех пор, как остался без ноги, но чрезвычайно довольный – настолько, насколько можно быть довольным моряку, навсегда разлученному с морем. Предназначение его, по сути, не изменилось: он по-прежнему вынужден был распоряжаться судьбой многих людей, но только вместо командирской власти получил патриархальную. Вот поэтому он и решился преобразовать все в доме на корабельный манер. Это была единственная возможность не изменить своих привычек. Решение свое сэр Эдвард сообщил Тому. Ему же было поручено исполнить оное. Верный друг без труда справился с этим поручением, ведь он еще не забыл дисциплины на «Борее». Повар получил надлежащие приказания – и уже на другой день все в доме следовало порядку, существовавшему на фрегате «Юнона».
На рассвете колокол, вместо барабана, будил всех, живущих в доме, до начала работы определено было полчаса на завтрак: так всегда делается на военных кораблях, и сэр Эдвард никогда не позволял, чтобы матросы с пустыми желудками подвергались действию сырого утреннего воздуха. После завтрака люди, вместо того чтобы мыть палубу, принимались натирать полы в комнатах, после этого переходили к чистке и полировке всего медного, что также присуще корабельному укладу: содержание в порядке замкóв, ручек у каминных лопаток и щипчиков, а также все подобное требовало соблюдения такой же строгой дисциплины, как на «Юноне». В девять часов сэр Эдвард обходил с осмотром весь дом, за ним шли все слуги: они старались на совесть, втайне опасаясь быть наказанными за провинность, ведь так всегда делается на военных кораблях. В полдень работы прерывались и начинался обед; с часу до четырех сэр Эдвард гулял в парке точно так же, как прежде, бывало, прохаживался по рангоуту, а люди между тем занимались, починкой стекол, мебели, белья, если, конечно, в этом возникала нужда, в пять часов звонили к ужину. Наконец в восемь часов половина людей, как на кораблях, шла спать, а остальные, то есть вахтенные, несли службу в вечерней тиши.
Эта жизнь была только пародией той, к которой привык сэр Эдвард: в ней чувствовалась все та же монотонность жизни на море, однако здесь не было места приключениям, которые составляют всю ее прелесть и поэзию. Старому моряку недоставало качки, как новорожденному движения, к которому он привык в утробе матери. Ему недоставало бурь, при которых человек борется с природой, недоставало тех страшных игрищ, на которых моряк защищает свое отечество, слава венчает победителя, стыд настигает побежденного. В сравнении с этим любое другое занятие казалось ему мелочным и ничтожным.
Между тем батюшка скрывал свои чувства от окружающих с той силой характера, что воспитала в нем жизнь: он считал, что всегда должен подавать пример собственным поведением. Только Том, в котором те же самые чувства, хотя и не столь яркие, порождали те же сожаления, только Том с беспокойством наблюдал за «успехами» меланхолии, которая время от времени выражалась горестным взглядом, брошенным украдкой на деревянную ногу, и полуприглушенным вздохом. После этого сэр Эдвард начинал прохаживаться взад и вперед и насвистывать песню, как бывало во время бури или сражения. Эта боль сильных характеров, которая не изливается, а питается молчанием, есть самая ужасная и опасная: она не процеживается по капле слезами, а накапливается в глубине груди, и опустошения, произведенные ею, видны только тогда, когда грудь разбилась.
Однажды вечером сэр Эдвард сказал Тому, что чувствует себя весьма больным, а на другой день, вставая с постели, упал в обморок.
Глава III
Весь замок всполошился: управитель и пастор, которые еще накануне играли с сэром Эдвардом в вист, не понимали причин этой внезапной болезни и потому не могли решить, как ее лечить, но Том отвел их в сторону и растолковал, в чем дело.
Решено было послать за доктором, но, дабы не потревожить больного, представили дело так, чтобы доктор приехал как будто случайно, обедать.
День прошел как обыкновенно. Благодаря своей сильной воле, батюшка преодолел телесную слабость, но почти ничего не ел, на прогулке принужден был отдыхать после каждых двадцати шагов, а вечером играл так рассеянно, что несколько раз вводил своего партнера, Робинсона, в проигрыш и немалые расходы.
На следующий день приехал доктор. Это сначала немного развеяло батюшку, но потом он снова впал в прежнюю задумчивость. Доктор ясно видел, что это сплин, страшная болезнь сердца и ума, против, которой медицина еще не знает верного лекарства. Он, однако, предписал разные возбуждающие средства, советовал больному есть побольше ростбифа, пить вина и искать развлечений.
Первую часть рецепта исполнить было несложно: ростбиф и бордо найти совсем не трудно, но развлечения в Уильямс-Хаузе отыскать было непросто. Том истощил свое воображение, исчерпав его до самых глубин: чтение, прогулка, вист – больше ничего в голову не приходило. Как ни крути, Том просто менял место и время этих привычных развлечений, но не выдумал ничего такого, что бы вывело его командира из все усиливающейся задумчивости. Он предложил было ему отчаянное средство – съездить в Лондон, но сэр Эдвард объявил, что не в состоянии совершить такого дальнего путешествия, и что если уж ему суждено умереть на койке, то все же лучше перейти на тот свет из постели, чем из кареты.
Больше всего беспокоило Тома то, что батюшка уже не находил удовольствия в обществе своих приятелей, а, напротив, избегал их. Даже сам Том был ему теперь в тягость. Сэр Эдвард, правда, еще гулял, но всегда один, а вечером, вместо того чтобы играть в карты, уходил в свою комнату и никого не пускал к себе. Что касается еды и чтения, то он ел не больше того, сколько нужно, чтобы не умереть, и вовсе не читал. Ему велено было пить разные травяные настои, но однажды он бросил в лицо Джорджу чашку с питьем, которую усердный камердинер уговаривал его проглотить, с тех пор никто уже не смел подавать ему другого напитка, кроме чая, в который Том подливал немного рому.
Между тем неисполнение докторских предписаний усиливало болезнь сэра Эдварда и ему каждый день становилось хуже. Он уже едва походил сам на себя, всегда сидел один, задумавшись, и сердился каждый раз, когда его кто-нибудь заставлял говорить. В парке была одна темная аллея, которая оканчивалась тенистой беседкой, больной ходил туда ежедневно, сидел по несколько часов молча, и никто не смел его беспокоить. Верный Том и почтенный Сандерс беспрестанно проходили мимо него так, что он непременно должен был их видеть, но напрасно: он притворялся, будто не замечает их, для того, чтобы не нужно было с ними говорить. Всего хуже было то, что он все чаще искал уединения и все дольше оставался один. К тому же зима уже приближалась, а известно, что туманные дни для несчастных, пораженных сплином, то же, что падение листьев для чахоточных. Все заставляло думать, что сэр Эдвард не переживет этого времени, если только не случится какого-нибудь чуда. Это чудо совершил один из тех земных ангелов, которые посылаются в мир, чтобы утешать несчастных.
Однажды, когда сэр Эдвард, по обыкновению, сидел в своей беседке, погрузившись в смертельную задумчивость, он услышал, что сухие листья в аллее хрустят под чьими-то ногами. Он поднял голову и увидел, что к нему идет женщина, по белому платью и легкой походке в этой темной аллее ее можно было принять за привидение. Больной пристально смотрел на незнакомку, которая осмеливалась его потревожить, и молча ждал ее.
Этой женщине на вид можно было дать лет двадцать пять, хотя на самом деле ей было несколько больше – женщина, цветущая уже не блестящей прелестью юности (которая так быстро проходит, особенно в Англии), но, если можно так сказать, второй красотой, которая складывается из угасающей свежести и начинающейся полноты. У нее были голубые глаза, какие нарисовал бы живописец, если бы хотел изобразить благотворительность, длинные черные волосы, от природы волнистые, вырывались из-под маленькой шляпки, которая, казалось, не могла вместить их. Черты лица были чистые и спокойные – такими отличаются женщины в северной части Великобритании. Одежда ее, простая и скромная, но сделанная со вкусом, представляла собой нечто среднее между тогдашним нарядом и пуританским костюмом XVII века.
Она пришла просить сэра Эдварда, славившегося во всей округе своей добротой, за одно несчастное семейство. Отец долго был болен и умер наконец накануне описываемого дня, оставив жену и четверых детей в крайней бедности. Хозяин дома, в котором бедная вдова жила со своими сиротами, был в Италии, а управитель, строго соблюдая интересы своего господина, требовал просроченной уплаты за квартиру и в противном случае грозил выгнать сирот из дому. Эта угроза была тем ужаснее, что уже приближалась зима, несчастные полагали всю свою надежду на великодушного владельца Уильямс-Хауза и просили ее ходатайства.
Она рассказала все это таким трогательным голосом, что слезы навернулись на глаза старого моряка – он опустил руку в карман, вытащил кошелек, полный золота, отдал его хорошенькой посланнице, не сказав ни слова, потому что адмирал, как Виргилий у Данте, от долговременного молчания разучился говорить. Незнакомка, со своей стороны, в первую минуту живой признательности, которой удержать была не в силах, схватила руку сэра Эдварда, поцеловала ее и скрылась, торопясь к несчастным, которые и не мечтали, что Бог пошлет им такую скорую и обильную помощь.
Оставшись один, сэр Эдвард стал думать, что все это привиделось ему во сне. Он посмотрел на сад вокруг себя: белое видение исчезло. И, если бы приятное ощущение на руке и недостаток кошелька в кармане не доказывали ему, что это действительность, он был бы твердо уверен, что грезил наяву. В это самое время Сандерс будто случайно проходил по аллее, и сэр Эдвард, против своего обыкновения, кликнул его. Сандерс в удивлении остановился. Батюшка сделал ему знак рукой. Сандерс, едва веря глазам своим, подошел, и сэр Эдвард спросил его, кто была эта женщина.
– Анна-Мэри, – отвечал управитель таким голосом, как будто каждый должен знать, кто она такая.
– Да кто же такова эта Анна-Мэри?
– Как? Неужели ваше превосходительство ее не знаете? – спросил Сандерс.
– Да, конечно, не знаю, иначе бы не спрашивал! – вскричал сэр Эдвард с нетерпением, которое было уже очень хорошим знаком.
– Кто она? Это благодетельница бедных, ангел-утешитель страждущих и огорченных. Она, должно быть, просила вас о каком-нибудь добром деле?
– Да, она, кажется, говорила мне о каких-то несчастных, которых следут сей же час спасти от нищеты.
– Я так и знал, это обычное ее занятие. К богатым ее ведет милосердие, к бедным благотворительность.
– Да кто же эта женщина?
– С вашего позволения, она еще девушка, добрая и прекрасная девушка.
– Да какая мне разница, женщина она или девушка! Я вас спрашиваю, кто она такая.
– Никто этого толком не знает, ваше превосходительство, хотя догадок много. Лет тридцать назад… Да! Точно, это было в шестьдесят четвертом или шестьдесят пятом году… Ее отец и мать поселились в Дербишире – они приехали из Франции, куда, как говорят, удалились вместе с претендентом, отчего и все имение их конфисковано и им велено не подъезжать к Лондону ближе шестидесяти миль. Мать была тогда беременна и через четыре месяца после того, как они сюда приехали, родилась Анна-Мэри. В пятнадцать она лишилась отца и матери и осталась одна-одинешенька с сорока фунтами доходу. Этого было слишком мало, чтобы выйти замуж за господина, и слишком много, чтобы выйти за простолюдина. К тому же, она, вероятно, из хорошего дома и получила прекрасное воспитание – ей и нельзя было выйти за простого человека. Она осталась девушкой и решилась посвятить благотворительности всю свою жизнь. С тех пор Анна-Мэри с величайшим рвением исполняет принятую на себя обязанность. Она немного знает медицину и пользует всех бедных больных, а где лекарства уже не помогают, тут поможет ее молитва, потому что здесь все считают ее чем-то неземным. Немудрено, что она осмелилась беспокоить ваше превосходительство, чего никто бы из нас не посмел сделать. У нее свои привилегии, а среди прочих есть и такая: куда бы она ни пришла, люди и не подумают остановить ее.
– И хорошо делают, – сказал сэр Эдвард, вставая, – потому что она почтенная девушка. Дайте мне руку, Сандерс, кажется, пора обедать.
К описываемому времени батюшка уже целый месяц не вспоминал об обеде. Он отправился в замок и к тому же пригласил Сандерса составить компанию. Честный управитель чрезвычайно был рад, что сэру Эдварду опять захотелось быть с людьми: видя, что он расположен говорить, Сандерс сообщил ему о некоторых делах по имению, которые давно уже принужден был откладывать. Но, видно, охота говорить у больного уже прошла или он считал эти вещи недостойными своего внимания: он не отвечал ни слова и погрузился в ставшую уже привычной задумчивость, из которой потом целый день ничто не могло его вывести.
Глава IV
Ночь прошла, как бывало и прежде, Том не замечал никакой перемены в состоянии больного, на следующий день погода была мрачная и сырая. Том, боясь вредного действия осенних туманов, старался уговорить сэра Эдварда не ходить гулять, но больной рассердился и, не слушая никаких представлений, пошел к своей беседке. Он сидел там уже с четверть часа, как вдруг в аллее появилась Анна-Мэри, а с ней женщина и трое детей: вдова и сироты, которых сэр Эдвард избавил от нищеты, пришли благодарить его.
Увидев Анну-Мэри, сэр Эдвард пошел было к ней навстречу, но то ли от слабости, то ли потому, что был взволнован, он сделал несколько шагов и принужден был опереться о дерево. Заметив, что он шатается, Анна подбежала, чтобы поддержать его, а вдова и дети бросились между тем к его ногам, хватали его руки, покрывали их поцелуями и слезами. Это простое и искреннее выражение беспредельной признательности до того его растрогало, что он заплакал. Батюшка хотел было удержаться от слез, считая их появление постыдным для моряка, но ему показалось, что эти слезы облегчают тяжесть, которая уже так долго давила ему грудь, – он не мог противиться сердцу, которое под грубой корой сохранило всю свою доброту: дал волю чувствительности, схватил на руки малюток, которые цеплялись за его колени, всех их перецеловал и обещал матери, что и впредь не обойдет их своим вниманием.
В это время глаза Анны-Мэри сияли небесной радостью: ведь это счастье было ее делом, и надо думать, что она подобным зрелищем, часто возобновлявшимся, обязана была кроткой ясности своего лица. Между тем Том пришел за хозяином, решив, что выбранит его, если тот не согласится идти домой. Увидев вокруг сэра Эдварда несколько человек, он еще больше укрепился в своем намерении, надеясь, что намерение его будет поддержано. Он начал длинную речь, в которой, то журя, то умоляя, старался доказать, что в сырую погоду больному на воздухе оставаться не годится, но сэр Эдвард слушал его с такой рассеянностью, что все красноречие бедного Тома было, очевидно, растрачено попусту. Слова оратора не произвели никакого действия на его господина, но зато имели влияние на Анну-Мэри: она поняла, что сэр Эдвард не просто нездоров, как она сначала полагала, но опасно болен. Видя, что ему точно вредно дышать таким сырым воздухом, она подошла и сказала своим приятным голосом:
– Вы слышали, что он говорит?
– Что же он говорит? – спросил сэр Эдвард, вздрогнув.
Том сделал было вид, что снова начнет свою речь, но мисс Анна дала ему знак, чтобы он не трудился.
– Он говорит, – продолжала она, – что в такую холодную и дождливую погоду вам вредно оставаться на воздухе и что следует пройти в комнаты.
– А вы проводите меня? – спросил сэр Эдвард.
– Буду очень рада угодить вам, – отвечала, улыбаясь, мисс Анна.
Она подала ему руку. Сэр Эдвард оперся на нее и пошел в замок, к великому удивлению Тома, который не ожидал от него такого послушания. У лестницы Анна-Мэри остановилась, еще раз поблагодарила сэра Эдварда, очень мило поклонилась ему и ушла с вдовой и сиротами.
Сэр Эдвард стоял, не трогаясь, и следил за ней глазами. Когда же она скрылась за углом, он, послушный, как ребенок, позволил Тому свести себя в комнату.
Вечером доктор, пастор и Сандерс пришли играть в вист, сэр Эдвард играл сначала довольно внимательно. Пока Сандерс тасовал карты, доктор спросил:
– Говорят, ваше превосходительство, что у вас сегодня была Анна-Мэри?
– А вы тоже ее знаете? – сказал сэр Эдвард.
– Как же не знать! Она из нашей братии.
– Как так?
– Да к тому же очень опасная соперница: своими домашними лекарствами и ласковыми словами она спасает больше больных, чем я своей наукой. Смотрите, ваше превосходительство, не променяйте меня на нее: она, пожалуй, вас вылечит.
– А своим примером сколько она приводит на путь спасения! – сказал пастор. – Я уверен, ваше превосходительство, что хоть вы и закоренелый грешник, однако она в состоянии исправить и вас.
С этой минуты, сколько Сандерс ни тасовал и ни сдавал карты, о висте и речи не было: все толковали о мисс Анне-Мэри.
В этот вечер сэр Эдвард не только говорил, но и слушал так, как уже давно не бывало, – состояние его заметно улучшалось. Глубокая задумчивость, даже бесчувственность, из которой, по-видимому, ничто не могло его извлечь, совершенно исчезли, пока говорили об Анне-Мэри. Потом мистер Робинсон переменил тему разговора и начал рассказывать политические новости Франции, которые прочел утром в журнале. И, хотя эти новости были очень важны, сэр Эдвард встал и ушел в свою комнату, а доктор и пастор просидели еще с час, рассуждая о том, как бы остановить развитие революции во Франции, – однако их ученые теории, насколько известно, не принесли большой пользы.
Ночь больной провел хорошо и поутру был не задумчив, а чем-то занят, он как будто кого-то ждал и реагировал на малейший шум. Наконец, когда подали чай, Джордж доложил о приходе Анны-Мэри: она спешила узнать о здоровье сэра Эдварда и дать ему отчет об употреблении денег.
По тому, как батюшка принял свою прекрасную посетительницу, Том отчетливо понял, что он ее-то и ждал, и вчерашняя его покорность подтверждалась почтительным поклоном, которым он ее приветствовал. Спросив о здоровье сэра Эдварда, которое, как он сам уверял, в последние два дня решительно пошло на поправку, мисс Анна начала говорить о делах вдовы. В кошельке, который она получила, было тридцать гиней, десять из них она отдала за квартиру, на пять купила матери и детям разных необходимых вещей, в которых они уже давно нуждались, две отдала за учение старшего маль