Января.
Рыцарство пришло в Европу из Персии. Честь и благородство вовсе не европейские свойства.
18 марта.
Россия грандиозна. К этому можно привыкнуть. Но к этому всё же нельзя привыкнуть! Понять её «особенную стать» кажется возможным через отрицание. Хронологически очевидно, что великих империй древности просто нет. Сравнивать, стало быть, с кем-либо из них нельзя. То. что есть сейчас: Европа, США, Индия, Китай…? Всё остальное бывает прекрасным, но калибр не тот. Итак Европа – Британия переадресовала своё сомнительное величие американцам, продолжая тихой сапой отравлять воздух на земном шаре. Остальные европейцы довели до логического абсурда буржуазное мещанство. Шпенглеровский закат свершился, хотя остались шедевры прежних столетий. Мне более всего жаль Германию. Может быть… посмотрим. Америка – всемирный паразит с незрелым плоским рассудком, склонный к всемирному мародёрству. Индия мне понятна мало и совсем не известна. Но вот Китай. Его величие несомненно. В пространственно-временном отношении он не имеет равных. Высочайшая культура и уникальность ума столь же стабильны, как и периоды их провалов, что неизбежно у таких долгожителей. Пожалуй, единственный партнёр, но уж очень непрост.
29марта
Есть тайна в признании своей греховности на фоне душевного веселия, естественного в процессе жизни.
Мне кажется наиболее существенным образ пережитого, прочитанного, увиденного и т. д.. Т.е. – не конструкция, а нечто обобщённо-целостное, что часто трудно описать словами. Из мозаики таких образов состоит вся жизнь. Вся сразу, как музыка у Моцарта, по его словам.
5 апреля.
Русские мальчики.
Прекрасный концерт студентов консерватории – виолончель. Это Россия.
Страшная смерть юного офицера в Сирии. Патроны кончились. В плотном окружении бандитов-исламистов вызвал огонь на себя. Последнее сообщение: «Люблю родину, позаботьтесь о семье». Это Россия.
Апрель-май
ИСПАНИЯ
Золотая страна. И ещё сталь. Золото как символ славы, земной и неземной. И красоты – не богатства. Сталь холодного оружия, толедская шпага, твёрдость характера. Игнатий Лойола как символ испанского духа: «Мечтательный мистицизм и жгучая, ревностная преданность церкви. Элементы эти увеличиваются до грандиозных размеров в этом человеке железной воли и холодного и острого ума» (Пфлуг-Гартунг). Холодная страсть? Или страсть бесстрастия? Испания!
Толедо её сердце. Красота твёрдости. Твёрдость-Толедо. Думаю, есть созвучность. Русско-испанская, что даже лучше. Разбить можно – гнётся плохо. Духовно-каменные инкрустации в золоте. Эль-Грековская «Гроза над Толедо» сверкает всегда. Светлая гроза. Свет, падающий с неба в ущелье, вырезает Алькасар, соборы, мосты, башни и водопады, шумящие в Тахо. Молнии играют в золотых струнах алтарных решёток.
В солнечной тишине монастырского дворика св. Хуана цветут розы. За рядами спаренных колонн в высокой тени галерей на перекрестьях нервюр висят бронзовые сталактиты замк о в. Через всю мою жизнь прошёл образ молодого монаха в белом, кормящего голубей у этих тонких готческо-мавританских колонн – картина в художественном музее Одессы. Имя автора не вспомнить, подпись – «Монастырь в Толедо». Думаю, этот монастырь и был – Сан-Хуан.
Толедский кафедральный собор. Романская готическо-барочная башня с мавританскими арками. Асимметричный многофигурный красавец. Асимметричен и внутри – странное окружие окна из светлого алтаря в помещение для прихожан – оторочено скульптурами. Яркий воздух, скользя по золотым нервюрам, спускается к золотому иконостасу, касается цветных скульптур в золотых квадратах и освещает полотна Эль Греко и Гойи. И нет ощущения пышности. Толедо – гимн красоте аскетизма. В реках Испании давно сливаются два когда-то непримиримых потока. Но эхо их последующего единства звенит и сегодня.
Голый король искусствоведения определил понятие эклектики как очевидно отрицательное. Испания полностью опровергает это. Эклектика может быть прекрасной и безвкусной, точно так же, как, например, классицизм. Есть ещё нечто, раздражающее брезгливых - «новодел». А в нынешней Испании его не мало. И оба они, эклектика и новодел, бывают прекрасны и одухотворены, но бывают смешны и нелепы. Это относится, как к соборам, так и к оружию, выставленному в витринах, особенно в Толедо. Некоторые клинки можно было сделать сегодня только при пронизанности сознания той идеей красоты, которая волновала старых идальго.
Знаменитый мудехар - это восхитительная эклектика. Одна из особенностей испанской архитектуры – контрастное сочетание двух противоположностей: аскетичной пустоты и ювелирной насыщенности в вертикалях и горизонталях. Платереско - мириады золотых фигур и фигурок за золотыми решётками алтарей. На фасадах соборов - скульптуры и узоры вставлены в пространные серые плоскости, как, например, Дель Пи в Гранаде - огромная витражная роза на бесстрастном просторе серой стены. За черными прямоугольниками кованых решеток живут стройные ряды каменных человечков. Соборы в мечетях ювелирны и грандиозны. Большинство из них асимметричны, с одиночными башнями. Собор в Бургосе и ещё некоторые - скорее исключение.
Гауди. Его оригинальность не выпала ниоткуда. Она естественна необычайности его родины. В его личности есть равновесие между стариной и её современным выражением. В испанских художественных галереях иногда встречаются старинные изображения подобные Саграда Фамилиа. Но Гауди устанавливает средневековый религиозный мистицизм соответственно нашему времени. Т.е., входя в его «современную» архитектуру, человек скорее приближается к той же глубине переживаний, которую мог ощущать средневековый житель при виде собора построенного в средние века, чем, если бы взирал на «старинный» собор, окружённый мелькающей современностью. Именно то, что было сделано Гауди при жизни – первоначальный фасад – несопоставимо с последующим. Сумрачная многофигурность страшна страхом Божиим в котором расцветает свет. Свобода, грех, покаяние, обретение утраченного - в лицах. Пластическое воплощение богословия, сложное понимание трагизма на пути к истине, которая должна быть выстрадана. Абстрактные витражи собора, понятны вне реальности. Высоты сияют бирюзой, изумрудами, пурпуром…, в которых есть страсть св. Иеронима и мудрость Аквината. Зияющие своды более средневековы, чем средневековье.
Экзистенция Испании это духовная фуга, центростремительный бег к Абсолюту. Испанцы похожи на нас и в меланхоличности и в неудержимости. Достоевский говорил о русском стремлении достичь предела, а затем и его перешагнуть. Иначе зачем жить? Это совершенно чуждо европейскому менталитету. Но вот… испанцы! Красота их искусства, особенно в виде иконографии, пронизана как духовной, так и физической страстью. Совершенно бессмысленно вспоминать неиспанское происхождение св. Иеронима или Эль Греко, которые для испанской культуры испанцы не меньше, чем сверхиспанец Гойя. Да, испанцы, но ведь и мавры!
Мавританская Альгамбра и её Алькасар инкрустируются среди дымчато-зелёных предгорий под навесом плавно-таинственных зигзагов снежно-голубой Сьерры-Невады, плывущей в сиянии неба. А в Меските Кордовы ощущение ислама возрастает всё теснее, переплетаясь с христианством, приникающим к суровым мавританским стенам. Восточные красно-белые арки мелькают над обширным пространством разбегающихся колонн, которые исчезают вдруг, открывая в мраморной прохладе блистание алтарей. В смешении времён незыблем римский мост, окунувший в почти родной, пушкинский Гвадалквивир, тяжкие быки, вокруг которых на травянистых отмелях весело танцуют уточки, осыпанные брызгами тихого вечера.
Христианство в мечетях, ислам – в соборах. Соборы и алькасары в своей пылающей красоте – это драгоценные знаки на исторической цепи, звенящей духовными бурями Пиренеев. Соборы, сами многонациональные города, соединены необыкновенно человечными, вовсе не столичными улицами. Грандиозность наоборот. Камерная значительность двориков и балкончиков. За решётчатым орнаментом дверок светится мир разноцветных изразцов и цветочных садиков. Между неторопливых пешеходов прогуливаются порой величественные собаки. Под стенами собора расположились музыканты: гитара, виолончель, хунг (ударный инструмент).
Музыка звучит эмоционально-духовно. Или наоборот? Очень по-испански. Мистическая чувственность. В нише одного из фасадов спят двое. У края хорошего одеяла видно лицо, сошедшее с холста Эль Греко, обрамленное чёрной бородкой. И, щека к щеке, большая собачья голова. Оба уютно сопят. Рядом отдыхает гитара.
Ничего усредненно-комфортного. Подъём – спуск. Во всех смыслах. Даже спуск во время подъёма и наоборот. Развитие единой темы многими, часто взаимоисключающими. Фернандо Святой, успешно воюя с маврами, установил внутри страны гражданское равноправие между испанцами и маврами. Инквизиция, реконкиста, гверилья, гражданская война и памятник погибшим в ней с обеих(!) сторон, коррида, иконопись, отличная от европейской религиозной живописи, дальнейшая живопись. Картины, особенно портреты, Эль Греко или Гойи, страстны. Выражение глаз страстно даже когда взгляд задумчив, как на автопортрете Эль Греко в старости. Знаменитый «Расстрел повстанцев» Гойи - символ Испании и его собственной жизни, в которой всё до предела. А потом – через предел. И дальше… Портреты и пляжи почти современного Сороллы прекрасны именно по-испански. Его «Видение Испании» - вереница огромных полотен на экзистенциально-историческую тему, сопоставима с «Триумфами Цезаря» Андреа Мантеньи. Кажется, что молчание многих испанских полотен отличается от музейной тишины. Картины кричат задумчиво-безмолвно. Что-то от страстности религиозного бесстрастия в православии. Сразу вспоминается исихазм. Может быть и особая разновидность русского юродства. Наверно очень не случайно именно в испанской культуре несколько столетий назад утвердилось понятие «святое молчание».
Представляется, что для испанского сознания абсолютно само понятие абсолютного (Абсолюта). Со всех сторон. Как ни взгляни. И здесь есть восхитительное экзистенциальное соответствие испанцев маврам, которые, в глубинном, а не конфессионально-внешнем понимании многого, также безоговорочно стремились к Абсолюту.
Испанский католицизм – это нечто особое в римско-католическом мире. Бесчисленные примеры святости при исключительной высоте мысли и учёность в сочетании с преданностью Церкви не похожи на то, что происходило в соседних странах Европы. Блаженный Иероним, богослов, мыслитель, переводчик, изображен на иконе коленноприклонённым, сораспинающимся Христу, ударяющим себя камнем по обнажённой груди. Так же как Эль Греко, он был не по рождению, но сверх испанцем. Религиозное понимание мира у испанца определяло смысл жизни. Вера была целью, а не средством. Внешние знаки веры были естественным выражением её смысла и не задерживались на уровне конформизма или инструмента для …. Однако, поступок, ведущий к истине мог быть осуществлён в ущерб обряду. В то же время известное: «Париж стоит мессы» Генриха Наваррского в значительной мере символизирует особенности общеевропейского отношения к религии, когда месса все лишь инструмент. С прагматической точки зрения испанцев можно назвать детьми. Иногда бескомпромиссно жестокими. Как к себе, так и к тому, кто есть враг. Инквизиция, гверилья, гражданская война были нравственно амбивалентны. За инквизицию институт церкви принёс даже извинения. Те, кто ориентирован на земной успех могут назвать бескомпромиссную устремлённость к тому, что представляется как истина фанатизмом. Само понятие истины в этом случае ставится под сомнение. Тогда осуждение того, что цель оправдывает средства закономерно, ибо внимание сосредоточено на моральной оценке средств; цель же оказывается мифом. Тем не менее, если целью является достижение очевидных земных благ, то строгие судьи нередко оправдывают средства.
Испанский менталитет отчётливо тяготеет к бескомпромиссности, несмотря на её крайнее неудобство. В том числе и тогда, когда зло вводит в искушение, надевая маску добра. Общеевропейский менталитет не менее отчётливо тяготеет к либерально-комфортным компромиссам, ибо это удобно. В том числе и тогда, когда зло вполне откровенно. Исключения есть, разумеется, в обоих вариантах.
У испанцев всё, как бы не так, неправильно, нечёт. Во всём нечет. Мне (и не только мне) думается, что есть странное родство с нами. И в порывистости, и в широте взгляда, и в ленивом пренебрежении многими буржуазными правилами. Известна, например, устойчивость русско-испанских браков, возникших в результате нашей послереволюционной эмиграции, сравнительно с частой несовместимостью между русскими и другими европейцами в семейных отношениях.
Мне кажется особенно значительно-красивым русский испанский, т.е. русское прочтение испанско-мавританских имён, названий соборов, замков, городов и географических мест. Перечисление некоторых - это гранёное сверкание преломляющихся образов, среди которых слово «алькасар» есть нечто наподобие драгоценного звена.
Эль Греко, алькасар - Толедо,
Мадрид, Эскориал и Прадо,
Сьерра-Невада, алькасар - Гранада,
Мария-де-ла Седе, Кристобаль - Севилья,
Дель Пи, Саграда в Барселоне,
Пилар, ла-Сео, Гойя – Сарагоса,
Пик Иеронима – Монтсеррат.
* * *
Мы возвращались в Россию, увозя испанскую шпагу, сувенирную, но достаточную для фехтования, изготовленную во всей красе в Толедо. В поездах и самолётах Наташа с самоотверженной, близкой к стрессу, настойчивостью переупаковывала и перепрятывала это острое блестящее чудо. Только благодаря ей, я сейчас наслаждаюсь, держа рукоять оружия и чуть касаясь остриём бронзового подсвечника. Слышен короткий мелодичный звон. И в нём вспыхивает Испания.
31 мая.
Это было вчера. Концерт в Бультхаупе- респектабельной мебельной галерее. Сравнительно редкие короткие произведения Баха. Старинные трубы и струнные. Музыканты в домашнем мятом облачении, Дирижёр в экстазе подпрыгивал. Пиджак тонкий, на спине тёмное пятно пота. Музыка, что называется, лилась.
Июнь
ОДЕССКАЯ РЕМИНИСЦЕНЦИЯ
Живу в Одессе и думаю, что всё время ошибаюсь. И то, что так думаю, тоже ошибаюсь. Но, значит, есть где-то нечто обратное. Значит, в чём-то не ошибся. Вот сейчас пришёл в пустую квартиру, выпил шампанского. Ошибся.
Красивая моя Одесса. Улицы – аллеи. Изящные дома. Не высокие. Радуюсь странно, не радостно приятно. Ошибаюсь. Медленно иду внутри тенистой жары, радуюсь. Что же мешает? Плавал с утра очень хорошо - солнца не было. Вода восхитительная. Народа мало. В море почти никого. Небо в тучах и это людям не нравится. Проплыл привычную дистанцию с удовольствием. Накрапывал дождик. Я пошёл вдоль бульварной ленты высоко над портом. Слева заросли акации, справа внизу краны над пароходами. Всё значительно: зелень парка рядом, вдали – тени судов под причальными стенками, другой берег залива напротив, с полосками домов. Картина удивительная. Не могу понять, что же она означает. Когда что-то предполагаешь, ошибаешься…
Иду медленно, бодро, внимательно вглядываюсь в фасады, деревья, тротуары. Проследовал мимо исторического дома Тропани. Вспомнил соученика, Витю Тропани, ныне покойного и мыс в Африке, названный именем его далёкого предка. Строгановский мост. Вновь мелькнуло море.
Новизна некоторых мест нисколько не мешает привычно узнаваемой смене образов, ожидаемых и неожиданных. Люди, предметы, события. Я не знаю, как быть со всем этим.
Радость встречи с пониманием ошибочности к счастью возникает не всегда. Бывает, что живой призрак приветлив и всё очень хорошо. Но, что это значит, в чём смысл этого «хорошо». Часто не могу понять «хорошо» или «не хорошо». И, что это такое, когда хорошо. Я люблю быть в уединении – не в одиночестве, - когда занят каким-то рассуждением. А вот сейчас мне не разобраться. Чтобы отдалить озабоченность, выпил шампанского и, как уже упомянул, ошибся…
Однако в чём я не ошибся, так это в Одессе. Действительно, большое видится на расстоянии. На каком-то историческом расстоянии, что ли. Мой город прекрасен даже в сравнении со столь полюбившимися мне городами Испании. Камерная, сдержанная эклектика хорошего вкуса, много не южного модерна. Фасады ярко светлеют в кудрявых прорехах акаций, каштанов и платанов. В скверах фонтаны, бронза, мрамор. Ведь многое я когда-то не воспринимал.
С белоснежной колоннады-беседки Воронцовского дворца видна вся, необыкновенно притягательная, художественная панорама порта и Одесского залива. Дует северный ветер. Море за чертой волнореза сумрачно-синее, а акватория порта – голубоватая сталь. Я стою между колоннами, приятно обдуваемый воздухом и думаю, как жаль, что Наташа не может, хотя бы немного, пережить это. Ленинград далеко, а здесь, у дворца над Чёрным морем, развивается, всегда дружественный Одессе, любимый Наташин флаг – флаг Греции.
Х Х Х
Забрёл однажды в Дом Учёных, бывший особняк графа Толстого, основателя Скорой помощи в Одессе. После случайного разговора мне предложили написать что-нибудь об этом интереснейшем месте для юбилейного сборника.
Одесский Дом Учёных вошёл в мою жизнь очень рано. Мой дед, Аркадий Иванович Скроцкий, был профессором-педиатром, членом Дома Учёных, поэтому я и начал посещать там детские кружки. Водила меня племянница бабушки, Наташа Стоянова, увлекавшаяся английским языком. Она перевела песню «Прощай любимый город…» (как оказалось пророческую для меня) и, возвращаясь тёмными зимними вечерами домой на улицу Артёма, мы распевали её по-английски. А водила она меня на ритмику. Именно в Доме Учёных я впервые узнал, что такое детский коллектив. Кроме физических упражнений мы пели хором песни, например, разучивали «Широка страна моя родная». Был детский оркестр, в котором мне нужно было ударять по металлическому треугольнику. Хорошо было. После занятий Наташа, высокая девушка, прижимала меня подмышку, а я дотягивался до её талии, и мы, обнявшись, старались скорее проскочить холодный тревожный мир.
Мне всегда очень нравилось местоположение Дома Учёных, его архитектура и интерьеры. Необыкновенно привлекательны витражи в окнах первого этажа. Кажется, там помещался кабинет директора, Марии Зиновьевны Зданевич, безусловно заслужившей благодарную память.
В Доме Учёных иногда показывали фильмы, «показывали кино», что происходило в Зелёном зале, где висела большая картина с изображением быков. Эти быки прочно ассоциировались у меня в том возрасте с удовольствием от просмотра фильмов. Памятным был «Руслан и Людмила», потом ещё что-то о советских лыжниках в связи с нравственными проблемами. Анализируя эти воспоминания, я вижу, что, несмотря на наивность, детям показывали, различие между благородством и его отсутствием. И это запомнилось. Надо сказать, что в самом по себе посещении Зелёного зала, был оттенок праздничности. В дальнейшем я, если было можно, изредка заходил туда просто так, оглядеться, подумать.
Повзрослев, я начал посещать кружок бальных танцев. Учила нас Эльза Германовна Знойко в том же помещении, куда когда-то я ходил на ритмику. Пересекали внутренний, вымощенный знаменитыми квадратами лавы, дворик и попадали в довольно простую большую комнату на первом этаже. Теперь, приходя сюда самостоятельно, я видел всё немного иначе, подробней и шире что ли. Однажды, придя рано, я разгуливал по коридору. За одной из дверей звучал рояль. Я тихонько заглянул. В небольшом помещении пожилой мужчина бравурно исполнял какую-то фортепианную классику. Потом мне сказали, что это один профессор, у которого нет дома инструмента, и он приходит иногда поиграть в Дом Учёных.
В занятиях танцами было два периода. Будучи школьниками ещё не старших классов, мы разучивали именно бальные танцы. Я приходил с товарищами: Святославом Коровицким, которого все звали Светик, и Игорем (Гориком) Дьяконовым. Отец первого был профессор-инфекционист, а у отца второго было три образования: юридическое, музыкальное и математическое. С нами танцевали Ира Шайкевич и её подруга Наташа с тройной фамилией – Боровикова-Алексеева-Попова, в которую мы с Гориком были влюблены. Школьные балы давались в нарядном Белом зале. Именно в нем мы щеголяли на них своим танцевальным умением. Не скажу мастерством – сбивался я частенько.
Во втором, более взрослом периоде, мы начали интересоваться фокстротом и танго, что считалось в те времена предосудительным. В этот период к нашей компании присоединились Юра Симонов, чей, почти легендарный, дед был заслуженным капитаном дальнего плавания на парусных судах и Шурик Красотов, в дальнейшем композитор. Эльза Германовна, пригласив своего мужа как партнёра, полуофициально показывала технику нежелательных танцев, предупредив, что в Белом зале их танцевать не удастся.
С течением времени я начал посещать кружок начинающего автора. Иногда я встречал там и кое-кого из прежних знакомых. Постепенно в Доме Учёных происходила смена участников общения.
Став студентом я заинтересовался английским языком, и некоторое время приходил на занятия, которые вела, приехавшая из Канады Мери Александровна Энанн. Эффектная брюнетка, она мне очень нравилась. Однажды, желая продемонстрировать качество своего обучения, она, спускаясь в окружении учеников по великолепной в своей миниатюрности парадной лестнице Дома Учёных, обратилась ко мне по-английски. Я же, глядя на неё, отражённую в зеркалах, смутился и не смог ничего вымолвить.
В последующие годы мне по разным поводам случалось бывать в любимом Зелёном зале. Однажды там делал доклад кто-то из кафедральных отоларингологов о трагическом заболевании Бетховена. Было интересное выступление одного из моих учителей профессора психиатрии Андрея Юлиановича Выясновского. Шли самодеятельные спектакли. Однажды священнодействовал Бенедиткис, угадывая по пульсу, у кого в зале был спрятан предмет. Другой раз выступал чтец-декламатор, который неожиданно забыл текст. Он вышел из положения, рассказывая нам разные курьёзные случаи из своей театральной жизни. Все были очень довольны. Как-то раз давала фортепианный концерт моя первая жена, Эльза Кукурадзе, тогда ещё студентка, теперь преподаватель Одесской Консерватории.
Именно в Зелёном зале мне удалось осуществить свой интерес к психиатрии. На каком-то концерте присутствовал профессор Москети, заведующий кафедрой психиатрии, Котя, как называла его моя тётушка Наташа, водившая меня в прошлом на ритмику и устроившая мне эту встречу. Они были знакомы с оккупационных времён, когда «Котя» делал некие нелюбезности румынам. Когда после окончания концерта мы задержались на уютном диванчике при выходе из зала, он спросил меня улыбаясь: «Ну и что вас интересует в нашей психиатрии?».
Очень приятно было проводить время в библиотеке Дома Учёных. Однажды я взял домой полное собрание сочинений Блока в одном огромном фолианте. В нашей обширной библиотеке его почему-то не оказалось. В некотором отношении моё очарование поэзией Серебряного века тоже значительно усилилось после посещения этой библиотеки.
А ещё помню эпизодические обеды в красивом полусумраке столовой. Её стены были покрыты тёмной, тиснёной крупными узорами (или цветами?), кожей. Но запомнились мне, собственно, не обеды, а коньячный напиток «Фокушор», на который спорили, играя на бильярде, некоторые мои приятели.
К особняку Дома Учёных примыкает небольшой сад, который в прежние годы был почти заброшенным, но в отличие нынешнего, ухоженного, представлялся мне очень романтичным. Тогда он почти всегда был закрыт. Когда же, всё-таки удавалось там оказаться и побродить в одиночестве, моё сознание наполнялось удивительными образами. Хорошо было. Было!
Однако, исходя из собственного миропонимания, я уверен, что всё это и сейчас есть. Хотя с 1968 года я живу в Ленинграде, но нет, не «прощай любимый город» и в нём одесский Дом Учёных.
О работе Наталии Владимировны Остроуховой «Одесский оперный театр в историческом
пространстве и времени»
Когда Эльза Михайловна Кукурадзе, видя мой интерес к этим двум книгам, предложила описать своё впечатление, я озадачился. Книги посвящены музыкально- театральной теме, а я более чем не музыкант. Но я очень люблю Одессу, причём именно в пространственно-временном смысле, который здесь выражен прекрасным текстом не только литературно, но и трепетно душевно. Очень интересно: «историческое пространство» - не время(!), как говорят обычно. Действительно, иную эпоху автор насыщает образами так, что пространство на котором происходят события не воспринимается исчезнувшим. Всё читаемое есть сейчас. Я, собственно, говорю не о том, что написано, но о том, как написано, а написано превосходно.
Бесконечны рассуждения о духовности, однако вот просто душевность, которая есть экзистенциальное выражение, лицо духовности. На чём бы автор не останавливала внимание, она всегда пишет сердечно, переживает самые якобы «сухие» факты. Текст исторических документов мягко обрамляется комментариями автора, составляя очарование единого стиля. В книгах симфония имён: основателей и отцов города, управителей Одессы, меценатов, строителей, актёров, режиссёров, музыкантов, перечисления трупп, антреприз, репертуаров…. Эта симфония звучит прекрасно, потому что понимание основано на неповторимости человеческих переживаний людей, которые осуществляют описываемые события. Методологически можно сказать, что мёртвые объекты превращаются в живые субъекты.
История возникновения Одессы, предшествующая появлению интереса к театру, очерчена в кратком содержательном эскизе, превосходящем массивные картины на эту тему. Становление города как бы подготавливает строительство первого театра, перетекает в его действие и далее продолжается в действии второго, нынешнего, театра, воплотившего внешне сожженный предыдущий. Вот уж действительно роскошный феникс. Прекрасна заключительная фраза первой книги, состоящая из авторского текста в преддверии цитаты: «Но театральная жизнь в Одессе, трагически прерванная пожаром, не могла не продолжаться, «как поток, прерванный обвалом, продолжает струиться из-под камней»».
Книги Н.В.Остроуховой свидетельствуют, что идея Одесского городского театра и её воплощение символизируют культуру Новороссии во многих отношениях. От себя добавлю, что театр красив настолько, что даже обсуждение его архитектуры теряет смысл, ибо, как некогда сказал С.П.Дягилев, если картина прекрасна задумываться о стиле незачем.
Июль.
ИСКУССТВО ИЗОБРАЖЕНИЯ
Принципиальное отличие изобразительного искусства приблизительно до Х1Х века от того, что возникло позже, состоит в цели изображения. Прежде внимание было сосредоточено на изображаемом. Позднее – на процессе изображения. Раньше – что. Теперь – как. Если в прежнее время смысл картины определялся, прежде всего, предметом, избранным для изображения, то в дальнейшем именно способ осуществления произведения искусства всё более стал указывать на его смысл. Основным оказывалось не столько та или иная степень сходства с реальным или мифологическим образом, сколько нечто иное, трудно выразимое, ускользающее, что неизбежно вырастало из-за него. Это нечто, воспринимаемое крайне субъективно, как мастером, так и зрителем можно было пережить, вглядываясь в произведения искусства, созданные особыми способами, которые множились. Соответственно, один и тот же образ изображался до неузнаваемости различно. Уже возникновение масляной живописи с её колдовскими магическими приёмами было отдалённым звоночком нового миропонимания. Понятия гениальности и бездарности, красоты и вульгарности, а, следовательно, добра и зла начали прятаться друг за друга. В прежнем искусстве эти различия были почти всегда очевидны. В последующем они безусловны точно также, но неочевидны.
Используя философский язык, допустимо сказать, что раньше акцент в искусстве стоял на стремлении определить сущее, а в последующем стал смещаться в сторону попыток приблизиться к пониманию бытия. И в своём внутреннем пути, независимом от сущего, это оказалось очень трудным.
Не могу судить о музыке, но предполагаю, что можно допустить её понимание как искусства почти, что изначально посвящённого бытию. Возможно, сущим в музыке было лишь первоначальное подражание звукам природы. Пытаясь выразить бытие, музыкальные тексты абстрактны и ускользающи подобно ему. Не зря Лютер считал это искусство наиболее духовным среди прочих.
х х х
Андреа Мантенья. Не только «Триумф Цезаря», но и всё остальное. Мантенья громаден в ясности отвердевшей пластики. Шествие во славу Цезаря – шествие Вселенной. Ошибки критики часто указывают на истину. Одинокий старик потратил много лет чтобы написать «Триумф» не для понимания Платона, а для утверждения осязаемой динамики мира. Динамики вечности, если уж говорить о «Пещере» Платона. Совсем не для того, чтобы противопоставить личность государству в социально историческом смысле.
Особенно лихо высказана суть «Менин» Веласкеза. Оригинальная выдумка гениального художника с виртуозным использованьем трёх зеркал интерпретируется с помощью многоэтажной историко-психолого-уметафизической конструкции якобы открывающей загадку картины. Критик успешно находит несуществующий скрытый смысл. Личность художника попутно подвергается ироническому анализу.
Подобные рассуждения многих, притом, что они часто обманчивы являют примеры отличной формы высокоумия.
Август
КАРЕЛИЯ
(из записной книжки)
Дождь моросит в листве, просвеченной солнцем. Осеребрённая зелень заслоняет озеро. Кивач, двуступенчатый водопад. Шумная пена, стиснутая чёрными скалами.
Кондопога. Успенская церковь над Ладожским озером. Нарисована умброй на пенистом небе. И, как 50 лет тому, покосившийся железный крест молодому земскому врачу. И букетик свежих ромашек под ним. Я искупался у храма. Почти что крещение.
Петрозаводск. Музей. Репин – Христос в Гефсиманском саду, факелы и отсвет на лицах. Блашке – тихий простор рейда. Лёгкий луч, вылетев из-под дымки, скользит по маленьким жемчужным волнам. Вдалеке дымит двухмачтовый пароход позапрошлого века. На переднем плане идёт гафельная шхуна. Восхитительно-задумчивая картина. Цибасов – зимний обоз, коллективизация. Крестовский – городской вид сквозь аквариум на подоконнике. Отдельно великолепные картины Императрицы Марии Фёдоровны.
Под Петрозаводском замечательное купание на пляже. Не плавание, а именно купание. Особенная мягко-ласковая вода. Потом ярко-розовое небо и грохот ливня.
Соловки. Красно-фиолетовые каменищи башен. Их я тоже помнил и рисовал в давние времена. Сейчас вспыхнуло золото алтарей, расчленённое золотым орнаментом колонок. В крохотной Благовещенской церкви особый уют при неизбежном новоделе. На монастырской траве ветер заигрывал с цветами шиповника. Вот это было вне истории.
Очаровательная поездка на нашей красной Фабии по серпантинам в Сортавалу. Леса и озёра. По дороге опять купался. Мраморные карьеры Рускеалы. Отвесные стены уходят в почти зеркальную поверхность и ясно просвечивают из тёмной глубины. По сводам гротов спускаются отражённые колебания воды. Недалеко шумят обширные низкие водопадики.
Крепость Корела. Между стенами расстелены обширные изумрудные партеры. Никогда не видел подобных в крепостях.
И, наконец, длительный сильнейший ливень сквозь который катится наш автомобиль по шоссе, непрерывно извивающемуся между лесистыми холмами и озёрами.
Август
КРИТ
Жене Наташе – творцу этого путешествия
Как одно из знаковых внеисторических мест, виденье которых не обязательно связано с последовательностью событий, Крит – это камертон европейской и, вероятно, мировой культуры. Его особая красота пронизана страданиями, которые возвели её на особую высоту духа. Мифы Крита растворяются в немифологии, а последняя - возвращается к ним же. Историческое сфумато стирает границы между событиями, и остров переживается не через движущуюся щель, а как-то сразу. Как-то. Как именно это происходит объяснить трудно. Что-то наподобие обратной перспективы. Прошедшее и будущее смешиваются, поменявшись прежде местами.
В пятидесятые годы в одесской школе, стоя на перемене во второй учебной смене у своей дряхлой парты при свете тускловатой лампочки, я с удовольствием рассказывал другому мальчику про греческого принца в элегантной морской форме, прибывшего на остров Крит. Это из старинного журнала «Нива», фотографии в котором рассматривал накануне. На протяжении десятилетий этот эпизод случайно вспоминался, окрашенный некой странностью. Приятная, несмотря на внешнюю убогость, обстановка школы, журнал из другого мира, фото красивого офицера на фоне кусочка неизвестного пейзажа из ещё большей далёкости. Сейчас – ощутимое бытие Крита, в которое погружено ощущение переживания того, что предшествовало. Всё вместе восхитительно, ибо отдельностей нет, а, опять же, всё сразу без малейшего намёка на последовательность. Бытие Крита ощущается не в историчности, не в оглядывании назад. Там ничего нет. Пустота пустоты. Не та пустота, которая есть нечто, а та, которая есть ничто. Весь Крит впереди.
Блуждание по Криту, а чтобы приблизиться к правде желательно чаще блуждать, приводит к встречам сознания с обитающими на острове Артемидой, Эль Греко, Зевсом и его козой Амфалой, св.Андреем Критским, Гераклом, апостолом Павлом, православными мучениками, их мучителями и многими, многими; и ещё с теми, чьи имена утонули в толпе людей и событий – миноец ли, турок или нынешний критянин. У каждого есть индивидуальная глубина со всей красотой и всем ужасом идей, поступков, творчества каждого. И при этом она едина со всеми, общечеловечна. Хронологичность бессмысленна. Разве что «случайный» порядок встреч. Пещера Зевса может оказаться куда менее таинственной, чем загадочность переживаний Эль Греко, на которую намекает его автопортрет, написанный в конце жизни. Происходит, полное, богословски обоснованного риска, прикосновение к острову Апостола. А на другой стороне бытия падает с неба парашютно-десантная бригада вермахта, которая подобно Гераклу, очистившему Авгиевы конюшни, сметает в море огромные кучи окопавшихся англичан. Когда же немцы, повинуясь приказу, прокидкеют Крит, возвращая его горделивым сынам Альбиона, те не могут справиться даже с греческими партизанами и просят заступничества у…немцев. Вермахт ухмыльнулся и решил проблему. Естественно сейчас на острове зреет натовский фурункул. Но и среди англичан нашёлся порядочный человек, археолог Артур Эванс, который открыл грекам Кносс и при этом ничего не украл.
Кносский дворец – совершенство строительных возможностей, круглые и прямоугольные формы в камне и в дереве, выраженные лаконичной контрастностью с преобладанием черного, белого и красного цветов в архитектуре с добавлением сине-голубого и благородной охры в росписях. Свет струится с неба, окон нет, крыши плоские. Гениальная простота вечности. Хочется вспомнить опять Моцарта: «ни одной нотой больше, ни одной нотой меньше». Это в Кноссе поёт на стене загадочная синяя птица Метерлинка, а глаза прекрасных дам, написанных в профиль, изображены анфас так, что кажутся прекраснее «правильных». Глаза очень важны для критян. У финикийской принцессы, которую Зевс украл и привёз на Крит, они были так велики, что её назвали Европа, т.е. – большеглазая.
Архитектурная конструктивность, растворяющая конструктивизм.
Парареализм в росписях как попытка проникновения в бытие изображаемого.
Критский архипелаг плывёт над округлым подводным островом в компании танцующих многоцветных разновеликих скалистых островов, всегда окруженных пеной. Выше её черно-оранжевые камни, ниже – изумрудно-бирюзовое море. Белые часовенки смотрят с высоты жарких гор.