Юлия Артамонова (Москва)

Я — счастливый человек. Для меня счастье — делать то, что нравится, и еще получать за это деньги. Счастье — узнавать и переживать каждый день что-то новое, откры­вать свое Я для себя и других.

Даже не представляю, как бы сложилась моя жизнь, если бы тогда в 1998 году я не увидела объявление, пред­лагающее обучение психотерапии, и не позвонила по тому телефону. Когда мне назвали сумму — стоимость обуче­ния, мое сердце ненадолго остановилось. У меня не было таких денег. Если честно, то у меня тогда почти совсем не было денег. И уж тем более на то, чтобы учиться психоте­рапии. Но я пошла, интуитивно чувствуя — это то, что мне нужно.

Группа была большой, человек двадцать. Потом мно­гие ушли, поняв, что это не для них. Курс мы заканчи­вали в половинном составе. Я сидела и прятала под стул свои страшные на вид единственные зимние са­поги.

Ведущая группы — та, что стала для меня первым Те­рапевтом и Учителем, безумно красивая женщина, нео­бычайно творческий человек, Анна Ващенко — начала объяснять что-то из теории гештальт-терапии. Я не по­няла практически ничего. Потом все делали какие-то упражнения — я чувствовала себя полной дурой. Но я не ушла, я осталась, черт его знает почему. Я смотрела на Анну и думала, что, наверное, все терапевты такие — нео­быкновенные и загадочные. И мне очень хотелось стать необыкновенной и загадочной.

Не знаю, смогу ли я подобрать слова, чтобы выразить мою благодарность и уважение к этой женщине. Когда я видела ее работу, мне казалось, что это волшебство. Но представить себе, что у меня может когда-нибудь полу­читься хоть что-то отдаленно похожее, я не могла. Это не

4*

мешало мне ужасно гордиться собой: я учусь на психо­терапевта, круто, правда?

Потом были еще годы учебы. Я поняла, что идеализи­ровала и терапию, и терапевтов. Я узнала, что психотера­пия — это не всегда таинство, а часто рутина, исследова­ние, технологии.

Я узнала, что это значит, когда говорят, что отношения клиента и терапевта — это экзистенциальная встреча, то есть та, которая меняет жизнь. Для меня это было именно так: моя жизнь начала меняться к лучшему. Не устаю удивляться и радоваться переменам в моих отношениях с людьми — родственниками, друзьями, коллегами.

Я осознала, что профессии терапевта нельзя научить­ся, ею можно только жить. Ведь я не могу дать клиенту того, что не прошло через мою душу, чем не наполнено мое сердце, на что не откликается мое существо. И по­этому невозможно научить и научиться жить, можно толь­ко начать вживаться в Другого человека по-настоящему. Глядя ему в глаза, откликаясь на его боль и радость, про­пускать его чувства через себя и находить в нем ту же универсальную энергию жизни, которой питаешься сам.

Сейчас я работаю психотерапевтом, веду группы, и хотя это не приносит мне большого дохода, я не жалею о своем выборе. Я живу теперь в мире новых возможностей. Живу с благодарностью к тем людям, которые открыли для меня магический мир психотерапии, и с верой в свои силы.

Si сожалею

Я сожалею.

Я очень сожалею о том, что не смогла помочь этой маленькой, истерзанной своими постоянными навязчи­выми размышлениями восемнадцатилетней девочке. Я буду называть ее Ритой, хотя это выдуманное имя так же не идет ей, как и ее настоящее.

Она опоздала на сорок пять минут. Такого в моей прак­тике еще не было. Ну, не приходят — понятно. Но опоздать на сорок пять минут, когда вся встреча рассчитана на час...

Я была зла и раздражена. Но тогда было не время вы­ражать эти свои эмоции. Если злить и раздражать других в характере Риты — это еще проявится. Я лишь сказала о том, что удивлена и обескуражена ее опозданием. Она принялась извиняться.

Причины опоздания. Во-первых, она хромала (как по­том выяснилось, это были последствия детского поли­омиелита). Во-вторых, она действительно плохо ориен­тировалась. Но не стала спрашивать дорогу (наверное, из-за своей, с одной стороны, жуткой застенчивости, а с дру­гой — такой же жуткой гордости).

Но, видно, ломало ее идти ко мне, ломало.

Мы решили работать в первый раз полчаса.

Я решила — она согласилась. А что ей оставалось?

На первой встрече мы, собственно, никуда не продви­нулись, только принюхались друг к другу и договорились встретиться через неделю. Но по сути, как я потом поня­ла, она за эти первые пятнадцать минут рассказала мне многое из того, как устроена ее жизнь, потом лишь по­вторяя это «на автомате» снова и снова от встречи к встре­че. Лейтмотив ее рассказа такой: «Я — плохая, со мной никто не дружит, у меня нет близкого человека (потом, правда, выяснилось, что есть очень близкая подруга, но это «не то»). А не дружат со мной потому, что я хромая».

И еще: «Я лучше других. Я никогда никому ничего плохого не делаю. Я умею дружить. Я все сделаю для того, кого считаю своим другом. Они (сокурсники) только пьют пиво и ходят по киношкам, а я...» — и т.д. и т.п.

Рита, подобно Гулливеру, все время путешествовала из страны великанов в страну лилипутов. И было похоже, что это ее до невозможности выматывало.

Наверное, и «в миру» Рита жила «на автомате». В бес­конечной борьбе своих вечно конфликтующих противо­положных убеждений (я — самая плохая, я — самая хо­рошая; молодые люди — очень плохие, но мне так хочет­ся быть с ними). Девочка, далекая от реальности. Малень­кая хромая принцесса в заколдованном замке своих фан­тазий о мире и людях.

Как мне казалось, меня она почти не видит и не слышит.

Я пробую пробиться через терновник установок, нащу­пать в отношениях с ней просто человеческий контакт. Го­ворю о том, что она живет в коконе фантазий о мире и о себе. Игнорируя реальность. Предлагаю проверить, как ре­ально я к ней отношусь здесь и сейчас. Спрашиваю:

— Как, ты думаешь, я сейчас к тебе отношусь?
Предпочитает не вылезать «из кокона»:

— Ну, вы же психолог. Я знаю, что вы ко мне хорошо относитесь, у вас такая профессия — хорошо к людям относиться.

— Я смеюсь:

— Психолог-то я психолог, но это не значит, что ко всем я отношусь одинаково. Попробуй просто посмот­реть на меня и понять, что я думаю о тебе, что чувствую по отношению к тебе.

Смотрит. Видит, что все не так плохо, ее не отвергают, опускает глаза, возвращается в свой мир. Я — в некото­рой растерянности, ощущаю себя каким-то ковриком. На меня посмотрели: вроде на месте, не сдвинулся, и ладно.

Было самое время подумать: «А как я сама отношусь к ней?» И тут на меня вновь накатывает злость. Знаете, какая-то первобытная и чистая в своей безжалостности агрессия. Так, наверное, гонят и убивают нежизнеспособ­ное хромое животное более сильные особи. Я вновь по­давляю свое чувство. «Терпение, терпение, — говорю я себе. — Выразить сейчас свои негативные эмоции рис­кованно, я кожей чувствую, что она не выдержит этого».

Я уверена, что всем знакомы люди с такими чертами, как высокая степень озабоченности собой, отчужденность, эмоциональная недоступность, переоценка своих твор­ческих способностей, тенденция осуждать других. Со всеми этими чертами я встретилась, работая с Ритой. Психоло­ги называют таких людей «нарциссами». И как замечают многие авторы: «В каждом тщеславном и грандиозном нарциссе скрывается озабоченный собой, застенчивый ребенок».

Мне с «нарциссами» трудно. Наверное, потому что они мне напоминают меня саму, то есть подчеркивают во мне то, что я в себе не очень-то люблю. Кроме того, у меня было четкое ощущение: мою сущность, сущность чело-

века, имеющего некоторый опыт и искренне желающего помочь, эта девочка просто игнорирует.

Вторая встреча началась с той же песни (см. выше). Говоря о сокурсниках, которых Рита вовсю хаяла, но чьей любви и внимания ей хотелось больше всего на свете (особенно, конечно, со стороны молодых людей), она вы­сокомерно вздергивала подбородок и как-то недобро улы­балась. Лицо ее становилось злым...

А в глазах стояли слезы.

Я часто обращала ее внимание на эти близкие слезы. Говорила о том, что вижу их. Говорила о том, что, видя ее слезы, испытываю жалость к ней и желание ей помочь (оказывается, безжалостность и жалость — две сестры. По крайней мере внутри меня).

Тема слез никогда не находила продолжения. Рита от­вечала:

— Тогда я буду плакать всю сессию.

— И пускай, и хорошо, и плачь, пожалуйста.

— Нет, не стану.

Она думала, что есть что-то важнее ее слез и ее злости.

Я пытаюсь рассказать ей о себе: о том, как меня от­вергали сверстники из-за полноты. Смотрит с сомнени­ем—и как это я могу сравнивать ее опыт со своим? Она ведь ХРОМАЯ, а я всего лишь полная. Ее горе неизбывно, мое — блажь и каприз.

О, думаю я, это мне очень знакомо. Когда-то и я при­шла к своему терапевту и рассказала о том, как мне было больно и обидно чувствовать себя отверженной в юнос­ти. А терапевт в ответ рассказала мне о своих серьезных физических проблемах и о том, как она научилась при­нимать себя с этими «недостатками». Прекрасно помню, что я тогда подумала: «Ну конечно, поверю я тебе, как же. Сидит тут такая красавица, мужиков, наверное, куча у нее. И я — невзрачная толстушка, которая никак не может Дождаться, чтобы хоть какой-нибудь завалященький муж-чинка пригласил на танец».

Заняв такую позицию, я не давала жизни ни одного шанса поддержать меня. Если не обращают внимания, зна­чит, я плохая. Если обращают, то они — идиоты, которые

не стоят моего внимания, — они что, слепые, не видят, что ли,что я плохая?

Тема клиентки была мне знакома по собственному опыту, я прочувствовала ее «на собственной шкуре»...

Пластинка продолжает крутиться, до конца второй сес­сии остается пятнадцать минут. Она, видно, тоже почув­ствовав, что мы все еще никуда не продвинулись, нако­нец-то ненадолго замолкает, поднимает на меня глаза и прямо спрашивает:

— Ты можешь мне помочь? (Мы к тому времени уже на «ты».)

— Да! — уверенно отвечаю я, хотя поджилки трясутся.

Что подвигло меня так прямо заявить о своих воз­можностях? Думаю, то, что мне было — в целом — понят­но, как она взаимодействует с людьми (а вернее, как она всячески пытается избежать контакта с другим челове­ком, лишь бы не почувствовать боль отвержения).

Да, это было моей первой ошибкой в отношениях с ней. Не уделив достаточно времени тому, чтобы Рита по­чувствовала мою поддержку, я предприняла довольно ак­тивные действия. Я, как глухарь на току, так и раздувалась от гордости: наконец-то меня заметили, наконец-то я ста­ла нужна! И я даже знаю, в чем проблема!

— Хочешь, я покажу тебе, что ты делаешь?

— Хочу.

И я, внутренне про себя посмеиваясь, показываю Рите ее саму. Я к тому времени уже по опыту знала, что клиен­ты очень удивляются, когда им показываешь, как они вы­глядят со стороны. Для клиентов то, как они в общении автоматически бессознательно прерывают контакт с Дру­гим — «слепое пятно», которое они силятся, но не мо­гут увидеть без другого человека. Поэтому я и посмеива­лась — знала, какой будет эффект...

Рита действительно удивлена. Говорит:

— Ты сейчас показала мне всю меня.

Подозреваю, что слово «эффект» в данном случае род­ственно не слову «эффективно», а слову «эффектно». Рас­ходимся, довольные встречей и друг другом.

Третья встреча была последней.

Расклад такой. Рита рассказала, что после последней встречи чувствовала себя прекрасно. Они с братом ре­шили пойти в ночной клуб, и она хоть какое-то время не чувствовала себя изгоем, не ощущала свою ущербность. Немного солнца в холодной воде показалось ей обеща­нием вечного лета.

А потом, когда она в очередной раз начала поливать грязью людей, я сказала, что чувствую себя рядом с ней небезопасно и хочу отодвинуться. И я отсела немного.

Это было моей второй и последней ошибкой.

Как я сейчас понимаю, она, увидев в моих действиях и словах признак отвержения, поспешила сама отвергнуть меня. Сказала, что ничего не меняется, что она больше не придет, что матери сложно оплачивать услуги ее психо­лога, что я вряд ли смогу ей помочь. Да и вообще ей вряд ли кто поможет.

Господи, как ей было больно! Как откликалась во мне ее боль! Я сказала ей, что тревожусь сейчас за нее. Но это тоже для нее оказалось чересчур. Этой маленькой гордой птичке не нужна жалость. Жалость ее унижает и делает инвалидом, а она так хочет быть как все, лучше всех.

Я напомнила о том, что не обещала ей, что терапия будет безболезненной. Что к какому бы специалисту она ни пошла (дай Бог, чтобы пошла когда-нибудь), она мо­жет столкнуться с негативными переживаниями своими и других людей.

Единственное, что я могла сделать в эти оставшиеся несколько минут, — это показать ей, как я сама справля­юсь с болью отвержения: признавая, что мне больно, я не умираю, не падаю и не сбегаю. Я попросила Риту, даже если она решит не приходить больше, позвонить мне и сказать об этом.

Она обещала и не сдержала обещания.

Жан-Мари Робин говорил: «Не надо знать о клиенте больше, чем он сам, надо быть на шаг за ним». Я наруши­ла эту заповедь и несу за это ответственность.

Я сожалею.

Ирина Млодик

(Москва)

Я много лет встречаюсь со своими клиентами ради процесса, который называют психотерапией. Не раз от других людей я слышала: «Зачем это тебе? Неужели хо­чется ковыряться в чьем-то грязном белье?» Кроме не­доумения, у меня эти вопросы ничего не рождали. Я не видела никакой грязи в жизни моих клиентов. Наоборот, чем дальше, тем больше я удивлялась сложности, рани­мости, беззащитности того, что называют «человеческая душа». Чем дальше, тем больше завидовала самой себе в выборе лучшего на Земле занятия — слушать людей, быть с ними, проживать вместе с ними их настоящее, изме­нять отношение к прошлому, планировать и воплощать их будущее.

Но действительно, зачем я это делаю? Зачем занима­юсь этим странным делом, которое в нашей стране вы­зывает столько недоумения, страха, подозрительности? Одна приставка «психо-» чего стоит. И никто не вспоми­нает, что «психо» — это про душу. У всех в памяти всплы­вают ассоциации лишь с определенной областью меди­цины, в прошлом имеющей карательный оттенок. И все-таки почему я этим занимаюсь?

Потому что верю в психотерапию. Верю как специа­лист, прочитавший множество психотерапевтических ис­торий, изучивший и продолжающий изучать самые раз­ные практические подходы и методы. Верю как психоте­рапевт, на чьих глазах происходят самые удивительные преображения. Верю как клиент, проходящий через пси­хотерапию и становящийся способным к изменениям. В моей жизни психотерапия была тем событием, которое позволило мне оказаться там, куда я бы никогда не попа­ла, не начни я когда-то путешествие с моим психотера­певтом по малоизведанной для меня земле под названи­ем «Я и мир».

В пять лет я — самый печальный ребенок в детской группе. На всех фотографиях времен детсада — глаза, пол­ные слез и философской грусти. Я помню, что боюсь все­го, почти все время молчу, даже плачу очень тихо, чтобы не потревожить никого. Мир небезопасен для меня, мне одиноко, все незнакомое рождает во мне тревогу и зас­тавляет сжиматься, прятаться. В школе я боюсь еще боль­ше, потому что — строгая учительница, потому что надо отвечать у доски, от чего и без того тихие слова застрева­ют в горле. Я учусь средне, часто болею, некоторые учите­ля даже не знают меня в лицо. У меня нет блестящих перспектив. Я «считываю» это с лиц учителей, однокласс­ников, взрослых. Но я много читаю и думаю. Богатая внут­ренняя жизнь заменяет мне внешний мир, такой непред­сказуемый и тревожный...

Еще несколько долгих лет я боюсь неизвестного, ни­когда не рискую, мало говорю, часто печальна, постоянно тревожна и уверена: из меня ничего особенного не по­лучится. Да и что должно получиться — совершенно не представляю. К тридцати годам кризис, связанный с по­иском моего предназначения, приводит меня к психоло­гии, к психотерапии. И только тогда я начинаю пони­мать: жизнь очень интересна, если рисковать встречать­ся со всем ее многообразием, а тревога может быть не только моим «тюремщиком», но и помогать мне жить.

Постепенно я обнаруживаю собственные желания, от­пускаю прошлое, обретаю голос. Я активно учусь психо­логии — тому, что осознанно выбрала, и потому учеба дается мне легко. Мне становятся интересными многие вещи, события, люди. Мой мир расширяется. Я лучше по­нимаю своего мужа и ребенка, я по-другому вижу своих родителей. А главное — во мне освобождается колоссаль­ное количество энергии. Я многое могу и многое делаю.

Я начинаю работать с детьми и понимать, в чем могу помочь им. И продолжаю учиться: у них, у себя, у жизни, из книжек, на практических курсах. В какой-то момент я ощущаю: во мне растет желание поделиться открывшимся знанием, о чем-то рассказать. Во мне мучительно рожда­ется право на слово, способность чувствовать свою уни­кальность. Меня столько лет убеждали в собственной не-

состоятельности и никчемности, и потому этому праву нелегко родиться. Но психотерапия помогает: право Быть и Звучать позволяет защитить диссертацию, а через год написать книгу. Такую, какую хотела, о том, что считала важным и интересным.

Теперь я читаю лекции, веду обучающие и клиентс­кие группы, выступаю на конференциях, работаю со взрос­лыми и детьми. И хотя во мне по-прежнему живет та маленькая испуганная, печальная девочка с глазами, пол­ными вселенской грусти, меня радует, что живет во мне и взрослая женщина, способная на многое, а главное — быть более счастливой, чем когда-либо раньше в своей жизни.

Теперь я точно знаю, что можно найти свой путь, сво­его любимого человека, свое предназначение, можно на­чать открывать себя и изменять свою жизнь, сколько лет бы тебе ни было и сколько бы еще ни осталось. Оно стоит того. Нужно только начать.

К сожалению, это непросто. Психотерапия — нелег­кий путь. Потому как в процессе обращения к самому себе может оказаться много боли, грусти, злости, стыда, вины. Ощущение безысходности и бессмысленности пси­хотерапии может посещать не единожды. Чувства одино­чества и жалости к себе тоже не добавят желания про­должать этот мучительный процесс. Но восхождение редко бывает простым. А я, вы и каждый из нас — слишком сложны и неповторимы для того, чтобы было «все про­сто». Не стоит верить тому, кто обещает быстрый резуль­тат. Не стоит верить и психотерапевту, который говорит: «Мне все понятно». Если он так считает, то, значит, он видит не вас, а вашу проблему. Но вы — больше, чем ваша проблема, и чтобы понять, каковы вы, требуется, как пра­вило, не одна встреча двух людей: вас и психотерапевта.

Важно понимать: в процессе психотерапии меняетесь не вы, а качество вашей жизни. То, что уже есть у вас: характер, особенности, умения, способы справляться с нео­жиданностями и трудностями, — все это навсегда ваше. Но часто только благодаря терапии у вас появляется воз­можность жить радостнее, более удовлетворенно и пол­ноценно, эффективно используя те ваши качества, кото-

рые раньше, казалось, только мешали вам жить. И по­верьте — это стоит того. Потраченные вами деньги и время, мучительные переживания безысходности и стыда стоят того, чтобы жизнь ваша стала именно такой, какой вы всегда хотели, не сознаваясь в этом часто даже самому себе.

Для меня работа с клиентами — это не только психо­терапия, но и удивительные Встречи двух людей, двух ми­роощущений, двух судеб. Очень многие из них запомни­лись, произвели сильное впечатление. Почти все оказа­лись важными, изменив меня и моих клиентов. О многих хотелось бы написать. Часть «детских» историй, встреч с маленькими клиентами описана в моей книге, посвящен­ной детской психотерапии. Но на самом деле этих и са­мых разных других историй и встреч намного больше. Я хочу вам рассказать еще несколько.

Настоящий мужчина

Дорога... Как приятно держать руль. Машина подчиня­ется любому моему движению. От этого спокойно и воз­буждающе одновременно. Упругость шин отдается уверен­ностью в сердце, ровный шум мотора — отзвуком в голове: «Все в порядке, все под контролем». Внутри рождается сила: «Я все могу, все в моей власти». Я и вправду всесилен. Я все могу. Это не экстаз, просто спокойное ощущение всемогущества.

Все меняется так быстро, что не удается это пере­жить. Только потом вспомнить. Удар... Крик.... Боль... Ужас... Жена? Жива! Сын? Сы-ы-ын? Что с ним? Не по­нимаю... Много крови. Неужели? Кошмарный сон, это про­сто кошмар, который сейчас кончится, и я проснусь. Внутри все сжимается от ужаса и обледенелого спокойствия од­новременно. Действовать! Не слышать ее криков, не ве­рить в возможность потерять его!

Люди... Машина... Больница... Боже, и это больница!!! Осыпавшаяся штукатурка, запах старого влажного бе-

лья, насмерть перепуганная медсестра, то ли сонный, то ли нетрезвый доктор. Время или остановилось, или несет­ся с ужасающей быстротой. Мой сын умирает... Доктор прячет глаза. Они будут делать операцию. Операцию здесь?!

Я стою с ней под жизнеутверждающий стрекот кузне­чиков. Мы смотрим на освещенные окна операционной... Мне больно, но я не чувствую боли, она подкатывает к горлу, но я давлю ее. Я не в силах сейчас выносить боль. Страх держит меня за все мышцы, которые только смог найти в моем отупевшем организме. Я не понимаю, что я — это я. Все это не со мной... Всемогущество рассыпается на глазах. В голове — вакуум. Меня нет.

Вдруг — жуткий звук. Реальность резко врывается в меня. Я вижу ее. Она стоит на коленях, прямо в этой стрекочущей траве, и, подняв к окнам дорогое, но неузна­ваемое от боли лицо, воет. Не плачет, не кричит. Воет. Как раненая волчица, как отчаявшийся мученик, как су­масшедший человек.

Я прижимаю родную голову к себе, вжимаю в себя ху­денькие плечи, глажу вздрагивающую спину. Говорю, обе­щаю, убеждаю во всем том, во что совсем не верю сам. Смотрю в глаза. Ее нет. Это не она. Она не плачет. Она воет. Не слышит, не чувствует, не понимает. Она совер­шенно безумна. Я совсем не узнаю ее. Она уходит от меня, исчезает. Я теряю ее... Прямо сейчас в наступающих су­мерках, в этом оголтело стрекочущем поле, возле этой облезлой больницы. Я сегодня теряю их всех. Тех, кого любил, ради кого просыпался по утрам, улыбался, рабо­тал, жил.

Только теперь я понимаю, что такое ужас. Он проно­сится по позвоночнику, как молния, и уходит в землю за долю секунды. Мое сердце — камень. В голове — резкая ясность, четкий план. В теле — готовность действовать. Пальцы уже нажимают кнопки мобильного телефона. Во­дители. Лучший врач города. Врач для нее. Все едут. Толь­ко бы успеть... Я же все могу, я должен, я не могу их потерять, я не отдам их, черт побери!

Богу было угодно, чтобы мой сын выжил. И она улыба­ется мне по-прежнему, все такая же теплая, родная. И это — счастье. Если бы не страх... Нет, не страх, а

щот самый ужас, что пронесся по телу тем летним вече­ром. Он не покидает меня теперь и заставляет леденеть каждый раз, когда я отпускаю своего сына даже туда, где совершенно безопасно. Внутри все взрывается от желания защитить его от всего и абсолютной невозможности это сделать. Мне все время кажется: если я буду всегда рядом с ним ничего не случится. Но ему уже 16, и я отпускаю его, но перестаю жить до того момента, пока не увижу его снова на пороге квартиры.

Удивительно, что она как будто бы тревожится мень­ше... Явно меньше. Занимается делами, улыбается. А я ни­чего не могу делать, я просто жду его. И все мое тело — ожидание, и меня снова нет, почти как тогда...

Я — большой и сильный мужчина. Меня мало что мо­жет напугать в этой жизни. Но я ужасно боюсь за своего ребенка и совершенно не хочу бояться. Я хочу, чтобы он рос самостоятельным и прожил свою жизнь... Я хочу, чтобы избавили меня от этого страха раз и навсегда.

Это была необычная встреча. Такие люди не часто ока­зываются у психотерапевта. Мужчины вообще приходят на консультацию к психологу довольно редко. И эта наша встреча состоялась почти случайно. Он пришел не на кон­сультацию. Он оказался в моей группе обучающей пси­хотерапии. Весь его вид говорил: «Я — в шоколаде», — его любимое выражение. Но грусть в глазах, в которой можно было бы утопить целый материк, выдавала его, позволяла фантазировать о том, что шоколад-то, видимо, очень горький, с большим содержанием глубокой тем­ной боли.

Он притягивал к себе всех: кто-то верил ему, ловил каждое его слово; кто-то сильно недолюбливал за «по­учающие манеры» всезнающего мужчины. Я уважала его за ясность мысли, способность быть открытым в том, что некоторые мужчины почему-то считают «слабостью», за мужество сказать: «Я был не прав». Боялась того, что я и вся наша группа окажемся для него смертельно скучны­ми и он уйдет. И всем будет страшно жаль. Он остался.

Всех, кто попадал в его поле, как будто захватывал по­ток удивительной силы и почти непереносимой боли.

И тогда казалось: он сам помочь всему миру может, а вот ему — никто. Потому боли и грусти так много... Кто же это вынесет?

«Настоящий мужчина», — говорили о нем женщины из нашей группы, выпрямляя спины, и я соглашалась. Но почему-то сразу после этой фразы мне хотелось плакать, плакать вместе с ним, потому что начинало казаться: «на­стоящий мужчина» — это очень тяжелая ноша. Но мы не плакали. Не получалось... Жаль.

— ...Я за все должен отвечать в этой жизни. Если у меня есть какие-то обязательства, то я за них отвечаю. О каком разделении ответственности вы говорите? — Он.

— Это не помогает. Никому. Вы не можете отвечать за все, что случается или происходит. Вы не Господь Бог. К тому же тот, у которого вы забираете всю его ответ­ственность, становится инфантильным, неспособным к принятию собственных решений, личной ответственно­сти. — Я.

Он был не согласен... тогда. Но через пару дней он сказал при всей группе: «Ирина, вы были правы насчет ответственности. Не стоит ее всю брать на себя. Я это понял вчера». Это было так неожиданно. Что-то в нем начинало меняться, что-то в нем явно мыслилось, вари­лось. И чувства, о которых он говорил, не скрывал — то скуки, то раздражения, то грусти, — жили в нем глубоко и даже, будучи названными, не проживались, не показыва­лись почти.

И вот случилось. Он доверил мне и группе эту исто­рию. О своем сыне, о своем страхе, о боли и беспомощно­сти. Не плакал... почти. Стоящие в глазах слезы — это все, что он мог тогда. И это было много. Тот ужас, непрожи­тый в те летние дни, вырывался из него сейчас, заставляя цепенеть всю группу.

В тот момент, когда все это случилось с его семьей, он не мог позволить себе поддаться страху и ощутить до конца свою беспомощность перед тем, что юристы назы­вают «неодолимой силой». Позволить себе рыдать, чув­ствовать боль в своем отяжелевшем от горя сердце — он тоже не мог тогда. Он должен был действовать, он — муж­чина. И теперь в замершей группе висели непрожитый

страх и беспомощность, затопив душу каждого, у кого были

дети.

— Возможно, теперь станет немного легче. Потому что сейчас тебе удалось хоть чуть-чуть прожить из непрожи-того тогда. Но правда и в том, что невозможно перестать бояться за своих детей. До конца невозможно. Мы всегда будем бояться за них, сколько бы лет им ни было. — Я.

— Это грустно. Очень грустно. А я так надеялся на розовую пилюлю... — Он.

На этом мы закончили. Группа немедленно отклик­нулась своими страхами, слезами и болью. За него, за себя, за своих детей. А я все думала про него и мужчин вооб­ще: большие, сильные, ответственные, но такие ранимые, слабые, беспомощные и страдающие. Они не могут по­зволить себе сильные чувства, потому что должны дей­ствовать. Как грустно, что из-за этой невозможности вся боль и весь страх остаются внутри, живут в душе годами, мешают жить, радоваться жизни, надрывают сердце. Как хорошо, когда хотя бы некоторые из мужчин позволяют себе прожить эти сильные чувства вместе с психологом, ведь зачастую просто больше не с кем. Есть риск, что никто не поймет. Потому как «настоящий мужчина — это...» и далее по списку. К сожалению, в этом списке нет ничего о том, как можно плакать, когда грустно, рыдать, когда больно, бояться, когда страшно. Именно поэтому «настоящие мужчины» к сорока годам часто имеют из­ношенное болью сердце и не доживают до пятидесяти. Это так грустно.

Я очень надеюсь, что он проживет долго, а грусть в его могучем теле сдаст свои позиции и позволит жить еще чему-то, не такому горькому. Я очень благодарна ему за встречу, которая состоялась.

Учитель

Я встретилась с ней в моей обучающей группе по дет­ской психотерапии. Народу было много — учителя од­ной частной школы, психологи, просто молодые родите-

Непридуманные истории

ли, желающие больше уз­нать о собственных детях Я отметила ее сразу: напря­женное лицо, доброжела­тельный взгляд,худенькая. очень подвижная фигурка, спортивная одежда, нео­пределенный возраст от 40 до 60. Не знаю почему, но эта встреча до сих пор не выходит у меня из головы Сначала она молчала, возникало такое впечатле­ние, что если бы я не обра­щалась к ней персонально, то она так ничего бы и не сказала за все три дня на­шей программы. Когда она говорила — всегда замет­но волновалась, хотя я зна­ла, что это не первый ее психологический тренинг. На второй день народу поубавилось. В группе возникла атмосфера безопасности для более глубокой работы, и у меня появилась возможность узнать о ней побольше: без­радостное детство, очень строгий отец. Плохая отметка. полученная в школе, грозила обернуться настоящей пыт­кой. Самое страшное было не справиться, быть неумной, некомпетентной, не быть отличницей. Что будет, если этого не случится, — она не рассказывает, просто начинает пла­кать, изумляясь собственным слезам. Она не привыкла плакать, точнее, наверное, просто отучилась. И хотя в тот день мы слышим много грустных и даже шокирующих детских историй, именно ее история чем-то поражает почти всех, по крайней мере тех, кто хорошо знает эту женщину: знакомую и привычную сотрудницу, учитель­ницу английского. Некоторые участники группы тоже начинают плакать и признаваться ей в любви, рассказы­вать о том, как ее любят дети в школе и уважают взрос­лые. И, как мне кажется, совсем не потому, что хотят под-

держать: просто появляется возможность сказать ей все это.

— Как влияет пережитое в детстве на твое отноше­ние к детям сейчас? — спрашиваю я, когда слезы ути­хают.

— Я очень боюсь, что мои ученики окажутся незнаю­щими, и потому я очень стараюсь преподать им свой пред­мет как можно интереснее. Они должны знать как мож­но больше.

— Тебе кажется, если они не будут знать предмет, по­лучат плохие отметки, то их родители обойдутся с ними так же, как обходился с тобой твой отец?

Вместо ответа — кивок и опять слезы. Пережив такое в детстве и любя детей по-настоящему, она очень боится подвергать их очевидной опасности. И потому в этой шко­ле, у этого учителя английский знают все, даже те, кому он не очень интересен.

— У тебя получится! — говорит она каждому учени­
ку, кто начинает испытывать затруднения. — Ты можешь!
Ты — способный.

Одна мысль о потере их веры в себя, похоже, вызывала в ней почти панику. И дети начинали верить, потому что не поверить ей было довольно трудно. В ней была такая любовь и убежденность.

На третий день мы делаем упражнение на осознава-ние своего места в собственной жизни. И когда очередь доходит до ее рисунка, мне опять ужасно хочется пла­кать, потому что, как выясняется из ее рассказа, в ее жиз­ни ей самой совсем нет места, она живет и «светит» для других. Только они, другие, имеют значение, только их желания и чувства важны. «Они», «их», «им». Мне стано­вится так больно внутри, главным образом оттого, что такой удивительный человек, как она, буквально исчеза­ет, растворяется в чьей-то жизни. Я не просто говорю ей об этой боли, я крепко беру ее за хрупкие плечи и почти трясу.

— Послушай меня! Сколько тебе лет? И сколько ты
еще планируешь прожить? — преодолевая смущение по
Поводу нашей разницы в возрасте, почти кричу я, загля­
дывая ей прямо в глаза.

5*

— Мне несколько лет до пенсии, — отшучивается она, смущаясь и слегка отворачиваясь.

— Послушай меня... Я хочу, чтобы ты жила долго. Та­кие, как ты, должны жить долго! И поэтому я прошу тебя, я требую: вспомни о себе, позаботься о себе, сделай для самой себя хоть что-нибудь! Иначе ты пропадешь, вы­сохнешь, исчезнешь. Слышишь?!

Не знаю, что на меня нашло. Очень хотелось, чтобы она услышала меня и позволила войти в свою жизнь своему праву «на очень личную жизнь». Ведь у нас с ней так мало времени пообщаться. Вечером закончится се­минар, я сяду в поезд и уеду. Кто еще ей напомнит о себе самой?! Я как будто хотела вбить в нее эту мысль. Так не хотелось, чтобы такие, как она, уходили раньше времени от усталости и «выпитости до дна».

Она — совершенно уникальный человек, хотя я все равно до сих пор очень мало знаю о ней, но даже то, что знаю, убеждает меня — уникальный. И она редкий педа­гог, которого с большой уверенностью можно назвать Учи­телем. Только такой человек, который открывает в детях все лучшее, что есть в них, кто прививает им интерес и любовь к тому, что они узнают, кто считает их талантли­выми, живыми, ценными, и есть настоящий Учитель. Как она. И самое удивительное: если когда-нибудь она будет менее «отдающей», более «эгоистичной», то дети, которых она учит не только английскому, но и жизни, лишь выиг­рают от этой перемены, станут гораздо счастливее и муд­рее, обучаясь у такого счастливого учителя и чело­века.

Уже перед отъездом я жалуюсь на то, что никогда не знала математики и не любила ее, о чем так жалею.

— Переезжай сюда, я тебя научу. Я же еще и препода­
ватель математики, именно по этой специальности я за­
канчивала университет. Ты будешь не только отлично
знать математику, ты полюбишь ее, — смотрит она на
меня улыбаясь.

В тот момент я особенно завидую им, детям, что учат­ся у нее! И я уверена: с ней я непременно полюбила бы даже математику... Знаете, мне очень захотелось пере­ехать...

Путь хрупкого воина, не знавшего любви

Почти каждую историю о психотерапевтической жиз­ни с моими клиентами хочется начать с фразы «Это была удивительная встреча». Приходится отдавать дань лите­ратуре и не повторяться. Но тем не менее... Это была уди­вительная встреча.

Она позвонила накануне и просила о консультации в неудобное для меня время. Что-то было в ее голосе, и я не смогла отказаться. Невозможно отказать тем, кто очень хочет. Она хотела, и мы встретились.

Я «влюбилась» в нее с первого взгляда. Тоненькая с потрясающей глубины глазами, красивая, умная, интерес­ная — она почти сразу начала плакать. Трогательно крас­ный нос, грусть и беспомощность из-за того, что отноше­ния, которые ей так дороги, разваливаются. Не прекра­щая плакать, она рассказывает об этом своем первом опыте длительных отношений, которые теперь рушатся, как карточный домик — рассыпаются прямо под руками, их создающими. Я еще ничего не знаю о ней, только то, что ей грустно, плохо, больно. Она не может жить без него, да и с ним не может тоже. Он на самом деле хороший, а к его недостаткам можно привыкнуть и не быть такой при­вередливой. Я сочувствую ее боли, мне грустно, что она держится за отношения, которые вот уже несколько ме­сяцев не дают ей ничего, кроме зависимости и страданий. Но я еще не знаю ничего о том, как она живет, как устро­ен ее мир, каким он видится ее глазами. Все это мне еще предстоит узнать. Я в предвкушении.

То, что я узнаю встреча за встречей, рождает во мне множество разных чувств: туманы грусти, шквалы боли, порывистые ветры возмущения, душный штиль безыс­ходности. Они настигают меня не только во время про­цесса психотерапии, но и заставляют вспоминать о ней, Думать, переживать в перерывах между нашими встреча­ми. В ней я то узнаю себя, то вижу женщину, чей мир отличается от моего настолько, что у меня захватыва­ет дух.

Ее детство