Галина Колпакова (Москва)

...Ночь. Я сижу на кровати в своей комнате. Мне пять лет, и мне страшно. Я знаю, что взрослых звать на по­мощь бесполезно, я уже не раз это делала, но я не могу толком объяснить, чего боюсь... Мой страх напоминает коробочку из-под спичек, чуть приоткрытую, оттуда вы­совываются розовые крылышки, и меня охватывает ужас: что будет, если обладатель крылышек выйдет на свободу? Я знаю, что взрослые со вниманием относятся к тому, чего боятся сами, а мой страх почему-то вызывает у них улыбку, но от этого он не перестает быть ужасным для МЕНЯ, не дает мне спать по ночам, изматывает днем — я живу в тоскливом ожидании вечера...

Это мое детское воспоминание. Тогда не нашлось ни одного взрослого, который бы объяснил моим родите­лям, что такое детские страхи и как с ними надо обра­щаться. Который бы им рассказал, что дети отличаются ют взрослых не только беззаботностью и весельем, но и беспомощностью перед разными проблемами, в реше­нии которых не всегда получается опереться на роди-влей.

Теперь такие люди (переводчики с Детского) есть — это детские психотерапевты. Я тоже освоила эту профес­сию и уже восемь лет работаю с детьми. Моя работа — это путешествие между миром Детства и миром Взрос­лости. Я осторожно подхожу к границе и заглядываю туда, в мир Детства. Иногда вместе со своими маленькими клиентами прихожу в мир Взрослых и объясняю им, как здесь все устроено. Я пытаюсь гармонизировать взаимо­действие этих — иногда таких далеких! — сфер суще­ствования: мира детей и мира взрослых людей. Я пыта­юсь устранить непонимание между детьми и их родите­лями. Например, показываю родителям, что непослуша-

ние их ребенка не что иное, как его символический про­тест против стиля воспитания. Помогаю им изменить привычные методы — и поведение ребенка становится другим. Я стремлюсь познакомиться с Внутренним Ре­бенком самого Родителя, и мы вместе путешествуем по слегка забытому миру их Детства. Я стараюсь организо­вать встречу этого Ребенка во взрослом с реальным его ребенком — сыном, дочерью — и показать, как много общего между ними. Я сочувствую родителям, разделяю их переживания, но все же больше я на стороне детей, потому что у них меньше опыта в этом Мире.

Во время сессий я стараюсь быть максимально вни­мательной к ребенку, с которым работаю, пытаюсь по­нять, в чем причина его проблем, что можно сделать, что­бы он стал чувствовать себя лучше. На первых встречах в моем кабинете дети напряжены и стремятся произвести хорошее впечатление. Но вскоре они раскрепощаются и становятся сами собой: гиперактивные «колбасятся» по комнате, агрессивные ведут бесконечные войны с арми­ями игрушек и со мной, тихони мало-помалу, словно рас­пускающиеся бутоны, открываются. И все это время с ними рядом — я.

Моя работа с ребенком проходит четыре этапа, на каж­дом из которых я своим поведением, своими словами несу ему определенное сообщение:

1. «Я вижу твой мир и принимаю тебя таким, каков ты есть».

2. «Я вижу твой мир, принимаю тебя и понимаю, что тебе трудно в этом твоем мире».

3. «Я вижу твой мир, принимаю тебя, понимаю, что тебе трудно в этом твоем мире, и мне трудно в нем быть с тобой».

4. «Я вижу твой мир, принимаю тебя, понимаю, что тебе трудно в этом твоем мире и мне трудно в нем быть с тобой. Что мы можем изменить?»

В начале я более активна и ощущаю большую ответ­ственность, чем в конце работы. К моменту завершения терапии мое участие в жизни ребенка минимально, он успешно опирается на собственные силы — что и требо­валось.

Самое сложное в моей работе для меня — это поддер­живать отношения с родителями. Те симптомы из-за ко­торых мы, собственно, и встречаемся (агрессивность, школьные дезадаптации, тики и пр.), сформировались у ребенка не сами собой, а при непосредственном участии Близкого окружения — его семьи, и для устранения сим-птомов необходимо изменить это самое окружение. Это можно сделать двумя путями: со стороны ребенка (если Изменится он, то и семья будет вынуждена поменяться) или же с двух сторон одновременно, когда вместе с ре­бенком меняются и родители... Если они готовы к этому, конечно. Это идеальная модель...

На практике же бывает по-другому: родители неред­ко просят психолога: «Устраните симптом, сделайте нам удобного ребенка, но при этом ничего не меняйте!..» Я понимаю таких родителей, это действительно труд­но — просто любить своего ребенка, быть рядом с ним в его горестях и радостях. Не тревожиться за него, не ог­раждать от реальности, не ожидать, что он будет хотеть того же, что и родители в его возрасте, не использовать своего ребенка для подтверждения собственной «круто­сти»: «Посмотрите, какой ребенок! А кто воспитал? Я!» Насто мамы и папы удовлетворены тем, что ребенок удо­бен для них и окружающих, и совсем не задумываются о гом, насколько удобно так жить самому ребенку. Им не­вдомек, что сын ходит в «музыкалку» не от любви к му-зыке, а только чтобы маму не огорчать, и боится сказать ей, как же он ненавидит это сольфеджио. Что дочка не хочет встречаться с папой после развода не потому, что она его вот так сразу взяла и разлюбила, а потому что не в силах противостоять материнской ненависти к бывше­му мужу. Отца девочка любит, но устала постоянно чув­ствовать себя разведчиком, вернувшимся с задания, и докладывать маме — как провели время, что отец делал, что сказал... Проще отказаться от этих встреч и присое­диниться к одной из воюющих сторон — к матери.

Еще пример «непонимания сторон» — мальчик не хотел ходить на дополнительные занятия по английс­кому. Он неоднократно говорил об этом родителям, но те не хотели его слышать, а только и делали, что убеж-

дали, как это здорово — английский язык! — и как он ему пригодится попозже. Но мальчик не желал ради благ туманного будущего высиживать скучные заня­тия и стал на них хулиганить. В результате учительни­ца английского попросила родителей не приводить больше сына на ее занятия, так как он мешает осталь­ным детям. Родители были в шоке от внезапно появив­шейся «отвязности» сына, а это было все то же сооб­щение для них: «Я не хочу учить английский!» — про­сто выраженное по-другому.

Этот мальчик сумел отстоять свои желания, но часто дети не могут этого сделать, и тогда за них «говорят» их невротические симптомы: тики, энурез, головные боли, повышенная агрессивность и т.д. И только когда появля­ются эти «психологические болячки», родители ведут ре­бенка к психотерапевту... Но часто бывает, что и не ведут, потому что страшно — а вдруг будут ругать, что я плохая мать? Вдруг скажут что-то такое, что я сама давно уже знаю, но не хочу принимать?..

Требуется немало мужества от родителей, чтобы обра­титься за помощью к профессионалу, и немало труда, что­бы эту помощь принять. Мне как терапевту необходимо не только увидеть, какие проблемы в семье «отвечают» за формирование симптома, но и донести эту информацию до родителей. Донести так, чтобы меня услышали, чтобы захотели что-то поменять в отношениях, а не стали «ви-новатиться» и защищаться...

Иногда я спрашиваю себя — какой я терапевт? Пло­хой — если послушать маму мальчика, с которым я рабо­тала и не смогла (за целых десять встреч!) избавить его от энуреза. Хороший — для родителей другого моего ма­ленького клиента, потому что во время работы со мной у него исчезли проблемы в школе, улучшились отношения в семье, и он смог наконец принять и пережить смерть любимого деда.

Еще я терапевт, который постоянно учится. Сама про­фессия подразумевает непрерывное обновление знаний, постоянную наработку практического опыта. Я читаю книги по детской и взрослой психотерапии, обращаюсь за консультациями к более опытным коллегам (если кто-

то из моих маленьких клиентов ставит меня в тупик), посещаю профессиональные семинары.

И я благодарна своим клиентам за все то, что случает­ся во время занятий. Потому что такой опыт не мо­гут заменить ни книги, ни рассказы более опытных кол­лег — то, что нами вместе прожито и пережито, становит­ся нашим общим достоянием.

Какой я терапевт? Мягкий и поддерживающий, стро­гий и рассерженный, веселый, задумчивый, усталый... Я бываю разной и своим клиентам тоже позволяю быть всякими... И может быть, в этом и есть основная сила терапии — ребенок видит, что его принимают и любят ВСЯКИМ, а не только когда он слушается, хорошо учит­ся, ложится вовремя спать... И в процессе наших встреч он находит силы, чтобы решить имеющиеся проблемы.

А я? Я просто помогаю ему взрослеть.

Лунный мальчик

Ему было семь лет, он не ходил в школу и не хотел туда идти. Запрос от родителей, людей далеких от психо­логии, звучал примерно так: «Сделайте что-нибудь, что­бы Ваня захотел пойти в школу».

Я приехала на первую встречу и увидела их — маму и сына... Кристину и Ваню... Он распластался на кожаном диване перед огромным телевизором и не хотел идти за­ниматься, а мама терпеливо и привычно уговаривала его... Я слышала сквозь приоткрытую дверь: «Ваня, ну пожа­луйста, это не та учительница, с которой вы буквы изуча­ете, это другая... Давай, иди позанимайся!» Позже я узна­ла, что, кроме меня, к Ване приходят еще логопед и учи­тель начальной школы. Логопед не нравится Ване, а учи­тельница появилась совсем недавно, прежняя не понра­вилась маме: «Вы знаете, она так давила на ребенка, пря­мо как в классе!» На мой вопрос, к чему столько занятий, Кристина ответила: «Надо же ему привыкать к школе, к разным учителям! У каждого свой стиль обучения, свой

9 Непридуманные истории

подход, пускай приспосабливается!» Через некоторое вре­мя мне стало понятно, что ситуация на самом деле со­всем не такая, как мама ее мне представила... Можно ска­зать, обратная: это мне приходилось вкладывать массу энергии, на ходу перестраивать занятие, чтобы удержать внимание Вани. Приспосабливалась я, а не мальчик.

Я никогда не стремлюсь строго придерживаться на­меченного плана занятия: всегда стараюсь гибко реаги­ровать на состояние и потребности ребенка... Но в этой семье я столкнулась с двумя противоречивыми тенден­циями — мама платила мне за то, чтобы сын проникся прелестями жизни школьника, а сам Ваня не хотел этого, он вообще не хотел взрослеть.

Он напоминал мне существо с другой планеты, не­весть как оказавшееся на нашей Земле. Его внутренних сил хватило только на то, чтобы освоиться в этой квар­тире. А все, что было за пределами привычных стен, пуга­ло мальчика, вызывало в нем огромную тревогу. Родите­ли не могли помочь ему во взрослении. Напротив, сами того не осознавая, они во многом подтверждали опасе­ния сына, что там, во Внешнем мире, страшно и ему — такому маленькому и слабому — не выжить.

Тревога мамы зашкаливала за пределы разумного, я это поняла после одного эпизода. В самом начале заня­тий я рассказала Кристине, что провожу вместе с колле­гами детские длительные тренинги и считаю, что Ване будет полезно там побывать — я увижу, как он общается со сверстниками, как вступает в контакты, ссорится и ми­рится... «Кроме того, — добавила я, — это просто интерес­нее, чем сидеть одному в квартире!» Мама покивала: «Да, наверное, вы правы...» Но когда наступило время оче­редного тренинга, я услышала от нее: «Вы знаете, я посо­ветовалась с бабушкой... Она меня предостерегает, вдруг я привезу Ваню к вам на тренинг, оставлю (по правилам родители не присутствуют на тренинге, утром привозят, а вечером забирают своего ребенка), а вечером приеду, а там никого нет... И где мне Ваню искать?!» Я не сразу поняла смысла ее слов. К тому времени мы были знако­мы уже два месяца, я и не подозревала, что она до такой степени не доверяет мне. Наконец я осознала услышан-

ное: «Вы думаете, наш Психологический центр органи­зует похищение детей?» — «Да нет, что вы, просто сейчас такое опасное время, так страшно кому-то доверять...»

Как ни странно, Ваня привыкал ко мне, стал выделять из других учителей, по словам мамы, охотнее, чем к дру­гим, шел со мной заниматься. (Бедные коллеги! Что же происходило на других занятиях?!) Но на первом месте из тех, с кем Ваня «общался», оставался компьютер. Он заменял ему Внешний мир: безопаснее было жить в вир­туальном мире, чем взрослеть и исследовать настоящую жизнь.

«Инопланетность», неадекватность Вани проявлялась во многом. Похоже, он всерьез верил, что если захочет, то ему удастся не повзрослеть, навсегда остаться четырех-етним мальчиком. Когда ему что-то не нравилось — он ычал, заваливался на спину, задирая ноги и демонстри-уя мне попу. Он совсем не переносил неудач: задание олжно было получиться сразу, без усилий, в противном случае Ваня отказывался его делать, не слушал моих объяс­нений, и я снова слышала его рычания и наблюдала его тгопу. Мальчик злился на Мир, который не догадывался прогнуться под его, Ванины, желания.

Я пыталась установить хоть какие-то рамки и делила час занятий пополам — 30 минут мы занимались тем, что предлагала я, а оставшуюся половину — тем, что хотел делать он. И тут Ваня снова потрясал меня своей «не-здешностью». «Как с Луны упал!» — повторяла я мыс­ленно... Как-то я рисовала по его просьбе разные кар­тинки. «А теперь вот здесь, за замком, нарисуй пятьсот лучников!» — попросил он. Я с сомнением посмотрела на стандартный лист из альбома: «Они здесь не помес­тятся!» «Да? — огорчился мальчик. — Ну хорошо, давай не пятьсот, давай триста!» Он пытался населить этот мир персонажами из компьютерной реальности и искренне недоумевал, почему это невозможно.

Я уставала от занятий с ним, от равнодушного отно­шения родителей — они словно говорили: «Мы вас на­няли для решения некоторой задачи, делайте свою рабо­ту!» Я пыталась говорить с мамой о влиянии семьи, о роли родителей в формировании Ваниной инфантиль-

9*

ности, приносила психологическую литературу — все тщетно. Пару раз я заставала дома отца мальчика — он даже не спросил, как проходят занятия, ограничившись прохладным «Здравствуйте!». Когда я попыталась расска­зать маме о психологическом смысле рисунков Вани, Кристина восприняла это как критику сына и ее мате­ринской роли, начала оправдываться. Мне пришлось объяснять, что это входит в мою работу, и я в конце кон­цов просто отрабатываю их деньги, и что невозможно решить проблему, только нахваливая ребенка и стиль воспитания родителей.

У меня опускались руки, и я обратилась за помощью к опытному коллеге. Она выслушала мой эмоциональ­ный рассказ и расставила акценты: «Ты на его террито­рии — там сложно установить партнерские отношения, тебе приходится быть яркой фигурой, чтобы привлечь его внимание, ты расходуешь много энергии, но измене­ний-то ждут от мальчика, он не может быть только по­требителем. Надо, чтобы занятия проходили на твоей тер­ритории, чтобы мальчик и родители не просто оплачива­ли твою работу, но и сами что-то меняли». Эта позиция коллеги подтверждала мои внутренние ощущения от ра­боты с Ваней. Действительно, пора бы Лунному мальчику выйти за пределы своей квартиры и посмотреть, что и как там — снаружи.

Мама выслушала мое предложение заниматься на дру­гой территории с плохо скрываемым раздражением: «Ну что вы, на электричке возить к вам Ваню я не могу — ин­фекция, да и он устает, ему не до занятий будет! В Центр тоже неудобно ездить — пробки автомобильные, да и моя машина в ремонте!» Я настаивала на своем предложении. В конце концов решили, что одну встречу в неделю будем по-прежнему проводить в квартире Вани, а на вторую они будут привозить мальчика ко мне домой.

Я не очень верила, что они доедут, но они доехали — целых два раза. Во дворе дожидалось такси... Ваня и я поде­лили между собой ифушечных динозавров и сражались друг с другом, еще он пускал мыльные пузыри, зажигал свеч­ки и рылся в коробке с ифушками. Кристина же слонялась по моей небольшой квартирке, разговаривала по мобиль-

ному телефону, заглядывала к нам в комнату и с недоуме­нием наблюдала за нашими баталиями. «За это я плачу та­кие деньги?» — было написано у нее на лице.

В коридоре моей квартиры я сделала важнейшее от­крытие про их отношения: я увидела, когда они уходили, что Ваня не одевается сам — он лениво подставлял маме рдя одевания различные части тела: руки, ноги, голову. Он напоминал двухлетнего ребенка, просто очень круп­ного или мальчика-инвалида, которого не слушаются собственные мышцы. Я выразила свое удивление маме: «Зачем вы это делаете? Он должен уметь обслуживать ребя сам! Вы же не вытираете ему попу, пусть и одевать­ся сам учится!» По изменившемуся лицу мамы я поняла, нто по поводу попы я не угадала: «Он боится испачкать­ся, а я не хочу, чтобы было раздражение!» О Боже! Я все­ми силами тащу ребенка во взросление, пытаюсь помочь ему освоиться в окружающем мире, а мама с не меньшим Упорством держит сына в инфантильной зависимости. |Ей зачем-то это нужно. Это не Ваня не хочет взрослеть, это — в первую очередь — мама не хочет, чтобы он взрос­лел, отрывался от нее: ей так спокойнее, безопаснее... Один только неприятный нюанс — в школу надо.идти...

А потом мальчик заболел, и мама позвонила с извине­ниями: «Я не могу тащить больного ребенка через весь город... Может, на время болезни мы отменим поездки к вам?» Я понимала, что у Ваниной болезни есть и психо­логические причины, что он нашел очередной способ, как Угодить своей маме и не взрослеть. Я с грустью вспомни­ла, как он сказал Кристине, покидая мой дом: «Здесь так интересно, давай будем всегда сюда приезжать!»

Что-то сломалось во мне. Я поняла: это тупик! Без Участия родителей я не смогу помочь Ване, но они не могут (или не хотят) помогать, не выполняют моих ре­комендаций...

Я приехала, но, сославшись на обилие работы, объяви-|ла маме, что со следующего месяца не смогу приезжать к ним домой и что если они хотят продолжать занятия — им придется ездить или ко мне, или в Психологический центр. Кристина выслушала меня и сказала, что свое ре­шение они с мужем выскажут в конце месяца.

 

Между тем Ваня менялся. Если в начале наших встреч приходилось его «отдирать» от компьютера и уговари­вать позаниматься, то теперь он все больше входил во вкус, стал усидчивее, больше интересовался заданиями, начал терпимее относиться к неудачам. Я сообщила ему о нашем возможном расставании, но он не поверил: «Я обязательно приеду к вам!»

В конце месяца Кристина объявила, что пока ездить на занятия они не смогут, что много проблем, не связан­ных с Ваней, — покупают соседнюю квартиру, помога­ют бабушке с переездом... «Возможно, позже, — добави­ла она, — я позвоню. Я понимаю важность занятий, ценю ваши усилия». Я слушала ее и понимала, что это — расставание, что она не позвонит. Я не оправдала ее на­дежд — не нашла «волшебного» способа, как сделать из Вани самостоятельного мальчика и при этом оставить его при маме. Было грустно...

Кристина действительно не позвонила, и я не знаю, как сложилась дальнейшая судьба Вани. В какую школу пошел? Как он, став школьником, пережил отрыв от ро­дителей? И как ему там — инопланетянину в чужом опас­ном мире? Я спрашивала себя — права ли я, что не стала заниматься с ним на его территории? Ведь был какой-то эффект... Упрекала себя в том, что бросила его, приру­чив... Прислушивалась к своему внутреннему ощущению, говорившему, что я права, что мы с родителями тащили Ваню в разные стороны и непонятно, чем бы все это закончилось... Вспоминать про Ваню без печали не по­лучалось...

Прошло несколько лет. Теперь я отказываюсь от пред­ложений родителей заниматься с детьми у них дома, если дети не инвалиды. Я верю, что «вкладываться» в занятия должны обе стороны — и психолог, и ребенок вместе с родителями. Это то, чему я научилась во время занятий с Ваней. Прощай, Лунный мальчик, и спасибо тебе!

 

Евгения Медведева (Томск)

Я долго страдала графоманией. Вернее, не страдала, а на­слаждалась. Но меня никто не читал, кроме близких. Частью своего мозга я понимала, что пока я как следует не насла­жусь собой, самоописанием, я не смогу альтруистично пи­сать о других. А их — других — так много стало в моей жизни, что место себе одной я нахожу лишь в постели с мужем и в эксгибиционистски честном самоописании. Дело в том, что я ужасно боюсь однообразия — во снах и наяву, поэтому старательно путешествую. Днем — по подружкам (моя мама называет этот процесс проще — шляться). Но­чью — во снах. Тем более что денег на реальные и полез­ные путешествия у меня все еще нет, и сны отчасти ком­пенсируют мне недостаток дневных потрясений...

В голове моей однажды прозвучали слова поэта Риль­ке—о том, что все мы рождаемся с неким письмом внутри, и только если останемся верны себе, получим позволе­ние прочесть его прежде, чем умрем. С тех пор из чистого любопытства пытаюсь быть верна самой себе. Особенно хорошо это получается, когда никто меня не видит... Даже и сама. Например, во сне. Ведь ночью темно, да и глаза мои закрыты. Сплю я в основном ночью, в крайнем слу­чае утром, часов до 12 дня. Как настоящая литературная богема. Сплю уже давно — около 18 лет (если учитывать, кто во сне мы проводим добрую половину своей жизни, а сейчас мне уже 37).

Ну а днем у меня есть трудовая деятельность в виде устройств на работу и увольнений с нее — в среднем три раза в год.

Есть любимая профессия — психолог, и клиенты, ко­торых бесконечно уважаю за храбрость доверять мне. Есть сладострастная лень с книгами и восхитительный душев­ный труд над Книгами. Именно благодаря любви к кни­гам и моей научной работе на тему «Ноэтическое чте-

ние: еще один путь к психологическому здоровью» я и работаю сейчас в Университете, веду тренинги по разви­тию интуиции и креативности со студентами, а также провожу групповую гештальт-терапию, потому что по-настоящему стать психологом мне помогло вовсе не ака­демическое образование, а многолетнее прохождение-проживание курса гештальт-терапии вместе с московс­кими мастерами. Скоро... когда перестану лениться, я даже сдам экзамен и получу сертификат.

Есть в моей жизни дружеские попойки и утренние раскаяния о них. Периодически случаются болезни, в ос­новном в самопознавательных целях, потому что жалос­ти уже давно ни от кого не добиваюсь.

Есть сильно завышенная самооценка и с детства — осознание своей непохожести на других. С точки зрения психодиагностики — это чистейший и незамутненный нарциссизм, а если посмотреть на все это во мне с высо­ты гуманистического подхода — я типичный представи­тель нового человечества — Ребенок Индиго, человек с открытым третьим глазом, с собственной жизненной про­граммой, с личной антенной в небо...

Есть бодрый страх не состояться и разочаровать ро­дителей, так и не добившись в жизни ничего. Есть неуме­ние подчиняться и командовать. Совершенно недосту­пен менеджмент.

Есть в моей жизни любовь, которая теперь уже — Муж, и я всячески стараюсь не позволить вытеснить одним из этих понятий другое: Муж — Любовь. Он пришел в мою жизнь два года назад после чеченской войны — как к пси­хологу, а остался в ней, моей жизни, как Любовь и Муж.

Еще есть дочь-подросток, самостийно породившая в себе внутреннего «пацана Ваську», который помогает ей выражать свои «злости-ярости», и сын — студент, с шес­тнадцати лет зарабатывающий неплохие деньги на про­изводстве аквариумов и разведении рыбок. Он живет со­вершенно отдельно и независимо, а в гости приходит с Подругой — каждый раз новой.

Есть две кошки — черные, добрые, мудрые. Ночью они спят на моей подушке, а днем гоняются друг за другом и за нами. Я их всех очень люблю и совершенно не воспитываю,

потому что не умею. Мне просто повезло, что дети получи­лись хорошими людьми. Хотя нет, кокетничаю. Я ведь присут­ствовала в их жизни, видимо, имеет место и мой вклад (или хотя бы вкладыш). Удобряла — поливала...

Я действительно отчасти выращиваю людей — соб­ственных детей и чужих людей разного возраста — своей искренностью и сомнениями, любовью и злостью, зна­ниями и умениями. У меня было много клиентов, мне повезло...

За свою психологическую практику я познакомилась с сотнями людей — с кем в группе, с кем наедине, — вошла в их мир. Хочется сказать: «...и вышла из их мира» — но что-то останавливает. То ли не до конца вышла (ведь многих помню очень живо!), то ли не до конца вошла. Да и есть ли он — конец в человеческих отношениях? Нужен ли он? Ясно одно — моя беременность людьми должна уже чем-нибудь закончиться, разрешиться. Я разрешаю себе начать писать Книгу о людях...

Дана

(Совесть психолога)

Дорогая Лена!

Я еду сейчас в поезде на Черное море — третий раз в своей жизни. После того как очередной раз поняла, что, не умея играть в карты (в принципе — не умея играть, бле­фовать, то есть врать), теряю шанс простого человечес­кого общения — я вернулась к себе в купе, к тексту про Дану. (Это, как я тебе писала раньше, рассказ про со­весть психолога, берущегося «лечить» других, хотя сам бесконечно «болен».) Честно и придирчиво перечитала его с заданной тобой целью — вставить стержень. И поняла, что вставлять ничего не могу. Разве что подзаголовок под­стелить ковриком под названием ДАНА: «Совесть психо­лога». Ну и, пожалуй, после слов «злобный пасквиль» доба­вить несколько слов...

Пришла ассоциация с маминой болезнью. У нее коксар-троз, и ей предлагают вставить какие-то хорошие.же-

лезки в нехорошие разрушенные суставы для того, чтобы ходить. Это стоит по 50 тысяч рублей на каждый сус­тав, крови, нервов и еще риска так и не ходить от боли.

Я утверждаю, что этот текст здоров. Он ходит сам — пока по рукам избранных. Его читают люди, и у таких, как Дана и я, открываются шлюзы невысказанно -сти. Если ты отважишься его опубликовать именно та­ким вот клубничным полем — непрополотым и без кавы­чек, то дашь шанс многим психологам и клиентам от­крыть протоки в своих болотах неизреченности. Если не отважишься, если победит проклятая идея «дуракоемкос-ти в журналистике» (давай отличать Литературу от Журналистики) — лишь бы массам было понятно, или не скучно, или необидно от непонимания некоторых слов — значит, еще не время для этого текста. Значит, нас с тобой еще маловато, еще не критическая масса нас нако­пилась в обществе потребления букв и смыслов...

Пока...

Женя.

P.S. Печатаю из Интернет-кафе города Анапа. Кру­жится голова от моря и счастья. И от вина, конечно.

(Из письма автора Медведевой Е. редактору этого сборника Климовой Е.)

Про нее мне рассказала с придыханием непродуктив­ного сочувствия ее подруга — жена знаменитого мест­ного журналиста, ныне покойного. Сама подруга забав­ляла свою начинающуюся вдовую старость увлекатель­ными путешествиями по миру эзотерики, страшилками про конец света и духовными исканиями начала следу­ющего мира. Дана ее увлеченности не разделяла.

Дана вообще больше ничего не могла (не хотела) раз­делять ни с кем. Семь лет назад она пережила инсульт, очнувшись в собственной блевотине, прошла через кон­вейер безликих врачебных рук и после больничного ада полной, тотальной зависимости оказалась снова у себя дома — с новым решением: никогда больше в этот гряз­ный ненадежный мир не спускаться. Семь лет эта муже­ственная в своей трусости жить женщина не покидает свою квартиру. Исключением являются редкие посеще-

ния медкомиссий по инва­лидности и присутственных мест для прений с государ­ством по льготам. Продук­ты и готовую еду ей при­носит мама («принесла 4 раза за все время», попра­вила она меня) и иногда брат, моет пол женщина из собеса, враждебная Дане по энергетике и к тому же склонная обсуждать с ее матушкой тему «Зачем ин­валиду трехкомнатная квартира?». Навещают под­руги, неблизкие по духу и травмирующие ее своей ту­постью и ограниченностью.

У Даны есть серьезная подмога — это ее видения. Не привидения, а именно ВИДЕНИЯ, с ударением на пер­вом слоге. Во время рассказов об этих видениях она и встретилась со мной. Я же психолог, любопытный и ищу­щий. Я не сильно боялась ее психоза, с детской жадное-

тью поглощала ее рассказы и ее боль, в результате пости­гая природу инсультного мировоззрения. Для Даны же мое присутствие явилось искомым всю жизнь понима­нием. Она приросла ко мне.

Через год терапевтических встреч и полгода просто

дружбы Дана подарила мне свой старенький Компьютер,
в клавиши которого она в силу тремора не могла попа­
дать пальцами. Вернее, могла, но сильно нервничала при
этом. Поэтому и отдала. Мне компьютер был очень ну­
жен, денег на него не было, поэтому я обрадовалась, хотя
сразу же испугалась, что теперь до гробовой Даниной
доски я буду у нее в подругах — прислугах. Короче —
куплена. Диктофон, отданный мной взамен, облегчения
ей не принес, а стал только лишним поводом звонить и
требовать у нас с мужем помощи в его эксплуатации.

В конце концов мой муж, устав от ее нытья, возмутился

непрофессионализмом наших с ней отношений и пред-

ложил мне с ней снова «поработать». Работа, по его мне­нию, должна заключаться в том, чтобы помочь Дане чес­тно осознать свою лень и трусость жить, свое наслажде­ние от собственного бессилия и свое упорное нежела­ние ничего менять, а потом постараться помочь ей найти радость в другом — не только в вампиризме по отноше­нию к нам и таким же, как мы. А в другом...

В каком таком другом, задумалась я... Ей так хорошо жить в своем страдании, у нее совершенно нет сил на радость и мужество жить, двигаясь. В общем, я отказалась с ней работать. Просто буду приходить, когда есть силы, и не приходить, когда сил нет...

Несколько недель назад я сурово остановила ее не­удержимое наползание на мои границы. От отчаянного желания быть хоть чем-то полезной она придумала тео­рию про то, зачем мы нужны друг другу.

Мы, — сказала она, — два противоположных конца одной прямой, с названием САМООЦЕНКА. У тебя — за­вышенная до невозможности, сплошное самолюбование, а у меня — заниженная до уровня плинтуса, до ощущения себя дворовой собачкой. Пока мы вместе, мы перетекаем друг в друга и тем самым освобождаемся от крайностей, приближаясь к золотой середине. И это здорово и классно, и вообще сплошной духовный рост. Но когда мы долго не видимся, мы опять погружаемся каждый в свое, нездоро­вое и неадекватное.

Видимо, стремясь быстрее восстановить утраченный за то время, когда мы не виделись, баланс, Дана стала с особым наслаждением посвящать наши встречи моему воспитанию. Она долго и тщательно анализировала мое поведение, мои мысли и поступки, везде и всегда обли­чая пресловутое мое самолюбование. И наконец я сдохла. Просто сдохла, взорвалась и всех нас обрызгала. Потом спокойно протерла пол между нами, покурила и пошла домой. Теперь вот пишу этот злобный пасквиль. (Инте­ресно, что первоначальную энергию к творчеству я на­шла именно в злости на Дану, а не в любви к ней. Как-то не по-человечьи это. «Бесссссовестная» — звучат где-то

аж в спинном мозгу типичные оценки моей мамы моих неправильных поступков.)

Вообще-то у Даны есть много красивых идей и «глю­ков». Вот один из них.

Дана — большая, в несколько километров ростом — над городом. Внизу суетятся люди, которые, если накло­ниться и присмотреться, абсолютно однородные внутри, деревянные, как матрешки — самые маленькие, в которые уже не вставить другую матрешку. Дана ужасается та­кой форме жизни и решает, что она никогда не будет такой. Лучше здесь, на пронизывающем ветру и холоде, в пронзительном одиночестве — быть облакоподобной. По­пытка найти «своих» и уйти к ним — безуспешна, потому что она приросла к этому городу, а вокруг тьма и космос, бесприютный и холодный. Так и стоит она здесь поныне. В этом чужом и бессмысленном городе.

Город этот сузился теперь до размеров трехкомнатной квартиры, а матрешки являются только раз в неделю. Недавно в это видение внесены поправки:

Дана застряла в прослойке между двумя мирами. Фи­зических законов здесь не существует. Нет, например, понятия времени и пространства. Нет, следовательно, верха и низа. И Город этот — вовсе не обязательно внизу, поэтому УПАСТЬ НЕВОЗМОЖНО. Поэтому страх ото­рваться от города пропал.

Можно теперь и двигаться, обрадовалась я, но... по­вилась усталость. «И я устала», — устало произнесла Дана по телефону... Надежда рухнула.

Интересно, что третья редакция этого видения (види-мо, чрезвычайного важного для Даны) заключала в себе пояснение, что все это — про двойников еще не родив-шихся людей и про своего двойника: «У неродившихся этот двойник спрессован, сконцентрирован до размеров матрешки. В таком виде он ждет рождения человека, чтобы прикрепиться к его физическому телу и расти до размеров облака. Это и есть душа».

Еще видение.

Комната начинает дрожать, как воздух над горячим асфальтом. Затем появляется рамка, а в ней — изобра­жение, которого не разобрать. Рамка очень красивая, она переливается, по ней перекатываются какие-то узоры живые, пульсирующие. Изображение же внутри рамки — манит, но не появляется. Как будто пока рано, еще не созрел видящий человек для приема ТАКОГО...

Когда Дана еще работала (в каком-то проектном бюро). ей удавалось найти ошибку в расчетах практически сразу, не штудируя всю документацию от корки до корки. Такое интуитивное, правополушарное владение информацией очень ее смущало, заставляло скрывать свой дар, притво­ряться обычной. Не расхрабрившись единожды признать свою уникальность (мамино воспитание «не выделяться!»), Дана отказалась быть собой вообще, в принципе. Отказав миру, отказала и себе. Что называется, никому не дала. И засохла. Говоря с другими только на ИХ языке, потеряла свой собственный язык, свой жест, свою жизнь... Осознает ли она сейчас все это? Да. И не устает втайне от самой себя гордиться своим «трудным» путем, вслух горестно сожалея о нем, о растраченных впустую силах и надеждах...

Позавчера к ней пришел котенок, маленький рыжень­кий Кеша. Сначала он пришел ко всем в подъезд, а потом оказалось, что к Дане. Теперь у нее появился новый за­конный аргумент никуда не выезжать — ни к нам в гос­ти, ни на природу, ни в санаторий: «Уменя Кеша».

А еще она живет страной. Инсультная часть ее мыш­ления заключается в такой вот глобальности. Как Дана с ее правосторонним параличом («Инсульт, не совмести­мый с жизнью!» — гордо повторяет она при каждом удоб­ном случае свой диагноз), так и Россия окривела и дро­жит на одну сторону. Потому что другую сторону захва­тили евреи. Все каналы телевидения, все денежные пото­ки — все в руках у евреев. Поэтому русскому человеку не продохнуть. Это, пожалуй, самое скучное и тяжелое, что мне приходится выслушивать от Даны. Даже тяжелее, чем наезды на мое величие. Хотя она всего лишь рассказыва-

ет то, что показывали по телевизору. (Мне почему-то та­кое по телевизору не показывают...) Хотя Дана по-сво­ему оптимистична: вот страна выправится, и она тогда выздоровеет.

Год назад зависимость ее болезни от других была бо­лее локальной — зависимость была от меня: вот я выу­чусь на хорошего психолога, вот на ней буквально на­учусь, натренируюсь — тогда она поправится...

Интересно проследить жизнь ответственности у ин­сультного больного. В момент приступа она вырвалась с рвотой из головы своего носителя и была подобрана вра­чами «скорой помощи», а затем реаниматорами. Потом ответственность переселилась в сильные ладошки мас­сажиста и точные пальцы иглоукалывателя. Затем — в виртуальные руки приходящего психолога, а теперь и ровсе далеко — в потные руки политиков. Она никак не кочет возвращаться на место, эта ответственность, на из­нанке которой — свобода.

Однажды мне показалось, что Дана отмерила себе ров-|но год жизни и будет свободна только тогда, через год. Точнее ничего сказать нельзя, потому что говорить с ней обо всем этом стало невозможно. Только думать, думать и думать... наверное, до следующего взрыва. Вот сидим мы с ней, каждая — у себя дома, и думаем — каждая про свое. Я — про нее... Нет, не про нее целиком, а только про ee инсультное мировоззрение и свое бессилие перед ним. [Она — про мой эгоизм и свое бессилие перед всем.